Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Джафар и Джан

ModernLib.Net / Исторические любовные романы / Раевский Николай Алексеевич / Джафар и Джан - Чтение (стр. 7)
Автор: Раевский Николай Алексеевич
Жанр: Исторические любовные романы

 

 


Няня Олыга твердила весь день — первый и последний раз. Ну, нет, не последний… Непременно увидимся. Джафар замолчал. Говорит Джан. Торопится. Думает, что если спешить, не так заметно, как говоришь. Жаль, что по-простому не умеет. Пробовала, готовясь к этой встрече, но не вышло. Что она делает? Опять поперхнулась…

— Я… у меня много работы, Джафар, я вышивальщица. В мастерской? Нет, нет, дома. Няня… тетя не хочет, чтобы я поступала к хозяину. Там, знаешь, всякое бывает… Девушке лучше дома. Я вышиваю, а тетя продает. Сколько зарабатываю?.. Нет-нет, не холодно, мне жарко, только что-то в горло попало. Не могу откашляться… Сейчас, сейчас… Ну, вот… Да, неплохо зарабатываю. Я все умею — по тюлю, по сафьяну, по кисее. Недавно хороший заказ был — дочка эмира выходила замуж, и я вышила для нее десять пар сафьяновых туфель. Сколько? Какой ты любопытный, Джафар!.. Хорошо заплатили, вот и все…

Вышивать Джан умеет с детства. На самом деле хорошо вышивает. Отец, когда вернулся из земли франков, все рассказывал, как дочери короля Карла пряли лен. Велел выучить ее золотошвейному делу. Оттого и назвалась вышивальщицей. Говорить об этом может сколько угодно, но откуда ей знать, почем за вышивание платят. Трудно врать, ой, трудно. На самом деле стало жарко Эсме-Джан. И от вранья жарко, и ночь теплая, и костерчик рядом. Сняла абайе, разостлала на песке. Сидит в одной рубашке, обхватив тонкими руками колени. Какие руки у нее — совсем точно у хозяйской дочери, которая, говорят, и иголки с пола сама не поднимет.

— Джафар, а ты что же… Места хватит.

Сидят на плаще рядом. Большущие черные глаза совсем близко. На загорелой шее вздрагивает жилка. У Джафара радостно колотится сердце. Она, она… Та самая, которая снилась, которой он часами играл свои песни. Пришла на самом деле — живая, веселая, душистая. От ее волос, от рубашки, от рук пахнет какими-то чудесными цветами. Хорошо, что пастух Джафар ровно ничего не понимает в духах. Судомойкина племянница, сиротка-вышивальщица, надев рубашку из деревенского холста, по привычке прошлась по ней и по волосам пробкой флакона, недавно привезенного из Индии.

Но кольцо Джафар заметил. Девушка поправила растрепавшиеся косы, и на пальце у нее вспыхнул кроваво-красный рубин.

— Покажи, Эсма… Какое у тебя красивое кольцо.

Куснула губку. Вот ведь… Все, кажется, сняла, и жемчужную нить, и кулихал, и ассовир, а кольцо-то и забыла.

— Красивое… Да, стеклышко хорошее. Знаешь, у богатых рубины, а с меня и такого хватит. Нет-нет, оставь, Джафар.

— Да ты не бойся, не возьму же…

— Знаю, что не возьмешь. Не снимается оно. Тетя, правда, не снимается?

Спрятала руку за спину, смеется. Джафару хочется ее обнять. Не смеет — старая перестала дремать, внимательно на него смотрит. Джан снова думает о том, как трудно быть судомойкиной племянницей. Хорошо, что послушался, а то, пожалуй, заметил бы, что кольцо золотое.

Опять дремлет няня. Устала волноваться за эти дни. Только бы домой вернуться, и конец этому делу. Больше ни за что… А у костра хорошо — совсем как когда-то на Днепре. И луна была такая же, едва народилась. И вода чуть-чуть блестела, когда Межамир приплыл с того берега. Хороший он был… И этот, видать, хороший. Красивый парень. Жалко, что пастух, жалко… Жерлянки позванивают. Гукает где-то выпь. Большая рыба плеснула. Как в Днепре, как в Днепре… Дремлет няня Олыга. Сама не заметила, как прилегла на песок. Спит.

