Трое суток норд-оста

      Когда вернулся на бульвар, увидел рядом с Дрыном невысокого пухленького дядьку в шляпе и с портфелем. "Купец" сунул блоки в портфель равнодушно, как батоны. А от картишек прямо обалдел - ахал, сморкался, чмокал, растроганный. Видя такое дело, Гошка заломил цену, какой и сам испугался. Но "Купец" выложил деньги, даже не поморщившись.
      - Может, еще есть?
      Гошка взглянул на Дрына. Тот сидел, равнодушный ко всему, ковырялся в зубах.
      - Журналы пойдут?
      - "Плейбой"? - спросил "Купец" и улыбнулся снисходительно, как знаток.
      - Подумаешь, "Плейбой". У нас такие "Петтинги" - ахнешь.
      - Покажите.
      - Такие штучки при себе не носят. - Он поглядел на Дрына и снова не увидел в его лице ни опаски, ни заинтересованности.
      - Памятник на мысу знаешь?
      - На плацдарме? Так это за городом.
      - Вот, вот, за городом. Возьмешь такси, приедешь туда, скажем, через час.
      - Так ветрище.
      - В войну там, говорят, десант высаживался в такую погоду. А ты на машине боишься.
      - Я не за себя - таксист не поедет.
      - Поедет. Что он, норд-оста не видел?..
      Они оставили "Купца" на скамейке и быстро пошли по пустынному бульвару.
      - Ты все понял? Правильно я? - спросил Гошка.
      - Во! - Дрын выставил палец. - Мы махнем раньше и достанем сверток.
      - Голова!
      Гошка засмеялся, ткнул Дрына в бок. Тот тоже засмеялся, но, как всегда, безрадостно, одними губами...
      На голом берегу норд-ост гулял как хотел, порывами взвывал в неровностях памятника, стлал по сухой каменистой земле редкие, вздрагивающие от напряжения кусты. Волны с тяжелым воем катились на отмель, потрясая сверкающими на солнце белопенными гривами, хлестко обрушивались и, обессилев, отползали, волоча за собой мириады мелких камней.
      - Ну ветрище! - возбужденно крикнул Гошка, втягивая голову в воротник своей нейлоновой курточки. - Унесет, гляди!..
      - А и унесет, так на нашу улицу, не дальше, - сказал Дрын.
      - Так уж и некуда?
      Его почему-то обидело замечание Дрына. Будто улица - все в жизни, и на теперь, и на веки вечные.
      - Видел умников, уходили, да возвращались. Вкалывать никому неохота. А на улице сыт, пьян и нос в табаке...
      - Долго стоять-то?
      Голос заждавшегося таксиста был далекий, приглушенный, почти до писка придавленный встречным ветром. Гошка бегом вернулся к такси, сунул шоферу трояк.
      - Давай, батя, мы тут погуляем.
      - Чокнутые, - сказал шофер и уехал.
      Раздвигая грудью упругие волны ветра, Гошка добежал до памятника, спрятался за широкий куб пьедестала. Громадный бетонный матрос стоял над ним, расставив ноги и подавшись вперед, словно тоже сопротивлялся ветру. В треугольнике распахнутого бушлата виднелись выпирающие крепкие, как балки, ключицы, на которых серебристой пылью лежала высохшая соль.
      "Неужели добрызгивает?" - удивился Гошка и, облизнув губы, почувствовал, что они солоны.
      Ему подумалось, что соленая водяная пыль испортит куртку, покроет ее белым налетом, как этого каменного моряка. Он отодвинулся к углу пьедестала и поискал глазами Дрына. Тот стоял на четвереньках перед вросшим в землю бетонным колпаком, пытался влезть в низкий квадрат входа. Гошка знал, что под колпаком долго не усидишь, даже когда снаружи такой ветер, ибо там и тесно, и грязно, и пахнет далеко не парфюмерно. Он снова вскинул глаза на матроса, не торопясь помогать Дрыну. Ему вдруг подумалось, что матросы, те, живые, которые воевали тут, не имели таких, как у него, непродуваемых нейлоновых курточек. Это показалось невозможным. Он знал, как быстро забирается ветер под любое пальто, и одно спасение плотный затянутый нейлон на толстом зыбком поролоне.
