Эмансипированные женщины

И только подумать, что она сама, собственными руками, разрушила такое счастье, отказалась от участи, которая выпадает, быть может, одному человеку из миллиона.

Когда тоска о прошлом немного улеглась, Мадзя начала размышлять. А что, если Сольский снова попросит ее руки, не почувствует ли она снова с ним непреодолимой тревоги? Сумеет ли он заговорить с ней другим языком, более доступным и понятным для ее сердца, и привязать ее к себе не только узами восхищения и благодарности? Может ли она быть уверена, что Ада никогда не взглянет на нее свысока, как знатная дама, и никогда не повторит слов, самый тон которых ранил сердце Мадзи? А тетушка Габриэля, старая графиня и все родичи Сольских, с которыми она познакомилась на пасху, разве будут они относиться к ней иначе, чем прежде?

Нет. Следовательно, она не могла жить в этом волшебном мире, который принес ей столько огорчений; и все же тоска по нем томила ее душу.

Медленно спустился вечер; меньше тянуло чадом, стихли шаги в коридоре и уличный шум. Мадзя прикрыла окно, зажгла лампу и села писать письмо отцу. Она рассказала ему обо всем, что с ней случилось, спрашивая его мнения и совета. И когда кончила письмо, ей стало легче.

Слух о происшествии в доме Сольских разнесся по Варшаве, и Мадзю несколько дней подряд навещали разные люди. Приходили в одиночку и парами бедные женщины из союза; они робко осведомлялись, не надо ли ей чего, не нуждается ли она в деньгах, и предлагали свою помощь. Посещали ее и незнакомые, иногда очень шикарные дамы и заявляли, что мечтают о такой учительнице для своих дочерей или родственников. При этом они старались, не всегда тактично, перевести разговор на отношения Мадзи с Сольскими, но, не получив ответа, уходили обиженные.

Побывал у Мадзи и Дембицкий. Он извинился, что до сих пор не нанес ей визита — у него в эти дни опять случился сердечный приступ, и подниматься по лестнице было ему не под силу. Затем он смущенно спросил, не желает ли Мадзя на каникулах позаниматься с его племянницей Зосей по часу в день за двадцать рублей в месяц.

Мадзя была рада видеть старика и, в свою очередь, попросила у него разрешения давать Зосе уроки бесплатно. После долгих уговоров и просьб Дембицкий уступил Мадзе, желая, видимо, сохранить с ней добрые отношения.

Но о Сольских он и не вспомнил и ушел, пообещав проведать Мадзю, как только позволит здоровье. После его ухода девушке стало очень грустно, она поняла, что ее дружба с Сольскими кончилась.

На следующий день в комнату Мадзи протиснулся пан Згерский. Он ерзал на стуле, усмехался и, как бы невзначай, выпытывал у Мадзи, кто живет по соседству и кто у нее бывает? Но ни единым жестом или словом он не выдал того, что своим положением при особе Сольского обязан Мадзе.

Напротив, к концу визита он принял покровительственный вид и, нежно пожимая руку Мадзи и проникновенно глядя ей в глаза, выразил готовность помочь ей — своими советами и связями.

— Я буду почаще навещать вас. Пожалуй, лучше всего вечерком, не так ли? Мы можем прогуляться или прокатиться в экипаже.

При этих словах он так странно жестикулировал своей холеной ручкой и бросал такие умильные взгляды, что Мадзя вскипела. Она сказала, что не желает утруждать его ни в какую пору дня и, отвернувшись, стала смотреть в окно.

Згерский показался ей омерзительным. Она не могла ему простить ни сплетен, которые он распускал о ней, ни этих любезностей, которыми он, видно, думал ее осчастливить.

Пан Згерский поспешно удалился. Он был так великодушен, что не только не обиделся на Мадзю, но даже сумел вполне беспристрастно оценить ее достоинства.

«Хороша девчонка, — думал он, осторожно спускаясь по ступенькам. — Горда, как королева, да и неизвестно еще, чем все это кончится».

