Счастливая странница

— Синьора, — начал он, — ваш муж очень болен.

Он слишком болен даже для этой больницы. Слишком болен для того, чтобы держать его дома. Придется отправить его в лечебницу. Возможно, пройдет год-другой — и ему полегчает. Сейчас трудно дать гарантию. Такие случаи до сих пор остаются для нас загадкой.

Мать тихо сказала:

— Я не стану подписывать никаких бумаг. Я хочу видеть своего мужа.

Врач искоса взглянул на Ларри и покачал головой. Ларри сказал:

— Пошли, ма, мы приедем завтра, может быть, тогда и повидаем его.

Но Лючия Санта осталась сидеть, словно вконец отупела. Врач спокойно сказал ей голосом, лишенным всякой надежды быть услышанным:

— Синьора, будь у вашего мужа просто температура, лихорадка, вы и то не стали бы отправлять его на заработки, вы бы не выгнали его на холод, не заставили бы гнуть спину. Если бы он переломал себе ноги, вы бы не заставили его ходить. Снова окунуться в мир — это для него слишком невыносимо. Он испытывает от этого страшную боль. Эта болезнь — сигнал, что он отказывается идти на верную смерть.

Если хотите проявить любовь к мужу, лучше подпишите вот эти бумаги. — Он прикоснулся к желтой папке на столе.

Мать подняла на него глаза, и ее ответ прозвучал по-итальянски отрывисто:

— Никогда не подпишу!

Врач залился краской и отчетливо проговорил:

— Как я погляжу, вы принесли для мужа передачу. Хотите отнести ее ему сами? Побыть с ним вы не сможете, но можно будет сказать ему пару слов.

Теперь уже мать покраснела от признательности за поблажку и поспешно кивнула. Доктор схватил телефонную трубку и с кем-то коротко переговорил.

Потом он встал и обратился к Лючии Санте:

— Пойдемте со мной.

Она заторопилась за белым халатом по сумрачному, тюремному коридору; им пришлось несколько раз подняться по ступенькам и снова спуститься, пока, оставив позади сотни метров коридоров, они не оказались в просторном помещении с кафельными стенами, уставленном ваннами, некоторые из которых были задернуты резиновыми занавесками.

Она прошла за врачом к двери в дальнем конце помещения. Неожиданно врач замер рядом с одной из ванн, скрытых от глаз занавеской, и твердо взял ее правой рукой за запястье, словно иначе она оступится и упадет. Левой рукой он отодвинул штору.

В чистой воде сидел голый человек со связанными руками. Мать вскрикнула: «Фрэнк!» Узкий череп повернулся на крик, лицо еще больше удлинилось от гримасы угодившего в западню дикого животного, обнажившей все зубы. Его голубые глаза словно остекленели и злобно мерцали; в них не было ни малейшего проблеска мысли или чувства. Глаза смотрели не на нее, а на невидимое небо у нее над головой. На лице этом лежала печать неизлечимого, сатанинского безумия. Несчастная женщина вскрикнула, и к ней на помощь устремились санитары; врач снова задернул занавеску. Коричневый бумажный пакет упал на кафельный пол и лопнул, испачкав едой чулки и туфли Лючии Санты.

Через некоторое время она снова сидела на стуле в кабинете врача. Ларри пытался унять ее слезы. Однако она оплакивала не безумца в ванне, а себя, то, что снова стала вдовой, что ей придется теперь всегда спать в постели одной; она оплакивала участь остальных своих детей, которым уготована безотцовщина; она оплакивала поражение, нанесенное ей безжалостной судьбой. Кроме того, она не могла не рыдать, ибо впервые за многие годы испытала нешуточный страх: она любила этого человека, нарожала ему детей — и вот теперь ей пришлось лицезреть его даже не мертвым, а с вырванной из тела душой.

Она подписала все до одной бумаги. Она поблагодарила доктора за его доброту. Они вышли за ворота больницы, и Ларри подозвал такси. Он беспокоился за мать. Но к тому моменту, когда они подкатили к своему дому на Десятой авеню, она уже взяла себя в руки; ему даже не пришлось поддерживать ее, когда они поднимались по лестнице. Они и думать забыли о детях — Джино, Винни и Сале, — поджидавших их на углу.