      Стороной прошла мысль, что ветер был не самой главной бедой на плацдарме, что тут летали осколки и пули, не давали поднять головы. Но тот, давно утихший, бой не воспринимался как реальность.
      Гошка был обыкновенен, он не понимал, что умение сострадать, как талант, встречается нечасто. Уметь пережить за другого - на это способны даже не все поэты. Не потому ли так часто бывает, что маленькая личная боль многими переносится тяжелее, чем порой страдания целого народа. Сострадание - знание души. Нужно много пережить и перечувствовать, чтобы появилась эта почти акустическая способность отзываться стоном на стон. Не в этом ли суть обостренной стариковской чувствительности? Не потому ли отцы из века в век обвиняют детей в бессердечии?..
      Гошка был обыкновенен, как многие. Ветер, хлеставший по лицу, беспокоил его сильнее, чем те, вычитанные из книг, давно пролетевшие пули...
      Дрын выскочил из-под колпака так, будто наступил на лягушку.
      - Ну и вонища! - крикнул, подбегая к памятнику. - Надо менять тайник. Да и мину там не поставишь. Рванет под колпаком, никто не услышит.
      - Выдумал тоже, - сморщился Гошка.
      - А чего? Хорошая идея.
      - У коровы идея была, да себе хвост облила. - И захохотал. Уж больно складно вышло.
      - Ну ты! - озлился Дрын.
      Гошка хотел сказать еще что-нибудь такое, но вдруг вспомнил разговор с Кастикосом и промолчал, загадочно улыбаясь.
      - Ты чего?
      - Ничего. - И нашелся: - Едет... ухарь "Купец". Вон машина поворачивает.
      Такси лихо развернулось на стоянке. Из машины вышел знакомый дядька с портфельчиком. И шофер тоже вывалился, подошел, поднял к памятнику лицо, искаженное большим белым шрамом.
      - Посмотреть приехали? - спросил он, словно был тут хозяином.
      - Угу, - сказал Дрын. - Оченно интересно, как люди воевали.
      - Воевали, - вздохнул шофер и вдруг, совсем как мальчишка, шмыгнул носом.
      Он быстро, как-то боком пошел вокруг памятника, вглядываясь в матроса. Остановился у ступенек, посмотрел в белую от пены даль. И когда снова повернулся к памятнику, в глазах его стояли слезы.
      - Гляди - разнюнился! Во рожа! - сказал Дрын. Слюнявя сигарету, он поднялся на верхнюю ступеньку и сел там, расставив ноги. - Ладно, батя, поглядел - и хватит, дуй в свою катафалку.
      Шофер недоуменно взглянул на него.
      - Давай, давай, нам тут поговорить надо.
      - Говорите.
      Ветер хлестнул волной, дохнул соленой пылью, как из пульверизатора. Гошка отскочил сразу на две ступеньки, а шофер как стоял, так и остался на месте, только шевельнул рукой, стирая с лица то ли капли воды, то ли собственные слезы.
      - Тоже экскурсант выискался! - раздраженно сказал Дрын. Он послюнил окурок и, ловко выщелкнув его ногтем, приклеил к массивному подбородку матроса.
      И сразу шофера словно подменили.
      - Ты... что? - спросил он растерянно и зло.
      - Чего? - удивился Дрын.
      - А ну вытри!
      Дрын взглянул вверх, увидел окурок и захохотал:
      - Еще немного - и дал бы матросу прикурить.
      - Вытири! - сказал шофер и побледнел.
      - Ты не цыкай. Твое дело телячье - получил воши и стой.
      - Вытири! - снова крикнул шофер, странно коверкая слово. И вдруг, нагнувшись, схватил камень и неожиданно ловко прыгнул к Дрыну.
      Гошка, стоявший рядом, успел подставить ногу. Шофер плашмя грохнулся на ступени, и камень, отскочив, едва не ударил Дрына.
