Счастливая странница

Однако в ее голосе звучало скорее не возмущение, а приглашение. Умудренная жизнью тетушка Лоуке тоже знала, как ублажить мужчину, вернувшегося в семью.

— Фрэнк, как ты славно выглядишь! — прошамкала она. — Как приятно на тебя смотреть!

И она засуетилась, спеша подать ему кофе. Фрэнк Корбо уселся за стол напротив жены.

Они недолго смотрели друг другу в глаза. Ни он, ни она не находили нужных слов. Он сделал то, чего не мог не сделать. Он не думал извиняться, не умолял понять его. Ей приходилось принимать его таким, какой он есть, как принимают болезнь, смерть.

На прощение он не надеялся. Она встала, подошла к двери, где он оставил свой чемодан, словно сомневался, сможет ли остаться, и оттащила его в дальний угол комнаты. Потом она наскоро зажарила ему омлет.

Когда она наклонилась, подавая ему еду, он чмокнул ее в щеку, и она приняла поцелуй. Эти двое предали друг друга и этим поцелуем давали обещание не помышлять о мести.

Все трое мирно хлебали кофе. Тетушка Лоуке спросила:

— Тебе понравилось работать на земле? Работа, настоящая работа — самое лучшее дело для мужчины. В Италии люди трудятся по шестнадцать часов в день и не знают болезней. Нет, ты отлично выглядишь! Значит, земля пошла тебе на пользу.

Отец семейства кивнул. Он был вежлив.

— Все было хорошо, — сказал он.

Двое малышей, Сал и малютка Лена, пришли из дальней комнаты, где только что играли. Увидав Своего отца, они остановились, взявшись за руки, и уставились на него.

— Ну-ка, поцелуйте отца! — прикрикнула на них тетушка Лоуке.

Однако отец смотрел на детей с прежним выражением безнадежности, потерянности, словно стараясь вспомнить, как он любил их, и одновременно страшась чего-то. Когда они подошли к нему, он нагнулся и с трогательной нежностью поцеловал их в лобики Однако стоило ему поднять голову — и жена с прежней тревогой заметила, какой у него затравленный взгляд Отец вытащил из кармана два бумажных пакетика с конфетами и вручил детям. Они плюхнулись на пол и тут же, возясь у отцовских ног, как котята, стали изучать содержимое коричневых кульков. Он снова принялся за кофе, словно забыв о них, не делая больше попыток их приласкать.

Тетушка Лоуке тихонько вышла. Когда дверь за ней затворилась, отец извлек из кармана комок из купюр, отделил от него две, а остальные отдал Лючии Санте. Сто долларов!

Лючия Санта не знала, что сказать.

— Возможно, ты правильно поступил. Ты лучше выглядишь. Как ты себя чувствуешь, Фрэнк? — В ее голосе слышалась забота и тревога.

— Лучше, — ответил муж. — А то я совсем было занемог. Мне не хотелось скандала перед уходом, поэтому я тебе ничего не сказал Шум в городе, шум в доме… У меня постоянно болела голова Там было, по крайней мере, спокойно. Днем я много работал, а ночью спал без сновидений О чем еще мечтать человеку?

Оба помолчали. Наконец он произнес, словно извиняясь:

— Здесь не так уж много денег, но это все, что я заработал. На себя я не истратил ни единого цента.

Хозяин дал мне чемодан, одежду, он кормил меня.

Это все же лучше, чем торчать здесь и мыть твою лестницу.

Мать спокойно и примирительно ответила:

— Нет, это большие деньги. — Однако она не удержалась, чтобы не присовокупить:

— Лестницу за тебя мыл Джино.

Она думала, что он вспылит, однако Фрэнк только кивнул и произнес рассудительным тоном, без всякой иронии:

— Дети должны страдать за грехи отцов.

Такие слова мог сказать только усердный прихожанин, истовый христианин. В подтверждение ее догадки он извлек из нагрудного кармана маленькую Библию с красным обрезом.

— Видишь? — молвил он. — В этой книге — вся правда, а я даже не могу ее прочесть. Вот придет из школы Джино — он мне почитает. Тут отмечены нужные места.

