Эмансипированные женщины

— Здравствуйте, господа! Какая счастливая случайность!

— Ах, пан Ментлевич, вот уж не думала, что вы так неучтивы. Подайте же руку Мадзе, видите, какую она выбрала плохую дорогу, — сказала вполголоса панна Евфемия. И с торжеством убедилась, что приказ ее был выполнен незамедлительно. Пан Ментлевич в мгновение ока подскочил к Мадзе и с необыкновенной ловкостью и с не меньшим самопожертвованием стал переводить ее по камешкам на другую сторону огромной лужи.

— Пан Круковский, переведите же панну Евфемию! — сказал Ментлевич пану Людвику, который, несколько растерявшись, подошел к дочке заседателя.

— Может, вас это затруднит? — зарумянившись, пролепетала прелестная Евфемия. — Тогда я обойду лужу или попрошу пана Ментлевича…

— О, сударыня! — прошептал галантный кавалер и, изящным жестом коснувшись шляпы, начал переводить панну Евфемию по камешкам.

Если пан Круковский еще сомневался в непостоянстве мужского сердца, то во время короткой переправы он мог убедиться в том, что оно действительно непостоянно. Ради Мадзи вышел он из аптеки, за Мадзей бежал через площадь и был уверен, что ее поведет через лужи.

Он очень страдал, когда увидел, как Ментлевич подает руку его божеству, и неохотно подошел к панне Евфемии, к которой вот уже шесть недель был совершенно равнодушен.

Но когда он машинально бросил взгляд на венгерские башмачки панны Евфемии, когда увидел край плоеной юбочки, когда робкая девушка несколько раз за время переправы сжала его руку, он… ответил на пожатие пожатием! Более того, он стал сжимать ручку панны Евфемии около каждого камешка, чувствуя, что при виде ее башмачков и белоснежных оборочек его душу охватывает все большая нежность.

Правда, когда они очутились на более твердой почве, в сердце пана Круковского закипел гнев на Ментлевича, который весьма непринужденно беседовал с Мадзей. И все же до самого дома доктора пан Круковский сопровождал панну Евфемию, восхищался чудным румянцем и таял от ее взглядов.

Не удивительно, что, поднявшись с Мадзей на крыльцо и опередив при этом немного кавалеров, панна Евфемия шепнула подруге:

— Мы помирились с Круковским!

— Ах, слава богу! — воскликнула Мадзя с такой неподдельной радостью, что панна Евфемия сперва поглядела на нее с недоверием, а потом бросилась ей на шею со словами:

— Какая ты добрая, какая ты милая, Мадзя! Нет ничего удивительного, что Ментлевич от тебя без ума.

Глава восьмая

Комната на постоялом дворе

Дня через два Мадзя, которая никак не могла уговорить панну Евфемию посмотреть помещение для школы, сама направилась на старый постоялый двор. Это было длинное кирпичное строение, крытое черепицей и состоявшее из конюшни и нескольких комнат; в конюшне можно было поставить чуть не сотню лошадей, а в каждой комнате давать танцевальные вечера человек на двадцать. Когда-то здесь, наверно, бывало весело и людно; теперь же было пусто, — на старом постоялом дворе останавливались только самые бедные путники, да и то редко.

В огромной конюшне, без яслей и с совершенно дырявой крышей, Мадзя сперва увидела кур, которые рылись в куче мусора, затем желтую собаку, которая лежала, у стены, но, завидев Мадзю, заворчала и обратилась в бегство, и, наконец, оборванного еврейчика, который, когда ему посулили четыре гроша, взялся разыскать владелицу постоялого двора. Одна из комнат была отворена настежь, и Мадзя зашла туда, чтобы подождать хозяйку.

Вдруг сердце ее забилось сильнее, — за высокой дверью, которая вела в соседнюю комнату, Мадзя услышала оживленный говор. Она различила два голоса: красивое женское контральто и неестественно приглушенный мужской голос.

— Ты не сделаешь этого, Франек, если любишь меня хоть немножко! — умоляющим голосом говорила женщина.