      - У, гад! - выругался Дрын. Он дважды сильно пнул обмякшее тело. Потом ногой перевернул шофера и отступил, увидев залитое кровью лицо. Оглянулся быстро, воровато и зачем-то принялся стаскивать тело со ступеней.
      "Купец", стоявший в стороне, засуетился, отбежал к машине, снова вернулся и затоптался у пьедестала.
      - Что вы сделали! Что вы!.. - твердил он, потерянный и бледный.
      - Заткнись! - сказал Дрын спокойно. - И вообще мотай отсюда. Забирай товар и мотай.
      Трясущимися руками "Купец" сунул журналы в портфель, достал бумажник, выдернул несколько красненьких, протянул Гошке, стоявшему ближе. И заторопился, засеменил по асфальту, подгоняемый ветром.
      - И нам надо смываться.
      - На такси?
      - Очумел. Следы оставим. А так - мы его не знали, не видели. Если и были здесь, то в другое время, разминулись...
      Они тоже торопливо пошли по дорожке, ведущей к шоссе, где ходили троллейбусы. Ветер толкал в спину, путался под ногами, норовя сбить, бросить на асфальт и катить, как вырванные с корнем пучки сухой травы. С шоссе оглянулись. Ступенек и черного согнувшегося тела, лежавшего на них, совсем не было видно. Одинокий матрос неподвижно стоял у моря, и машина рядом с ним походила издали на большой серый валун...
      VIII
      - Подведем итоги, - сказал подполковник Сорокин и озорно улыбнулся. И все, кто был в кабинете, тоже улыбнулись, знали: если Сорокин начинает жонглировать словами, значит, все разложил по полочкам и никаких неясностей у него уже не осталось.
      Ветер ударил в окно, зашелся на визгливой ноте в какой-то щели, и телефонный звонок показался на фоне бушующей за окном стихии робким детским всхлипом.
      Майор Коновалов снял трубку и тотчас обернулся к Сорокину:
      - Ну вот, опять выезд.
      - Ничего, поезжайте, мы тут сами разберемся. Да и начальник ОБХСС, товарищ Павленко, подойдет. Кстати, где он? Ему с господином Папастратосом очень даже полезно познакомиться.
      - Счас найду. - Сидоркин выскочил за дверь и почти сразу же вошел обратно, пропуская вперед себя капитана милиции Павленко.
      - Вот это, я понимаю, оперативность! - засмеялся Сорокин.
      - Так, товарищ капитан, товарищ подполковник сам сюда шел. - Сидоркин покраснел от смущения, поймав насмешливо-вопросительный взгляд Сорокина. То есть я хотел сказать, товарищ подполковник, что товарищ капитан...
      - Сразу видно юриста. Неважно как, лишь бы все было сказано.
      Сорокину явно доставляло удовольствие подшучивать над своим услужливым помощником. В этом молодом лейтенанте было что-то напоминавшее те времена, когда романтика шерлокхолмсовского ясновидения казалась ему самым главным удовольствием работы и всей жизни.
      - Ну-с, - сказал он, вставая из-за стола. - Для полного кворума не хватает только господина Папастратоса, капитана "Тритона". Должен быть с минуты на минуту. Побеседуем - и кончатся заботы. Разъедутся наши подопечные.
      - И все? - разочарованно спросил Сидоркин. - Устроить бы спектакль: пригласить их на торжественное открытие телевышки.
      - И до открытия разберутся.
      - Или поиграть с ними в кошки-мышки. Поглядеть, как суетиться будут...
      - Вы в самодеятельности не участвуете? Что-то вас все на игру тянет, - спросил Сорокин. - Ладно, не дуйтесь. Давайте лучше подумаем, что к чему. Кто они - наши подопечные? Господин Папастратос - обычный контрабандист, которому все равно, чем торговать - сигаретами или камушками с чужого берега. Почему именно капитан в этой роли? Да потому, что капитан судна - единственный, кто имеет право круглосуточно находиться на берегу. Кастикос - фигура покрупнее. Но и в той конторе, которой он служит, не знают о том, что здесь у нас сооружается. А значит, и Кастикос тоже занят сбором сведений на всякий случай, так называемой "подправкой"...
