В долине Маленьких Зайчиков

Люди гуськом спускались в стойбище. У порога яранги Локэ горел маленький священный костер, зажженный из стружек. По обычаю, возвращающиеся с похорон отряхивались над ним, чтобы не внести в жилище черную силу, унесшую к верхним людям умершего.

– Глядите, человек! – сказал Инэнли, показав на вершину холма.

– Он встал! – в ужасе воскликнул Мивит.

– Безумный! – накинулся на него Арэнкав. – Не может встать похороненный! Не видишь – этот человек одет!

Человек на вершине горы что-то крикнул и скрылся.

– Это он! – закричал Эльгар и пустился бегом.

Никто не ожидал такой резвости от дряхлого шамана. Что-то удерживало Коравье пуститься вслед за ним. Сила, большая, чем страх, приковала его ноги к снегу и заставляла не отрываясь смотреть на вершину холма, ставшего отныне священным.

Вместо человеческой фигуры там показалась собачья упряжка и понеслась к стойбищу.

– Это не он! – с явным облегчением произнес Арэнкав. – Это живой человек, гость.

Вася Еттытегин, каюр управления строительства обогатительного комбината, спускался с холма.

Только что он был свидетелем похорон, которые потрясли его, человека, выросшего на побережье, в колхозном поселке у залива Креста. Еттытегин уже год работал после окончания средней школы и считал себя бывалым человеком. Ему приходилось много ездить по тундре, но того, что он увидел сегодня, никогда не доводилось встречать. Будто перед ним ожили слова отцовских сказок о прежней жизни чукчей.

Еттытегин подъехал к стойбищу и притормозил нарту.

– Коравье! – повелительно сказал Арэнкав. – Поговори с гостем.

Вечернее солнце, многократно отраженное ледяными вершинами, медленно закатывалось.

– Етти, – сказал Коравье, подойдя к нарте.

– Ии, тыетык – приветливо сказал Еттытегин, встал с нарты и пожал руку пастуху.

– Какомэй! – произнес Инэнли. – Хватается за руки!

– Ты настоящий человек? – спросил Коравье.

– Да, – ответил Еттытегин и назвал свое имя.

– А меня зовут Коравье, – сказал пастух. – Подъезжай вон к той яранге. Это мое жилище. Там привяжи собак и жди меня.

– Хорошо, – согласился Еттытегин и поехал вперед.

Еттытегин встречал не первое оленеводческое стойбище. Но стойбища, в которых ему доводилось бывать до сегодняшнего дня, не так уж разительно отличались от прибрежных. То здесь, то там можно было увидеть антенну батарейного приемника и почти обязательным стал домик на полозьях с красным флагом и прожектором на крыше.

Утомленные собаки шли медленно, и Еттытегин с любопытством озирался кругом. Стойбище, лежащее перед ним, казалось сошедшим на землю с разрисованных клыков уэленских мастеров. Вот похоронная процессия подошла к большой яранге. Люди потолкались у входа, тщательно отряхивая кухлянки над костром.

Еттытегин остановил упряжку возле яранги, на которую указал Коравье. На улице никого не было. Еттытегин сидел на нарте и курил папиросу. Он видел, как изредка колыхалась занавесь из замши, заменяющая дверь. Кто-то с любопытством смотрел на него, не смея подойти. Даже вездесущих ребятишек, первыми встречающих приезжего гостя в любом стойбище, здесь не было.

Ждать пришлось долго. Всем обликом и манерой речи озадачил его Коравье. Спросил, действительно ли Еттытегин настоящий человек. Еттытегин попытался в мыслях взглянуть со стороны на себя. Что могло навести на мысль, что он не настоящий чукча? Одет в камлейку. Правда, на ногах вместо торбазов унты из собачьего меха…

Тем временем в яранге Локэ шел громкий разговор. На широких деревянных блюдах стыла поминальная еда.

– Надо выгнать его! – горячился Мивит.

