Сквозь три строя

Нам, ссыльным, победа не сулила свободу и возвращение домой. Правда, курсировали слухи о возможной амнистии, но полагали, что она будет распространяться только на уголовных заключенных. И все же мы радовались: наша маленькая семья пережила тяжелые годы войны без людских потерь. Но вся наша родня, оставшаяся в Латвии, была уничтожена. Мы уже знали, что нам не к кому возвращаться: никого из моих любимых дядей и теток и их детей больше нет в живых. Как они погибли, когда, где похоронены – ничего мы не знали. Мой дядя Абрам, младший брат папы, которого я никогда не видела, пал на фронте.

Мама хотела создать праздничную атмосферу в доме и послала меня нарвать цветов, чтобы поставить на стол букет. Я пошла к берегу речки, где были заросли кустов, усыпанных цветами. Особенно хорош был куст сирени; я срезала с него несколько веток. Все вокруг было тихо и удивительно красиво. Мне не хотелось сразу возвращаться домой, и я уселась на замшелый пень. Вдруг комок в горле перехватил мое дыхание, и безудержное рыдание сотрясло меня всю.

О чем я рыдала? О своем погубленном детстве? О пережитых страданиях? Нет у меня ответа. Знаю только, что долго не могла остановить поток слез. Это был не плач горького отчаяния, а плач облегчения. Прозрачные слезы как будто смывали то отвратительное и грязное, что прилипло ко мне за минувшие четыре года.

Я вернулась домой с большим красивым букетом, вся красная от слез. Никто не обратил на это внимания. Кто вообще обращает на меня внимание? Кто я – травинка, качающаяся на ветру? Пылинка, летящая в воздухе?

Откуда взялось это тяжелое чувство неполноценности? В Риге, до высылки, у меня такого ощущения не было. Расти как ссыльная, лишенная прав, наказанная неизвестно за что режимом, частью которого я хотела стать; знать, что тебя в любой момент могут взять и сослать в другое место… Все это, по-видимому, привило мне ощущение, что сама по себе я ничего не стою, что со мной каждый может сделать все, что угодно. И дома я не чувствовала никакого ободрения, тепла или поддержки. Только приказания: иди туда, принеси то, убери это. «Опять сидишь и бездельничаешь со своей книгой!»

Упрек, который сопровождал меня постоянно до возвращения папы: «Ты вообще не заботишься о будущем!» Это говорилось девочке 9-10 лет. Если я улыбалась или смеялась, тут же получала этот упрек как ушат холодной воды на голову.

Положение брата в доме было совершенно иным. С тех пор, как он перестал работать и начал ходить в школу, для мамы он стал принцем. Я до того даже не предполагала, что в ней таятся такие чувства: ведь всю жизнь она была деловой женщиной, далекой от сентиментальности. Он, разумеется, не ходил за водой на речку и не занимался уборкой («это не мужская работа!»). Когда мы жили уже в Парабели, он не работал на нашем огороде. Иногда помогал пилить дрова во дворе, но большей частью это делали папа и я.

Он быстро привык к своему привилегированному положению и отдалился от меня. Его учеба была священным делом, моя же – чем-то пустяковым и незначительным: «Она быстро схватывает, ей не нужно особое время для занятий!» Даже мои способности превратились в глазах мамы в недостаток.

Обычно я не ждала указаний и сама знала, что должна делать. Должна, должна, должна – с этим словом я взрослела, оно стало частью меня. Должна, обязана – эти слова будут последними, которые я забуду, когда завеса вечного забвения опустится надо мной. Даже теперь, на старости лет, я всегда боюсь не успеть сделать все, что нужно, и чувствую себя виноватой, если на что-то не хватило сил.

Только на уроках, в школе, гнетущее чувство оставляло меня. Там я царствовала, была сильнее всех. Жаль, что не весь мир – класс, и не вся жизнь – учеба.