      Сорокин замолчал задумавшись. Лейтенант Сидоркин глядел на него удивленно восторженными, широко раскрытыми глазами. Капитан Павленко улыбался чему-то своему, рисовал на бумажке замысловатые орнаменты. Ему были не в новинку подобные умозаключения подполковника.
      - ...Этих двоих любопытствующих господ мы можем быстро и надежно отвадить. Капитана "Тритона" прихлопаем его же картой. Десяти другим закажем браться за такие некапитанские дела...
      В дверь постучали. Вошел дежурный по горотделу, доложил, что приехал иностранец.
      - Просите, - сказал Сорокин. - Невежливо заставлять ждать иностранца.
      Капитан "Тритона" - примелькавшегося в порту обшарпанного греческого сухогруза - Кицос Папастратос оказался пухленьким крепышом с высокомерной ухмылкой на сочных девичьих губах. Как большинство маленьких и толстеньких людей, он тянул подбородок над белым воротничком, смотрел как бы поверх головы собеседника и всем своим видом показывал, что весьма польщен приглашением в столь высокое учреждение. Он удивленно оглядывал пустые столы, и крупные козьи глаза его как бы спрашивали недоуменно: а где же, мол, традиционные коньяк и кофе?
      "Обойдешься, - думал Сорокин, наблюдая за наигранным жеманством капитана. - Сейчас такой "коньяк" будет - не возрадуешься".
      - Мы пригласили вас для того, чтобы показать несколько фотографий.
      Сорокин выложил на стол пять женских лиц.
      - Скажите, пожалуйста, кого из них вы знаете?
      - Предлагаете девочка? Мне говорили, у вас нельзя.
      Он как-то особенно понятно, с похабным вывертом прищелкнул пальцами и сально улыбнулся.
      - Правильно вам говорили, - сказал Сорокин. И подумал, что этот грек, который так неплохо говорит по-русски, пожалуй, без труда объясняется в любой стране. Разумеется, с теми, кто его интересует.
      - Не знаю.
      - А вот эту?
      - Не знаю.
      - Тогда послушайте меня.
      Сорокин начал рассказывать о лирах, драхмах, даже долларах, которые грек передавал этой даме, нарушая советский закон, о прогулках в горы, об интересах, довольно странных для простого капитана...
      - Все придумать... Не знаю... - сказал Папастратос, но уже не высокомерно, а скорее испуганно взглядывая из-под густых бровей.
      - Значит, объяснить ваши действия вы не хотите?
      - Не знаю.
      - Тогда мы вынуждены будем направить протест хозяину вашей фирмы. Сообщим также, что вы каждый раз закупаете здесь по нескольку ящиков сигарет. А ввоз сигарет в Грецию и Италию, как вы знаете, - контрабанда.
      - Я покупать себе.
      - Несколько ящиков на рейс многовато даже для мирового рекордсмена-курильщика.
      Капитан съеживался на глазах. Подбородок его торчал уже не так высоко, и плечи сузились, образовав глубокие морщины на отутюженной, лоснящейся капитанской куртке.
      - Будете говорить?
      - Не знаю...
      - В таком случае, как говорится, извините за беспокойство. Машина у подъезда, она отвезет вас в порт. До отхода просим судно не покидать.
      - Я иду... ногами.
      - Как вам угодно.
      За окнами хлестал норд-ост, рвал провода, выкручивал голые деревья. Люди по улице шли, согнувшись, наклонившись вперед, и отсюда, из тихого кабинета, казалось странным, почему при таком наклоне они не падают.
      - Хочу проветриться, - очень ясно сказал капитан. И добавил с едкой усмешкой: - Последний раз.
      Сорокин тоже усмехнулся. Посмотрел, как Папастратос резко закрыл за собой дверь, и облегченно откинулся на спинку стула, закурил.
      - А если он прямо к этой? - спросил Сидоркин, явно не выдержав затянувшегося молчания.
      - Он сейчас вернется.
      Сорокин почесал нос и весело из-под руки посмотрел на своих помощников.