– Пусть едет обратно в свой колхоз! – поддакнул ему Эльгар, успевший оправиться от испуга.

– Гость есть гость, – сухо отрезал Арэнкав. – Мы нарушим древний закон, если откажем в гостеприимстве человеку, посетившему наше стойбище. Локэ не простит нам этого.

Арэнкав подошел к входу.

– Смотрите – тишина на земле. Ни одна снежинка не поднята ветром. Небо чисто – значит, нет зла у мертвого на нас, живущих… Не будем его сердить. Иди, Коравье, прими гостя. Росмунта, накорми путника сытно.

– Хорошо, – кивнул Коравье и направился к выходу. За ним пошла Росмунта.

Прежде чем шагнуть за порог, Коравье помешкал и вопросительно посмотрел на Арэнкава.

– Пусть гость не задерживается в нашем стойбище, – тихо сказал Арэнкав. – Сейчас нам не до чужих…

Размышления Еттытегина были прерваны появлением Коравье. Он легко шагал рядом с женой, наряженной в меховой кэркэр. Росмунта откинула рукав, и голое плечо, утомившееся от непрерывного шитья, приятно холодил вечерний мороз. Ветер шевелил мягкие, похожие на нежный гагачий пух, волосы. На пария глянули голубые, цвета весеннего неба, глаза. Женщина приветливо и вместе с тем с любопытством смотрела на Еттытегина.

Голос Коравье вывел парня из оцепенения.

– Пойдем в ярангу.

Когда глаза привыкли к темноте, Еттытегин огляделся. В глубине чоттагина виднелся полог. За подоткнутой палкой занавесью можно было разглядеть каменный жирник, деревянные подпорки, потемневшие от копоти, и на них – амулеты. Они висели совершенно открыто, как в Анадырском окружном краеведческом музее, и никто не пытался спрятать их от постороннего взора.

В чоттагине на стене висели нехитрые орудия оленевода – связки чаутов[2] с костяными кольцами, плетеные вэльвыегыт[3], посохи.

– Росмунта! – повелительно сказал Коравье. – Гость хочет есть и пить.

– Сейчас приготовлю, – засуетилась Росмунта.

Женщина завозилась у очага. Костер разгорался плохо. Толстые ветки стланика едва тлели. Росмунта колотила по ним каменным молотком, разгрызала их зубами, словно какой-нибудь заяц, и при этом еще ласково улыбалась гостю, как полагается радушной хозяйке.

Порой Еттытегину казалось, что он видит странный сон. Чтобы отделаться от чувства нереальности происходящего, он вынул пачку папирос и предложил Коравье закурить.

– Какомэй! – восхищенно проговорил Коравье. – Первый раз держу в руках матерчатую трубку!

Редко, редко они появлялись у покойного Локэ, и мало кому доводилось их пробовать. Густой дым полз над сырыми ветками.

– Давай помогу, – предложил Еттытегин, – у меня есть топорик.

Он встал, но Коравье велел ему сесть и гневно обратился к жене:

– Лентяйка! Почему не насушила дров? Поторопись! Видишь, гость голоден.

– Да нет, что вы… – пробовал вмешаться Еттытегин, жалея о том, что навлек гнев на ни в чем не повинную женщину.

Коравье впервые кричал на жену. Он хотел, чтобы гость увидел, какая послушная и расторопная у него жена.

Наконец костер разгорелся. Гневное выражение лица у Коравье сменилось прежним добродушным, смешанным с любопытством. Он взял в рот папиросу и с большими предосторожностями прикурил от спички, протянутой Еттытегином.

С первой же затяжки поперхнулся и закашлялся.

– Крепкий табак, – похвалил Коравье папиросу и потушил, оставив окурок про запас.

Котел над костром закипел, и вкусный запах свежего оленьего мяса поплыл по яранге. Еттытегин глотнул голодную слюну и с вожделением уставился на костер.