Все же через несколько дней он сделал Сольскому сообщение о Мадзе в духе весьма неблагоприятном, собственно, передал лишь то, что слышал у Корковичей от заседательши. Но в общем пан Згерский в своих отношениях с Сольским был в известном смысле безупречно правдив.

Из всех проявлений заботы, которой в это время была окружена Мадзя, самым важным оказалось предложение панны Малиновской. Начальница пансиона подыскала ей на время каникул прекрасные уроки и, кроме того, заявила, что с нового учебного года возьмет к себе Мадзю постоянной учительницей.

У Мадзи отлегло от сердца — теперь года два-три она могла быть спокойна.

Примерно тогда же пани Бураковская сообщила Мадзе, что остаться на квартире и столоваться можно до сентября. В аптекарском магазине ей сказали, что кассирша попросила о продлении отпуска.

Все эти знаки человеческого участия помогли Мадзе вновь обрести обычную жизнерадостность. Девушка решила не думать о Сольских, о смерти и небытии, а жить день за днем, трудиться и слушать шум повседневной жизни, которая окружала ее беготней, стуком, грохотом и кухонными запахами.

Впрочем, иногда ей вспоминались просторные залы, усеянное звездами небо над садом, рассуждения Дембицкого, ласки Ады, перед ее глазами появлялся образ необузданного, благородного человека, который любил ее такой странной любовью. Но Мадзя понимала, что все это лишь призраки — ничто уже не вернет их к жизни, а время изгладит из ее памяти. Только бы поскорей!

Мадзя приковала к себе всеобщее внимание на какую-нибудь неделю. Потом ее навещали уже не так часто, реже предлагали свои услуги, меньше спрашивали об ее отношениях с Сольскими. И наконец все пошло по-старому, и если в коридоре и раздавались чьи-нибудь шаги, то это были или пани Бураковская, или ее прислуга и столовники.

Но однажды в дверь Мадзи кто-то настойчиво постучался. Зашуршали шелка, и в тесную комнатку вошла панна Элена Норская, нарядная, веселая и красивая, как никогда.

— Ну, героиня, как поживаешь! — воскликнула она, с необычной нежностью обнимая Мадзю. — Я немного запоздала со своим визитом — не люблю смешиваться с толпой. Поэтому только сегодня пришла тебе сказать, что ты просто отличилась. Даже удивила меня.

— Чем же? — холодно спросила Мадзя.

— Да тем, что отказала Сольскому, — ответила панна Элена, не обращая внимания на холодность Мадзи. — Ах, как же он попался, этот Дон-Жуан в образе сатира. Ха, ха, ха! Хотел унизить меня, и сам сел в лужу.

— Послушай, Эленка, я ничего не понимаю… — краснея, перебила ее Мадзя.

— Сейчас поймешь, — проговорила панна Элена, как всегда поглощенная только своей персоной. — Дня за два до того, как ты уехала от Сольских, ко мне пришел пан Стефан…

— Сделать тебе предложение? — тихо спросила Мадзя.

— Ну, до этого я не допустила! — отрезала, нахмурясь, панна Элена. — Я хотела помочь Казику и попросила Сольского дать ему какую-нибудь должность. Ведь по твоей протекции Сольский принял несколько человек. Но знаешь, что я услышала в ответ? — гневно продолжала она. — Пан Сольский отказал мне, да так грубо, что… Я знаю цену своему братцу, но никогда не разрешила бы пану Сольскому высказывать о нем суждения, которых я не желаю слушать.

Щеки панны Элены пылали.

— Разумеется, мы распрощались с ним навсегда. А когда вечером, по обыкновению, явился пан Бронислав и попросил моей руки, я дала согласие. Бедняга чуть с ума не сошел от радости. Побледнел, остолбенел, потом упал передо мной на колени и со слезами признался, что если бы я не дала согласия, он покончил бы с собой. Засиделся он у нас до двух часов ночи; пани Арнольд несколько раз намекала ему, что пора откланяться, а он ни с места, только смотрит мне в глаза — прямо надоел. Все не решался уйти, боялся, видно, как бы его сокровище не похитил какой-нибудь чародей. Ах, эти мужчины!