С нетерпением ожидала я переезда в Парабель и начала занятий в 6-м классе. В то лето я уже не ходила добывать пищу на колхозных полях, и дни проходили в томительной скуке. Мы с подружкой Женей искали возможности развеять скуку и немного развлечься. Поселок предлагал молодежи очень мало возможностей для развлечений. Иногда приезжал кинооператор и крутил в клубе какой-нибудь фильм. Вот и все.

Я чувствовала себя уже большой, в начале зимы мне исполнится четырнадцать. После обычных работ по дому какая-то непонятная сила тянула меня на улицу, на встречи со сверстниками.

Молодежь постарше (от семнадцати лет и выше) собиралась вечерами на сходки, которые назывались вечерками. У ограды возле клуба лежало несколько толстых бревен; участники вечерки рассаживались на них группками. Девушек было больше, но появились уже парни молодого поколения, в возрасте 17 – 18 лет, которых не призвали на войну, так как они в 1941 году были еще малолетками. Было также несколько парней, вернувшихся из армии с легкими ранениями. В числе их был Петька Дорохов, один из хозяев избы, в которой мы начинали свою жизнь в поселке Малые Бугры.

Центральной фигурой на вечерке был гармонист, а в последнее время – аккордеонист. Аккордеоны – это были трофеи, привезенные из Германии возвращающимися солдатами. Они вытеснили традиционные гармошки и баяны.

Аккордеонист заводил простую народную мелодию, и под звуки музыки девушки начинали петь частушки – куплеты, сочиняемые тут же на месте. Возникало своего рода соревнование между признанными мастерицами этого жанра. Девушки выражали в частушках чувства любви, ревности, легкой иронии. Я всегда восхищалась умением сельских девушек моментально сочинять простые тексты, веселые, задорные, намекавшие на любовь или на актуальные события в поселке. Я пробовала, у меня это не получалось.

Самым интересным моментом был конец вечерки: парни предлагали девушкам проводить их домой или пойти погулять. Кто к кому подойдет, будет ли предложение принято или отклонено – это было любопытно.

Взрослые девушки были против участия несовершеннолетних в вечерке. Может быть, они видели в нас соперниц. Поэтому мы, группа школьниц, усаживались на некотором расстоянии от арены событий. Мы видели и слышали все, полагая, что на нас никто не обращает внимания.

Велико было мое удивление, когда один из «больших», 24-летний Петька Дорохов, покинул свое место среди взрослых девушек, приблизился к группе подростков и сел рядом со мной. Я была уверена, что он не узнает во мне свою бывшую квартирантку, ведь мне было всего девять лет, когда его призвали в армию. Оказалось, что узнал, и не только узнал, но и был осведомлен в разных фактах моей жизни. Он знал, где я живу; знал также, что учусь в школе и что мы готовимся к переезду в Парабель.

Я тоже знала кое-что о нем. Знала, что он был ранен в плечо и что с тех пор его левая рука слабее правой. Он рассказал мне, что признан инвалидом войны. В колхозе нашли для него легкую работу – заведовать кроличьей фермой. Государству нужен был кроличий мех, поэтому районное начальство приказало колхозу выращивать кроликов.

Я не была избалована вниманием, ни один мальчик в школе не предлагал мне дружить с ним, поэтому приближение Петьки именно ко мне взволновало меня. Подружки, вместе с которыми я пришла, немного отодвинулись, чтобы не мешать нашей беседе.

В конце вечерки Петька вызвался проводить меня домой. Я была очень смущена: в первый раз в жизни я, девочка 13 лет, иду по улице с мужчиной, провожаемая изумленными взглядами взрослых девушек.

Я не питала к нему никаких особых чувств, кроме легкой симпатии. Ведь я была еще девочкой, а детские фантазии о рыцарской любви, вычитанные из книжек, начисто выветрились из моего сознания. И все же не стану отрицать, что ухаживания взрослого мужчины, одного из завидных женихов в поселке, льстили мне. Любопытно, что будет дальше; я понятия не имела, какого, собственно, продолжения ожидаю. Просто было приятно, что кто-то обращает на меня внимание, и не хотелось, чтобы это сразу кончилось.