А голова Эсмы-Джан уже лежит на коленях пастуха Джафара, и он, обняв девушку, целует ее горячие губы, вздрагивающую жилку на шее, никогда не целованную грудь. Любовный огонь — не приснившийся, не надуманный, неудержимый огонь охватывает ее полунагое тело. Джан готова послушно сгореть, но Аллах бдит непрестанно. Аллаху угодно, чтобы принцесса Джан и в эту апрельскую ночь не рассталась с невинностью. И когда Джафар, целуя стройные ноги, начинает снимать с милой рубашку, пахнущую неведомыми цветами, няня громко всхлипывает во сне. Увидела, как вносят во двор ее мертвого мужа. Грудь залита запекшейся кровью. Дикий бык-тур пропорол на охоте. Не сразу проснулась няня. Успела подумать о том, как повесится на глазах у всей деревни, а потом сгорит на костре.

Когда пришла в себя, Джафар и Джан чинно сидели рядом. Принцесса рассказывала сказку о волшебном напитке, который позволяет становиться невидимым. Кончить ее не успела. Протерев глаза, няня посмотрела на небо и перепугалась. Восток уже начинал светлеть.

Когда вошли в сад, в кустах просыпались первые птицы. Предрассветный ветерок шевелил листья пальм. К счастью, никого не встретили. Няне почудилось было, что кто-то высокий стоит за стволом чинары у самой двери гарема. Сердце у нее заколотилось, по спине прошла дрожь. Схватила Джан за руку, остановилась. Посмотрела еще раз — никого нет. Не иначе, как шайтан пугает, чтобы не бродили по ночам. Ну, кончилось благополучно, а больше этого не будет…

Парный раз с тех пор, как он стал пастухом, Джафар не вернулся вовремя домой. Когда Джан и Олыга ушли, он еще долго сидел на берегу. Костерчик давно потух. Над Евфратом поднялся легкий жемчужный туман. Зацокали проснувшиеся ибисы. Со свистом пролетела стайка уток. Совсем рассвело. Давно было пора идти на работу, но юноша сидел как заколдованный и, улыбаясь, смотрел на песок. Вот здесь она сидела, вот следы ее маленьких сандалий, вот она что-то написала щепочкой. И щепочка тут же лежит.

Костер горел тогда ярко, но он не догадался спросить, что значат эти закорючки, черточки и точки. Не до того было. Знай Джафар грамоту, он бы прочел: «Все побеждает любовь».

Джан забыла о том, что крестьянки писать не умеют.

Быстро и неожиданно выкатилось огромное пунцовое солнце. Джафар вспомнил, наконец, что ему пора на работу. Вскочил, обчистил с себя песок, но вместо того, чтобы уйти, нагнулся и поднял щепочку Эсмы. Поцеловал шершавое дерево. От него шел чуть слышный аромат никогда не виданных цветов, запах девушки, которая пришла ночью к его костру. Джафар радостно усмехнулся, снял с себя шкуру, на которой лежала голова Эсмы, прижался к ней лицом. Промоченный дождями, обожженный солнцем мех козой не пахнул. Он напитался ароматом тех же цветов. Товарищи его почувствуют, начнут зубоскалить. Ну и пусть их… Теперь все равно, все равно. Главное, что она обещала прийти еще раз, а потом хоть смерть. И пастух, опоздавший на работу, вынул из сумки флейту. Заиграл песню о неведомой, желанной, пришедшей.

Когда Джафар вернулся, наконец, домой, овцы уже давно были в степи. Хозяин ругательски его изругал, но ударить не решился. Может быть, и поверил тому, что рассказал ему взволнованный пастух. У него на берегу начала кружиться голова, белые мухи обратились в огненных. Джафар потерял сознание, а когда пришел в себя, было уже утро. Парень выглядел так странно, и так у него блестели глаза, что гуртовщик подумал про себя: кто его знает, пожалуй, и на самом деле лихорадка…

В степи Джафар, усевшись в тени саксаула, снова принялся думать о том, что было ночью. Спать ему не хотелось. Дышал полной грудью, и никогда еще воздух не казался ему таким чистым и легким. Жаворонки звенели до изумления громко. Красный ковер тюльпанов горел на солнце, как покрывало богатой еврейской невесты в тот день, когда се впервые показывают жениху.