Мать пристально смотрела на него.

— Ты, наверное, устал, — произнесла она. — Иди ляг, поспи. Я выгоню детей поиграть на улице.

Когда он разделся и лег, она принесла ему мокрое полотенце, чтобы он обтер лицо и руки. Он не проявил намерения овладеть ею, не выказал желания близости; когда он, закрыв глаза, откинулся на постель, ей показалось, что он не хочет видеть мир, в который вернулся. Лючия Санта заподозрила, что за обличьем благополучия и здоровья скрывается какой-то чудовищный недуг. Глядя на него спящего, она чувствовала странную жалость к этому человеку, которого когда-то любила и который столько лет был ее мужем. Теперь ей казалось, что каждый день, нет, каждую минуту, каждую секунду она все разматывает и разматывает клубок его судьбы, словно он — ее пленник, умирающий в одиночной камере.

Она была тюремщицей поневоле: она не преследовала его, не выносила приговора, не бросала его за решетку. Но она не могла выпустить его на свободу.

Присев рядом с ним на кровать, Лючия Санта положила руку ему на голову. Он уже спал. Она еще какое-то время посидела с ним рядом, радуясь, что остальное семейство, вернувшись домой, застанет его спящим и что Октавия, Ларри, Джино и Винни впервые в жизни увидят его беззащитным и — кто знает — возможно, пожалеют его.

Вечером, когда семья уже сидела за столом, отец встал с кровати и присоединился к остальным. Приветствие Октавии было коротким и холодным. Ларри же, напротив, обрадовался и вскричал с несомненной искренностью:

— Ты отлично выглядишь, пап! Нам тебя здорово не хватало.

Джино и Винсент с любопытством рассматривали отца. Тот спросил Джино:

— Ты хорошо вел себя с матерью в мое отсутствие?

Джино кивнул. Отец сел и, словно спохватившись, вытащил из кармана две долларовые купюры и молча вручил их Джино и Винсенту.

Октавии не понравилось, что он не спросил о поведении у Винсента. Она хорошо понимала Винсента и знала, что он уязвлен и что доллар дела не поправит. Она сердилась еще больше, потому что сообразила, что отчим поступил так без всякого умысла.

Неожиданно отец сказал нечто такое, что повергло всех за столом в изумление:

— Сегодня ко мне зайдут друзья.

Раньше он никогда не приводил в дом друзей, словно знал или чувствовал, что здесь на самом деле не его родной дом, что ему никогда не бывать главой семьи. К нему даже ни разу не наведывались приятели-картежники, чтобы пропустить по стаканчику вина. Ларри в этот вечер выходил на работу, Октавия же решила остаться дома, чтобы посмотреть, что это за люди, и оказать матери поддержку, если они окажутся союзниками отчима в его противостоянии семье.

Квартира была прибрана, посуда перемыта, на огне варился свежий кофе, на столе стоял купленный по такому случаю в магазине торт. Наконец явились гости — мистер и миссис Джон Колуччи с девятилетним сыном Джоубом.

Супруги Колуччи оказались молоды: обоим было лет по тридцать с небольшим. Мистер Колуччи был худ и угрюм, говорил с легким акцентом — единственное свидетельство того, что он не был уроженцем Америки. На нем была безупречная рубашка, галстук, пиджак. Жена его отличалась пышностью форм, хотя толстой ее трудно было назвать. У нее не было никакого акцента, однако она походила на итальянку гораздо больше, чем муж.

Семья Ангелуцци-Корбо несказанно удивилась любви, которую проявляли Колуччи к Фрэнку Корбо. Они ласково потрясли его за руку, нежно справились о его самочувствии, восхищенным тоном молвили: «А, вот и ваша жена!», а «Так это — ваши дети!» прозвучало с налетом испуга. Можно подумать, что он — их богатый дядюшка, пронеслось в голове у Лючии Санты. От ее внимания не ускользнуло, что муж не остался равнодушным к их любви. Он никогда не выставлял напоказ своих чувств, однако она могла судить о его волнении по его тону и уважительному голосу, в котором впервые с самой их свадьбы она различила нотки, указывавшие на то, что он готов прислушаться к мнению и желаниям собеседников. Казалось, впервые он встретил людей, на которых ему захотелось произвести хорошее впечатление. Он сам налил им кофе.