Оно действительно не кончилось сразу. Петька часто приходил в «наш» конец поселка, проходил мимо нашей избы и свистом вызывал меня. Иногда я бывала занята, иногда выходила на его зов. В таких случаях он уводил меня в какой-нибудь тихий уголок, мы сидели там и он обнимал меня. Это было довольно приятно.

В один из дней Петька предложил мне пойти вместе с ним на ферму, где он покажет мне симпатичных кроликов. Я колебалась, но после коротких размышлений согласилась.

Когда мы пришли на ферму, мне показалось странным, что он запер дверь и положил ключ в карман. Он повел меня вдоль рядов клеток, в которых сидели серые и белые кролики, действительно очень хорошенькие. Нескольких из них я погладила. Не хотелось думать о том, для какой цели их выращивают.

Вдруг Петька встал передо мной, загородив собой клетку с самым красивым кроликом. Меня испугало выражение его лица, странный блеск в его глазах.

Он взял меня за плечи и жестко, почти сурово сказал:

– Теперь ты будешь делать то, что я велю. Если будешь сопротивляться, запру тебя на ферме, будешь ночевать с кроликами.

Избавлю читателя от описания подробностей того, что произошло дальше. Скажу только, что я не плакала и не кричала. Ничего, кроме боли, я не чувствовала, и когда он спросил, получила ли я удовольствие, мне было непонятно, о чем он говорит.

Как мы расстались, как я добралась домой – странным образом это стерлось из моей памяти. Тому, что произошло, я старалась не придавать особого значения. Родителям я, разумеется, ничего не сказала.

Сегодня я знаю, что это было изнасилование – ведь мне было тогда всего тринадцать лет. В то время я не знала даже такого слова. В поселке принято было говорить о девушках, которые «попались», что они сами виноваты: зачем пошли с парнями в уединенное место? Должны были думать, что может случиться неприятность. Ясно, что мне не следовало идти с Петькой в крольчатник. Мне трудно признаться в этом даже самой себе, но была во мне крупинка любопытства. Неужели в этом выражается любовь, вершина счастья, как пишут в романах? С этой точки зрения меня постигло горькое разочарование. Никакого счастья, просто противно и стыдно. Хорошо, что было темно.

Это происшествие не было для меня тяжелой травмой – во всяком случае, так мне тогда казалось. Ведь меня не тащили силой, не били. Я ощущала даже странную гордость: прошла испытание, которое каждая девушка должна пройти, раньше или позже.

Травма дала себя знать годы спустя. Отрицательное отношение к сексу укоренилось во мне на долгие годы. Я ненавидела свою пробуждающуюся женственность и стыдилась ее. Мне хотелось носить широкую одежду, скрывающую линии тела. По прибытии в Израиль меня поразили открытые разговоры о сексе, публикации о том, что он полезен и что им рекомендуется заниматься даже в пожилом возрасте. Меня смешит мысль, что от такого подхода к сексу и к своему телу я освободилась только в зрелые годы, будучи матерью и даже бабушкой…

У меня не было ни времени, ни желания размышлять об этом незначительном происшествии, так как настал долгожданный день переезда в наш дом в Парабели. Я успела рассказать о случившемся только своей подруге Жене. Она, понятно, поругала меня, но наша дружба не пострадала. К чести ее следует сказать, что она умела хранить тайну.