Росмунта принесла деревянное блюдо – кэмэны. Оно было чисто выскоблено, и дно отсвечивало желтизной. Длинной палкой с углублением на конце, отдаленно напоминающей большую ложку, Росмунта вылавливала куски мяса и накладывала на блюдо. Потом пододвинула еду мужчинам.

Еттытегин давно не ел с кэмэны и, припоминая, как это делается, искоса наблюдал за Коравье.

Коравье вынул нож и лезвием пододвинул Еттытегину большую берцовую кость – самый лакомый кусок.

Первые минуты еды прошли в молчании. Вскоре лица мужчин залоснились от жира. Дыхание их стало тяжелее, движения медлительнее.

Коравье точным ударом костяного черенка кожа разбил кость и принялся высасывать мозг. Его примеру последовал Еттытегин. Мясо запили легким аръапаны[4] из глубоких деревянных чаш.

Росмунта с аппетитом доела остатки на кэмэны.

Мужчины снова обратились к табаку.

Еттытегин чувствовал, что сидеть вот так молча неудобно, и все же не знал, с чего начать разговор. Он уже догадался, куда попал. Об этом диком стойбище он слышал от геологов. Слухи о нем были настолько преувеличены, что многим казались неправдоподобными. Как-то трудно было поверить в то, что на сорок первом году Советской власти могло существовать стойбище, оторванное от остального мира. Кто-то даже говорил, что там живут чуть ли не снежные люди, которых искали совсем в другом месте – в Гималаях и на Памире.

– Когда собираешься уезжать? – вежливо спросил Коравье. В его вопросе ясно звучало желание, чтобы это случилось как можно скорее.

– Сегодня, – решительно ответил Еттытегин.

– Ночью дорога хорошая, – кивнул Коравье. – Наст подмерзает.

– Собак надо покормить, – сказал Еттытегин.

– Сиди, гость, – радушно сказал Коравье. – Я сейчас принесу тушу павшего оленя и покормлю собак. Отдохни перед дорогой.

Еттытегин остался. Росмунта не сводила глаз с юноши, и ему было неловко.

– Так ты там живешь? – спросила женщина.

Еттытегин не сразу понял.

– Да, там живу, – ответил он.

– Тебе нравится?

– Когда как, – чистосердечно признался Еттытегин.

– Бывает плохо?..

– Сейчас ничего – сам себе хозяин. Как десятилетку кончил.

– А-а, – сказала Росмунта с понимающим видом и подошла ближе. Она села на корточки и стала пристально вглядываться в него.

– А лицо у тебя сдирали?

– Что? – удивленно переспросил Еттытегин. – Какое лицо?

– Не понимаешь? – с сомнением сказала Росмунта.

– Первый раз слышу об этом, – признался Еттытегин.

– Я давно об этом знаю, – сказала Росмунта. – Нам рассказывал покойный Локэ. Он говорил, что в мире, где колхозы, у людей сдирают кожу с лица и наклеивают на бумагу.

Еттытегин улыбнулся, хотя на душе у него было не очень спокойно, и полушутливо ответил:

– Ты же видишь: лицо у меня на месте…

– Верно, – согласилась Росмунта и задумчиво проронила: – Кожа отрасти может…

Еттытегин отвечал на вопросы Росмунты, и ощущение нереальности происходящего еще больше усиливалось. Он опомнился и встряхнул головой.

– То, что ты мне толкуешь, – это старые шаманские разговоры. Ты же взрослая женщина!

На лицо Росмунты наплыла тень. Исчезло выражение доверчивого любопытства. Еттытегин спохватился и сказал:

– Скоро ты узнаешь много нового и начнешь понимать что к чему. Научишься читать и писать…

– Вынюхивать следы человеческой речи на бумаге? – с недоверчивой усмешкой спросила Росмунта.

– Да, вроде того, – невозмутимо подтвердил Еттытегин. – Станешь грамотным человеком, образованным. Поняла? – Росмунта не ответила. Она в замешательстве смотрела за спину Еттытегина.

– Собаки накормлены, – послышался голос Коравье.