Как ни был неопытен Джафар, все же он понял, что девушка, которую он целовал ночью, — не племянница судомойки.

Прошлой осенью молодая вдова-бедуинка, заночевавшая в Анахе, обучила его тайнам любви. У нее были грубые шершавые руки, и от волос пахло прогорклым коровьим маслом. Вспоминать эту оборванную грязную женщину было неприятно. Потом он несколько раз спал на сеновале с сорокалетней соседской служанкой. Та была почище, но ласкала его так, точно хотела задушить.

После этих ночей новичку было не по себе. С гордостью думал о том, что стал мужчиной, но к гордости примешивалась тошнота.

Ни в честь бедуинки, ни в честь служанки песен он, конечно, не слагал. Ушли, и Аллах с ними… А теперь, думая об Эсме, Джафар снова взялся за най. Вот она стоит перед ним, опустив капюшон. При свете костра черные глаза блестят, как у ручной газели, которую когда-то вырастила мать Джафара. Вот положила ему голову на колени, обвила шею тонкими руками. Кожа у нее — как лепестки роз, волосы — словно тяжелая охапка шелка. Говорит слова любви, и голос ее — как ручей в пустыне. Больше нет пастуха Джафара. Музыкант слагает новую песню о девушке, подобной гуриям рая. Он не раз слышал о том, что бог иногда посылает их на землю, и счастлив тот, к кому придет небесная дева, принявшая человеческий образ, Най поет восторженно-нежную песню и на множество ладов повторяет одно и то же: люблю, люблю, люблю…

Под вечер надсмотрщик нашел Джафара крепко спящим под деревцом саксаула. Бесхозяйная отара куда-то ушла. Надсмотрщик изумился: никогда этого не случалось с Джафаром и в пятнадцать лет. Крепко выругался, разбудил пастуха пинком в спину. Юноша протер глаза и, к негодованию надсмотрщика, широко улыбнулся.

Что значит пинок в спину по сравнению с тем, что скоро наступит ночь, потом еще одна ночь, а на третью Эсма обещала прийти.

10

Все побеждает любовь. Джан написала эти древние слова на песке, но в ее душе они высечены на вечном граните.

Все побеждает любовь, и смерти не одолеть ее.

Вернувшись с берега, счастливая и радостная, Джан вспомнила, как в этой самой комнате она была готова выпить яд. Не поклянись тогда няня, что ничего не сделает Джафару, выпила бы… Няня, няня… Без нее не увидела бы Джафара. Хорошая она, но теперь на няню никакой надежды. Джан обещала ей больше ни о чем не просить — с тем условием и на берег шли. Но с Джафаром Джан встретится. Сегодняшний день, завтрашний, а послезавтра ночью она пойдет на берег одна… Нехорошо красть, стыдно красть, но все-таки надо украсть у няни ключ. Только бы Олыга не забросила его куда-нибудь — через стену сада и мужчина не перелезет.

Судьба, или милосердный Аллах, или шайтан, или все трое вместе пришли девушке на помощь. Няня действительно собиралась бросить ключ в Евфрат. Собиралась, но раздумала. Хозяйственной женщине стало жалко вещи, за которую — шутка сказать — заплачено три серебряных диргема. Пока спрятала ключ в мышиную дырку. В первую же ночь подумала о том, что ей самой он может пригодиться. Ходить со сторожем жирафов на берег няне не нужно. Достаточно выйти за ограду, и они могут встретиться. Мужчине-то все легко, ей же пробираться в его каморку пока ой как трудно… Хорошо, если удается раз-два в месяц, а она ведь не старуха, совсем не старуха. И няня Олыга решила, что ключ в Евфрат она не выбросит.