Все уселись вокруг огромного кухонного стола.

Октавия вела себя очаровательно, в безупречном американском стиле: она расточала улыбки и разговаривала негромко и любезно. У Колуччи были прекрасные манеры. Мистер Колуччи, несомненно, работал в конторе и не ведал ручного труда. Миссис Колуччи ворковала на изысканном итальянском языке, какому не научишься в Италии. Нет, они не дети крестьян из горной местности, они происходят из чиновного класса, они — представители многих поколений итальянских государственных служащих.

Сам Колуччи был редким итальянцем, чья семья эмигрировала в Америку не из-за бедности, а по религиозным соображениям. Они были протестантами и здесь, в Америке, примкнули к новой секте — «Церкви истинных христиан-баптистов».

Их встреча с Фрэнком Корбо состоялась, разумеется, по воле всевышнего. Ферма, где тот работал, принадлежала двоюродному брату Колуччи, и семья проводила там летний отпуск, так как это шло на пользу здоровью их сына. Лючия Санта, перевоспитанная крестьянка, подняла брови, заслышав перепевы темы, так досаждавшей ей все лето. Однако, продолжал мистер Колуччи, воля господня проявилась еще и в том, что даже в городе они живут, оказывается, в нескольких кварталах друг от друга, и каждое утро, направляясь на работу, он проходит мимо дома Фрэнка Корбо. Мистер Колуччи работает на шоколадной фабрике Ранкеля на Тридцать первой стрит! Более того, он уверен, что подыщет Фрэнку Корбо работу на фабрике; но причина их визита не в этом.

Мистер Колуччи обещал научить Фрэнка Корбо читать и писать. Учебным пособием станет для них Библия. Они пришли к ним в гости, чтобы сдержать данное обещание и начать учить его не только грамоте, но и истине об Иисусе Христе. Он станет ходить к ним на занятия в молитвенный дом Истинных христиан-баптистов. Мистер Колуччи хочет удостовериться, что миссис Лючия Санта Корбо не будет возражать и не сочтет себя ущемленной, если ее супруг станет наведываться туда трижды в неделю по вечерам. Он знает, каково почтение, которое принято оказывать у итальянцев жене, матери детей. О религиозных возражениях он не упомянул, словно знал, что таковых не возникнет.

Лючия Санта взглянула на него более благосклонно. Она сообразила, что ее муж сделается протестантом, однако это ее нисколько не тревожило.

Он взрослый человек. Но вот работа у Ранкеля! Он будет бесплатно приносить домой шоколад и какао.

Да и зарплатой не стоит пренебрегать. Вот это удача так удача! Пусть муж становится хоть иудеем, если ему так больше нравится. Она не станет отвечать согласием, поскольку этого от нее и не требуется: у нее нет права вето. Однако она дает мужу свое благословение.

Теперь, когда спало первое напряжение, они принялись рассказывать друг другу о себе, о том, где жили в Италии их семьи, когда и почему они перебрались сюда. Колуччи не пили и не курили. Вся их жизнь заключалась в религии, ибо они верили в Живого бога. Они рассказывали о чудесах, в которые их заставляла верить их религия. Во время собраний в молитвенном доме прихожане впадали в транс, валились на пол и начинали изъясняться на неведомых языках; пьянчуги превращались в твердых трезвенников, злобные невежи, постоянно украшавшие жен и детей синяками, превращались в безгрешных святош. Лючия Санта снова подняла брови, теперь в учтивом изумлении.

— Грешники становятся подобны господу, — продолжал мистер Колуччи. — Я тоже был страшным грешником — лучше уж не стану распространяться, в чем состояли мои грехи…

Его жена уронила голову; когда она снова подняла глаза, на ее губах блуждала невеселая усмешка.

