Короли Альбиона

Только я закрыла низенькую дверцу стойла, как за спиной послышался грохот это Эдди Марч во всей красе своих доспехов. Он явно разозлился: еще бы — такой урок на глазах у всех. Он хватает меня за плечо рука у него крепкая и хватка что тиски кузнеца, — разворачивает спиной к себе, прижимая лицом и грудью к борту, и принимается задирать на мне сзади плащ и длинную тунику.

— Ты испортишь животное, если станешь с ним так обращаться, — рычит он. — Разве он понесет меня в бой, если не будет бояться меня больше, чем ядер и стрел?

— Если он полюбит тебя, он понесет тебя в ад и обратно, — с трудом выговорила я.

Я поднялась на палубу через пять минут после того, как Эдди покусился на мой зад. Экипаж уже трудился вовсю, поднимая на вершину мачты главный парус и разворачивая второй, треугольный, или латинский. Оба паруса надулись от ветра, сделались похожими на чрево беременной женщины беременной будущим. Я так и не поняла, догадался ли Марч, к какому полу я принадлежу. Может быть, догадался, но едва Марч вместо того отверстия, на которое он изначально польстился, вошел в другое, все тут же и закончилось. Наверное, виной тому сильное удивление, но вообще-то англичан не слишком занимает совокупление. Они и времени ему почти не уделяют, и удовольствия получают не больше, чем когда справляют малую нужду, — а то и меньше, судя по тому, сколько они дуют пива. Ладно, мы еще поглядим.

Наконец мы отплыли. Белые утесы позади, белые утесы впереди, и там и там они отмечают линию горизонта. Но вот ветер стихает, тучи замедляют свой бег, льнут, будто страстный любовник, к морю — море, как только мы вышли из гавани, сделалось серо-зеленым, тучи, пытаясь оплодотворить море, проливают на него то ли дождь, то ли туман, и каждая капелька, падающая мне на лицо и шею, колет ледяным жалом. Как я люблю внезапные перемены погоды! Даже не будь у меня никаких иных впечатлений от этой поездки, их одних хватило бы, чтобы окупить тяготы долгого путешествия. Я хотела бы скинуть с себя плащ и всю одежду, ступить нагой под этот дождь, пусть он щиплет и очищает мою кожу, пусть ласкает и щекочет меня. Моим ягодицам и бедрам пошел бы на пользу душ, неплохо бы смыть с себя памятку милорда Марча. Однако необходимо соблюдать осторожность, иначе я могу лишиться столь желанных мне впечатлений. Зато мое воображение ничем не ограничено и свободно устремляется в полет.

Наше судно плывет, покачиваясь, то приподымаясь, то опускаясь на волнах, зарывая нос и бушприт в буруны, а затем влага и пена прокатываются по передней и главной палубе — это напоминает мне слонов там, дома: они тоже погружают голову и хобот в воды Кришны и окатывают пенистой струей бока и спину. У меня слегка кружится голова, в животе какое-то неприятное ощущение но это тоже ощущение, часть жизни, единственная возможность понять, что ты и вправду жива. Над головой раздаются крики чаек, они повисают над самым парусом, а вон справа играет стайка дельфинов — играет, но вдруг бросается врассыпную, завидев парочку убийц в черно-белых масках.

Мне нужно все, все, что смогу впитать, почувствовать в каждый момент. Вот почему я оказалась здесь, вот зачем я отправилась в это путешествие — чтобы пережить самые сильные впечатления, какие только бывают на свете, и так пробудить обитающую во мне богиню. Я подымаюсь по ступенькам в кубрик, хватаясь за перила и канаты, подтягиваюсь вверх, подставляя лицо и верхнюю часть тела струям влаги. Дождь приятно щекочет шею, намокшая одежда облепляет грудь, живот и бедра, из-за спины дует ветер, тот самый ветер, что наполняет наши паруса. Я словно оседлала ветер, я мчусь вперед и там, впереди, уже различаю сквозь туман и дождь высокие белые утесы, гораздо выше и прекраснее тех, что мы оставили позади. Все ближе, ближе я вижу гнездовья чаек, я различаю их мяуканье сквозь грохот прибоя. И вот снова я чувствую, как его руки обнимают меня сзади, как он прижимается ко мне, заслоняя меня со спины от ветра, и вновь его упругий жезл касается моих ягодиц, такой же крепкий, такой же большой, мне кажется, как у его жеребца.