Оттого, что он лежал в мышиной дырке, Джан, конечно, легче не было. Она не раз приходила в комнату няни поговорить о том, о сем. Ничего необычного в этом не было — вы знаете давно, что принцесса любила няню Олыгу много больше, чем девятерых отцовских жен, своих семнадцать сестер и четырнадцать братьев, каждого и каждую в отдельности, а может быть, и всех вместе. Приходила, садилась на нянину постель. Когда Олыгу позвали однажды к главному евнуху, успела заглянуть в нянин ларец, подняла подушку, пошарила под кошмами. Ключа не было… Так прошел и один день, и другой. Джан приуныла. Приближалась та ночь, когда она должна была встретиться с Джафаром. Тени в саду уже начали вытягиваться. Жасмин запах сильнее.

Все побеждает любовь, но двери в стене и она не пробьет. Придется ждать, может быть, долго ждать… Джафар подумает — обманула. Надо было сказать — приду, если не помешают, а ей казалось тогда, на берегу, что никто и ничто помешать не может.

Джан помогли мыши. Не сказочные мыши, у которых есть свой халиф с тремя хвостами, в кафтане из лепестков гвоздики и в короне поменьше перстня халифа правоверных, — помогли самые обыкновенные мыши.

Как и многие девушки, принцесса боялась пауков (особенно утренних, которые, как уверяют франки, приносят печаль). Боялась жаб, мокриц, нетопырей, улиток, но, странное дело, мышей она любила. Когда была маленькой, не раз тайком выпускала перепуганных сереньких зверьков, попавшихся в мышеловки. Должно быть, их потомки и решили отплатить девушке добром.

Под вечер Джан сидела в комнатке няни и грустила. Олыга, хорошо понимавшая, почему у нее опять круги под глазами, нежно гладила черные волосы своей питомицы.

— Смотри, смотри… — зашептала няня, — мышиная свадьба…

Из норки около сундука неслышно выбежали три мыши и принялись гоняться друг за другом, на мгновение останавливались, сбивались в серый треугольник и снова начинали свою любовную беготню от одной стены к другой.

И на этот раз няню вызвали к главному евнуху — в трезвом виде он был старик беспокойный и хлопотливый. При первом же движении людей мыши шмыгнули в норку и больше не показывались. Джан продолжала сидеть на няниной кровати. Думала о том, что ночь приближается. Джафар зажжет костерчик, как было условлено, трижды сыграет короткую песенку, а она не сможет прийти.

В комнате было тихо. Только сверчок временами принимался трещать да в норе мыши подняли возню. Они пищали, шуршали, перекатывали что-то тяжелое. Джан от скуки решила посмотреть, в чем у них там дело. Подошла к норе. Отверстие оказалось довольно широким. Девушка храбро запустила в него два пальца и вытащила ключ с мудреной бородкой, тот самый ключ… он был густо смазан маслом. Мыши, очевидно, сразу же облизали его сверху и пробовали перевернуть тяжелую, вкусно пахнувшую штуку. Поблагодарим же вместе с Джан пугливых сереньких зверьков, так как не будь их, пастух Джафар вряд ли бы увиделся еще раз со своей возлюбленной, и нам пришлось бы преждевременно оборвать этот рассказ. Поблагодарим и няню Олыгу за то, что в тот вечер она не собиралась к своему другу, сторожу при жирафах.

Джан не раздумывала над тем, что с ней будет после этого ночного свидания. Страха у нее не было. Не понадобилось и пальмового вина. Выпила только три чашки крепкого кофе. Мысли стали ясными и точными. Главное не подавать вида — все как всегда. Поужинала, поболтала с няней, сотворила вечернюю молитву, ложится спать. Ничего не приготовлено. Ни деревенской рубашки, ни сандалий из сыромятной кожи, ни черного плаща достать нельзя. Няня все унесла к себе в комнату и заперла в ларь. Обойдется и так. Сафьяновых туфель, расшитых золотом, надеть невозможно. Пойдет босиком, как ходила в оазисе Алиман, когда была в гостях у бедуинов. Плохо вот, что рубашки нельзя переменить. Прозрачного египетского полотна ни служанки, ни их племянницы не носят. Вместо абайе возьмет кусок черного бархата, которым прикрыта ниша с кафтанами. К утру бархат будет на месте. Теперь остается ждать полуночи. Когда пропоют вторые петухи, Джафар трижды сыграет сигнал — короткую худу, песенку верблюжьих погонщиков.