— Непременно сделаю! — сердился мужчина. — Пусть эта обезьяна раз навсегда узнает, что значит оскорблять артистку, которая полетом духа, нежностью чувств, талантом…

— Франек, заклинаю тебя всем святым, сходи завтра, когда успокоишься.

— Нет, я обрушусь на них сегодня, сейчас же, немедленно, как гром!

Послышалась возня, затем звуки поцелуев, и снова заговорила женщина:

— Ну, хорошо, сходи сегодня! Но если ты меня хоть немножко любишь, сделай сперва то, о чем я тебя попрошу…

— Интересно знать что? Впрочем, это не предотвратит катастрофы.

— Ты пойдешь к ней через час. Дай мне слово, что только через час! Франек!

— Женщина, подумай, что ты говоришь! Как я могу идти к ней только через час, если у меня нет часов? — просипел мужчина так, точно его душили.

— Тогда давай вот что сделаем. Ты прогуляйся за город, за костел… Ну, знаешь, туда, где ты вчера так красиво декламировал «В Швейцарии».[9]

— Что за декламация с такой хрипотой!

— Ты замечательно декламировал, говорю тебе! Так вот прогуляйся туда, а потом вернись назад, а я тем временем приготовлю обед.

— Из чего? — удивился мужчина.

— У нас есть злотый и семь грошей. Я куплю яиц и булок, соль и чай у нас есть.

— А сахар?

— Может, хозяйка одолжит. Ты только прогуляйся, а потом делай что хочешь, но после обеда.

— Я раздавлю эту бабу! Я уничтожу ее! Напишу про нее в газеты!

— Ах, зачем я тебе об этом сказала…

Снова поцелуи и шорох, точно за дверью кто-то одевался. Через минуту мужчина вышел, декламируя в сенях осипшим голосом:

Грудь косматую к чистому лону прижав…

На пороге комнаты, в которой ждала Мадзя, показалась хозяйка, старая еврейка в шелковом парике.

— Ай, да это у нас панночка? Что панночка здесь делает? Вы уже здоровы? — приветствовала Мадзю владелица постоялого двора.

Мадзя в нескольких словах объяснила ей, что на постоялом дворе хотят снять на год две большие комнаты, и она желала бы посмотреть помещение.

— Пожалуйста, панночка, — ответила хозяйка. — У нас тут пять комнат. Сам князь, сам начальник мог бы жить здесь круглый год… У нас даже пан Белинский останавливался…

Оказалось, что из княжеских апартаментов одна комната представляет собой хлевушок, в другой нет пола, в третьей ни окон, ни дверей. Снять можно было только ту комнату, в которой Мадзя ждала хозяйку, да соседнюю, из которой долетал говор.

— Нельзя ли посмотреть ту комнату? — спросила Мадзя, чувствуя, что в ее сердце страх перед встречей с незнакомкой борется с непреодолимым любопытством.

— Отчего же, панночка, пожалуйста. Это самая лучшая комната. Здесь останавливался пан Белинский.

— Но там сейчас кто-то живет, — прервала ее Мадзя.

— Пустое. Это актеры, они в городе поиграть хотят, показать комедию. Всем хочется жить, милая панночка… Пожалуйста, заходите, — говорила хозяйка, открывая дверь.

Мадзя остолбенела. Посредине комнаты она увидела молодую женщину, которая, закрыв глаза не первой чистоты платочком, заливалась слезами. Слезы всегда производили на Мадзю тяжелое впечатление, а на этот раз потрясли ее до глубины души. Она подумала, что эта плачущая женщина, наверно, очень несчастна, ей показалось даже, что она знает эту чужую женщину, что она как бы сродни ей и должна ее утешить.

Она подбежала к плачущей женщине и, схватив ее за руки, воскликнула:

— Что с вами? Что случилось?

Старая еврейка вышла в сени и закрыла дверь.