Широкие ладони крепко обхватывают мою талию, перемещаются вверх и немного вперед, надежно смыкаются каждая на своей груди. Я слышу удовлетворенный вздох теперь он точно знает, что я женщина.

Одно лишь слово достигает моего слуха:

— Альбион!

Я молчу, только теснее прижимаюсь к нему, но он догадывается, что я хотела бы задать вопрос. Он приподнимает мою голову так, что я касаюсь виском ямочки у него на шее.

— Альбион, — повторяет он, наклоняясь ко мне, водя губами и языком по моему уху. — Альбион, наконец-то я обрел тебя!

На миг мне почудилось, что он говорит со мной, обо мне, что он дал мне ласковое прозвище, но, подняв глаза, я убеждаюсь, что юноша не сводит взгляда с белых скал.

— Однажды я стану королем! — восклицает он. — Королем этой земли!

И он сжал мои груди так, что я чуть не вскрикнула.

Экипаж принимается готовить корабль к швартовке, деревянные части судна скрипят, паруса плещут на ветру, в лицо нам со всей силы ударяет порыв ветра с дождем. Это избавляет меня от несколько стеснительного общения с лордом Марчем. Мы входим в гавань, она распахивается перед нами, точно хищная пасть, и смыкается вновь. Ингерлонд, Англия, Альбион.

Глава восемнадцатая

ЛОНДОН!

Нам не удалось высадиться в Дувре. Мы стояли на якоре в гавани, пока Марч вел переговоры с гражданами Дувра, якобы друзьями Невила и Йорка, однако достопочтенные купцы чересчур боялись навлечь на себя гнев короля (вернее, королевы), если откроется, что они оказали гостеприимство сторонникам Йорка или хотя бы позволили им сойти на берег. Поскольку все поддерживавшие Йорка были указом парламента объявлены вне закона, позволить нам высадиться значило совершить акт государственной измены, а за это им грозила смертная казнь и, хуже того, конфискация имущества. Старшины Дувра посоветовали нам плыть в Лондон, где купечество также держало сторону Йорка и лучше могло постоять за себя. Так мы и решили: пройти еще небольшой отрезок вдоль берега Ингерлонда, а затем по Темзе подняться до Лондона. На это путешествие у нас ушло еще два дня и одна ночь.

В Дувре таможенники осмотрели наш товар — мешки со специями и обложили его довольно чувствительным налогом, зато, получив от Марча (а по правде — от Харихары) золото, сделали вид, что не замечают маленьких мешочков с драгоценностями. На все мешки чиновники поставили печати, удостоверяющие, что налог уплачен, и вручили нам расписку. Теперь мы могли плыть в Лондон, не опасаясь, что нам примутся вновь докучать слуги короны.

В этот город-порт в глубине страны лучше всего прибывать по реке. Как только низко висящее солнце миновало зенит, начались долгие зимние сумерки. Мы медленно поднимаемся вверх по реке, и сумерки столь же медленно сгущаются. Нашему продвижению больше способствует прилив, нежели почти незаметный ветерок с северо-востока.

Любой берег кажется таинственным, когда смотришь на него с реки. Он то улыбается, то хмурится, то зовет к себе, то отпугивает, он щедр или подл, он добр или страшен, и он всегда молчит или тихо, почти беззвучно шепчет. Сойди на эту землю, познай ее. Тот берег, который мы видим сейчас, какой-то смутный, незавершенный, однообразно-угрюмый. За спиной у нас море и небо слились воедино, в залитое светом пространство, и кажется, будто паруса кораблей, плывущих вслед за нами на приливной волне, застыли треугольными, поднятыми вверх клочьями материи, которая понемногу окрашивается в красный цвет заката и резко проступает на фоне блестящих, полированных рей. По низкому берегу разливается легкая дымка, отлого уходя к самому морю. Впереди, в районе Грейвзенда, сгущается потемневший воздух, там повисла тьма, окутавшая величайший и знаменитейший город Ингерлонда.