Как всегда, широкие окна распахнуты. Как всегда, в правое виден золотой ковшик Большой Медведицы, а в левое — серебристая Вега. Тишина. Журчит фонтан. Иногда ворочается в своей клетке сонный попугай и бормочет вполголоса:

— Бисмиллах… Бисмиллах… Бисмиллах…

На серебряном дереве в углу комнаты тускло горит масляная лампада-ночник. От нее бродят по стенам и по потолку беспокойные тени. Надо задуть ее заранее, чтобы не было видно из сада, что делается в комнате. Тишина. Темнота. Звезды горят золотыми гвоздиками на бархате неба. Джан знает, что не заснет. Этого бы только не хватало… После ужина она, к удивлению няни, попросила сварить еще кофе. Щеки до сих пор горят, и мысли бодрые, четкие, легкие.

На птичьем дворе пропел один петух, другой. Началась петушиная перекличка в городе. Джан вскочила с дивана. Подоткнув длинную рубашку, завернулась с ног до головы в черный бархат. Совсем темно в саду. Лунный серпик скрылся за облаком. В трех шагах ничего не видно. Легко соскочила с подоконника, осмотрелась. Кажется, никого… Слилась с темнотой. Исчезла.

На берегу призывно поет най, и душа Джан ему вторит, словно эхо в горной лощине.

Девушке не страшно, хотя шайтановы родичи — нетопыри опять петляют над ее головой, заслоняя звезды торопливыми крыльями, а босые ноги вот-вот наступят на слизкого червяка. Ничего нет, — ни темноты, ни джинов, которые любят мрак, ни червей, ни страха перед тем, что будет. Есть красное пятно костерчика, призывная песня флейты и поющая душа.

Пальцы Джафара быстро бегают по гладкому тростнику. Звуки летят в темноту, точно стайка птиц, которых вспугнул верблюжий караван. Юноша стал спиной к огню, вглядывается в темноту. Обещала прийти, должна прийти, придет, конечно, придет, но нет ее… Тихо на берегу и темно.

Обещала, придет, наверное придет, иначе лучше утопиться… Джафар опять поднимает флейту, опять в ночную темноту летят звонкие стаи. Ему чудится, что сквозь привычный запах речной тины пробиваются душистые струйки. Сильнее, сильнее. Струйки слипаются в ручьи, ручьи в озеро. Оно выходит из берегов, и Джафара захлестывает цветочная волна. Ее цветы, ее.

— Эсма!..

Сняв абайе, она вынырнула из темноты, как желанный сон. Мгновение тому назад там никого не было и вот она стоит перед ним с распущенными волосами, одетая в призрак рубашки, и Джафар со страхом смотрит, не просвечивает ли и ее стройное тело.

— Джафар, что с тобой? Это я!..

Нет, не призрак. Ее голос. Ее родинка над левым глазом. Живая Эсма. Перепрыгнув через охапку хвороста, он бросается к любимой. Няни нет. Никого нет. Некого бояться.

Их поцелуй долог, долог, и обоим хочется, чтобы он никогда не кончился. Какие могучие руки у Джафара и как осторожно они скользят по паутине рубашки. К чему она здесь — только мешает найти губами блаженную дорожку между грудей.

— Милый, не надо… — она пробует удержать его руки, но разве можно сладить с ними… Они — как ласковое железо. Да и к чему противиться? Все равно… Рубашка-призрак падает на песок, и принцесса Джан, нагая, радостная, смеющаяся, готова покорно сгореть на костре страсти.

Но, когда Джафар берется за ремешок, который стягивает его козью шкуру, в девушке вдруг просыпается страх, жуткий, тяжелый, давящий. Она дрожит. Проклинает тот час, когда решила одна прийти на берег. Готова голая убежать в темноту. По книгам знает все, в мечтах столько раз становилась женщиной, но наяву страшно. И отдаться страшно, и подумать страшно, что будет потом, и страшнее всего этот распаленный желанием нагой мужчина, который схватил ее за руки. Не Джафар это, и глаза не его — чужие, упрямые, жуткие.

Джан всхлипывает, Джан умоляет.