Часть II

Глава 8

В первую же теплую субботу новой весны Октавия решила произвести в доме генеральную уборку.

Винни и Джино отправили прочь из квартиры: им было велено драить лестницы и лестничные площадки и прибираться на заднем дворе. Малышам — Салу и Лене — вручили тряпки, чтобы они протерли пыль на всех стульях и под огромным деревянным столом. У стульев оказалось множество изогнутых перекладин, под столом же изгибались загадочные арки, образующие пещеры, в которых малыши любили прятаться. Они так расточительно расходовали лимонное масло из высокой склизкой бутыли, что все поверхности не только засверкали, но и сделались страшно липкими, так что Октавии пришлось оттирать их сухой тряпкой.

Все шкафы были выпотрошены, все полки выстланы свежей газетной бумагой. На кухонном столе громоздился фарфор, который предстояло отмывать от грязевой пленки.

Не прошло и часа, как Винсент и Джино вернулись домой со щеткой, тряпками, бадьей и чайником для горячей мыльной воды.

— Мы все сделали, — объявил Джино. — Я пошел играть в бейсбол.

Октавия высунулась из шкафа с сердитым выражением лица. За последние месяцы Джино изменился к худшему. Он и прежде был безответственным созданием, но хотя бы сидел на месте, не имея возможности удрать, и исполнял поручения весело и довольно-таки добросовестно. Теперь он стал угрюмым и дерзким. Все валилось у него из рук. Октавия хмуро уставилась на братьев. О Винни тоже нельзя было сказать ничего хорошего.

— Погляди-ка, ма! — заголосила Октавия. — Они умудрились вымыть весь дом одним чайником горячей воды! Четыре пролета, четыре лестничных площадки, мраморный пол на первом этаже — и все одним паршивым чайником! — Она презрительно усмехнулась.

— Ладно, — донесся из кухни голос Лючии Санты, — главное, чтобы стало чище, чем раньше.

— Откуда же, черт возьми, взяться чистоте — не от одного же чайника горячей воды?! — взвизгнула Октавия. Но, услыхав материнский смех, она сама прыснула. Утро было чудесное, квартиру заливало золотым светом.

Братья стояли перед ней с тряпками и щеткой и выглядели клоунами; до чего же люто они ненавидят убираться! О ненависти говорила каждая черточка на их лицах.

— Так и быть, — смягчилась Октавия. — Ты, Винни, поможешь мне убраться в шкафах, а ты, Джино, будешь мыть окна с внутренней стороны. Потом вы с Винни вынесете во двор весь мусор, а я закончу с окнами.

— Черта с два! — огрызнулся Джино.

Октавия даже не повернула головы.

— Не умничай, — только и донеслось из-за дверцы шкафа.

— Я пошел, — бросил Джино.

Винни с Салом были ошеломлены отвагой Джино. Ни один из братьев не осмеливался перечить Октавии; Ларри и то иногда повиновался ей. Ей ничего не стоило оттаскать их за вихры и отдубасить, если они дерзили и своевольничали. Однажды она стукнула Ларри по голове бутылкой из-под молока.

Октавия стояла на коленях перед шкафом.

— Не заставляй меня вставать, — бросила она через плечо.

— Мне наплевать, — заявил Джино. — Не буду я мыть эти проклятые окна! Я пошел играть.

Октавия вскочила и набросилась на него. Одной рукой она сгребла его за волосы, другой отвесила две звучные пощечины. Он попытался вырваться, но у него не хватило для этого сил. Она вцепилась в него мертвой хваткой. Удары сыпались один за другим, но он не чувствовал боли.

— Ах ты маленький негодяй! — неистовствовала она. — Попробуй еще раз сказать, что не станешь мыть окна, и я тебя вообще прибью!