      - Знаете, с чем он ушел? С камнем на сердце. За сигареты ему, конечно, влетит. Контрабанда для них очень даже крупная. Но главное фирма. Иметь дело ей с нами выгодно. - Сорокин загнул один палец. - Терять такой куш они не хотят? Нет. А ведь мы напишем, что действия капитана бросают тень на наши добрые отношения. Да хозяин его в порошок сотрет из-за одного только страха за выгодный фрахт.
      - Он же собирал разведданные. Стало быть, разведка выручит.
      - Плевали они на разведку, когда деньгами пахнет. Фирмачи будут улыбаться и делать по-своему. А если уж один выгонит, то другой не возьмет. И будет капитан болтаться на берегу, пока не проест все свои контрабандные лиры...
      Он не договорил, потому что дверь приоткрылась и в комнату вкатился маленький, съежившийся, ставший совсем круглым господин Папастратос. Он схватился за сердце и упал на стул.
      - Мы же предлагали машину, - спокойно сказал Сорокин, подавая ему стакан с водой.
      - Я думал... Я старый, больной... Память плохо. Я вспомнил, кого вы показывали...
      - Мы так и полагали.
      Папастратос затравленно посмотрел из-под бровей.
      - Не надо писать... письмо...
      Сорокин молчал, наблюдая, как бегают пятна на шишковатом лице капитана, и думал о том, что этот "больной человек", должно быть, никогда не бывал в дальних многомесячных плаваниях, всю жизнь болтался в выгодном средиземноморском каботаже.
      Лейтенант Сидоркин, побледневший, стоял у стенки, переводил взгляд с Сорокина на Папастратоса, и видно было, что ему очень трудно сдерживать восторженную улыбку.
      - Я постараюсь... все... вспомнить...
      - Хорошо, - сказал Сорокин. - Поезжайте на судно. Когда все вспомните, дадите знать через портовые власти.
      На этот раз капитан не захлопнул дверь, затворил медленно и подобострастно, вызвав в кабинете дружный сдержанный смех. Сидоркин по-мальчишески взмахнул руками, хлопнул себя по карманам и принялся ходить по кабинету, но спохватился, сел, прямой и нахмуренный.
      - Ничего, - сказал Сорокин, наблюдавший за ним со снисходительной улыбкой. - Это пройдет. Выдержка, брат, не простое дело, ибо все мы люди...
      "Вот и конец, - думал Сорокин. Он сидел, запустив в волосы пальцы обеих рук, и рассматривал чернильное пятно на столе. - Господин Папастратос, может, поймет, что деньги деньгам рознь. Да что он, другие капитаны сто раз подумают, прежде чем согласятся на такой приработок. Ибо, несомненно, многие узнают о судьбе капитана "Тритона"... День-два - и чисто будет в порту. Останется только повыловить местных тунеядцев и спекулянтов".
      - Как с этими мерзавцами?
      Он поморщился, словно от зубной боли. Сколько приказывал себе не опускаться до примитивных эмоций и все срывался. Приказывал не из желания стать выше эмоций, как некоторые киногерои, из необходимости беречь нервы. Люди ко всему привыкают. И работники милиции тоже привыкают смотреть на своих "клиентов", как на объект труда. Это как защитный рефлекс. И выдумывают спокойные словечки - "рецидивист", "преступник", вместо резких - "вор", "бандит" или "жулик". И уж мало кто срывается на такие слова, как "сволочь" или "мерзавец". Не потому, что обеляют преступников, просто трудно все время работать на настрое, на эмоциях...
      - Надо наконец очистить город от этих... - Ему снова захотелось сказать "мерзавцев", но сдержался. - Пора решительно избавиться от тех, кто готов торговать чем угодно, даже интересами Родины... Как у вас дела, капитан Павленко?
      - Ищем.
      - О Братике что-нибудь узнали?
      - Пока нет.
      - О ком? - спросил Сидоркин.
      - О Братике. Должно быть, кличка.
      - Я... что-то слышал.
      Сорокин и Павленко посмотрели на него серьезно, без иронии.
      - ...Слышал об одном... Братике.
      - Пожалуйста.
      - В порту есть прапорщик, невысокий такой, худощавый, строгий, брови прямые, губы тоже... прямые.