В ее жизни тоже произошли изменения, поэтому ей было не до моих дел. Ее старший брат Анатолий вернулся из армейского госпиталя инвалидом; ему ампутировали ногу до самого бедра. Он был красивый молодой парень, голубоглазый, с шапкой белокурых кудрей. Если бы не костыли…

Не знаю, платили ли власти какие-то компенсации инвалидам войны. После прибытия Анатолий сразу заявил, что они не останутся на Малых Буграх и переедут в Парабель. Оказалось, что у него есть деньги, и они купили дом неподалеку от нашего. Я очень обрадовалась: переезд не разлучит меня с Женей, мы сможем встречаться в более удобных условиях.

Глава 19. Наш новый дом

Переезд в Парабель был легким: наш багаж состоял из нескольких чемоданов, ящика с кухонными принадлежностями и узлов постельного белья. Мебели у нас не было, но это пустяки. Самое главное – у нас есть дом!

Слово «дом», пожалуй, звучит несколько преувеличенно. Это была однокомнатная изба, в которой левый угол, сразу у входной двери, служил кухней. В отличие от изб на Малых Буграх здесь не было русской печи, только плита для варки. Были большие сени, прочной постройки, даже с окном. Только печки не хватало, чтобы превратить их во вторую жилую комнату. Но в таком случае пришлось бы пристраивать новые сени. Мы не думали об этом, не было у нас сил для таких вещей, мы уже привыкли жить в одной комнате.

Снаружи, вплотную к избе, был пристроен коровник, и рядом с ним уборная из крепких досок – важное для меня обстоятельство. Не думайте, что там был унитаз и сливной бачок – просто выгребная яма, ведь в Парабели не было ни водопровода, ни канализации. Выгребную яму чистили зимой, когда ее содержимое смерзалось в твердую массу и его выдалбливали ломами. Так это делается во всех деревенских уборных.

К избе принадлежал довольно большой огород, который в будущем году обеспечит нас овощами. Все это «поместье» было окружено оградой с калиткой для входа.

Мы неплохо устроились в нашей единственной комнате. Вдоль правой стены стояли две кровати – родителей и брата. У левой стены стоял большой сундук, в который мы сложили всю свою одежду. Ночью он превращался в мою постель; чтобы ее удлинить, к сундуку приставляли табуретку, а вся эта конструкция покрывалась попоной, которую папа принес с пожарной станции. Солгу, если скажу, что это было мягкое и удобное ложе; но бывало и хуже. Я не жаловалась.

В продолжении левой стены, после моего спального места, находилась плита, а за ней – маленький кухонный уголок со столиком и приделанными к стене полками для посуды.

В середине комнаты, между койкой брата и моим сундуком, стоял большой прямоугольный стол, а по обе стороны его – длинные лавки. За этим столом делалось все: домашние задания, еда, прием друзей, всевозможные домашние дела. Электричества не было, но теперь мы позволяли себе пользоваться не коптилкой, а десятилинейной керосиновой лампой. Пол был некрашеный, стены побелены известкой. Что еще нужно человеку для счастья?

Мне и в голову не приходило, что это жалкие жилищные условия: остальные жители села имели такие же избы. Исключение составляли начальники, представители местной власти: они получали казенные квартиры, которые состояли из нескольких комнат.

В Израиле, когда я читаю или слышу разговоры о горькой судьбе жителей бедных кварталов, об их детях, которые ввиду тяжелых условий жизни скатываются к преступности, это вызывает у меня горькую усмешку. Дома в этих кварталах, правда, выглядят несколько запущенными, но квартиры в них в основном трехкомнатные, и нет ни одной квартиры, где не было бы электричества, кранов с текущей водой, туалетов и ванных. В таких условиях нельзя учиться? Мы о таких удобствах не смели даже мечтать.

Мы, мой брат и я, были отличниками в школе вопреки (может быть, благодаря) тяжелым бытовым условиям. Все дети ссыльных, которых я знаю, хорошо учились и получили образование – сначала среднее, а затем и высшее. Режим, который хотел превратить нас в отщепенцев, потерпел поражение: мы победили его благодаря амбициям и силе воли. Никто из ссыльнопоселенцев не скатился к преступности.