Незнакомка испугалась; но, увидев нежное личико Мадзи и полные слез серые глаза, успокоилась. Это была молодая худенькая блондинка с измятым лицом и голубыми глазами. Она посмотрела на Мадзю и ответила с наивной непосредственностью:

— Ах, у нас большая беда, сударыня! Мы хотели дать здесь концерт. Но, там, откуда мы приехали, Франек… то есть пан Ришард, вынужден был заложить виолончель, а здесь мы не можем достать фортепьяно.

— Да ведь фортепьяно есть в городе, — прервала ее Мадзя.

— Я знаю, час назад я даже побывала у пани заседательши и просила ее дать нам на время фортепьяно. Но она, — тут женщина снова заплакала, — она… велела мне выйти вон.

— Заседательша? — в изумлении повторила Мадзя.

— Ах, какая она нехорошая женщина! Нищего и то нельзя выгонять из дому, не то что… — рыдая, говорила незнакомка. — Я еще сделала глупость и сгоряча рассказала все Франеку… пану Ришарду, который грозится разделаться с заседательшей. Если он скажет хоть слово, концерт, конечно, пропал, и я, право, не знаю, что мы будем тогда делать…

Мадзя обняла ее и усадила на ободранный диванчик.

— Успокойтесь, моя дорогая! — заговорила она. — Концерт состоится, непременно состоится! Я дам вам наше фортепьяно, папа устроит зал в монастырской трапезной, и все обойдется. Я Бжеская, дочь здешнего доктора, хочу открыть маленький пансион…

— А я Стелла, а зовут меня Марта Овсинская, — ответила незнакомка. — Я пою, а Фра… пан Ришард аккомпанирует мне на фортепьяно; потом он играет на виолончели, а я ему аккомпанирую. Дела наши плохи, раньше ему больше везло, он ведь знаменитый декламатор…

В эту минуту с шумом распахнулась дверь и вошел господин в темном потертом пальто и шейном платке. Когда он снял посреди комнаты шляпу с широчайшими полями, Мадзя увидела бледное лицо, черные глаза и темные волосы, которые пышными кудрями ниспадали на шейный платок.

Господин шел через комнату трагическим шагом, свысока глядя на Мадзю и играя грязной перчаткой. Наконец он остановился, поглядел на Стеллу пылающим взором и спросил сдавленным голосом:

— Qui est cette demoiselle?[10]

— Бедная учительница, — сказала Мадзя, сама не зная, откуда это пришло ей в голову.

— Что и говорить, вы очень кстати сюда попали, сударыня! — просипел господин.

Стелла вскочила с диванчика и торопливо сказала:

— Франек, это дочь здешнего доктора.

— Да? — небрежно бросил он.

— Она даст нам на время фортепьяно.

— О-о-о! — просипел господин.

— Она говорит, что нам удастся устроить концерт.

— А-а-а! — И он низко поклонился Мадзе, прижав руку к сердцу, как актер на сцене.

— Пан… пан Франтишек Копенштетер, — в крайнем смущении представила его певица.

— Собственно, Сатаниелло, — хрипло прервал ее господин. — Сатаниелло, пианист, виолончелист, преподаватель декламации и в свое время известный поэт…

Он еще раз поклонился, описав при этом ногой в воздухе полукруг, и, заметив, что Мадзя смотрит на него с удивлением, продолжал:

— Но вы, сударыня, не беспокойтесь, я умею быть добрым товарищем! В конце концов, — прибавил он со вздохом, — я никогда не был гордецом, ну, а теперь, когда мне приходится мыкаться по провинции… Провинция — это могила талантов. Я охрип, виолончель забрали евреи, все реже навещает меня вдохновенье… Ну, как, — вдруг обратился он к Стелле, — обед есть? Насмешка, ирония судьбы, а не обед! Три яйца на двух человек!

Увидев испуганное лицо Стеллы, Мадзя кивнула головой великому артисту, а его подруге шепотом сказала:

— Проводите меня, пожалуйста…

Когда они обе вышли в конюшню, она стала просить и молить Стеллу взять у нее рубль взаймы.

— Вы отдадите мне после концерта, — уговаривала она Стеллу.