Вместо ответа Джино рванулся с неожиданной силой и оказался на свободе. Он взглянул на сестру не столько с ненавистью или страхом, сколько с болезненным изумлением, от которого опускались руки, с недоумением совершенно беззащитного существа. Октавии никак не удавалось освоиться с этим его взглядом. Винни она порой бивала еще яростнее, поэтому чувство, которое охватывало ее от этого взгляда, нельзя было назвать чувством вины. Впрочем, как бы она ни относилась к отчиму, она никогда не думала о Лене, Сале и Джино только как о своих единоутробных сестре и братьях. Все они были ей родными.

Лючия Санта показалась из кухни.

— Хватит, — сказала она Октавии. — Джино, вымоешь два окна в гостиной — и можешь идти на все четыре стороны.

Однако худое, смуглое лицо Джино сделалось упрямым и обозленным.

— Я не буду мыть эти вонючие окна, — раздельно произнес он и стал ждать, что теперь произойдет.

Не желая скандала, Лючия Санта примирительно молвила:

— Не ругайся, ты для этого еще слишком мал.

— Октавия все время ругается! — крикнул Джино. — А ведь она — девушка. Только ей ты ни слова не говоришь! Зато с остальными она корчит из себя такую леди…

Мать улыбнулась. Октавия поспешно отвернулась, чтобы не рассмеяться. Брат был прав. Знакомые юноши, особенно сынок Panettiere, и представить себе не могли, какие только ругательства выговаривает ее язык. Они бы не посмели произнести в ее присутствии слов, которые слетали с ее уст дома, когда мать или младшие братья выводили ее из себя.

Порой она впадала в такую истерическую ярость, что не верила собственным ушам. Одна из подруг окрестила ее «девицей, изрыгающей непристойности».

— Хорошо, хорошо, — сказала мать. — Помоги хотя бы до обеда, а потом иди. Скоро можно будет садиться есть. — Она подозревала, что Октавия сердится из-за того, что ей не удалось взять верх, однако в последнее время в семье царил мир, и матери не хотелось его нарушать.

К ее удивлению, Джино вызывающе отрезал:

— Я не голоден. Я уйду прямо сейчас. К черту обед!

Он выхватил из угла свою бейсбольную биту и повернулся, готовый выбежать. Однако мать успела настигнуть его и отвесить шлепок по губам.

— Animale! — свирепо кричала она. — Безмозглый осел! Точь-в-точь отец! Теперь на весь день останешься дома!

Он не доставал ей и до подбородка. Она заглянула ему в глаза — черные омуты злости и отчаяния, какое может охватить только ребенка. Он занес свою биту и метнул ее, ни во что не целясь и стараясь ни в кого не попасть. Узкая бита описала в воздухе грациозную дугу и смахнула со стола весь нагроможденный на него фарфор. Квартира наполнилась оглушительным звоном. Осколки чашек и блюдец брызнули во все стороны.

Некоторое время никто не произносил ни звука.

Джино испуганно взглянул на мать и на Октавию и пустился наутек — в дверь, вниз по лестнице, на Десятую, на весеннее солнышко. Опомнившись, мать высунулась на темную лестницу и, вдыхая запах перца, жареного чеснока и оливкового масла, крикнула ему вслед:

— Figlio de putana! Зверь! Животное! Чтобы не являлся домой есть!

Шагая по Тридцать первой, Джино чувствовал себя все лучше. Пошли они все к черту — и мать, и сестрица. К черту, и все тут! Он отскочил в сторону, почувствовав чье-то прикосновение к своей руке.

Но это оказался всего лишь Винни.

— Пошли домой, — сказал Винни. — Октавия велела мне привести тебя домой.

Джино отпихнул Винни и прошипел:

— Хочешь подраться, сукин сын?

Винни окинул его серьезным взглядом и проговорил:

— Идем. Я помогу тебе мыть окна. Потом мы пойдем играть в бейсбол.

Джино бросился в сторону Девятой авеню.

Винни бегал лучше, чем он, однако не пустился за ним вдогонку.