Дом, который купила семья моей подруги Жени, отличался от нашего только тем, что кухня в нем была отделена от единственной жилой комнаты. Зато комната у них была меньше, чем у нас.

Вскоре после нашего переезда в Парабель мы купили корову. Нелегко было найти кого-нибудь, кто хотел бы продать: сельские жители очень привязаны к своим домашним животным. Но знакомства папы и тут помогли. Ему рассказали о семье, ищущей покупателя для своей коровы. Эти люди жили в поселке, удаленном от Парабели на восемь километров.

Папа попросил меня сопровождать его. Надо признать, что у нас не было никаких критериев для оценки «товара». Внешне корова выглядела нормально, без телесных повреждений. Владельцы сказали, что она дает в среднем 8 литров молока в день при трехразовом доении и немножко меньше при двухразовом. Мы знали, что таков средний уровень продуктивности местных коров.

Папа упорно торговался и сумел несколько сбить цену. Договорившись, ударили по рукам. По русскому обычаю сделку полагается «обмыть», иначе она будет «неудачной». По этому случаю и мне пришлось глотнуть немного водки впервые в жизни.

Мне было любопытно, что это за штука – водка, которая сводит русских мужиков с ума. Попробовала – вкус острый и неприятный. Я подумала: не странно ли, что самые желанные для множества людей вещи на поверку оказываются просто отвратительными? Может быть, что-то не в порядке со мной?

Папа ненавидел спиртное. Не раз возникали проблемы, которые легко можно было бы решить с помощью бутылки водки, выпитой с каким-нибудь начальником. Папа был неспособен к этому, и иногда это обходилось ему дорого.

Дорога домой была трудной. Один из нас должен был идти впереди коровы и вести ее за собой с помощью веревки, привязанной к рогам, а второй – прутом подгонять ее сзади. Корова не хотела идти с чужими людьми и оставлять привычное место. Она часто останавливалась и отказывалась идти дальше. Мы затратили на дорогу массу времени и добрались до дому около полуночи, еле держась на ногах от усталости. Мама и Иосиф уже спали, когда мы пришли. Папе оставалось для отдыха несколько часов, рано утром ему нужно выходить на смену на пожарной станции.

Утром надо было доить корову. На первую дойку мама пригласила соседку, с которой успела подружиться. Это была немка, мать нашей школьной учительницы немецкого языка, такая же ссыльная, как и мы.

В европейской части России, в Поволжье, существовала до войны немецкая автономная область. Большая группа немцев поселилась в этом районе сотни лет назад – по предположению, во время царствования Петра Первого. Немецкие поселенцы были трудолюбивы; они сумели, невзирая на ограничения, налагаемые властями, построить процветающую область. С началом войны все немецкое население области было выслано в Сибирь и в Казахстан, а сама автономная область упразднена. Сталин опасался, что немцы Поволжья перейдут на сторону врага. Несколько семей ссыльных немцев проживало в Парабели.

Эта женщина, очень славная и симпатичная, научила нас искусству дойки и ухода за коровой. Я быстро научилась доить корову. Сначала, с непривычки, пальцы устают, и если бы сразу надо было доить еще одну корову, это далось бы мне нелегко. Я подумала о колхозных доярках, в том числе о Физе, нашей бывшей хозяйке. Колхозным дояркам нужно было доить утром и вечером 10-15 коров. Нет предела тому, что может вынести русская женщина!

Корове, как и человеку, нужно время, чтобы привыкнуть к новому месту и новым людям. В первые дни она немного брыкалась во время дойки и давала меньше молока. Папа договорился с пастухами, которые каждое утро собирали коров со всей улицы, и они приняли нашу корову в стадо – за плату, разумеется. Вечером надо было выходить за ворота, ждать возвращения стада и забирать ее, чтобы не заблудилась в незнакомом селе. Со временем она привыкла к новому месту, сама подходила к воротам и возвещала о своем прибытии громким мычанием. Мы полюбили ее и назвали Маней.