Рядом со мной на передней палубе сидит юнга, двенадцатилетний мальчишка с изувеченной рукой — он сказал мне, что после падения с мачты в его первое плавание перелом неудачно сросся. У мальчишки темная, как у арабов, кожа, хотя на самом деле он уроженец Лондона, или, точнее, Дептфорда, деревушки под Лондоном, на южном берегу. Он рассказывает мне о каждом местечке, мимо которого мы проплываем.

Сперва мы едва различаем низкие и плоские берега, они еще слишком далеки от нас, но постепенно река сужается и начинает петлять, как делают все реки, нам попадается по пути все больше поселений Грейвзенд и Тильбюри, Гринхит и Перфлит, Теймсмид и Грикмут. Кораблей и лодок появляется все больше, или это кажется, поскольку здесь становится довольно тесно: мы видим и каравеллы, вроде нашей, некоторые прибыли из дальних мест, видим плоскодонки и рыбачьи лодки, плетенные из ивняка, большие рыбачьи суда с тянущимися за ними сетями, баржи и ялики.

Лорд Джим (это прозвище, а не имя, ведь на самом деле этот мальчишка вовсе не лорд) показывает мне людей, которые пробираются на деревянных подошвах по оставленной отливом отмели, — на излучине реки, на участке земли, существующем от отлива до прилива, они собирают устриц, гребешки и мидий, другие люди добывают водоросли в тех местах, где в нашу реку вливаются мелкие притоки, — эти водоросли они сушат и кроют ими крыши. Мы видели также ангары и эллинги для строительства лодок, видели мельницы, колеса которых вращает вода большой реки. Хотя давно наступила зима и на холмах у Вулвича и Гринвича лежал снег, всюду кипела жизнь, за исключением лишь оставшегося по левую руку от нас болота Багсби Марш, дурного, проклятого места, окруженного со всех сторон петлей реки. Из болота поднимался ядовитый газ, там мелькали зловещие голубые огоньки.

Внезапно мы погрузились в страшную, противоестественную тьму. Солнце, только что светившее прохладным, но все же достаточно ярким светом мне приходилось даже заслонять от него глаза, — превратилось в красный диск, плавающий в черноте.

— Что случилось? — спросила я, в уверенности, что наше прибытие отмечено солнечным затмением или иным небесным знамением.

— Ничего, — с удивлением ответил Лорд Джим.

— Но стало совсем темно, солнце почти исчезло.

— Это просто смог туман над городом. Зимой, особенно в морозные безветренные дни, этот туман окутывает все словно одеяло. Иногда бывает такой густой туман, что посреди дня даже руки своей не разглядишь.

Медленно-медленно мы огибали очередной остров, приближаясь к правому берегу. Остров казался довольно болотистым, однако его покрывали груды, можно сказать — горы отходов. Некоторые из них горели, добавляя свою струю дыма к поглотившему нас туману. Я почувствовала отвратительный, тошнотворный запах вонь гниющей и горящей плоти.

— Собачий остров, — пояснил Лорд Джим, прикладывая к уху ладонь, чтобы лучше слышать. Я тоже начала различать унылое тявканье и завыванье, а вскоре и разглядела в тумане тощие фигуры больных, обреченных на смерть животных — одни из них выползали на берег и лаяли на нас, другие рылись в грудах отходов.

Река вновь совершила поворот, а затем пару миль мы плыли прямо. Солнце заходило, поверхность воды, там, где она смыкалась с дымкой смога, окрасилась в красный цвет — неровно, брызгами и зигзагами, в зависимости от того, как свет падал на гребешки волн. Казалось, в бархатистую ткань воды вонзили кинжал и хлынула кровь. Справа сквозь дым и туман проступили четыре высокие башни, накрытые треугольными крышами из черной черепицы или свинца. Башни окружала крепостная стена, построенная на невысоком холме. За стенами к небесам поднимался тонкий, изящный шпиль большую часть дня мы видели этот шпиль на горизонте, а теперь приближались к нему.