— Тебе не надо бы над ними издеваться, — заметила Мадзя.

— Уж кто-кто, а я имею на это право! — смеясь, возразила панна Элена. — Насмотрелась я досыта на этих господ! Один грубиян, или сумасшедший, то готов был убить меня, то валялся у меня в ногах — это пан Стефан. Второй с утра до ночи твердил, что жить без меня не может, — это мой жених. И наконец, третий — просто прелесть! — злится на меня за то, что я будто бы загубила его карьеру, отказав Сольскому и дав согласие Корковичу! Как тебе нравится? Это мой братец донимает меня такими попреками. Даже грозится порвать со мной! А я велела ему убираться вон и не показываться мне на глаза, пока мы не вернемся из-за границы. Хороши эти владыки мира, не правда ли?

— Когда же ваша свадьба?

— Недели через две, в Ченстохове. Но милого Казика там не будет. Он должен понять раз навсегда, что после смерти матери я — глава семьи; я ссужаю его деньгами, я плачу его долги, и наконец, только я сумею заставить его трудиться.

— Вы как, за границей будете жить? — спросила Мадзя.

Панна Элена посмотрела на нее с удивлением.

— Ну, Мадзя, — возразила она, — вот уж не думала, что ты так плохо меня знаешь. Мы поселимся в деревне, в Коркове; там мой муженек будет управлять пивоваренным заводом и сколачивать капитал по примеру своего отца. Если дела пойдут хорошо, мы на масленицу, может быть, заглянем в Варшаву, а летом месяц-другой проведем за границей, конечно, при самой строгой экономии. Я не желаю топиться из-за нескольких тысяч рублей, как моя матушка, и оставлять свою дочь на произвол судьбы. Я должна обеспечить себя, да и братца пристроить. Он, верно, сделает тебе визит, — сейчас он в деревне, гостит у какого-то банкира. Так ты, пожалуйста, передай ему все, что слышала от меня. Покойница-мама распустила его, но я сумею его приструнить.

Мадзя ощутила прилив нежности к пану Казимежу. Она не считала его совершенством, но сестра у него была такая эгоистка, что он заслуживал сочувствия.

— Теперь тебе понятен план Сольского? — спросила панна Элена, поднимаясь. — Я ему отказала, тогда он, чтобы уязвить меня, сделал предложение тебе. Но ты тоже его отправила ни с чем, а я… Да он уже, я думаю, понял, что мне куда милее Коркович, который меня боготворит, чем Сольский, который хочет повелевать.

Панна Элена ушла, а у Мадзи сердце сжалось от тоски.

«Так он сделал мне предложение для того, чтобы досадить Элене? Разве благородные люди так поступают?»

Под вечер Мадзе нанес визит пан Пастернакевич, брат пани Бураковской. Одет он был скромно, но элегантно; беседуя с Мадзей, он поглаживал свою надушенную бороду и пристально смотрел на девушку через монокль, что, по его мнению, неотразимо действовало на прекрасный пол.

Он расспрашивал Мадзю, нравятся ли ей здешние обеды, познакомилась ли она с жиличками и столовниками сестры. Потом рассказал вкратце свою жизнь, которая началась в благородной семье и протекала в самом лучшем обществе, где он и приобрел столь утонченные манеры. В заключение он изъявил готовность сопровождать Мадзю на прогулки или в театр.

Мадзе он показался таким же добродушным чудаком, как пан Круковский в Иксинове; только порой что-то в нем напоминало ей пана Згерского. Она слушала его рассеянно, отвечала коротко и решительно отказалась от предложения сопровождать ее на прогулки и в театр.

Пан Пастернакевич, обидевшись, откланялся.

— Провинциальная гусыня! — проворчал он, выйдя в коридор.

А Мадзя все думала о своем:

«Так вот каковы они, эти важные господа! Чтобы отомстить одной девушке, делают предложение другой? Выходит, я при Сольском могла бы оказаться в той же роли, что Коркович при Эленке?»