Однако Колуччи говорил без бахвальства. Его и впрямь можно было принять за человека, перенесшего чудовищные невзгоды, настрадавшегося, а потом спасенного, но не собственными силами, а волей всевышнего.

Колуччи постарался объясниться. Скажем, даже если Фрэнк еще не обрел веры, это не имеет значения. Они — его друзья, они сделают все, чтобы ему помочь. Они будут стараться из любви к нему и к господу. Вера войдет в его душу своим чередом.

Несмотря на громкие слова «любовь» и «бог», семья находилась под впечатлением услышанного.

Они никогда раньше не встречали людей, подобных мистеру Колуччи, и даже не слыхали об их существовании. Лючия Санта все ждала какой-нибудь просьбы, какого-нибудь подвоха, который заставил бы их расплачиваться за везение, однако так и не дождалась. Она встала, чтобы сварить еще кофе и угостить гостей tarelle. Отец держал всех в поле зрения, оставался невозмутим, но, судя по всему, был доволен происходящим.

Нет, прочь сомнения: гармония достигнута. Колуччи почувствовал это и стал еще красноречивее.

Он взялся объяснять новым знакомым суть своей религии. Людям надлежит любить друг друга и не мечтать о земных благах. Скоро разразится Армагеддон, бог сотрет мир живущих с лика земли, и спасутся лишь избранные, истинные верующие. Миссис Колуччи согласно кивала. Ее красивые губы, темно-багровые, несмотря на отсутствие помады, были убежденно поджаты, ее чудесные черные глаза сверкали, скользя по комнате.

Дети, чувствуя, что на них больше не обращают внимания, покинули взрослых. Джино, Винсент и Джоуб прошли в коридор и оттуда — в гостиную. Колуччи продолжал разглагольствовать. Лючия Санта из вежливости прислушивалась к его словам. Эти люди собираются предоставить ее мужу работу.

Bravo. Пусть он молится так, как им больше нравится. Все ее дети, кроме Сала и Лены, уже приведены к причастию и к конфирмации в католическом соборе, однако она делала это так же бездумно, как одевала их во все новое на Пасхальное воскресенье, — просто потому, что того требовали правила поведения в обществе. Сама она давно уже забросила мысли о боге и лишь машинально проклинала его имя при очередном несчастье. Как бы то ни было, после ее смерти с ней поступят так, как того требует обычай ее церкви. Сама же она не ходила к мессе даже на Рождество и на Пасху.

На Октавию новые знакомые произвели более сильное впечатление. Она была молода, и стремление творить добро вызывало у нее уважение. Ей хотелось бы быть такой же красивой, как миссис Колуччи; на мгновение она порадовалась, что дома нет Ларри, который наверняка попробовал бы на ней свои чары.

Отец не сводил с Колуччи взгляда и слушал его самозабвенно, словно отчаянно хотел услышать что-то особенное; казалось, Колуччи вот-вот произнесет какие-то волшебные слова, которые сыграют для него роль волшебного ключика. Он терпеливо ждал этих слов.

У гостиной Джино запустил руку в дыру в стене, куда зимой вставляли трубу от печи, и нашарил там колоду карт.

— Хочешь, сыграем в «семь с половиной»? — предложил он Джоубу. Винни уже сидел на полу и выковыривал из складок кармана центы. Джино уселся напротив него.

— Играть в карты — грех, — сказал Джоуб. Он был честным малым, почти миловидным, он напоминал лицом мать, но в нем не было никакого жеманства. Он тоже сел на пол, глядя на новых знакомых во все глаза.

— Хочешь, научу? Вот тебе крест! — побожился Джино.

— Клясться грешно, — заладил Джоуб.

— Черта с два, — бросил Винни. Вообще-то он никогда не бранился, но с какой стати этот сопляк учит Джино, что ему говорить, а что — нет?

Джино наклонил голову и тоном мудреца стал внушать Джоубу:

— Если ты станешь трепаться вот так у нас в квартале, парень, с тебя снимут штаны и забросят их на фонарь. Придется тебе бежать домой с голой задницей.