— Милый, не надо… милый…

— Хорошо, родная…

Джафар не мальчик. Знает, что девушке то, что должно случиться, страшнее, чем воину первый бой. Пересилив себя, он усаживает Джан на песок, нежно обнимает властными руками. Ласкает ее всю. Несчетно целует вздрагивающую душистую грудь. И снова по телу девушки разливается блаженный огонь, огонь всесожигающий, неудержимый, последний…


Весь тот день Аллах был весьма озабочен. Мир лежал во зле, и шайтан, пользуясь этим, становился все смелее. Всемогущий подумал даже, что проще всего было бы спалить землю, подобно тому, как земледелец сжигает сноп, густо зараженный спорыньей. Подумал, но решил подождать — по благости своей пожалел правоверных, совершающих намаз пятирежды в день. Всюду, однако, люди творили несуразицу. В Куябе хакан — князь русов, вместо того чтобы принять ислам, допустил в свою столицу христианских попов. В Пекине китайцы убили восьмидесятилетнего хаджи, тщетно пытавшегося доказать этим длиннокосым кафирам, что нет бога, кроме бога, и Мухаммед пророк его. Заодно, правда, убили и индийского факира, но это Аллаха ничуть не обрадовало. В Кордове тамошний эмир взял в жены христианку и позволил ей по-прежнему молиться своему пророку.

Хуже всего, однако, обстояло дело в самом Багдаде. Давно уже следовало заняться тамошними неполадками, но сначала Аллах хотел упорядочить вопрос о времени. В надзвездном мире, как известно, времени нет вовсе, прошлое там ничем не отличается от будущего, и никто никуда не может опоздать, что для бесплотных духов весьма удобно. Беда была в том, что на земле-то время существовало, и путаница благодаря этому получалась несусветная. Аллах собирался для руководства делами человеческими завести на небесах эфирные часы, которые бы шли подобно земным. Без них ангелы, посылаемые с поручениями, вечно путали. То являлись на два столетия раньше, чем нужно, то пытались навести порядок лет через пятьсот после беспорядка, который они должны были предупредить.

Вопрос о согласовании безвременья и времени Аллах все же решил отложить. Его следовало обсудить спокойно, а в тот день всевышний был весьма взволнован. Огорчили и разгневали его и Куяба, и Пекин, и Кордова, но более всего багдадские мотазалиты[25]. Они все больше и больше забирали силу при дворе. Оказалось даже, что Альмамун, сын и наследник Гарун аль-Рашида, и тот готов уверовать в их ересь, да и сам халиф, вместо того, чтобы покарать нечестивцев огнем и мечом, ежевечерне распивает с ними кофе.

Выслушав доклад архангела, посланного расследовать мотазалитскую ересь, Аллах вспылил. Нечестивые ослы! Собаки, лишенные благодати! Доказывают, что множественность атрибутов бога — одно суесловие и вздор! Коран, изволите видеть, для них книга как книга! Отрицают предопределение! Думают, что будущее подобно полке с книгами — что захотел, то и выбрал. Как бы не так…

Приговор всемогущего был короток. С завтрашнего дня для мотазалитов все наоборот. Ждет мальчика, родится девочка или гермафродит. Охотится за антилопой, стрела попадет в корову. Захочет, чтобы сын стал хакимом, выйдет из него базарный заклинатель змей. Увидят еретики, что значит предопределение! А их противникам, мутакаллимам, отныне благоденственное и мирное житие, на враги же победу и одоление… Воздается комуеждо по делам его.

Покончив с мотазалитами, Аллах собирался почить от дел своих, но в это время взор его упал на босую Джан, выпрыгнувшую в окошко. Случай был прост и ясен. Заниматься им самому владыке неба и земли, порядком уставшему за день, не хотелось. Однажды он послал для спасения принцессы большую синюю муху. Другой раз внушил няне Олыге сон о мертвом муже. Теперь дело обстояло серьезнее. Пламя девичьей страсти так разгорелось, что отпугнуло бы и мух и сны. Требовалось личное вмешательство бесплотных сил, и Аллах поручил охрану невинности Джан архангелу Митраилу.