Певица сперва смутилась, а потом согласилась взять деньги. А через каких-нибудь две минуты, когда Мадзя в поисках хозяйки постоялого двора снова прошла мимо двери актеров, она услышала в комнате веселый смех Стеллы и такой шум, точно пара кружилась там в вальсе.

«Они забавляются, как дети!» — подумала Мадзя.

Мадзя полагала, что ей уже много довелось пережить, но никогда еще она не испытывала такого волнения, как в эту минуту.

Неслыханное дело, кто бы мог поверить, что ей, Мадзе Бжеской, которую панна Говард называла иногда ребенком, что ей… предстоит заняться устройством концерта! Притом настоящего концерта настоящих артистов!

— Стелла и Сатаниелло! — прошептала Мадзя. — Забавные у них имена, но красивые. Она премиленькая, он вполне приличный мужчина, даже интересный. А как он на меня посмотрел!..

Она покраснела, то ли от быстрой ходьбы, то ли от воспоминания о том, «как он на нее посмотрел». Загадочно посмотрел, недаром его зовут Сатаниелло…

«Нет, не хотела бы я встретиться с ним в лесу», — подумала Мадзя, супя густые брови.

Она тоже была увлечена. Ей казалось, что весь городишко смотрит на нее, что она сама не просто бежит, нет, что через минуту она взовьется под облака, как этот вот голубок. Так она торопилась, так была захвачена важностью дела. Она, ничтожество, нуль, устраивает концерт двум беднякам и великим артистам, которым нечего есть; ее призвало провидение на этот подвиг, как некогда рыбарей и мытарей на проповедь евангелия.

Вернувшись домой, она влетела в кабинет к отцу. Доктор принимал больных и был очень удивлен, когда увидел, что Мадзя, с пылающим личиком, задержала очередного пациента.

— Что случилось? — с тревогой спросил он.

Мадзя вполголоса, торопливо и бессвязно начала рассказывать о Стелле, о Сатаниелло, о трапезной, фортепьяно, концерте, пане Круковском, матери и Ментлевиче. Прошло несколько минут, прежде чем доктор, поняв наконец в чем дело, начал задавать ей вопросы и узнал, что Мадзя хочет дать на время фортепьяно какому-то Сатаниелло и какой-то Стелле.

— Так попроси об этом маму.

— Ни за что, папа! Только вы можете сказать об этом маме. И вы должны помочь им с трапезной.

— Да на что же им трапезная?

— Я говорила вам, для концерта.

— Какого концерта? — в отчаянии спрашивал доктор.

— Да я же говорила вам, папочка, для концерта Стеллы и Сатаниелло! Они живут на старом постоялом дворе. Вот сходите к ним и сами увидите, как они бедны… Я вам говорю, папа, у них сегодня не было денег даже на обед. Но мне сейчас некогда, я иду к пану Круковскому.

Доктор схватился за голову.

— Да погоди же ты, сумасбродная девчонка!

— Честное слово, папочка, мне некогда, я еще должна поговорить с паном Ментлевичем и ужасно боюсь, как бы мама не узнала обо всем раньше времени, она запретит мне тогда…

Отец удержал ее за руку.

— Тра-та-та, тра-та-та… и мне некогда! — передразнил он дочь. — Нет, ты скажи мне, какие это парты ты заказываешь столяру?

— Видите ли, папочка, — сказала она, понизив голос, — мы с Фемцей хотим открыть здесь школу…

Доктор поднял брови и развел руками.

— Да на что же тебе школа? Есть дома нечего, что хочешь у других кусок хлеба отнять? — спросил он.

— Как так? — удивилась Мадзя. — Вы с мамой работаете, Здислав работает, а я буду бездельничать? Да я с тоски тут пропадаю, я просто в отчаянии оттого, что ничего не делаю.

— Да на что же тебе работа?

— Как на что? Разве я не самостоятельный человек, разве у меня нет никаких обязанностей, разве я не имею права служить обществу, не могу трудиться ради общего блага и прогресса, ради счастья молодых поколений и освобождения женщин от рабства?