Испуг на мордашке Джоуба принес ему удовлетворение. Братья увлеклись картами и забыли обо всем на свете.

— Ладно, — неожиданно молвил Джоуб, — но вы двое тоже провалитесь в ад, причем скоро.

Но Джино с Винни не так-то просто было запугать.

— Мой отец говорит, что близится конец света, — спокойно объяснил Джоуб.

Джино и Винни на минуту прервали игру. Мистер Колуччи произвел на них впечатление. Джоуб самоуверенно усмехнулся.

— И произойдет это из-за таких, как вы. Вы гневите бога, ибо совершаете зло, играя и бранясь. Если бы вы и вам подобные поступали так, как учу вас я и мой отец, то бог, возможно, отменил бы конец света.

Джино нахмурился. Его причастие и конфирмация состоялись год назад, но монахини, учившие его катехизису, ни о чем подобном его не предупреждали.

— Когда же это случится? — поинтересовался он.

— Скоро, — отмахнулся Джоуб.

— Скажи, когда, — настаивал Джино, пока еще уважительно.

— В небе вспыхнет пламя и загрохочут пушки, на землю обрушится потоп. Все погибнет во взрыве…

Земля разверзнется и поглотит людей; они пойдут в ад, а потом все накроет океан. Всем предстоит жариться в аду. За исключением немногих, которые веруют и творят добро. Потом господь снова будет всех любить.

— Да, но когда? — уперся Джино. Задавая вопрос, он не унимался, пока не добивался ответа, каким бы он ни оказался.

— Через двадцать лет, — сказал Джоуб.

Джино пересчитал свои монеты.

— Ставлю пять центов, — сказал он Винсенту.

Винни согласился. Мало ли что случится через двадцать лет?

Винни проиграл. Возраст научил его сарказму.

Он сказал:

— Если бы меня звали Джоубом «Имя „Job“ — то же самое, что библейский Иов.», то я ждал бы конца света так скоро.

Братья злорадно уставились на Джоуба, и тот впервые разозлился.

— Меня назвали именем одного из величайших людей из Библии! — распалился он. — Знаете ли вы хотя бы, что совершил Иов? Он верил в бога. Но бог подверг его испытанию: он убил его детей, он сделал так, что-то Иова ушла жена. Потом бог ослепил его, наслал на него хворь, от которой Иов покрылся миллионами прыщей. Потом бог отнял у него дом и все деньги. И знаете, что было дальше? Бог послал к Иову дьявола, и тот спросил Иова, любит ли он до сих пор бога. Знаете, что ответил Иов? — Мальчик выдержал драматическую паузу. — «Господь дал, господь и взял. Я люблю господа своего».

Пораженный Винни внимательно посмотрел на Джоуба. Зато Джино возмутился:

— Он сказал правду? Или просто испугался, что и его самого убьют?

— Конечно, правду! За это господь одарил его счастьем, чтобы вознаградить за веру. Мой отец говорит, что Иов был первым истинным баптистом.

Вот почему истинные христиане-баптисты спасутся, когда наступит конец света, а все, кто не слушает нас, будут гореть в геенне огненной целый миллион лет. Или даже больше. Так что вам лучше перестать играть в карты и сквернословить.

Но Джино, упрямый мальчишка, мастерски перетасовал карты и стал проделывать с ними разные фокусы. Джоуб завороженно глядел на его ловкие руки.

— Хочешь попробовать? — небрежно спросил Джино.

В следующую секунду колода оказалась в руках у Джоуба. Тот попытался их перетасовать, но карты веером разлетелись по полу. Он собрал их и предпринял новую попытку. На его лице застыло серьезное выражение. Неожиданно на пол комнаты легла громадная тень. Над мальчиками нависла миссис Колуччи; они не слышали, как она подошла по коридору к их комнате.

Винни и Джино замерли, не в силах отвести взоры от красавицы. Она смерила сына холодным взором, приподняв одну бровь, — Я не играл, мама! — заикаясь, пролепетал Джоуб. — Просто Джино показывал мне, как мешают карты. Я смотрел, как они играют…

— Он не врет, миссис Колуччи, — горячо вступился за него Джино. — Он смотрел, и все. Представляете, — в его голосе звучало изумление, — он отказывался играть, как я к нему ни приставал!