Еттытегин стал благодарить, но Коравье досадливо махнул:

– Разве там у вас не принято помогать путнику?

Росмунта с опущенной головой возилась у костра.

Еттытегин несколько минут нерешительно топтался в чоттагине. Ему хотелось потеплее попрощаться с гостеприимными людьми, но он не знал, как это сделать.

– Я поеду, – наконец вымолвил он.

– Пусть твоя дорога будет гладкой, – пожелал Коравье.

Отъехав от необыкновенного стойбища, Вася погнал собак, и всю ночь, не останавливаясь, ехал. Под утро на обессиленной упряжке он въехал на улицу строящегося поселка. Еще спали подъемные краны, положив крюки на землю, но солнце уже блестело на заиндевевшем железе, било в затянутые морозными узорами окна. Еттытегин распряг собак, наскоро накормил их и направился в управление строительства. Удивленная уборщица разрешила ему войти в приемную начальника управления. Комната была залита солнечным светом, и парень долго искал стул, на котором можно было сидеть, укрывшись от слепящих лучей. Он не заметил, как задремал и сполз на пол. Его разбудила испуганная секретарша.

– Что с вами? – спросила она, удостоверившись, что парень совершенно трезв.

– Срочное сообщение Ивану Николаевичу, – пробормотал спросонок Еттытегин.

Начальник внимательно выслушал Еттытегина, поглядывая на карту.

– Мне до сих пор кажется, что все это приснилось, – закончил взволнованный рассказ Еттытегин.

– Спасибо, Вася, – сказал Иван Николаевич. – Слышал я от геологов об этом стойбище… Правда, последний год о нем не было сведений… Думали, укочевали в Якутию. А вот, оказывается, где они. Ловко запрятались. Спасибо тебе еще раз. Сегодня буду звонить в обком. А ты иди отдыхай… – и, когда юноша уже выходил, остановил его: – Погоди… Твое заявление о переводе на кран я отдал Семихину в отдел кадров. Он оформит.

– Спасибо, Иван Николаевич, – поблагодарил Еттытегин.

День прошел быстро. Каждый встречный заставлял Еттытегина снова рассказывать о необыкновенной встрече. По стройке пополз слух, что Еттытегин обнаружил чуть ли не стойбище снежного человека.

Вечером Вася писал письмо брату в далекий Ленинград.

«Моя мечта сбывается – сегодня начальник обещал перевести меня о собачьей упряжки на кран, – писал Еттытегин после обычных приветствий от родителей и знакомых. – Я тебе расскажу все по порядку. В этом году хотел подать заявление в институт, но тут случилось такое, что я решил отложить. Начали строить большой рудник и обогатительный комбинат. Это будет первый на Чукотке настоящий город! Отца с матерью уговорил отпустить меня на строительство. Теперь я рабочий человек…»

Еттытегин посмотрел в окно и задумчиво погрыз колпачок авторучки. Как сейчас выглядит старший брат? Пять лет его не видел Еттытегин. С тех пор как Праву уехал в Ленинградский университет. А в этом году он кончает его. Будет историком.

«…Вчера я сделал интересное открытие, – Еттытегин остановился, зачеркнул слово «открытие» и написал вместо него «наблюдение». – Как я тебе писал, управление строительства на первое время взяло меня каюром, и я должен был объезжать оленеводческие стойбища и договариваться о поставках мяса. Вчера вечером я подъехал к одному стойбищу. Оно оказалось совершенно диким. Таких стойбищ мне никогда еще не доводилось видеть, хотя я уже порядочно работаю в тундре. Для тебя, как для историка, эти люди представляют научный интерес. Они застыли на дикой ступени развития и имеют о Советской власти самое смутное представление. Я издали наблюдал за отжившим обрядом похорон. Надо тебе честно сказать – это отвратительное зрелище. Тело раздели и положили на голый снег, обложив вокруг символической оградкой из камней…»

Еттытегин задумался. Письма брату были его больным местом. Он мучился над каждой строкой. Хотел показать, что стал самостоятельным, взрослым человеком и может поделиться с братом вполне зрелыми мыслями, изложенными без грамматических ошибок…

«…Помнишь книгу Стефанссона «Белокурые эскимосы»? Так вот, есть не только такие эскимосы, но и чукчи. В этом стойбище я видел молодую женщину-блондинку. Она очень красивая и не знает ни слова на другом языке, кроме чукотского. Мне сначала показалось, что она притворяется…»

Еттытегин подробно описал свой разговор с Росмунтой.