Голос у нее задрожал, серые глаза наполнились слезами, и на душе у доктора от этого стало теплей. Он взял дочь двумя пальцами за подбородок, поцеловал ее и сказал:

— Ну-ну, будет тебе и фортепьяно, и трапезная, и школа, только не реви, ведь пациенты ждут… Ах ты, ты, эмансипированная!

Когда Мадзя услышала из уст отца слово «эмансипированная», словно кто двери перед нею настежь распахнул. Это слово в такую минуту приобрело для нее особенный смысл; но времени у Мадзи не было, и она не стала над ним задумываться. Она бросилась отцу на шею, поцеловала ему руки и тайком ускользнула в город, чтобы не встретиться с матерью.

Глава девятая

Деятельность Мадзи

Судьба благоприятствовала ей, послав тут же на площади Ментлевича.

— Ах, как хорошо, что я вас встретила! Знаете, у нас будет концерт пана Сатаниелло и панны Стеллы…

— Гм, гм! — пробормотал Ментлевич, с удивлением глядя на нее.

— Да. Они берут у нас фортепьяно, папочка похлопочет насчет трапезной… А вы, миленький, займитесь устройством…

— Концерта? — спросил Ментлевич.

— Да, дорогой! Я буду вам очень, очень благодарна, если вы займетесь этим…

Она говорила таким нежным голосом, так пожала ему руку, так умильно заглянула в глаза, что у Ментлевича голова закружилась. Он и впрямь увидел, что площадь начинает кружиться справа налево и при этом качаются даже башни костела.

— Вы сделаете это… для меня? — настаивала Мадзя.

— Я? — сказал Ментлевич. — Да я для вас готов на все!

И в доказательство этого он хотел схватить за шиворот проходившего мимо еврейчика. Однако опомнился и спросил:

— Что прикажете делать? Я украшу зал, расставлю стулья, могу продавать билеты… Но у этого Сатаниелло нет виолончели!

— Правда! Ах, как жалко!

— Ничуть! — воскликнул решительно Ментлевич. — Я привезу сюда его виолончель и подержу у себя, чтобы он ее еще раз не заложил перед концертом.

— Так вот он какой! — машинально сказала Мадзя.

— Как, вы его не знаете?

— Откуда же?

— Я думал, по Варшаве…

— Нет, я случайно встретила их здесь на постоялом дворе.

— Вы были у них на постоялом дворе?

— Да. Они очень, очень бедны, пан Ментлевич! Надо непременно устроить им концерт.

— Устроим! — ответил он. — Но вы в самом деле эмансипированная! — прибавил он с улыбкой.

— Почему? — удивилась Мадзя.

— Ни одна из наших дам не пошла бы к бродячим актерам и не стала бы устраивать для них концерт, если бы они даже умирали с голоду. Наши дамы — аристократки. А вы — ангел! — закончил Ментлевич, глядя на Мадзю такими глазами, точно хотел съесть ее тут же, на площади.

Смущенная Мадзя попрощалась с ним и побежала к сестре пана Круковского, а Ментлевич все стоял, стоял, стоял и смотрел ей вслед. А когда ее серое платьице и перышко на шляпке совершенно скрылись за забором, пан Ментлевич вздохнул и направился на постоялый двор навестить бродячих актеров и поговорить с ними о концерте.

Тем временем Мадзя бежала к дому пана Круковского, вернее его сестры, и думала:

«Он тоже назвал меня эмансипированной, и папочка назвал меня эмансипированной… Что-то тут да есть! Может, я и впрямь эмансипированная? Все равно: что в этом дурного? Пусть себе называют, как хотят, только бы удалось устроить концерт!»

Если назначение Мадзи заключалось в том, чтобы пробудить сонные души иксиновской интеллигенции и вообще вызвать в уездном городе какие-то бурные проявления жизни, если ей суждено было волновать умы, изумлять и потрясать людей самых спокойных, то началом ее деятельности следует считать пятнадцатое июня 187… года, когда ей пришла в голову мысль устроить концерт. В этот день за какой-нибудь час она изумила собственного отца, окончательно вскружила голову пану Ментлевичу, потрясла и совершенно покорила пана Круковского, и все это — без малейшего намерения достичь подобных результатов.