Миссис Калуччи улыбнулась и произнесла:

— Я знаю, Джино, что сын мне никогда не врет.

Но довольно даже прикосновения к картам. Отец будет очень сердит на него.

Джино заговорщически улыбнулся:

— А вам не обязательно ему рассказывать.

Теперь в тоне миссис Колуччи прозвучал холодок:

— Я-то, конечно, не расскажу. Но Джоуб расскажет ему сам.

Удивленный Джино устремил на Джоуба вопросительный взгляд. Миссис Колуччи ласково объяснила:

— Мистер Колуччи — глава нашей семьи, подобно тому, как бог — глава всего мира. Не станешь же ты утаивать что-либо от бога, а, Джино?

Мальчик задумался.

Винни сердито тасовал карты. Он был зол на Джино; как брат сподобился не разобраться в этих людях? Неужели он воображает, что они питают к нему симпатию, неужели его подкупили их учтивые манеры? На красивом, дородном лице миссис Колуччи он ясно разглядел отвращение: ведь они играют в карты, а это все равно, что застать их за каким-нибудь постыдным занятием, о котором не принято упоминать.

— Не лезь в чужие дела, Джино! — брякнул он и уже занес руку для затрещины.

Джино, как всегда заинтригованный непонятными речами, сказал Джоубу:

— Ты действительно расскажешь отцу? Кроме шуток? Но ведь если ты не расскажешь, твоя мама тоже не проболтается! Верно, миссис Колуччи?

На лице женщины нетрудно было прочесть выражение сильнейшего, прямо-таки физического отвращения, но она промолчала.

Джоуб тоже ничего не ответил, но был близок к тому, чтобы расплакаться. Джино остолбенел.

— Я скажу твоему отцу, что я сам сунул тебе в руки карты, — заверил он Джоуба. — Ведь так оно и было на самом деле! Правда, Вин? Пошли, я ему все расскажу.

— Отец примет на веру любые слова Джоуба, — резко остановила его миссис Колуччи. — Спокойной ночи, дети. Попрощайся с новыми друзьями, Джоуб.

Джоуб безмолвствовал. Мать и сын направились в кухню.

Братьям расхотелось играть в карты. Джино подошел к окошку, распахнул его и залез на подоконник. Винсент подошел к другому окну и поступил так же.

На сортировочной станции царила темнота, разрезаемая прожектором единственного бессонного, но невидимого паровоза, оглашающего все вокруг стальным лязгом. Река Гудзон казалась в свете неяркой осенней луны сине-черной, а противоположный берег вставал, как нагромождение скал. Десятая авеню была темной и пустой; холодный октябрьский ветер разогнал на ночь глядя не только людей, но даже запахи. Лишь на углу Тридцать первой стрит теплилась жизнь: здесь горел костер, вокруг которого бродили подростки.

Джино и Винсент видели, как с крыльца спускается отец, вышедший проводить семейство Колуччи до трамвайной остановки на Девятой. Вскоре он появился снова и надолго замер у костра, пристально глядя на пляшущее пламя. Мальчики не сводили с него глаз. Наконец он оторвался от огня и побрел домой.

Джино и Винсент слезли с подоконников, опустили и расстелили кровать. Винсент натянул свою драгоценную пижаму — память о загородном отдыхе. Наблюдая за ним, Джино молвил:

— Этот Джоуб — славный паренек, но его счастье, что он живет не в нашем квартале.

Мистер Колуччи оказался не только болтуном, но и человеком дела: не прошло и недели, а Фрэнк Корбо уже поступил на шоколадную фабрику Ранкеля; теперь его возвращение домой всякий раз становилось для детей праздником. От его одежды и от него самого за версту несло какао, карман топорщился от огромного куска шоколада. То был чистый шоколад, гораздо вкуснее того, что продается в лавке. Кусок вручался Джино, и тот делил его между всеми детьми следующим образом: он рубил его ножом на две части, одну брал себе, вторую отдавал Винни; обкусав каждый свою долю, мальчики передавали остатки Салу и Лене. Джино представлялось, что отец долбит на работе мотыгой огромную гору шоколада, стараясь ее измельчить.