— Лондонский Тауэр, — провозгласил Лорд Джим. — А это собор Святого Павла.

Настала пора бросать якорь на ночь. Капитан подвел судно к гавани на южном берегу, и Марч созвал нас всех к главной мачте.

— Сегодня мы ночуем на борту, — громко и решительно заявил он. — Ночью опасно ходить по городу без стражи, и уже поздно искать подходящую гостиницу. Утром поднимемся пораньше и решим, что делать дальше.

Солнце нырнуло за линию домов, видневшихся позади башен Тауэра, и наступила тьма. Единственным источником света был факел в руках одного из матросов, да тускло светились окна на том берегу реки — казалось, там больше огоньков, чем на небе. Река избавилась от багрянца, но теперь в цвет крови окрасился западный край неба.

Утро — еще одно волшебное утро, похожее на тот день, когда мы прибыли в Кале. Небо чистое-чистое, бледно-голубое, не ярко-голубое, как поутру в Виджаянагаре, а ближе по цвету к аквамарину. Дым очагов, белый, если жгли дрова, либо черный, если горел уголь, поднимался совершенно прямыми вертикальными струями из десятков тысяч труб и казался нитями, вплетаемыми в уток. Иней сверкал на черепичных крышах, покрывал камни и плиты словно стекло. Соломенных крыш нигде не видно — оказывается, в городе запрещено использовать при строительстве солому из страха перед пожаром. Между домами лежат длинные, черно-пурпуровые тени. Но больше всего меня изумляют крошечные кристаллики льда, покрывающие все канаты, все брусья и на нашем корабле, и на соседних.

Миг полной тишины. Но вот ниже по течению реки краешек солнца выныривает из воды, наполняет небо золотым блеском, и река, которая вечером текла кровью, теперь течет жидким золотом. Город мгновенно оживает: звонят колокола, кричат петухи, на крепостной стене Тауэра раздается пушечный выстрел, и почти на целую минуту над водой повисает белый клуб дыма. Он не сразу рассеивается, ветра совсем нет. Появляется множество лодок — в них перевозят людей с южного берега на северный, а также множество товаров. У нашего причала уже возникли торговцы, они предлагают горячий хлеб, только что из печи, с расплавившимся сыром внутри, они торгуют соленой и копченой свининой (здесь ее называют «бекон»), протягивают чаши с подогретым и приправленным специями вином. Матросы рады возможности погреться и перекусить. Марч, пристроившись возле меня, говорит:

— Холодно, а? Дьявольски холодно! Поем и пойду, надо нанять мулов, перевезти ваш багаж. Ладно, справимся. В паре кварталов отсюда есть гостиница «Табард», там останавливаются паломники по пути в Кентербери. До апреля паломничество не начнется, полагаю, у них есть свободные комнаты.

Одним глотком Марч осушает кружку вина, покупает еще один горячий хлебец и сходит с корабля на берег, растворяясь в тени, точно в глубине пещеры.

И тут произошла странная вещь. На углу улочки Эдди приостановился и бросил медную монетку безногому нищему. Калека поглядел ему вслед, водянистые глазки заблестели, прищурились, он сморгнул набежавшую слезу и, все так же пристально уставившись в спину Марча, покачал лохматой башкой. «Чтоб меня!» — буркнул он, подхватил свои костыли и, с необыкновенным проворством перебирая длинными палками, покачиваясь всем телом в воздухе, точно цапля или журавль, устремился куда-то вдоль берега, вверх по течению.

Князь, Аниш и все прочие выбираются на палубу. Я повторяю им слова Эдди, и они тоже покупают себе еду и питье, однако вину они предпочитают теплое молоко. Али приказывает грузчикам вытащить наш багаж из трюма. Капитан заявляет, что багаж останется на борту, пока мы не расплатимся за проезд, и князь соглашается на это, поскольку не знает, сколько надо заплатить, и предпочитает спросить об этом у Эдди. Марч возвращается примерно через час — солнце поднялось немного выше, но не слишком. В здешних широтах оно совершает свой путь по низкой дуге.