День, как мы уже сказали, был июньский, ясный, даже знойный, четыре часа пополудни. Всякий, у кого нет определенных занятий, а при доме есть собственный сад, сидит в такую минуту под деревом, вдыхает аромат цветов и внимает жужжанью насекомых. И если он не может любоваться образами своего воображенья, то смотрит на землю, где скользят тени листьев, при легком дуновении ветерка подобные маленьким, причудливым и веселым созданьицам, которые пляшут, целуются, прячутся и снова выскакивают, но уже с другой стороны, и такие изменившиеся, что кажется, это уж совсем новые созданьица.

У сестры пана Круковского не было занятий и был прекрасный сад. Но именно потому, что день стоял чудный и словно манил на свежий воздух, экс-паралитичка решила — запереться в доме. Она надела атласное платье, набросила на голову кружевной чепец, нацепила половину своих брошей, цепочек и браслетов и уселась в кресле, вернее на подушке, подсунув другую подушку за спину, а третью под ноги.

Затем она велела позапирать двери, чтобы не залетали мухи, и для защиты от зноя опустить шторы; в комнатах стало душно, и она велела брату освежать воздух одеколоном.

Когда Мадзя вошла в гостиную, она услышала тихое шипенье и увидела пана Людвика, который, сидя с моноклем в глазу напротив обложенной подушками сестры, с выражением обреченности во всей фигуре, нажимал на пульверизатор и освежал воздух.

— Потише, Люцусь, — говорила экс-паралитичка. — Полегче, полегче! Ах, это ты, Мадзя? Не правда ли, какой ужасный день? Мама здорова? Папа здоров? Счастливые! Я уверена, что, если не станет прохладней, мне не дожить до восхода солнца.

— Что вы, сестрица! — прервал ее пан Людвик, по-прежнему орудуя пульверизатором.

— Не прерывай меня, Люцусь!.. Умру, и никто обо мне не пожалеет! Никто! Напротив, все обрадуются… Но что с тобой, Мадзя? Ты какая-то взволнованная!

— Я быстро бежала, сударыня.

— Мне кажется, ты чем-то встревожена. Уж не случилось ли чего, а вы от меня скрываете? — воскликнула больная.

— Нет, сударыня, это, наверно, от жары.

— Да, да, от жары! Люцусь, обрызгай Мадзю!

Послушный пан Людвик поправил моноколь в глазу и направил на Мадзю такую сильную струю одеколона, что сестра его закричала:

— Потише, Люцусь! Довольно! Теперь немного меня.

У экс-паралитички в эту минуту был приступ словоизвержения. Как корабль, который, выплывая в открытое море, развертывает парус за парусом, так больная дама из прошлого, настоящего, будущего и вероятного извлекала все новые и новые истории. Пан Людвик боялся, что упадет в обморок, Мадзя опасалась, как бы с дамой не случился удар.

Девушка сгорала от нетерпения. Она пришла сюда поговорить с паном Круковским о концерте, а меж тем его сестра, проговорив полчаса, казалось, только расправила крылья, как орел, который тяжело поднимается среди утесов и, только увидев под собой их вершины, взмывает кверху.

«Надо как-то дать понять, что у меня к нему дело», — подумала Мадзя. Вспомнив из рассказов о магнетизме, что взглядом можно внушить другому лицу свою мысль, она стала быстро поглядывать на пана Круковского.

Пан Людвик заметил молниеносные взгляды Мадзи. Сперва он решил, что это от жары и, сладко улыбнувшись, с непередаваемой грацией направил на Мадзю новую струю из пульверизатора. Но когда щечки Мадзи покрылись ярким румянцем, когда серые глаза ее запылали, а влажные полураскрытые губы стали совсем карминовыми, пан Круковский сам вспыхнул и скромно опустил глаза.