Из всех небесных послов он считался самым надежным. Твердо помнил разницу между субъективной длительностью и объективным временем. Знал, что только первая непрерывна, а второе прерывисто и вообще даже не время само по себе, а проекция времени в пространстве. На небесах, как и на земле, в этих делах мало кто тогда разбирался. Архангел же Митраил до сих пор не забывал ни на мгновение, что смешать длительность со временем — ошибка, непростительная и непоправимая. В мгновение ока он пролетел мимо созвездия Гончих Псов, едва не запутался в Волосах Вероники, обогнул звезду Альфа Центавра и неслышно опустился на берегу Евфрата в пяти шагах от Джафара и Джан. Оставалось только погасить любовный пламень пастуха-музыканта, подобно тому, как в деревнях сбежавшиеся соседи тушат загоревшуюся саклю. Архангел уже зачерпнул невидимым ковшом незримую воду, хотел ее плеснуть на сердце Джафара, но вместо этого, словно художник, залюбовался юными обнаженными телами, готовыми слиться воедино. Вспомнил, как шесть с половиной объективных столетий тому назад, в такую же темную, теплую ночь он прилетел в Рим взглянуть, что делается на вилле императора Публия Элия Адриана. Опустился тогда среди лужайки, где караул легионеров жарил на костре жирную баранью ногу. От нее противно пахло кухней, но в конце лужайки архангел заметил бронзовую группу на пьедестале из белого мрамора. Подошел поближе и залюбовался, как сейчас. Нагой юноша из темной бронзы и девушка, вылитая из светлой, лежали, прижавшись друг к другу. Она закрыла глаза и запрокинула голову, готовая отдаться молодому атлету. Отблески костра скользили по его мускулам, и напряженное бронзовое тело словно дрожало от страсти. И светляки летали тогда в саду императора, как летают сейчас. Все как тогда, все как тогда… Только костерчик поменьше римского.

Небесный посланец замечтался. Очнулся от стона Джан и с ужасом понял, что все кончено.

Теперь и сам Аллах не сможет сделать случившегося не бывшим. Он всемогущ, но сам соизволил ограничить себя законами логики. Два века тому назад по неизреченной своей милости вернул, правда, сокровище девства одной старухе весьма праведной жизни, которая потеряла его во дни неразумной юности. Однако архангел Митраил, хотя и не был наделен всеведением, сразу сообразил, что святой из принцессы Джан во всяком случае не выйдет. Безнадежно… И он удалился так же неслышно, как прилетел. Удалился, горестно поникнув головой — и девушки было жаль, и страшно неминуемого гнева Аллаха.

А Джафар и Джан лежали в блаженной истоме, ласкали друг друга и, перед тем как расстаться, решили выкупаться. Небо очистилось. Поперек Евфрата протянулся бледный лунный мост. Входя в реку, принцесса поморщилась от боли, но в прохладной воде она быстро прошла. Радостная и спокойная, Джан плыла по-морски, бесшумно разводя руками, хотя никогда не видела моря.

Рядом с ней Джафар неторопливо плыл саженками и при каждом взмахе поднимал снопы серебряных искр. Принцессе, только что ставшей женщиной, хотелось, чтобы всегда было так — плыть рядом с любимым по морю жизни, и чтобы никто не мешал, не запирал, не леи с поучениями…

Камыши стояли черной стеной. Вода мягко светилась. Джафар и Джан плыли в страну будущего.

Вернулись к своему костру, взявшись за руки, как дети, которым хочется поскорее добежать домой. Вытереться было нечем. Джан боялась измять рубашку. Джафар подбросил сухого хвороста. Сучья затрещали, окутались белым дымом, и вдруг сразу вырвалось из него высокое, веселое пламя. Девушка сидела на козьей шкуре у костра, обняв колени, как она любила сиживать у себя в комнате.

— Отчего ты смеешься, милая?

— Так…

Черные глаза искрятся. Мысли прыгают веселыми чертиками. Хорошо так… Ни дворца, ни няни, ни евнуха Ибрагима… Няня хорошая, но без нее еще лучше. Одни, вдвоем… Она кладет голову на плечо Джафара, спокойно и нежно целует кожу, пахнущую водяной свежестью.

— Милый…

— Родная…

Он задумчиво смотрит на подругу. Целует черные душистые волосы.

— Дорогая моя, скажи мне правду…

— Какую правду, Джафар?