Под Пасху отец собирался принять крещение по новому обряду. Каждый вечер он отправлялся к Колуччи на урок чтения; оттуда его путь лежал в молитвенный дом, где он слушал службу и продолжал учебу. Иногда он пытался заставить Джино почитать ему Библию, но мальчик неизменно протестовал: читал он плохо и с явным отвращением, особенно излюбленные места отца, в которых речь шла о том, как разъяренный и мстительный бог призывает человека к ответу. Джино читал эти отрывки таким безразличным и скучающим голосом, что только раздражал отца. Однажды Фрэнк Корбо сказал ему с мягкой улыбкой:

— Animale! Выходит, ты не веруешь в господа? А ты не боишься смерти и ада?

Джино был смущен и от удивления не сразу сообразил, что ответить.

— Я прошел причастие и конфирмацию, — наконец нашелся он.

Отец взглянул на него, пожал плечами и больше никогда не заставлял его читать.

Следующие два месяца все шло как по маслу.

Ссоры отошли в прошлое.

Но мало-помалу Лючия Санта, видя, как спокоен, трудолюбив, прилежен ее муженек, стала приходить к заключению, что ему нет прощения за то, что он не ведет себя еще лучше. Она пожаловалась было, что его вечно нет дома, что дети его никогда не видят, что он не водит ее в гости к родственникам. Выяснилось, что отец как будто ждал таких жалоб, словно новая личина тяготила его самого. Разыгралась бурная сцена: он поднял на нее руку, начались вопли, Октавия угрожала зарезать его кухонным ножом — одним словом, вернулись старые времена.

Отец выбежал вон и не появлялся до утра.

После этого он стал меняться. Теперь он все реже ходил в молитвенный дом. По вечерам он часто возвращался прямиком домой, где, не поев, валился на кровать. Он был способен лежать так часами, уставясь в потолок, не смыкая глаз и не требуя есть.

Лючия Санта приносила ему тарелку с горячей пищей; иногда он соглашался поесть, иногда выбивал тарелку у нее из рук, пачкая накидку и не позволяя потом сменить простыню.

Потом он засыпал, но около полуночи просыпался и принимался стонать и метаться по постели.

Его мучили невыносимые головные боли, и Лючии Санте приходилось смачивать ему виски спиртом.

Как бы то ни было, утром он с рвением торопился на работу. Работа была важнее всего остального.

Зимой ночи превратились в сущий кошмар. Отцовские крики будили малышку. Джино, Винсент и Сал жались друг к другу — Джино и Винсент сгорали от любопытства, но робели заглянуть к родителям, Сал же просто трясся от страха. Октавия тоже просыпалась и лежала, злясь на мать, проявляющую столько терпения. Ларри пропускал это развлечение, потому что работал по ночам и приходил домой только утром.

Отец становился все невыносимее. Проснувшись среди ночи, он принимался проклинать жену — сперва медленно, потом во все ускоряющемся ритме, как будто читал Библию. Квартира, погруженная в тишину и тьму, внезапно пробуждалась, когда ее наполнял звонкий голос отца:

— Шлюха… Сука… Вшивая… грязная… лживая… мерзавка… — Потом он принимался частить фальцетом:

— Дьявольское отродье! Сучье племя! Мать шлюхи! — Дальше следовал нескончаемый поток совсем уж грязной брани, неизменно заканчивавшийся жутким призывом о помощи:

— Gesu, Gesu «Иисусе, Иисусе (ит.).», помоги мне, помоги!!!

Семья просыпалась, каждый в испуге садился в кровати и ждал, не зная, что учинит отец в следующую минуту. Мать старалась его утихомирить, обращаясь к нему тихим голосом, умоляя успокоиться и позволить семье спокойно поспать. Она так щедро смачивала ему виски спиртом, что квартира наполнялась головокружительным запахом.