Полчаса всеобщей суматохи. Эдди нанял двух английских погонщиков с мулами, надо взгромоздить на них поклажу, расплатиться с капитаном, и так далее. Наконец все готово, я прощаюсь с Джимом, мальчишка ни с того ни с сего целует меня. Последним на берег выходит Генет. Умный, жеребчик, понимая, что его ждет твердая земля, на этот раз и не думает сопротивляться. Один из грумов подседлывает его для Марча, но Марч не садится верхом, а ведет коня под уздцы. Я гляжу на него с удивлением, и он отвечает на невысказанный вопрос.

— Не стоит бросаться людям в глаза, — поясняет он, — у меня тут не только друзей, но и врагов немало.

Я вспоминаю странное поведение безногого бродяги и спешу предупредить Марча. Лицо юноши омрачилось, он в задумчивости выпячивает нижнюю губу, потом возвращается к мулу, который везет его личное имущество, развязывает пару узлов и вытаскивает большой двуручный меч в ножнах, длиной по меньшей мере в четыре фута. Прикрепив меч к седлу Генета, Марч оборачивается к Али:

— Али, если мы потеряем друг друга по дороге или вы собьетесь с пути, ищи дом олдермена[19] Роджера Доутри в Ист-Чипе, запомнил?

Али кивает в ответ.

— Он ждет вас. Обещал все устроить.

И мы выступаем в путь. Впереди Марч ведет Генета, рядом с ним идет Али, затем все остальные, а в хвосте нашей процессии погонщики ведут мулов. Мы уже продали немало мешков со специями по дороге, так что теперь половину багажа составляет коллекция принадлежащих князю арбалетов.

Мы прошли пару сотен ярдов, и я убедилась, что линия домов позади Тауэра, там, где река слегка изгибалась, обозначала изогнутый мост, единственный путь через Темзу на много миль в обе стороны. С обоих концов мост защищен высокими каменными воротами, посреди него построена церковь, а по обе стороны тянутся дома с лавочками на первых этажах.

Чтобы войти на мост, нам пришлось дожидаться в длинной очереди торговцев, местных огородников и фермеров, явившихся на базар с отарой овец или тележкой капусты, со стадом бычков или свиней, с курами и гусями. Стоя тут, мы волей-неволей должны были любоваться жуткими кусками мяса, выставленными напоказ над этими воротами. Сперва неопытный путешественник может подивиться: с какой стати понадобилось довольно неуклюже разрубать на части туши свиней, натыкать их на пики и выставлять на поживу воронам и коршунам? Но потом приходит страшная догадка: это были вовсе не свиньи, это были люди, в том числе, кажется, и женщины.

Марч останавливается в тот самый момент, когда наступает наша очередь и мы проходим под сводом ворот. Прикрыв глаза от слепящего солнца, он качает головой и покусывает большой палец. Обернувшись к Али, он что-то говорит, я разбираю почти каждое слово, поскольку иду вплотную за ним:

— Это не преступники. Тот, слева, — это сэр Джон Тин, он перешел на другую сторону в битве при Блорхите, присоединился к лорду Солсбери.

Коршун взмывает в небо, утаскивая в клюве кусок падали, другая хищная птица летит ему наперерез, они сталкиваются, и кусок гниющего мяса падает в толпу, прямо на плечо какому-то разносчику. Этот человек сбрасывает с плеча дохлятину, хохочет, приятели, стоящие рядом с ним, тоже хохочут и пинками отправляют кровавое мясо в канаву. Марч бросает взгляд на свой меч, притороченный к седлу Генета, но ему удается сдержаться, я вздыхаю с облегчением, ведь мне-то уже известно, насколько он вспыльчив. Тощая кошка, подкравшись, подцепляет, ворочает лапой неожиданно доставшуюся ей добычу. Присмотревшись, я понимаю, что это почка, и довольно крупная, — хотя «тин» по-английски означает «тощий», сэр Джон отнюдь не был таковым.

— Эти люди пережили настоящий экстаз, — шепчу я. — Отважные, благородные воины, они не должны были поддаться страху и выть от боли.