Глава двенадцатая

Пан Казимеж

Прошло еще несколько дней. В пансионе начались каникулы, панна Малиновская уехала в деревню. Получив обещанные частные уроки, Мадзя бегала из дома в дом; все ученицы, к счастью, жили неподалеку. До обеда, с девяти до двух часов — уроки, а с четырех до пяти занятия с племянницей Дембицкого. Остальное время Мадзя была свободна и совсем одинока. Никто не навещал ее. Только раз, уже поздно вечером, забежала перепуганная Маня Левинская, чтобы узнать, оставит ли Сольский пана Котовского на должности врача или, не дай бог, уволит…

— Это был бы страшный удар, — сказала Маня Левинская. — Если Котовский останется заводским врачом, мы осенью поженимся, но если он потеряет это прекрасное место, мы все погибли. Дядюшкины должники совсем перестали платить проценты, у меня ни одного урока — ведь теперь каникулы! — и месяца два нам придется существовать только на жалованье Котовского. А если и этого жалованья не будет, ты понимаешь, Мадзя, каково нам придется! — со вздохом закончила Маня Левинская.

Мадзя утешала ее, объясняла, как недавно панне Жаннете, что Сольский — человек благородный и не станет без причины губить их счастье. Гостья немного успокоилась, но у самой Мадзи от этого визита стало еще тяжелей на сердце.

«Сколько людей проклинало бы меня, — думала она, — если бы Сольский и в самом деле оказался мстительным».

Но нет, он не будет мстить. И эта вера в Сольского стала для Мадзи источником новых терзаний. Будь он менее благородным человеком, Мадзю не так оскорбляло бы причиненное ей унижение, — ведь Сольский просил ее руки лишь потому, что Элена решила пойти замуж за Корковича!

«Какое счастье, что я сказала, будто люблю другого!» — подумала Мадзя.

Отказ, конечно, оградил ее от новых унижений, но не изменил отношения Сольского к ней. Он ее презирает; лишь для того, чтобы показать Элене, насколько та ему безразлична, он готов был избрать себе в жены ее, Мадзю!

«Смотрите, — говорил он этим поступком, — красавица Элена так мало для меня значит, что ее место может занять кто угодно, даже ее подруга, панна Бжеская».

За что он ее обидел, этот человек, ведь он такой необыкновенный и умный, такой добрый? Разве она не оценила его достоинств, разве хоть чем-нибудь его огорчила, разве не преклонялась перед ним, хотя он внушал ей страх?

И свершилось чудо, какие порой свершаются в женском сердце. Умный Сольский, благородный Сольский, Сольский, который исполнял все желания Мадзи и смирялся перед ней, стал для нее чужим и вызывал лишь чувство удивления и страха. Но тот Сольский, который, как думала Мадзя, доказал своим поступком, что презирает ее, глубоко захватил ее воображение.

Причинив Мадзе боль, он разбудил ее чувство.

Прошло несколько недель после ухода от Сольских, и Мадзе все трудней было представить себе огромные залы, в которых царило безмолвие, старый заросший сад, наполненный щебетом птиц, беседы Дембицкого, ласки Ады. Все это постепенно тускнело, но тем ярче выступал на этом смутном фоне образ необузданного, некрасивого человека с резкими движениями и горящими глазами, богача, который одних делал счастливыми, а других попирал ногами.

Бегая по урокам, Мадзя первое время выбирала окольный путь, только бы не проходить мимо особняка Сольских. Но позже, когда ее охватило чувство несправедливой обиды, она нарочно стала ходить мимо их дома. При виде запертых дверей и опущенных штор сердце ее мучительно и сладко сжималось, словно в этом доме кто-то умер. Слезы наворачивались на ее глаза, когда она слышала веселые крики детей в саду.

Если бы он извинился перед ней, если бы хоть сказал: я обидел вас, чтобы досадить другой женщине, — она бы его простила. Тогда бы она знала, что он все же немного уважает ее. А если бы он теперь сделал ей предложение? Ах, об этом Мадзя и думать не могла. Она отказала бы, отказала бы и умерла, только бы услышать, что он ответит на один-единственный ее вопрос: «Теперь ты меня по-настоящему любишь?»