Он был свободен, но его сверлило смутное беспокойство. Он не бесился, просто он отказывался кому-либо подчиняться, даже Ларри. Мысль о Ларри заставила его ускорить шаг. Надо уносить ноги: они наверняка пошлют за ним Ларри.

На Девятой авеню Джино прицепился сзади к повозке, катившей в северном направлении. Через пару кварталов возница, итальянец с огромными усами, заметил его и стегнул кнутом. Джино соскочил с повозки, подобрал камень и запустил им в сторону возницы, не целясь. Камень просвистел мимо уха возницы; послышалась ожесточенная ругань, повозка остановилась, и Джино пришлось улепетывать на Восьмую авеню. Там он примостился на заднем бампере такси. Водитель заметил бесплатного пассажира и поднажал, так что Джино смог спрыгнуть только у Центрального парка. Таксист показал Джино нос и скорчил рожу.

Впервые в жизни мальчик оказался в Центральном парке. Подойдя к фонтану, рядом с которым поили лошадей, он зачерпнул горсть теплой воды.

У него не было ни цента, чтобы утолить жажду содовой. Он побрел в глубь парка, уходя все дальше на восток, пока не увидел белые каменные громады, где обитали богачи. Это зрелище не значило для него ровно ничего: в его детских мечтах еще не было места для помыслов о деньгах. Он мечтал о геройстве на поле сражения, о подвигах на бейсбольной площадке, о собственной несравненной доблести.

Джино хотелось отыскать в парке такое место, где можно было бы присесть, привалившись спиной к дереву, и смотреть на небо, не видя каменных строений, машин и повозок, мелькающих за пологом листьев. Он мечтал оказаться в лесу! Однако где он ни оказывался, как ни вертелся, ему некуда было деться от фасадов домов, громоздящихся над парком, от рекламных плакатов, взлетевших ввысь, от автомобильных гудков и цоканья лошадиных копыт. К аромату деревьев и травы примешивался запах бензина.

Наконец, вконец запыхавшись, Джино прилег рядом с озерцом с бетонными берегами и, заслонив глаза ладонью, внушил себе, что дома, нависшие над парком, — всего лишь мираж, картинка из сказочной книжки. Позже ему предстоит выбраться из леса и вернуться в город. Пока же его сморил сон.

Он спал как заколдованный, чувствуя, что творится вокруг, но не имея сил открыть глаза. Он знал, что мимо проходят люди и оглядываются на него; как-то раз над его ухом просвистел мяч, и двое бездельников, коротающих время в холодке, ненадолго задержались рядом с ним. Ему казалось, что вокруг сменяют друг друга времена года, пуще того, пролетают целые года. Сперва ему было нестерпимо жарко, и он откатился в густую траву, в тень древесной кроны. Потом брызнул мимолетный дождик, и он весь вымок; потом стало холодно и темно, а потом снова засияло по-летнему яркое солнце. Однако он слишком устал, чтобы поднять голову. Накрывшись руками, зарывшись носом в свежую траву, он все спал и спал; наконец, испугавшись, что проспит всю жизнь, он очнулся — но оказалось, что минуло всего лишь несколько часов.

Остроконечные городские шпили голубели в темнеющем небе; золотые солнечные лучи померкли. Парк погружался в густо-зеленую тень. Джино сообразил, что ему надо поторапливаться, иначе он не попадет домой до темноты.

Он выбрался из Центрального парка на Семьдесят вторую стрит. Теперь его охватила тревога. Ему хотелось очутиться дома, в родном квартале; ему хотелось снова увидеть братьев, сестер, мать. Еще никогда ему не доводилось забираться в такую даль. Он прицепился к такси. Ему повезло: такси ехало на юг; через некоторое время Джино узнал Девятую авеню.

Но на пересечении с Тридцать первой стрит машина разогналась; Джино все равно спрыгнул и начал перебирать ногами в воздухе еще до того, как коснулся мостовой. Он сохранил равновесие и метнулся к тротуару. Но неожиданно за его спиной раздался металлический лязг; он ощутил удар и почувствовал, что уже не бежит, а летит в воздухе. Он ударился о мостовую и снова вскочил, как мячик. Он не чувствовал боли, но здорово перепугался: ведь его сбила машина!