Глава девятнадцатая

— Этот человек утверждает, что ты Эдуард Марч. Правда ли это?

Мы прошли по мосту. На каждой его стороне было по меньшей мере сорок лавок, не говоря уж о складах и грудах товара, разложенных прямо у нас на пути, так что проход по месту занял почти двадцать минут. Затем мы собирались свернуть налево, на улицу Крукид-Лейн, но нам преградил путь высокий человек в одежде из первосортного алого бархата и в черной шляпе. Из-под рыжей бороды поблескивала крупная золотая цепь с красивой эмалевой бляхой. В руке этот чиновник держал резной жезл с выложенной серебром рукоятью, а за его спиной стояли наготове вооруженные стражники. Эти воины носили шлемы с поднятым забралом, нагрудные пластины и кольчуги и были вооружены мечами и копьями, с ними было также три лучника — они уже натянули тетивы и держали стрелы наготове. Если бы тот, слева, выпустил стрелу, она бы пробила насквозь мою грудь и пришпилила бы меня к стоящему за моей спиной Али. От этой мысли меня бросает в дрожь, и в то же время я испытываю возбуждение. Рядом с чиновником возвышается на длинных костылях тот бродяга.

Эдди смотрит чиновнику прямо в глаза.

— По какому праву вы допрашиваете купцов с Востока, явившихся в Лондон по торговым делам?

— Посмотри на мой жезл и цепь, если не знаешь, кто я такой. Я олдермен Томас Джилпин, шериф мостовой стражи, и в мои обязанности входит подвергать аресту преступников и изменников, которые попытаются пробраться в город по этому мосту. Меня не касается, кто эти люди, но ты, Марч, отнюдь не восточный купец, ты — человек, объявленный вне закона актом парламента, и я требую, чтобы ты отдал свой меч и шел со мной.

Марч огляделся по сторонам, обернулся ко мне я увидела вспыхнувшую на его лице кривоватую усмешку, но глаза его сужены, он явно что-то обдумывает. Проследив за его взглядом, я увидела, что вокруг нас собирается толпа и глаза у многих лихорадочно блестят. Часть мужчин были вооружены, и они уже высвобождали мечи и кинжалы из ножен, кто-то целыми корзинами покупал яйца у толкавшихся тут же разносчиков. Эдди возвышает голос и кричит сильным, грудным голосом:

— Неужели вы допустите, чтобы на ваших глазах схватили Йорка, честного подданного короля Гарри, и потащили его в тюрьму? — Одним прыжком он взлетает в седло Генета и ловко выхватывает меч.

— Ни за что! — откликается человек, только что покупавший яйца. Он бросает разом три яйца, два из них попадают в шерифа, и толпа смыкается вокруг воинов, не давая им обнажить мечи. Лучники, правда, выпускают стрелы, но не в нас, а над головами толпы, желая не убить кого-либо из нападающих, а только напугать. Тем не менее одна стрела угодила в плечо женщине, высовывавшейся из окна второго этажа. Кровь и пронзительные вопли жертвы разъяряли толпу, все бросились вперед, Эдди во главе. Он наносит пару ударов мечом стражникам, один из них поскользнулся на валявшейся под ногами кожуре и упал, Эдди заносит меч, чтобы отрубить ему голову.

— Помилуйте, милорд! — кричит несчастный, пытаясь приподняться со скользких камней мостовой. — Я же не враг вашей чести, Богом клянусь!

Эдди приставляет острие меча к нагрудной пластинке этого воина и одним толчком снова опрокидывает его на спину. Понукая Генета, размахивая мечом над головой, он мчится дальше, по Бридж-стрит, опрокинув по дороге прилавок с рыбой серебряные блестки чешуи летят под ноги толпе.

Один из погонщиков, знавших, куда нам следует идти, проводил нас по Крукид-Лейн до Сент-Майкла, а оттуда к западной окраине Ист-Чипа. Эдди поджидал нас там, по-прежнему верхом на Генете и размахивая мечом над головой. Он помчался нам навстречу крупной рысью, прохожие кинулись врассыпную. Шерифа давно и след простыл.