      - Точный портрет. Соловьев.
      Сорокин снял трубку, позвонил на КПП.
      - Пожалуйста, - сказал с улыбкой фокусника. - Прапорщик Соловьев на проводе.
      - Здравствуйте, - сказал Сидоркин и замолчал. - Здравствуйте, - еще раз повторил он в трубку. - С вами говорят из милиции. Вы меня, конечно, не помните. Мы как-то вместе плыли в порт на катере.
      - Конечно, помню, - сказал Соловьев.
      - Вы тогда говорили о каком-то Братике. Кто это?
      - А что? Что он натворил?
      - Вы знаете его?
      - К сожалению, знаю. Его Гошкой зовут. Георгием, значит. А Братик это вроде клички.
      - Фамилия?
      - У сестры - Кулешова. Но сестра ни при чем. Она не виновата, что у нее такой брат.
      - Спасибо.
      - Что?
      - Спасибо, говорю.
      - А в чем дело?
      - Долго рассказывать.
      - Можно, я к вам приеду? Если часа через два?
      Сидоркин зажал микрофон ладонью и повернулся к подполковнику.
      - Конечно, - сказал Сорокин. - Пусть приезжает...
      День догорал. В окно был виден утонувший в тени город. Багровый облачный вал на вершинах гор медленно клубился синими складками. В порту светились огни, дрожали, раскачивались на ветру.
      - Я наведу справки, - сказал Павленко.
      - И побыстрей. Вдруг тот самый Братик.
      Вал на горах быстро потускнел и погас, и окно сразу потемнело, словно его задернули шторкой.
      - Что ж, товарищ лейтенант Шерлок Холмс, не пора ли домой?
      - А вы?
      - Если будете на меня равняться, холостяком останетесь.
      - Не, я подожду, - сказал Сидоркин с мальчишеским упрямством в голосе. - Вдруг тот самый...
      Зазвонил телефон. Сорокин снял трубку, минуту слушал чей-то взволнованный голос.
      - Ну вот, - сказал он. - Капитан "Тритона" уже вспомнил. Говорит: готов ответить на вопросы господ. Это, стало быть, нас с вами.
      - Послать машину? - спросил Сидоркин, не скрывая радости.
      - Пусть берет в Инфлоте. Впрочем... зачем он нам, а? Что он может сказать? То, что мы и без него знаем?.. Пусть-ка плывет своей дорогой. Походит без работы - других научит...
      Сорокин нахмурился и сказал неожиданно резко:
      - Тут им не сортир! Лезут и ног не вытирают!.. Извините, - добавил он, виновато улыбнувшись. - Все мы люди...
      IX
      Бухта была сплошь в барашках. Сколько видел их Гошка в дальних и ближних морях, всегда они бежали друг за другом. А тут словно взбесились, кидались из стороны в сторону в беспорядочной толчее, бестолково молотили набережную. Ветер порывами взвывал в голых ветках деревьев, в фермах прожекторной мачты на пассажирском пирсе. Люди шли, скособочившись, придерживая руками шапки. Когда ухали порывы ветра, люди словно бы ложились на них, отчего казалось, что прохожие пьяны, идут, качаясь, ловя руками невидимые заборы, столбы, деревья.
      Ветер забирался за шиворот, гулял холодными струйками у самого тела. Гошка поднял воротник, сунул руки в карманы своей нейлоновой куртки последнего, что оставалось у него от тех золотых рейсов, - и пошел по набережной, по пустому пляжу, все дальше от окраинных домов города. На голом берегу ветер резвился вовсю, и не было здесь от него никакого спасения.
      Впереди на мысу виднелся памятник матросу на бывшем плацдарме. Гошке вспомнилось, что именно в эту пору высаживались десантники на пустой берег в то неправдоподобное время, о котором рассказывал еще отец и в которое беззаветно верила Вера. "А вдруг и тогда был такой ветер? - мелькнула мысль. - Где же они тут грелись? Не может человек долго быть на таком ветру и не отдать богу душу. А ведь они, наверное, еще и промокли, когда высаживались?" "Своим паром грелись", - вспомнил слова отца. Гошка попрыгал на вязком песке и плюнул. "Брешут, так не нагреешься!"