«Новости из дому хорошие. Отец по-прежнему ходит на охоту. Недавно я ему написал письмо, чтобы приезжал строить комбинат. А что? Может быть, старик решится? Он у нас знаешь какой? Зимой я был в Магадане. Город мне понравился. Там я встретил Машу Рагтытваль. Помнишь ее? Она с тобой училась в одном классе. Теперь работает в типографии газеты «Советкэн Чукотка», а в Магадан приехала осваивать какую-то электронную машину для изготовления клише. Маша спрашивала, когда ты приедешь и где собираешься работать. Дорогой брат, я бы мог тебе еще много написать. Ты просишь в письмах сообщать, что нового на Чукотке. Отвечаю – все новое. Если все описывать – можно писать всю ночь, и работы еще хватит на следующий день…»

Еттытегин запечатал письмо, предварительно тщательно его проверив, оделся и вышел на улицу. Кончался рабочий день. Возле магазина толпился народ. По дороге, ведущей с рудника, бежал переполненный автобус – на подножке висел человек. С аэродрома доносился шум моторов.

Перед тем как опустить письмо в почтовый ящик, Еттытегин еще раз посмотрел на адрес – правильно.

3

Праву получил письмо перед самым отъездом из Ленинграда. Он сунул его в карман, решив прочесть в вагоне.

Когда поезд тронулся и за окном замелькали огоньки пригородных поселков, Праву вошел в купе. Он с удивлением обнаружил, что испытывает те же чувства, с какими он пять лет назад ехал в Ленинград. Нет, все-таки есть разница. Большая разница.

Праву смотрел в окно. В темноте лишь редко мелькал огонек да у самого стекла проносились столбы.

Грустно уезжать отсюда. Сколько сил и стараний было положено на то, чтобы поехать в Ленинградский университет. Пять лет жизни – большой срок. Праву привык к городу, к его неумолчному, как океанский прибой, шуму. Задолго до защиты дипломной работы кафедра рекомендовала Праву в аспирантуру. Но именно в го время, когда определилось его будущее, Праву охватила тоска по родным местам. Он целыми днями просиживал в газетном зале Публичной библиотеки, листал «Советскую Чукотку» и «Магаданскую правду», ловил каждого приезжего с Чукотки и жадно расспрашивал о делах на родине.

Научные работники кафедры, возвращавшиеся из экспедиций, жаловались, что на Чукотке исчезают объекты для изучения этнографии: сносились яранги, редко можно встретить кожаную байдару, а шаманов вовсе не осталось, даже самых захудалых…

Праву все чаще снились картины далекого детства. Белыми ночами он ходил далеко вверх по Неве в поисках живой земли, не придавленной камнем, где речная волна, не скованная гранитом, вольно и свободно взбегала бы на песчаный берег.

Даже скупые газетные вести ощутимо доносили рабочий шум великого преобразования Чукотки. Строились новые рудники и обогатительные фабрики, порты, поселки. В тундре ходили тракторы с передвижными домами, заменяя, где возможно, ярангу, древнее жилище оленевода.

Словом, нынешняя Чукотка была для Праву почти такой же неизвестной землей, как пять лет назад Ленинград. От аспирантуры Праву отказался.

Он вспомнил о письме брата и вынул его. из кармана.

Читал улыбаясь, пока не дошел до сообщения о неизвестном стойбище.