Убрав меч в ножны, Эдди приветствовал нас широкой бесшабашной усмешкой. Он все еще был переполнен восторгом приключения, битвы. Перекинув ногу через седло, он соскользнул на землю прямо передо мной и, к возмущению всех, кто еще принимал меня за восточного монаха, существо мужского пола, крепко поцеловал меня в губы — правда, его поцелуй немногим отличался от прощального привета Лорда Джима. Крепко обхватив меня одной рукой за талию, Эдди прижал меня к себе, к холодной металлической кольчуге.

— Вот здорово! — воскликнул он. — Мне понравилось.

Я сделала три вывода из произошедшего: во-первых, мне это тоже понравилось; во-вторых, я убедилась, что Эдди Марч, при всей его заносчивости, еще мальчишка; в-третьих, мне показалось, что я уже когда-то видела все это или увижу вновь, словно в последние десять минут я пережила нечто постоянно возобновляющееся. Эту мысль я, однако, тут же отбросила, поскольку это было всего лишь обманчивое ощущение, иллюзия, жертвой которой легко может стать усталый, немного растерянный человек. Меня больше беспокоило в тот момент, что Эдди и сам пострадал в этой схватке: на левой руке, пониже локтя, там, где ее не прикрывала броня, виднелась довольно серьезная кровоточащая рана.

— Увы! — вздохнул Эдди несколько часов спустя. — Боюсь, я не сумею сделать то, чего бы мне больше всего сейчас хотелось. Дух мой жаждет, но плоть ослабела от этой чертовой царапины. — Он потянулся правой рукой через грудь — обнаженная, гладкая, как мрамор, грудь, каждая мышца, каждое ребро отчетливо проступает, но волос совсем нет, будто и впрямь этот торс из мрамора, — чтобы пощупать повязки на левой руке.

Я лежу рядом с ним на боку, слегка приподнявшись на локте. Свободной рукой я почти бездумно провела по его груди и животу. Эдди вздрагивает, кожа под моими пальцами слегка съеживается от прикосновения.

— Щекотно!

Наклонившись над ним, я решительно беру его за запястье — крепкое, твердое, с широкой костью запястье, — тяну его руку обратно ко мне, вкладываю свою ладонь в его, поднимаю их вместе к моему лицу, вдыхаю запах, исходящий от его пальцев, принимаюсь их осторожно и нежно сосать. Пальцы Эдди пахнут морем, у них вкус устриц, вымоченных в меду. Я лижу самую середину его ладони, чуть изгибая при этом свое бедро, затем возвращаю его руку туда, где она была прежде.

— Может, ты просто слишком много съел и выпил, — поддразниваю я его.

Мистер и миссис Доутри устроили нам поистине королевский прием. Ничего подобного на нашу долю не выпадало с тех самых пор, как мы покинули дворец калифа в Миср-аль-Каире. Дом олдермена, в нескольких ярдах от Ист-Чипа, на углу Сент-Климент-Лейн, оказался большим трехэтажным строением с высоким скатом крыши, крытой красной черепицей, и деревянными фронтонами. Олдермен с супругой ждали нас у двери, так что мне достались третий и четвертый поцелуй в губы за этот день (на том дело не кончилось). Я начала догадываться, что таков английский обычай. Через узкую, обшитую деревянными панелями прихожую нас провели в зал, занимающий почти весь первый этаж, если не считать кладовых они нужны и для домашних припасов, и для товаров.

Весь день мы ели, предавались различным развлечениям, занимались какими-то делами, приходили и уходили различные люди, в том числе явился врач, забинтовавший Эдди руку. Я не стала открыто возражать против тех идиотских средств, которые он рекомендовал для лечения по всем правилам медицины, и навязывать свои травы и мази, но, когда он наконец ушел, я изготовила питье, пустив в ход наши специи и кое-какие травы из огорода миссис Доутри. Этот напиток избавит Эдди от лихорадки и ускорит выздоровление.