— Любишь… любишь?..

Несколько раз повторила Мадзя это слово и сама удивилась. Прежде оно вызывало в ней недоумение и тревогу. Она знала, что в таких случаях что-то отвечают, как-то проявляют свои чувства. Но как это бывает?..

А теперь, когда она думала, что Сольский мог бы ей ответить «люблю», это слово наполнялось для нее, торжественным значением. Ей казалось, что в его устах оно произвело бы переворот во всей природе, обрушилось бы на нее, Мадзю, как смерть. Сверкнет эта молния — и померкнут все ее мысли, тревоги, привязанности. Земля и небо унесутся куда-то в бесконечность, все вытеснит этот человек.

Но нет, ей не услышать этого слова. Сольский никогда не произнесет его для нее, как не произнес до сих пор: ему легче было сделать ей предложение, чтобы унизить Элену!

Однажды Мадзя, возвращаясь с уроков по Нецалой улице, в нескольких шагах впереди себя заметила молодого человека в надвинутом на лоб цилиндре. Молодой человек шел, опустив голову и покачиваясь, что, по-видимому, должно было выражать его презрение ко всему миру; время от времени он сердито хлопал тонкой тросточкой по своим светлым брюкам.

Не успела Мадзя сообразить, что этот меланхолически покачивающийся юноша — пан Казимеж Норский, как он сам, несмотря на глубокую задумчивость, заметил ее и поклонился. Мадзя подала ему руку, и это так тронуло пана Казимежа, что он предложил проводить ее через Саксонский сад.

Мадзя не любила ходить по улице в обществе мужчин и умела избавляться от непрошеных кавалеров. Но предложение пана Казимежа она приняла. Для нее он неизменно был сыном обожаемой начальницы, непризнанным гением. Он занимал в ее мечтах особое место, почти, такое, как Сольский. Но в Сольском она чувствовала могучего повелителя, которому немыслимо сопротивляться, а Норский представлялся ей обольстительным демоном, который своей дерзостью растревожил ее сердце, а проповедью атеизма смутил душу.

Когда Мадзя и сопровождавший ее демон в светлосерых брюках вошли в Саксонский сад и свернули в боковую аллею, пан Казимеж, все так же размахивая тросточкой, вдруг воскликнул:

— Так вы отказали Сольскому!

Мадзя смущенно молчала.

— Я не смею строить догадки о причинах столь благородного решения, — продолжал пан Казимеж, — но… должен поздравить вас! Не говоря о разных мелочах, которые сделали бы Сольского невыносимым супругом для любой женщины, он просто сумасшедший. Вечно у него какие-то скандалы, потому что он непременно хочет показать свое превосходство.

— Он умный и благородный человек! — перебила Мадзя своего спутника.

— Небось прикидывался перед вами филантропом, а как получил отказ, так со злости убил любимую собаку. Впрочем у них помешательство в роду. О смерти его отца рассказывают странные вещи. У панны Ады, хотя она женщина незаурядная, — склонность к меланхолии. Какой-то их дядя застрелился. Впрочем, — со вздохом прибавил пан Казимеж после минутного молчания, — для того чтобы пустить себе пулю в лоб, вовсе не обязательно быть сумасшедшим.

Мадзя украдкой взглянула на него и заметила, что он отпустил маленькую белокурую бородку, небрежный вид которой говорил о постигшем его разочаровании. Желая намекнуть пану Казимежу, что ей известны кое-какие причины его мрачных мыслей, Мадзя прошептала:

— Я видела Эленку…

— А, вот как? — воскликнул он, бросая на нее взгляд, полный горестной покорности судьбе. — Значит, вам уже все известно!

— Вы, кажется, не поладили с ней из-за того, что она выходит за Корковича?