      И вдруг ему пришла в голову простая мысль: "А чего он-то сюда прется?" И вспомнилось читанное давным-давно, будто преступника всегда тянет на место преступления. Он даже остановился, так поразила его эта мысль, и почувствовал себя маленьким, беспомощным. Захотелось заплакать, как когда-то в детстве, чтобы прибежала Веруха, погладила по голове.
      - Не пойду я туда! - сказал Гошка и решительно повернул обратно. Но через несколько шагов снова остановился. Ему показалось просто глупым быть тут и не поглядеть. Мало ли что? Потом как бы не пожалеть...
      Подгоняемый ветром, он добежал до памятника и растерянно заметался глазами: возле никого не было. Ветер успел выровнять песок, замести все следы. Но что больше всего поразило Гошку - не было и окурка, который Дрын так ловко прилепил к каменному подбородку матроса. Неужели таксист очухался? Значит, ходи теперь и оглядывайся, как бы не узнал?..
      Он обошел памятник, сел на песок, привалившись спиной к холодному бетону. Мысли бегали по кругу, словно заводные игрушки в "Детском мире", Шантаклер, Дрын, журналы с картинками... Журналы - это, пожалуй, хуже всего будет. За торговлю порнографией на поруки не берут. И таксист. Хорошо, если жив. А если нет? Тогда уж совсем деваться некуда. Тогда хоть на край земли... Зубы стучали от холода. Хотел застегнуть пуговицу куртки и не смог - пальцы соскакивали, не хватало сил сжать их. Было как во сне, когда хочешь ударить, а руки не слушаются, хочешь схватить и не можешь.
      Вслед за ознобом откуда-то из внутренних карманов куртки пополз страх. Ему показалось, что вот сейчас здесь, на песке, он упадет и замерзнет. Будет звать людей, и никто не услышит, будет плакать - никто не пожалеет. Он встал, опираясь на подгибающиеся руки, и побежал по песку, падая и снова вскакивая...
      Добравшись до окраинных домов, вбежал в первый же подъезд и только там успокоился, согревшись. Он стоял под лестницей и покуривал, гоня от себя воспоминания о только что пережитом страхе и думая, что жизнь, в общем-то, довольно снисходительна, что в ней всегда найдется чей-нибудь дом, готовый обогреть. Вспомнился вчерашний разговор с Кастикосом, и ему стало совсем хорошо: это была всем идеям идея, одним махом разрубала Гошкины узлы.
      По лестнице сошла старушка, проворчала, проходя мимо:
      - Курят тут всякие!
      - Иди, иди, бабуся! - добродушно сказал Гошка.
      Лучше бы он промолчал. Старушка оказалась из тех, кто убежден, что общественная активность прямо пропорциональна тону голоса. Через полминуты на лестницу начали выглядывать люди, и Гошка рассудил, что самое разумное для него - "слинять" теперь же.
      На улице снова догнала холодная дрожь. Шел и удивлялся способности норд-оста продувать до костей. Пробежался немного, стараясь разогреться, но из этого ничего не получилось - только запыхался. Посиневший, со сбившимся дыханием, он ввалился в фойе музея и остановился, оглушенный тишиной.
      - А, Верин ребенок?!
      Перед ним стояла подруга Веры, Нина Корниенко, насмешливо улыбалась. Когда-то они дружили, когда ходили в кино, сидели там, прижавшись плечами. Бабы говорили, что они как два сапога - всегда вместе. Но, как видно, не всякие два сапога - пара. Как-то Нина увидела его с другой, и с тех пор в кино вместе они уже не ходили.
      - А, баба Нина! - мстительно сказал Гошка.
      Нина была на два месяца старше. Прежде на это прозвище она обижалась, а теперь только засмеялась снисходительно.
      - Мне кажется, что разница в возрасте увеличивается, такой ты беспомощный. На месте Верки, я б тебе устроила веселую жизнь.
      - Я зарабатываю столько, что тебе и не снилось. Дай бог загашник.
      - Твоего загашника на передачи не хватит.
      - Придержи язык!