В течение дня Эдди встречался с купцами. Партии Йорков требуются их денежки, а купцы, в свою очередь, рассчитывают на снижение пошлин и на отмену различных стесняющих торговлю предписаний, когда герцог Йорк взойдет на трон или, по крайней мере, в качестве регента отстранит от власти безумного, расходующего все деньги на свои фантазии короля и его злобную, как ведьма, королеву. Эдди не может осуществить переворот без денег; купцы боятся оказать ему поддержку, пока партия йоркистов не пришла к власти, ибо проявить сейчас симпатию к ним — значит буквально положить свою голову на плаху. И вот они сидят и торгуются, и Эдди щедро сыплет обещаниями, исполнить которые не в его силах.

Входит старик с развевающейся седой бородой, в огромной красной бархатной шапке, обмотанной длинным шарфом — шарф спускается ниже и укутывает также шею, ложится на черный бархатный плащ. Старик топочет ногами, сбивая с них снег, и отказывается раздеться, пока не выпьет горячего вина. Ему подносят кварту красного вина с гвоздикой и корицей из наших припасов и с кусочками сушеного яблока, затем он съедает половину подогретой лепешки и тарелку жаркого из кролика, откашливается и отфыркивается, точно кит, обильно сплевывая мокроту в камин. Он стоит прямо перед камином, лишая всех остальных права наслаждаться его теплом. Не обращая никакого внимания на Эдди, старик заговаривает с олдерменом Доутри.

— Чертова Ганза! — рявкает он.

— Верно, верно! — подхватывают остальные.

— Это уж чересчур! — продолжает он.

— Верно, верно! — твердят они.

— Знаете, что они на этот раз затеяли?

— Нет, расскажи нам!

— Английской тканью запрещено торговать к северу и востоку от Везера, если ее привезут не на ганзейском корабле.

— Да ты шутишь!

— Нет, не шучу. Я пристроил парнишку работать на кухне у одного из них, в Стилъярде. У него глаза и уши всегда открыты. Через пару дней об этом будет объявлено официально.

— Немецкие ублюдки, мать их!

— Что нам делать? Нельзя это так оставить. Они уже захватили рынки ткани в Антверпене, Брюгге и Кельне. Наше счастье, если на нашу долю останется хоть десятая часть торговли, — с этими словами Доутри обернулся к Эдди. — Вот видите? Будь у нас король как король, если б он жил в Лондоне или хотя бы в Вестминстере и держал все в своих руках, они бы не осмелились. Что бы вы сделали, будь вы королем?

Эдди ни минуты не сомневался.

— Я бы приказал лорду адмиралу вывести в море наш флот и потопить первый же ганзейский конвой, который осмелится приблизиться к нашим берегам, а сам бы тем временем пригласил этих ублюдков из Стилъярда на обед в Тауэр и не отпустил бы их домой, пока мы не придем к соглашению.

Именно такое заявление они хотели услышать.

Тут Али подошел ближе, покачиваясь и опираясь на свой посох, взял Эдди под локоток и что-то такое зашептал ему в ухо. К этому времени князь Харихара и Аниш уже покинули собрание и удалились в заднюю укромную комнатку дома. Там они засели, наполняя одну посудину за другой, а ведь я предупреждала их — нельзя пить некипяченую воду. Ладно, потом я накормлю их отварным рисом без всяких приправ, и пусть они пососут лимон. Выслушав Али, Эдди кивнул и вновь обернулся к купцам.

— Как же я сразу об этом не подумал, — сказал он, — ведь у лорда Уорика в Кале стоят восемь каравелл с пушками. Полагаю, он мог бы замаскировать их под пиратские суда и…

Переговоры продолжались до двух часов дня, затем миссис Доутри приказала подавать обед, и все гости принялись есть и пить, и это длилось до самого заката. Нас угощали жареным лебедем, осетриной и устрицами, марципанами из миндаля и сахара, только что доставленного на мавританском судне из Малаги, и все это мы запивали сладким вином из тех же краев. Посреди обеда Эдди слегка побледнел и на его лице выступил пот. Я посоветовала ему отправляться в постель, он было заспорил, но сдался, когда я пообещала подняться вслед за ним и убаюкать его.