— Ха-ха-ха! — сухо рассмеялся пан Казимеж. — Разве дело в том, что Коркович всего лишь пивовар? О нет, панна Магдалена, — продолжал он с негодованием, — пусть бы она вышла замуж хоть за кучера этих пивоваров, пусть бы стала любовницей дворника, только бы по любви. Тогда я был бы самым нежным братом, защищал бы ее честь от всех глупцов…

Мадзя посмотрела на него с удивлением.

— Поверьте, — продолжал пан Казимеж, — это вовсе не было бы жертвой с моей стороны. Ведь осуждали бы мою сестру только узколобые люди. А всякий благородный и интеллигентный человек склонил бы перед ней голову, понимая, что эта женщина борется с закоснелыми предрассудками, что… у нее есть сердце. Но увы, мою сестру трудно заподозрить в том, что у нее есть сердце!

— Тогда зачем же ей выходить за Корковича? — спросила Мадзя.

— А затем, что на Сольского, как на всякого полусумасшедшего, трудно было рассчитывать, а главное, ей хотелось уничтожить меня. Она знала, что все мое будущее, все мои связи зависят от ее брака с Сольским. Хорошая сестра, будь она так холодна, как Элена, выбрала бы Сольского, чтобы поддержать меня, мои планы. Сестра похуже не стала бы по крайней мере устраивать скандал как раз в то время, когда я должен был получить блестящую должность. А она, моя сестрица, дала согласие Корковичу именно для того, чтобы окончательно похоронить мои замыслы.

— Но ведь она порвала с паном Сольским из-за вас!

Пан Казимеж слегка покраснел.

— Слышал я эту басню, — с пренебрежением возразил он, — но я в нее не верю. Сестра совершила подлость, а теперь разыгрывает из себя жертву. Это просто смешно! Будто я не помню, как она завидовала даже тому, что меня ласкала мать. Сколько раз я замечал в блеске ее глаз, в ее жестах ненависть ко мне…

— Ах, пан Казимеж!

Пан Казимеж умолк, но продолжал яростно размахивать тростью.

— Вот, не угодно ли! — спустя минуту сказал он. — Недели две назад один финансист, мой знакомый, уже готов был дать мне должность банковского корреспондента с жалованьем для начала в две тысячи рублей в год. Когда же я на днях напомнил ему об этом, он предложил мне место, но с жалованьем в шестьсот рублей. Да еще какую мину состроил!

Пан Казимеж на миг остановился, откинул голову, но тут же снова опустил ее и, двинувшись дальше, заговорил как бы про себя:

— Стоит ли жить на свете, если в нем царят только случай и обман? Где мои идеалы, мои цели? Бедная мама! Да, чувствую, кое-что я от нее унаследовал: желание обратиться в прах, как говорит Леопарди. У последних бедняков — сестры как сестры. Уж если есть сестра, она хоть и не поможет, так по крайности поговорит, утешит, приласкает. А у меня? У меня сестра, которую я вынужден презирать…

— Нижайшее почтение! — внезапно раздался звучный и сладкий голосок.

Мимо них пробежал пан Згерский, улыбающийся, кругленький, со шляпой в руке.

Пан Казимеж мрачно посмотрел ему вслед.

— Я уверен, — сказал он, — что этот господин шпионит за нами.

— Зачем это ему? — пожала плечами Мадзя.

— Чтобы все знать, ведь это приносит проценты.

— Ну и пусть знает!

Они вышли из сада. Пан Казимеж продолжал свои пессимистические излияния, наконец, остановившись у дома, где жила Мадзя, попрощался с ней.

— Не разрешите ли вы мне навещать вас время от времени? — спросил он.

— Пожалуйста, — ответила Мадзя.

— В какие часы?

— Я бываю свободна после шести.

Он долго жал ей руку и так смотрел на нее, словно хотел сказать: «Ты одна осталась у меня в целом мире!»

Во всяком случае, так истолковала его взгляд Мадзя. И прежде чем она поднялась на четвертый этаж, в ее уме созрело решение взять на себя обязанность, которая должна стать для нее священным делом.