Власти немедленно обложили нас налогом, который официально назывался «государственными закупками» молока. Чтобы оправдать это название, государство платило за «продаваемое» молоко, по смехотворной цене, которую не стоило даже учитывать.

Владельцы коров обязаны «продавать» государству двести литров молока жирностью 4,4%. Определяющий критерий – это количество жира в «проданном» молоке. Беда в том, что ни одна корова не дает молоко с таким высоким процентом жирности. Власти делали расчеты и сообщали, сколько литров менее жирного молока нужно «продать», чтобы государство получило требуемое количество жира. Процент жирности молока от нашей коровы составлял 3,7%, и нас обязали «продать» государству триста литров молока в год. Рано утром по улицам проезжали сборщики на телегах с контейнерами; люди выходили из домов и сдавали дневную норму. Существовала также норма «продажи» мяса, основанная на расчете, что корова телится каждый год – сорок восемь килограммов «живого веса».

На зиму нужно было покупать сено и солому для подстилки. Чтобы покрыть расходы, родители нашли постоянных покупателей, и мама каждое утро обходила их и приносила им молоко на дом. Нам самим, после «государственных закупок» и частной продажи, мало что оставалось. Мы никогда не имели достаточно молока, чтобы делать творог или масло.

Первая наша зима в Парабели проходила в условиях строгой экономии. Урожай с нашего огорода принадлежал не нам, а прежним хозяевам, которые весной сделали посадки. Правда, мы не голодали, но довольствовались самой простой едой. У нас были картошка, крупа для супа, молоко и немного хлеба, который все еще отпускался по карточкам. Иногда папа доставал, по блату, немного сахара и растительного масла. Мы не забыли времена, когда было намного хуже, и были довольны.

Магазины в этот первый послевоенный год были пусты. Время от времени родители покупали на базаре какую-нибудь одежду и обувь. Мы не могли ходить по улицам Парабели оборванные и босые, как раньше, на Малых Буграх.

С началом учебного года жизнь вернулась в нормальное русло. Как я и ожидала, меня перевели в лучший по уровню класс, 6б, где учились дети районного начальства. Иосиф, который перешел в 8-й класс, стал авторитетным лицом среди своих одноклассников, которые были моложе его на четыре года. Они относились к нему почти как к учителю. Его выпускная работа, написанная в 7-м классе, вызвала большое уважение к нему.

Во втором году своей учебы он внес в жизнь школы много нового. Можно сказать, что он обогатил культурную жизнь не только в школе, но и во всем селе. Все началось с организации шахматного кружка. «Игра королей» быстро завоевала популярность, вышла за пределы школы и охватила всю местную интеллигенцию. Повсюду можно было видеть играющих в шахматы – в библиотеке, в клубе, в частных домах.

В районной библиотеке было немало книг, лежавших годами без употребления и покрытых толстым слоем пыли. Среди них были научно-популярные повести, книги по философии, по истории искусства – словом, настоящие культурные сокровища. Мы с братом «перепахали» всю библиотеку и взяли оттуда все, что могло служить материалом для новых кружков. Мы помогали молодой заведующей и ее помощницам вносить в каталоги книги, прибывавшие из областного центра, и расставлять их по полкам, а они давали нам полную свободу действий в библиотеке.

Результатом всего этого было создание в школе кружков по истории открытий в науке и технике, по изучению биографий знаменитых людей, по философии (с трудом верится!). Я была еще мала для того, чтобы возглавлять кружок, но участвовала почти во всех, особенно в кружках, посвященных литературе и музыке.

Примечания

1

«Интернационал»

2

«Юный страж»» – молодежная организация левого толка.

3

Система мероприятий по подготовке молодежи к переселению в Эрец Исраэль и работе в сельском хозяйстве.

4

Сельскохозяйственное поселение, во многом напоминающее коммуну.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.