Большой синий автомобиль заехал передними колесами на тротуар. Из него вылез высокий мужчина. Он подбежал к Джино. У него были голубые глаза и жидкие волосы; на его лице отпечатался нешуточный испуг, так что Джино даже пожалел его и поспешил уверить:

— Со мной все о'кей, мистер.

Однако водитель принялся ощупывать его с головы до ног, боясь переломов. Он обнаружил на штанине мальчика здоровенную дыру, обагренную кровью, и произнес с нервозностью, грозившей обернуться паникой:

— Ты цел, сынок? Как ты себя чувствуешь?

— Коленка саднит, — ответил Джино. Водитель закатал ему штанину и увидал глубокую царапину, из которой медленно сочилась кровь. Тогда он взял Джино на руки, как младенца, и посадил на переднее сиденье своего автомобиля. Собравшимся вокруг людям он сказал:

— Повезу мальчишку в больницу.

Подъехав к Французской больнице на Тридцатой стрит, водитель выключил мотор и закурил. Он внимательно смотрел на Джино, изучая его лицо.

— Ну-ка, давай начистоту, парень, — проговорил он. — Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — ответил Джино, хотя его подташнивало. Он еще не отделался от испуга: все-таки угодить под машину — дело серьезное!

— Покажи-ка коленку, — велел водитель.

Джино снова закатал штанину. Рана уже не кровоточила, на ней образовалась корка.

— У меня никогда не течет кровь, — гордо сообщил Джино. — У меня всегда быстро образуется корка.

Водитель со вздохом сказал:

— Наверное, нам лучше обратиться к врачу.

— В этих больницах вечно приходится ждать, — затараторил Джино. — Мне пора домой, а то мать здорово осерчает. Со мной все в порядке. — Он выбрался из машины. — Кроме того, вы не виноваты. — Он говорил со взрослым, как с равным себе, он стремился подбодрить его. Помахав рукой, он захромал восвояси.

— Подожди, паренек, — окликнул его водитель и высунулся из окна, протягивая бумажку в пять долларов.

Джино смутился.

— Не стоит, — пробормотал он. — Я сам виноват.

Не надо мне денег.

— Нет уж, бери, — строго сказал водитель. — Зачем же заставлять мать раскошеливаться на новые штаны — просто ради того, чтобы выглядеть взрослым? — Когда он делался серьезным, то становился как две капли воды похож на Линдберга «Чарлз Линдберг (1902 — 1974) — американский летчик, совершивший в 1927 году первый беспосадочный перелет через Атлантический океан.». Джино потянулся за деньгами, и мужчина пожал ему руку, улыбнулся и облегченно произнес, желая сделать мальчугану приятное:

— С тобой все о'кей, парень.

До дома было теперь рукой подать: Джино осталось перейти через Девятую, пройти под мостом надземной железной дороги и спуститься по Тридцатой к Десятой авеню.

Огибая угол, он был уже на седьмом небе от счастья. Сал играл на улице, мать сидела на своем табурете перед крыльцом в компании тетушки Лоуке и еще одной женщины. Октавия стояла перед киоском с мороженым, беседуя с сыном Panettiere. Джино прошествовал мимо нее, и оба сделали вид, что не замечают друг друга. Перед крыльцом он остановился, чтобы, не пряча глаз, выслушать, что скажет мать.

Он сразу увидел, что она не сердится на него.

— Buona sera «Добрый вечер (ит.).», — спокойно произнесла она. — Решил вернуться домой? Ужин ждет. — Она отвернулась и снова заговорила с тетушкой Лоуке. «Даже не заметила, что случилось с моей ногой», — с горечью подумал Джино.

Он заковылял вверх по лестнице. На душе у него было легко. Кажется, все предано забвению. И тут он в первый раз почувствовал, как болит коленка.

У него пересохло во рту, болели глаза, тряслись ноги.