      Нина расхохоталась.
      - Вот если бы ты на себя так прикрикнул. Может бы, одумался?
      - Не беспокойся, не пропадем.
      - Это пусть Верка беспокоится. Жалко ее, дуреху.
      - Погоди, скоро у меня все будет.
      - Все или ничего? Узнаю старые песенки.
      - Дело беспроигрышное...
      В фойе выбежала Вера, как всегда, сияющая при виде братика. Гошка отвел ее в сторону, сказал, что очень любит, но будет любить еще больше, если она сегодня уйдет ночевать к Нинке или еще к кому-нибудь и придет домой не раньше, чем завтра после работы... Но, всегда такая сговорчивая, Вера вдруг заупрямилась.
      - Пограничник твой придет, да?
      Она кивнула и расплакалась. В другой раз Гошка все бы для нее сделал, потому что с детства не мог видеть, как сестра плачет. Но теперь у него не было выхода. И он повысил голос, заговорил раздраженно, что не ожидал такого предательства от родной сестры, от разлюбезного Верунчика, которую так хвалил всем своим друзьям. И вот благодарность!..
      Ему самому верилось в искренность своего гнева. А она смотрела на него круглыми глазами, словно впервые видела.
      - Почему ты на меня кричишь?
      - Как не кричать, когда ты такая.
      - Какая?
      - Такая... - На язык навертывались только грубые слова из уличного обихода. Как ни зол был Гошка, но произнести их не мог. Вера для него была все-таки лучиком, пусть не путеводным, но единственным. Он еще не понимал, что только этот "лучик" сохраняет в нем надежду на будущее. Он не понимал этого, но чувствовал, что не может, не должен сам погасить его одним из тех знакомых и обыденных, но слишком жестоких для нее слов.
      - Зачем тебе это? - спросила она обессиленно.
      - Может, у меня вся жизнь пойдет иначе.
      - Ты... полюбил?
      Ослепленной, ей верилось, что это счастье приходит к каждому.
      - Да, - обрадовался он своевременной подсказке. - Есть одна... идея.
      - Разве я помешаю?
      - Думаешь, все такие, как ты?
      - Не обижай ее...
      Многие говорили Вере, что она непохожа на других девушек, что большинство - не таких строгих правил. Она не позволяла себе быть иной, но уже соглашалась, что нельзя судить всех одинаково.
      - Ладно, - вздохнула Вера. - Если он придет, скажи, что это ты упросил меня. Не обманывай. Обещаешь?
      - Конечно.
      Гошка похлопал ее по плечу и выскочил за дверь, ни на кого не глядя, опасаясь встретиться глазами с Ниной...
      Вбежав домой, он выдвинул стол на середину Вериной комнаты, накинул белую скатерть, чтобы все чин чином, вынул бутылки, поставил на керосинку кастрюлю с картошкой, нарезал колбасы. Когда кончил, было уже пора идти на морвокзал.
      Греки стояли возле пивного ларька и походили на обычную компанию "соображающих" портовых работяг. Но если те в своей целеустремленности никого и ничего вокруг не видят, то Кастикос был зорок, как вахтенный матрос, еще издали завидел Гошку и пошел к нему, широко разводя руки в приветствии.
      - Это Франгистас, - сказал, показывая на худосочного грека, чем-то напоминавшего Дрына. - Это Доктопулос, знакомый...
      Гошка вел Доктопулоса как лучшего друга, обняв за плечо, и все говорил о своей любимой улице, расхваливал город и порт, забыв, что грек почти не понимает по-русски, Кастикос и Франгистас шли позади, согнувшись, засунув руки в карманы, и Гошка, оглядываясь, с удовольствием отмечал, что они совсем не подозрительны, похожи на обычных подгулявших моряков, возвращавшихся на свое судно.
      Дома Кастикос проворно обежал квартиру, оглядел все - от Вериного столика под зеркалом до кухонных кастрюль, как-то походя вынул и поставил на стол пузатую бутылку с длинным горлышком.
      - Коньяк, презент...
      И снова пошел от окна к окну, оглядывая стены, двери с таким видом, словно собирался здесь жить.