Октавия и Лючия Санта спорили до хрипоты, следует ли отправить отца в больницу. Лючия Санта отказывалась даже слышать об этом. У Октавии, изнуренной недосыпом и волнением, начиналась истерика, и мать приводила ее в чувство звонкими пощечинами. Как-то ночью, когда отец затянул свое «Gesu, Gesu», Октавия передразнила его из-за двери.

Когда отец принялся браниться по-итальянски, Октавия ответила тем же, копируя его акцент, и грязная иностранная ругань, оглушительно-звонкая в темноте, прозвучала еще ужаснее, чем отцовское сквернословие. Сал и малютка Лена расплакались, Винни и Джино сели спросонья на край кровати, оглушенные страхом. Лючия Санта забарабанила дочери в дверь, умоляя ее угомониться. Однако Октавия уже не владела собой, поэтому отец сдался первым.

Наутро отец не вышел на работу. Лючия Санта дала ему отлежаться, пока не выгнала детей в школу, а потом вошла к нему с завтраком.

Он лежал одеревеневший, как бревно, уставившись пустым взглядом в потолок. Она тряхнула его за плечо, и он гулко забубнил:

— Я умер, не хороните меня без одежды. Обуйте меня в хорошие ботинки. Меня призвал господь. Я умер.

Мать настолько перепугалась, что стала щупать его конечности. Они оказались холодны как лед и неподвижны. Вскоре отец снова заголосил:

— Gesu, Gesu, помилуй! Aiuto, aiuto «Помилуй (ит.).».

Она схватила его за руку.

— Позволь мне вызвать для тебя доктора, Фрэнк.

Ты болен!

Отец рассвирепел так, как гневается только мертвец. Гулким, угрожающим голосом он произнес:

— Пусть врач только сунется — я вышвырну его в окно.

Однако угроза ободрила Лючию Санту, поскольку его холодные синие глаза снова зажглись, пусть всего лишь яростью. Кровь хлынула в конечности, и они снова потеплели. На лестнице, а потом в квартире прозвучали шаги: Ларри вернулся домой после ночной смены.

— Лоренцо! — позвала она. — Зайди сюда и взгляни на отца.

Тон ее голоса был таким тревожным, что Ларри мигом вырос в дверях.

— Смотри, до чего он плох! — сказала она. — И еще отказывается от врача! Поговори с ним.

Вид отчима поверг Ларри в смятение. До этого момента он не замечал, как тот изменился, каким изможденным стало его лицо, как напрягся тонкий рот, как избороздили лоб и щеки морщины безумия.

— Брось, отец, — мягко произнес он. — Надо показать тебя врачу, даже если ты уже мертв. Вдруг люди скажут, что мать отравила тебя? Понял? Нам нужна справка! — Он улыбнулся отчиму.

Но Фрэнк Корбо взглянул на пасынка с презрением, как на слабоумного или безумца.

— Никаких врачей! — отрезал он. — Дайте мне отдохнуть. — С этими словами он закатил глаза.

Лючия Санта и Ларри удалились в кухню на противоположном конце квартиры. Мать велела сыну:

— Сбегай на фабрику Ранкеля и приведи мистера Колуччи. Он сумеет поговорить с Фрэнком. Ночью ему опять было совсем худо. Если это продлится — нет, лучше веди Колуччи…

Ларри смертельно устал и мечтал добраться до постели. Однако он видел, что мать, всегда полная сил и уверенности в себе, на этот раз близка к слезам, от которых ее удерживает только гордость. Его захлестнула волна любви и жалости к матери, но одновременно ему было противно вмешиваться во все это, словно разразившаяся драма не имела к нему ни малейшего отношения. Он потрепал мать по руке, сказал: «О'кей, ма» — и бросился вон из дому.

Колуччи, даже будучи конторским служащим, не смог отлучиться до конца рабочего дня. Он явился только в пять вечера, приведя с собой еще троих мужчин. От их одежды пахло какао. Они застали Фрэнка Корбо безжизненно растянувшимся на кровати.