Праву обрадовался. Это же замечательно! Как будто сама судьба посылает ему случай на натуре изучить пережитки первобытного общества! Это сенсация в науке? Вот когда можно будет совершенно точно ответить на не решенный до сих пор вопрос: прошли ли чукчи через родовую организацию общества?

Праву так разволновался, что уснул только под утро.

Прямо с вокзала он пошел покупать билет на самолет и поздней ночью сел в автобус на площади Свердлова.

Москва убегала назад тысячами огней. С глухим рычанием проносились встречные машины. Чем ближе к окраинам, тем выше становились здания, больше огней и шире улицы. Сверкающей скалой мелькнул университет. Автобус-экспресс мчался по темной ленте ночного шоссе.

Праву рисовал свое будущее в древнем, чудом сохранившемся стойбище. Только бы успеть! Может случиться так, что, пока он доберется до реки Маленьких Зайчиков, там все изменится.

В самолете царил мягкий полумрак. Праву удобно откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

Сейчас на Чукотке только начинается весна. Снег еще не тает. Может быть, в долине Маленьких Зайчиков он уже сошел? В глубинной тундре всегда теплее летом, чем на побережье… Завтра он уже будет в Магадане. Вот это скорость! В Ленинград, пять лет назад, Праву добирался сначала морем до Владивостока, а оттуда поездом через всю страну.

Всего пять лет прошло, а как изменились за эти годы представления о скорости и времени у людей!

В Магадан самолет прилетел рано утром.

Из аэропорта Праву поехал на такси в город. Шоссе, разогнавшись с вершины сопки, неожиданно переходило в городскую улицу.

В гостинице он занял очередь к администратору. Очередь двигалась медленно, Праву вышел на улицу и сел на скамейку. Мимо него текла толпа – люди шли на работу. Праву вспомнил, что у него есть адрес Ивана Семенова, камчадала, который учился вместе с ним в университете, только курсом старше. Теперь он работал лектором в обкоме.

Праву отправился искать улицу, указанную в адресе. Не успел он отойти от гостиницы, как увидел Семенова, идущего ему навстречу. Он был в добротном летнем пальто с кожаной папкой под мышкой. Праву даже не сразу узнал его.

– Как ты сюда попал? – удивился Семенов. – Тебя же собирались оставить в аспирантуре?

– Так решил, – коротко ответил Праву.

– Ну и правильно, – сказал Семенов. – Кадров маловато. Не так уж много чукчей на свете с высшим историческим образованием. Подберем тебе здесь работу.

Семенов говорил покровительственно и с такой важностью, будто был по крайней мере заведующим отделом.

– Где устроился?

– Занял очередь, – сказал Праву. – В гостинице столько народу, боюсь, что места не достанется.

Праву говорил это в тайной надежде, что Семенов по закону северного гостеприимства пригласит его к себе. Иван писал, что получил хорошую комнату в квартире со всеми удобствами.

– Ну, мы тебя устроим, – самоуверенно произнес Семенов. – Пошли.

В гостинице Семенов протолкался к окошку администратора. Очередь зашумела, но Иван внушительно сказал:

– По брони обкома, – и жестом подозвал Праву.

За окошком сидела женщина с усталым лицом. Не дав ей раскрыть рта, Семенов представился:

– Я из обкома. Вот товарищ Праву из Ленинграда. Историк. Необходимо устроить.

Праву дернул за рукав Семенова.

– Чего тебе? – обернулся тот. – Заполняй анкету, устраивайся и приходи ко мне. Четвертый этаж. Пропуск спросишь у дежурного… Ах, да! Я и забыл, что ты член партии. В общем, жду.

Стараясь не смотреть в глаза людям, стоящим в очереди, Праву поднялся в номер.