Она не допустит, чтобы пан Казимеж впал в отчаяние. Она извлечет его из бездны сомнений. Она внушит ему желание трудиться, найдет для него слова утешения, разожжет гаснущие искры его высоких стремлений.

Разумеется, это будет нелегко, но у нее хватит силы. Она чувствует, что в ее груди заговорил дух покойной пани Ляттер, которая называла ее когда-то своей второй дочерью.

Ей придется принимать у себя пана Казимежа, иначе она не сможет узнать о его печалях, утешить его, ободрить и воодушевить. А люди пусть говорят, что хотят. Разве она не принадлежит к числу независимых женщин? Разве всякий благородный человек не склонит голову перед ней за то, что она стала сестрой, почти матерью, человеку гениальному, гонимому судьбой и людьми?

Бог свидетель, она любит его, как сестра, поэтому может смело сказать о своей любви. Правда, по теориям пана Казимежа, бога нет…

Ну что ж! Два человека поверят ей: Дембицкий и отец. А для нее только их мнение и важно.

Згерский видел ее с паном Казимежем. Тем лучше. Он, конечно, распустит сплетни, что ж, тогда ее жертва будет еще полней. А как горячо благословила бы ее душа покойной пани Ляттер, если бы, увы, она не разложилась уже на атомы железа, фосфора и еще чего-то.

А вдруг сплетня дойдет до Сольских? Вот и прекрасно. Пусть пан Сольский думает, будто она влюблена в Норского, раз он посмел просить ее руки назло Элене, которая ему отказала.

За обедом Мадзя ела мало, ни с кем не разговаривала и даже встала из-за стола, не кончив обеда. Когда она ушла к себе, столовники пани Бураковской в один голос сказали, что с панной Бжеской, должно быть, опять что-то приключилось, потому что вид у нее какой-то возбужденный.

Мадзя и в самом деле была взволнована. Она загорелась новой прекрасной целью: заменить мать и сестру человеку, всеми покинутому, воодушевить гения на возвышенные дела. Мадзя даже вспомнила несколько романов и стихотворений, где говорилось, что женщина может либо вдохновить гения, либо погубить его.

Никогда прежде положение женщины не казалось Мадзе таким почетным, никогда она не гордилась им так, как в эту минуту. Женский союз, пансион в Иксинове, школа при заводе — все это пустяки! Спасти гения для человечества — вот цель! И как редко выпадает на долю женщины такая задача!

Когда Мадзя, позанимавшись после обеда с племянницей Дембицкого, мысленно уже составляла план, как ей, во-первых, утешить, во-вторых, ободрить и, в-третьих, вдохновить пана Казимежа, почтальон принес письмо. Адрес был написан рукой отца.

Старый доктор на сей раз сочинил пространное послание, что было не в его обычае. Он сообщал Мадзе, что о предложении Сольского и ее отказе ему уже известно от Ментлевича и семьи заседателя, что разрыв ее с Сольскими вызвал в Иксинове самые удивительные толки и, наконец, что мать за все это очень на нее сердится.

«Но все это пустяки, — писал отец, — я на сплетни не обращаю внимания, а твоя мать, верней, ее обманутое честолюбие, месяца через два успокоится».

— Что ж, вольно ей сердиться! — прошептала Мадзя, чувствуя, что в отношениях с матерью у нее никогда не будет той сердечности, какая связывала ее с отцом.

«Ты спрашиваешь, — писал доктор, — что я думаю о твоем отказе от такой блестящей партии. Дорогая моя, главное, что соединяет или разделяет людей — это вера, общие или различные склонности и цели. А так как духовным различиям сопутствуют обычно различия имущественные и сословные, то я никогда бы не советовал людям заключать неравные браки…»

«Вот не знала, что папочка так верит в классовые различия!» — подумала Мадзя.

«Ты, по-видимому, не создана быть знатной дамой…»

«Знатной дамой? Пожалуй. Но почему я не могу быть женой пана Стефана?» — сказала про себя Мадзя.