Винни сидел в кухне и читал. Увидев Джино, он вынул из духовки тарелку с перцем, яйцами и картошкой и поставил ее на стол. Затем он принес из ледника бутылку с молоком. Джино отхлебнул молока прямо из горлышка и уселся за стол.

— Где же ты был весь день? — осведомился Винни с легким осуждением. — Мать и Октавия очень беспокоились, Ларри тебя обыскался. Мы все за тебя тревожились.

— Ясное дело, — саркастически отозвался Джино. Он чувствовал себя лучше. Правда, съев несколько ложек, он понял, что с него довольно. Он положил ногу на стул. Нога перестала гнуться. Он закатал разорванную штанину. На колене красовался огромный набухший кровью шрам; нога распухла и почернела.

— Вот это да! — покачал головой Винни. — Помажь-ка йодом. Руки и лицо тоже не мешало бы обработать. Ты что, подрался?

— Нет, — ответил Джино. — Меня сбила машина. — Говоря это, он почувствовал, как у него наворачиваются слезы на глаза. Он подошел к раковине и умылся. Потом он побрел в гостиную, разобрал постель и улегся. Его знобило, и он залез под одеяло.

Он вынул из кармана штанов пятидолларовую бумажку и зажал ее в руке. У него переворачивался желудок и горело лицо. Сейчас он видел машину, хотя тогда, на улице, не заметил ее, видел, как она сбивает его с ног и подбрасывает в воздух. Винни присел на кровать рядом с ним.

— Меня сбила машина, — повторил Джино дрожащим голосом. — Видишь? Водитель дал мне пять долларов. Классный тип! Он даже хотел, чтобы я пошел в больницу, но мне не было больно. Я ехал на бампере такси и соскочил прямо перед ним. Так что сам и виноват. — Он разжал ладонь. — Видишь?

Пять долларов!

Оба мальчика впились глазами в зеленую бумажку. Целое состояние! У Винни была золотая монета достоинством в пять долларов — подарок тетушки Лоуке по случаю конфирмации, однако ему не разрешалось ее тратить.

— Здорово! — протянул Винни. — Что ты с ними сделаешь? Отдашь матери?

— Какого черта? Если она узнает, что меня сбила машина, то поколотит меня. — Он посерьезнел. — Давай лучше наделаем бутылок с шипучкой, как тебе всегда хотелось, Винни, продадим их и заработаем денег! Ну, помнишь? Вдруг с этого у нас начнется свой бизнес?

Винни был в восторге. Он всегда мечтал об этом.

— Кроме шуток? — недоверчиво спросил он.

Джино кивнул.

— Лучше отдай деньги мне, — предложил Винни. — Так будет вернее. Мать может отнять их у тебя и заставить положить на счет.

— Нет, сэр, — подозрительно ответил Джино. — Я сам припрячу свои денежки.

Винни был удивлен и обижен. Джино всегда доверял ему свои деньги — и те, что зарабатывал продажей льда, и выигрыш в «семь с половиной».

— Брось, — поднажал Винни. — Лучше отдай мне. А то потеряешь.

— Это меня сбил автомобиль, а не тебя, — злорадно сказал Джино. — Ты даже не ушел со мной.

Ты был на стороне Октавии. Тебе еще повезло, что я вхожу с тобой в долю.

Он откинулся на подушку. Винни внимательно посмотрел на брата. Таким он видел его впервые.

— О'кей, — согласился он. — Оставь деньги себе.

С подушки послышался негромкий голос:

— В изготовлении шипучки я буду главным. Это мои деньги.

Винни был уязвлен: ведь он старше, да и идея принадлежит ему. Он чуть было не сказал: «Проваливай-ка ты вместе со своими пятью долларами!»

Однако, спохватившись, он ответил:

— Хорошо, босс — ты. Хочешь, перевяжем твое колено?

— Нет, оно совсем не болит, — отмахнулся Джино. — Давай поговорим лучше о том, как будем делать шипучку. Запомни: чтобы никому ни слова, что меня сбил автомобиль. Мне знаешь, как попадет!