Переодевшись и умывшись, он спустился вниз и пошел искать, где бы позавтракать. Недалеко от гостиницы на красном кирпичном доме он заметил вывеску «Диетическое кафе» и вошел туда. Сидя за стаканом простокваши, Праву обдумывал, как ему быть дальше. Лучше всего действовать через Семенова. Он, по всей видимости, знает тут все ходы и выходы и, разумеется, наслышан о загадочном древнем стойбище. Праву согласен был ехать туда в любой должности.

Обком партии располагался в большом светлом здании, зажатом со всех сторон новостройками и маленькими, хлипкими, вросшими в землю бараками, оставшимися от старого Магадана.

Семенов сидел за просторным письменным столом, лицом к двери. Он что-то сосредоточенно писал, поминутно заглядывая в многочисленные книги и брошюры, разложенные перед ним.

– А, это ты? – кивнул он. – Садись. Я уже кое-что успел выяснить.

Он взял листок бумаги, лежащий возле телефонного аппарата.

– Областной краеведческий музей – вакантная должность заместителя директора по научной части. Дальше – инспектор областного отдела народного образования…

– Я не собираюсь оставаться в Магадане, – прервал его Праву.

– Как?

– Давай я тебе все скажу по порядку, – предложил Праву.

– Ну, рассказывай, – сухо кивнул Семенов, и Праву понял, что он недоволен. Сделать столько для человека и услышать, что все это не нужно.

– Ты, может быть, помнишь, что в университете я увлекался историей первобытного общества? – доверительно заговорил Праву. – Так вот, перед отъездом из Ленинграда я получил письмо от брата. Вот оно. – Праву вытащил смятый листок из кармана и прочитал вслух то место, где говорилось о неизвестном стойбище.

– Слышал, – прервал его Семенов. – Не понимаю только, какое отношение имеют полудикие чукчи к науке? Да и не совсем ясно, как они очутились в таком положении: одни утверждают, что никакое это не племя – просто группа чукчей, заблудившаяся в тундровых горах, другие – что это настоящее дикое племя… Ими занимается сам Савелий Михайлович.

– Кто это?

– Секретарь обкома, – Семенов кинул на Праву уничтожающий взгляд: не знать такого человека!

– Послушай, Иван, – заговорил просительным тоном Праву, – сделай так, чтобы я встретился с Савелием Михайловичем. Пойми, это для меня очень важно.

Семенов пожал плечами:

– Признаться, я тебя не понимаю… Зачем дикарям человек с высшим образованием?

Праву терпеливо объяснил:

– Если окажется, что это племя или стойбище действительно мало или совсем не тронуто цивилизацией, можно будет в натуре изучить многие пережитки родового строя или, наконец, окончательно доказать, что чукчи никогда его не знали… Это же находка для науки!

– Ну, если это так важно для науки, могу тебе оказать содействие, – покровительственно сказал Семенов и сиял телефонную трубку.

Секретарь обкома мог принять приезжего историка или сейчас, или же через неделю, когда вернется из командировки.

– Иди, желаю успеха, – напутствовал Праву Семенов.

В просторной комнате за столом, покрытым зеленым сукном, сидел седоватый человек с простым русским лицом.

Он встал из-за стола и мягко пожал Праву руку.

– Рад вас приветствовать в родных краях, – радушно сказал секретарь обкома. – Присаживайтесь. Рассказывайте.

Секретарь обкома слушал терпеливо. Когда Праву сказал, что открытие неизвестного стойбища – ценная находка для науки, Савелий Михайлович забарабанил пальцами по сукну.

– Вы должны понять меня, – с надеждой закончил Праву.

– Сколько времени вы в партии? – спросил Савелий Михайлович.

– Полгода, – ответил Праву.

– Где родились?

– На Чукотке, – недоумевая ответил Праву.

– Я спрашиваю, где именно, – мягко уточнил Савелий Михайлович.

Праву назвал место рождения. Ему не понравилось выражение лица секретаря обкома. Не найдя ничего другого, чем еще можно было бы подкрепить просьбу, Праву сказал:

– Стойбище открыл мой брат – Еттытегин.