«Во дворце ты чувствовала себя несчастной, значит, ты не можешь приспособиться к роскоши; бабка, тетка и вся родня Сольских унижали тебя, — значит, между вами существует и огромное духовное различие. Наконец, ты боялась пана Сольского, что могло быть проявлением неприязни…»

— Это не было неприязнью! — чуть не плача прошептала Мадзя.

«Итак, все, что ни делается, все к лучшему. Человеку, как хлеб и вода, нужны заботы и труд; среди непрестанных развлечений он чахнет, как если бы его кормили одними конфетами. А у тебя здоровая натура, ты инстинктивно отвергла эти соблазны и правильно сделала…»

Мадзя на миг оторвалась от письма; ей стало досадно, что отец одобряет разрыв с Сольским. Ей подумалось, что скорее права мать, которая рассердилась на нее.

Дальше отец писал о Здиславе.

«Представь, Здислав богатеет; к великому моему стыду, он прислал нам две тысячи рублей: пятьсот мы отложили для тебя, и эти деньги ты можешь взять в любое время. Только жаль, что, бегая по своим фабрикам, — он управляет сразу тремя! — мальчик рискует здоровьем. У него даже было воспаление легких, но, слава богу, прошло. Во всяком случае, я посоветовал ему месяца на два поехать в горы, — ведь с последствиями воспаления легких шутить нельзя. Здислав пишет еще, что очень хочет, чтобы ты приехала к нему. Без хозяйки в доме беда — и расходы больше, и без женской заботы тяжело. Если бы ты поехала к Здиславу, это было бы большой радостью и для него и для нас. Он намерен скопить денег и годика через два вернуться на родину, чтобы построить здесь красильную фабрику. Тогда ты была бы сама себе хозяйка и могла бы учить детей не чужих, а своих рабочих…»

В конце письма доктор извещал, что панна Цецилия получила письмо от панны Сольской и собирается в Язловец.

Весть о болезни брата взволновала Мадзю, а предложение отца открыло перед ней новые перспективы. Стало быть, ей есть о ком заботиться, и вдобавок в присмотре нуждается человек близкий. И у нее может быть школа, своя собственная школа! Она сможет учить детей и помогать их родителям. Сколько добра сможет она еще принести людям!

Мадзя решила сразу же ответить отцу и Здиславу, что она согласна. Она подошла к столику, принялась искать бумагу, и тут ей подумалось, что спешить нечего. Ведь до конца каникул она все равно должна остаться в Варшаве — здесь у нее уроки, да и с панной Малиновской нельзя без предупреждения разрывать договор.

«Напишу Здиславу завтра или дня через два и заодно предупрежу панну Малиновскую, что не буду у нее классной дамой. Она такая славная женщина и так внимательна ко мне», — думала Мадзя.

А за то время, что она проведет еще в Варшаве, она сможет утешить, ободрить и вдохновить своего второго брата — пана Казимежа.

«Я должна вдохнуть в него мужество!» — думала Мадзя, чувствуя, что в эту минуту гениальность пана Норского меркнет в ее глазах. Вот Здислав хоть и не гений, а присылает родителям деньги, собирается основать собственную фабрику, как Сольский. А пан Казимеж переживает ужасную душевную борьбу из-за того, что должен пойти служить в банковскую контору!

Да, в весьма, весьма невыгодном свете представляется ей теперь пан Казимеж! Мадзя даже рассердилась на себя за то, что посмела сравнить гения с обыкновенным человеком, каким был ее брат. И тем громче заговорило в ней чувство долга по отношению к пану Казимежу, которому еще в полдень она, негодная, собиралась заменить сестру и мать, а вечером готова бросить его на произвол судьбы.

В ближайшие дни Мадзя не написала ни брату, ни отцу и не видела пана Казимежа. Все ее мысли были поглощены уроками, которые постепенно становились все продолжительней и отнимали у нее уже не по часу, а по полтора часа, хотя плата оставалась прежней. Приходилось спешить. После каникул ее ученицам предстояло держать экзамены; их родители и опекуны, сладко глядя на Мадзю, намекали, что время бежит и что девочки лучше всего усваивают те предметы, которые Мадзя проходит с ними на уроках.