— Пойду за карандашом и бумагой, чтобы прикинуть расходы, — решил Винни. Вернувшись в кухню, он убрал со стола и вымыл посуду, хотя мать строго-настрого наказала, чтобы Джино, вернувшись и поужинав, сам убрал за собой. Потом он достал из своего школьного портфеля карандаш и блокнот.

Когда Винни вернулся к брату, было уже почти совсем темно; за окном угасал закат. На одеяле неподвижно лежала рука Джино. Смятая пятидолларовая купюра валялась на полу. Джино крепко спал.

Однако от кровати доносились странные звуки.

Подойдя ближе, Винни понял, что брат, несмотря на плотно закрытые глаза и полную неподвижность, плачет во сне; по его щекам струились слезы. Винни потряс его, чтобы разбудить и оборвать кошмар, однако брат не просыпался; дыхание его было свободным и глубоким. Плач прекратился, но щеки и ресницы остались мокрыми. Винни подождал немного на случай, если брат проснется и потребует назад свои пять долларов, а потом спрятал деньги в их тайник в стене.

Потом Винни долго сидел в темноте. Вечер выдался тихий: весна началась недавно, и жители авеню еще не засиживались на тротуаре допоздна.

Даже на сортировочной станции стояла тишина: оттуда не доносилось ни пыхтения паровозов, ни скрежета металла. Винни не сводил взгляда с постели, желая убедиться, что брат и впрямь легко отделался, и раздумывая, где взять бутылки для шипучки. Он знал, что Джино позволит ему быть боссом.

Глава 9

Осенью город под дымным серым небом покрывался тенями и морщинами. Было плохо видно даже мост над Десятой авеню, так что казалось, что он висит над бездонной пропастью, а не на уровне второго этажа, отбрасывая тень стальных перил на булыжную мостовую. Из-под моста выехала плоская повозка, влекомая тяжеловесной гнедой лошадью.

Повозка была плотно набита плоскими дощатыми ящиками с пурпурным виноградом.

Между Тридцатой и Тридцать первой стрит повозка остановилась. Возница и подручный выставили перед крыльцом двадцать ящиков. Возница запрокинул голову и певуче воззвал, обращаясь к городскому небу:

— Ка-те-ри-на, твой виноград ждет тебя!

На четвертом этаже распахнулось окно, из которого высунулся пучок детских, женских и мужских голов. Прошло всего несколько секунд — и люди не сбежали, а слетели вниз по лестнице, высыпали на тротуар. Глава семьи заходил среди ящиков, принюхиваясь к душистым гроздьям, как пес.

— Хорош виноград в этом году? — спросил он.

Возница не удостоил его ответом. Его протянутая рука требовала денег. Глава семьи послушно заплатил.

Поставив двоих детей часовыми, жена и остальные дети, схватив по ящику, начали перетаскивать свое приобретение в чулан. Отец оторвал от одного ящика верхнюю досочку и вынул сине-черную гроздь, чтобы проверить, каков виноград на вкус.

Возвратившиеся из чулана жена и дети тоже получили по грозди. Перед каждым крыльцом разыгрывалась одна и та же сцена: дети уписывали сине-черный виноград, счастливый отец наклонялся к щелям между планками и принюхивался, а собравшиеся мужчины, которым не привалило подобного счастья, желали ему хорошего винца. При этом они облизывались, воображая, будто и у них в чуланах выстраиваются батареи кувшинов.

Джино завидовал другим детям, тем счастливчикам, чьи отцы давили вино. Он стоял рядом с отцом Джои Бианко, но Джои был недостаточно богат, чтобы поделиться с ним виноградом — как и его папаша. Отец Джои был недостаточно богат даже для того, чтобы, отодрав планку от какого-нибудь ящика, дать попробовать виноград родственникам и близким друзьям.