– Так это ваш брат? – оживился Савелий Михайлович. – Хороший парень. А что касается открытия, должен вас огорчить – мы об этом стойбище знали давно. Народ кочевой, трудно было угнаться за ними. Умный человек водил их. Сегодня они здесь, а завтра, глядишь, – укочевали в Якутию… Рядом с местом их кочевки строим обогатительный комбинат и рудник, теперь есть куда их «привязать».

Савелий Михайлович встал из-за стола и отдернул серую шелковую штору на стене. За ней оказалась большая карта Северо-Востока.

– Вот здесь находился небольшой поселок геологов. Геологи перешли в другое место, а постройки мы отдали тундровому колхозу «Торвагыргын». Этот колхоз и будет заниматься стойбищем Локэ. Правда, школа там только начальная, так что с работой не знаю, как вам быть…

Он вернулся к столу и взял телефонную трубку.

– Плевко? Слушай, у тебя укомплектована красная яранга для Торвагыргына? Заведующего нет? Я тебе его нашел. Лучшего не сыскать. Образование высшее. Исторический факультет Ленинградского университета. Коммунист… Вот так. Летит вместе с нами… Давай.

– Спасибо! – воскликнул Праву. – Большое вам спасибо!

– Подождите благодарить, – улыбнулся секретарь обкома. – Я вас рекомендовал как коммуниста, а не как историка. Учтите это. Послезавтра вылетаем в долину Маленьких Зайчиков. Идите в управление культуры к товарищу Плевко. Он все оформит, выдаст деньги. Всего хорошего, до свидания!

Несмотря на ранний час, в аэропорту было оживленно. Диктор объявлял посадку на самолеты, летящие в северном направлении. Слышались знакомые названия.

Кресло в самолете ЛИ-2, которое занял Праву, находилось недалеко от места Савелия Михайловича. К секретарю обкома поминутно подходили люди, и кабина самолета казалась частью кабинета в обкомовском здании.

Вот к Савелию Михайловичу подсел упитанный человек в щегольском полярном костюме – корреспондент газеты Борисов.

Он уже успел познакомиться с Праву.

– Дело щекотливое, – говорил он сейчас вполголоса секретарю обкома. – За последнее время мы выступили с целым рядом материалов об успехах Чукотского национального округа, и вдруг – на тебе! Это стойбище…

– Ну и что же? – ответил Савелий Михайлович. – То, что в печати было много материалов об успехах чукотского народа, не помеха, чтобы написать и о нем. Разве то, что вы сообщали в своей газете, неправда?

– Не в этом дело, – замялся Борисов. – Вы же знаете, какой интерес проявляет сосед по ту сторону Берингова пролива к нашим делам. И вдруг – такое. Вот, мол, кричали, что народы Севера прямо от первобытности перешагнули в социализм, а на деле…

– Вы что же, заранее солидаризуетесь с будущими заявлениями заграничной прессы? – насмешливо спросил Савелий Михайлович. – Мы у себя дома и делаем то, что считаем нужным, не оглядываясь на заокеанского дядю… А теперь о стойбище Локэ… Товарищ Праву, – позвал он, – подсаживайтесь ближе. Вам это тоже полезно… Стойбище Локэ – никакое не племя, несколько десятков человек. Этим чукчам не повезло. Вы помните роман Семушкина «Алитет уходит в горы»? Как относится к нему историческая наука?

– Я специализировался по первобытному обществу, – ответил Праву. – Но, в общем, исторически там все верно.

– Большинство «алитетов» мы выловили, – продолжал Савелий Михайлович. – Однако долгое время не удавалось напасть на след группы, которую возглавлял Локэ, бывший агент американского купца Свенсона и аляскинских оленьих королей братьев Ломен. Вот это и есть племя, точнее, одно стойбище.

Борисов быстро строчил в блокноте.

– А этого Локэ поймали? – спросил Праву.

– Нет, – ответил Савелий Михайлович, – он недавно умер.

Праву понял, чьи похороны описал ему в письме брат.