— Кто ты, Эсма? Я неграмотный, но я же понимаю… Нет таких служанок на свете.

— Не служанка, милый, племянница служанки.

— Скажи правду, Эсма, скажи…

Она смеется, чертит прутиком на песке непонятные знаки.

— Правда, Джафар. Я племянница служанки бога. Не пугайся, не пугайся — мы все его слуги.

— Ты все шутишь… Хочу знать, кого я люблю. Должен знать.

Становится серьезней. Хмурит тонкие брови.

— Не спрашивай, не думай, не старайся узнать. Обещай мне — иначе никогда больше не приду. Обещаешь?

— Обещаю, но…

— Нет, Джафар. Никаких но… Если любишь, молчи, не спрашивай. Иначе конец.

— Ну, ладно… А есть ты хочешь?

Опять смеется.

— Хочу, дорогой мой, очень хочу.

— Смотри, что я для тебя припас. Сейчас испечем.

— Вот забавно… В жизни таких не видела.

— Самые вкусные, Эсма. Свеженькие — вечером набрал.

— Да чьи же это?

— Ибисиные.

— Ибисиные… а их разве едят?

— Эх ты, маленькая моя… И ничего-то она не знает.

— Так-таки совсем ничего? — хохочет звонко.

Ласкается. Никогда еще не было так весело принцессе Джан, дочери эмира анахского, правой руки повелителя правоверных. И дворцовые повара еще никогда не готовили такого вкусного кушанья, как печеные яйца ибиса с черствым хлебом, особенно если их есть ночью, сидя без рубашки у костра с юношей, которого любишь.

11

На следующее утро произошло два весьма неприятных разговора — один на небесах, другой на земле.

Архангел Митраил явился к Аллаху с повинной. Гнев всемогущего был праведен и грозен. За непростительное ротозейство и неумение отличить объективное время от субъективной длительности Аллах наложил на провинившегося тяжелое наказание. Ему, было запрещено лицезреть райских гурий в течение одиннадцати земных столетий — до тех пор, пока пра-праправнучка Джан в тридцать седьмом поколении не станет хакимом в стране русов и не увидит сквозь тело, как бьется человеческое сердце.

Но грехопадение Джан имело на небесах и другие важные последствия. Аллаху чрезвычайно надоела ангельская путаница со временем. Он повелел немедленно соорудить эфирные часы и повесить их на хвост Большой Медведицы. Смертным не дано их видеть, но бесплотным духам, исповедующим ислам, они видны из любой точки неба. Магометанские ангелы с тех пор всюду поспевают вовремя. Ангелы же христиан и евреев по-прежнему прилетают то раньше, то позже, так как считают время но старинке — на мановения ока.

Земной неприятный разговор произошел в комнате Джан. Няня долго не могла ее добудиться, а когда наконец разбудила, принялась бранить. Зачем это Джан понадобилось ночью лазить в сад через окошко? Если по нужде, так почему не надела туфель — знает ведь, что с вечера дорожки поливают. Наследила всюду и простыни грязными ногами испачкала. Ну, и принцесса называется — не могла по-хорошему сходить, куда следует. Двери-то для чего…

— Няня у меня живот схватило, так схватило, что, знаешь, скорее, скорее…

Олыга внимательно всмотрелась в лицо Джан. Вокруг глаз синие круги, губы запеклись, говорит точно не своим голосом. На самом деле больна.

Пришлось Джан три дня лежать в постели, пить прегорькую настойку из трав и почти ничего не есть.

Улучила все-таки время и поскорее сунула ключ обратно в мышиную нору.

Хорошо, что успела положить — в первый же вечер няня Олыга назначила сторожу при жирафах свидание в кустах за стеной гаремного сада. Подобрела после этой встречи. Ласково ухаживала за мнимой больной.

Джан, хотя и скучала и злилась, но была довольна, что все так удачно обошлось.

У нее было время подумать над тем, что случилось, и что может случиться, и что наверное случится, но она думала только о Джафаре. Словно околдовал ее пастух-музыкант. Ни разу не вспомнила ни об отце, ни о том, что вскоре ей предстоит выйти замуж. Ничего не было в мире, кроме юноши с руками, как ласковое железо.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14