Но вскоре настала очередь Panettiere, толстого и круглого, не снимающего своего белого пекарского колпака, принимать ящики, выстроившиеся перед магазином тремя пирамидами. Этот вскрыл сразу два ящика и угостил огромными гроздьями всех детей. Джино оказался тут как тут и не упустил своего. Panettiere прогрохотал:

— Ragazzi «Ребята (ит.).», помогите отнести — каждый получит пиццу.

Дети набросились на пирамиды с виноградом, как муравьи, и вскоре все ящики как по волшебству оказались в подвале. Джино не досталось ноши.

Panettiere окинул его осуждающим взглядом.

— Ах, Джино, Hglio mio, что же с тобой будет? Работа прямо-таки бежит от тебя, как ты ни стараешься. Ты должен уже сейчас зарубить себе на носу: кто не работает, тот не ест. Ступай!

Он собрался уходить, но сердитый вид мальчика заставил его передумать.

— Понятно, — сказал он, — на сей раз ты не виноват. Просто ты не больно расторопен, когда речь заходит о работе. Вот остался бы один ящичек, ты бы его прихватил, да?

Джино кивнул, и Panettiere жестом пригласил его в магазин. К тому времени, когда остальные дети выбрались из подвала и явились за вознаграждением, Джино уже шагал по авеню, уплетая пиццу. Горячий томатный соус моментально потеснил сладкий вкус и запах винограда.

В сгущающихся сумерках по мостовой носились крикливые дети с перепачканными виноградным соком и соусом от пиццы ртами, они взбегали на ступеньки моста и кидались обратно, подобно бесенятам, поднимающим оглушительный крик в преисподней, извивались в клубах пара, извергаемых грохочущим под мостом локомотивом, и стремглав мчались, уворачиваясь от снопов искр. Над ними громоздился каменный город, черный в предзимних сумерках. Дети хотели успеть наиграться всласть, прежде чем из окон прозвучат оклики, призывающие их возвращаться по домам. Они свалили пустые ящики из-под винограда в канаву, и мальчик постарше поджег обрывок бумаги. Десятую авеню озарили сполохи костра, вокруг которого тотчас выстроились дети. Над холодным каньоном погружающейся в сумерки улицы зазвучали материнские призывы, напоминающие протяжные возгласы пастухов, скликающих стада.

Лючия Санта стояла в окне последнего этажа дома номер 358 по Десятой авеню и глядела вниз, подобно богине, вознесшейся над облаком; облаком служила подушка без наволочки, на которую она опиралась локтями. Она сторожила своих детей и посматривала на остальных, поглощающих виноград, шмыгающих на мост и обратно, мелькающих в отблесках костра, забегающих в холодную тень ветреного осеннего вечера. В этом году холода пришли раньше срока. Лето, благословенный сезон отдыха для городского люда, окончилось.

Теперь начнется школа, а значит, изволь стирать белые рубашки и беспрерывно зашивать и гладить штаны. Детям придется носить ботинки, а не бросовые тапочки. Их надо будет вечно причесывать и стричь. Предстоит покупка вечно теряемых зимних перчаток, а также шапок и пальто. В гостиной рядом с кухней придется ставить обогреватель; за ним нужен глаз да глаз, его надо вовремя доливать. Изволь откладывать деньги, которые пойдут зимой на врачей. Лючия Санта подумывала и о том, чтобы ради экономии посылать Сала приворовывать уголь на сортировочную станцию. Но Сальваторе слишком робок, и подобные приключения не доставляют ему удовольствия. Джино для этого уже непригоден: он вырос, и с ним могут обойтись, как с настоящим преступником. На какие только хитрости не толкала Лючию Санту беспросветная бедность!

В оранжевом отблеске костра она разглядела мальчика, который, отойдя подальше, разбежался и перепрыгнул через огонь. Джино! Что же останется от его одежды? Его примеру последовал мальчуган поменьше — этот приземлился на самом краю костра, подняв сноп искр. Когда Лючия Санта увидела, что Джино готовится ко второй попытке, она произнесла вслух: «Mannaggia Gesu Crist», забежала на кухню, вооружилась черным tackeril и ринулась вниз по ступенькам. Октавия подняла глаза от книги.