«Какая страсть!» — подумал он. Ему вспомнились всякие дамы, которые были к нему неравнодушны, и он почувствовал, что Мадзя переживает одну из таких минут, после которых обычно следует признанье.

«Нет, я не могу допустить, чтобы она объяснилась мне!» — сказал он про себя и решил бросить на Мадзю один из тех взглядов, которые выражают успокоение, надежду, взаимность, словом совершенную гармонию душ.

Итак, он бросил такой взгляд. Но кто опишет его изумление, когда он увидел, что Мадзя подмигивает ему и делает глазами какие-то знаки.

Пан Круковский так любил Мадзю, что в первую минуту ему стало неприятно.

«Зачем она это делает?» — подумал он.

Но взгляды ее были такими пылкими, а на лице рисовалось такое страстное нетерпение, что пан Круковский ощутил в сердце необычайное волнение.

«Боже! — в страхе подумал он. — Выдержу ли я!»

Он понял, что не выдержит, и в ту же минуту им овладело то безумие отчаяния, которое в последнюю минуту овладевает, наверно, самоубийцами.

«Будь что будет!» — сказал он себе и поднялся, готовый на все.

— Панна Магдалена, — сказал он, — не пройтись ли нам по саду?

— Ах, с удовольствием! — радостно воскликнула она.

«Я должен объясниться, — подумал пан Людвик. — Выхода нет».

— В сад, в такую ужасную жару? — вознегодовала экс-паралитичка, которая вынуждена была прервать необыкновенно интересный рассказ.

— Мы, сестрица, пройдемся с панной Магдаленой, я вижу, ей совсем нехорошо… Здесь жарко и душно, — ответил пан Людвик таким решительным тоном, что больная дама умолкла, как овечка.

— Подождите, возьмите меня с собой! — сказала она с нежным упреком в голосе.

— Я пришлю кого-нибудь, и вас привезут к нам. Валентова! — крикнул он с крыльца. — Ступайте к пани…

Не успели они войти в сад, как Мадзя схватила пана Круковского за руку и прошептала:

— Знаете, я думала, что умру!

— Сокровище! — воскликнул пан Круковский, сжимая ей руку.

«Концерт будет!» — подумала Мадзя, а вслух прибавила:

— Мне казалось, что я никогда уже не смогу поговорить с вами. Никогда!

— Нужно ли это? — прошептал в свою очередь пан Людвик. — Я все уже знаю…

— Как, вы все уже знаете? Кто вам сказал?

— Ваши глаза, панна Магдалена! Ах, эти глаза!..

Мадзя вырвала у него руку и, остановившись на дорожке, всплеснула руками.

— Вот так история! — воскликнула она в неподдельном изумлении. — Даю слово, сударь, я все время думала: догадается он или нет, что я хочу ему сказать? Так вы, может, знаете и о том, как их зовут?

— Кого? — воскликнул пан Людвик, разводя руками.

— Ну, тех, кто должен дать концерт: Стеллу и Сатаниелло. Его зовут Сатаниелло, и он, конечно же, будет играть на виолончели, потому что пан Ментлевич ее выкупит…

— О чем вы говорите, панна Магдалена? — спросил пан Круковский. У него было такое чувство, точно он на полном бегу вдруг ослеп.

«Что со мной?» — подумал он, потирая лоб.

— Я говорю о концерте, — ответила Мадзя.

— О каком концерте?

— Так вы ничего не знаете! — воскликнула Мадзя. — Зачем же вы говорите, что знаете?

И она сызнова начала бессвязно рассказывать о концерте, о Стелле, о трапезной, даже о Ментлевиче, который так добр и так мил, что взялся все устроить.

— Но весь концерт будет испорчен, — закончила она наконец, — если вы, дорогой пан Людвик, нам не поможете! Вы такой благородный человек… Я сперва хотела к вам пойти, потому что знаю, что вы лучше всех поймете, в каком положении эти бедняки… Знаете, им нечего есть! Ведь вы поможете, правда, пан Людвик? Вы сделаете это? Вы должны это сделать!

И она так сжимала ему руку, так заглядывала ему в глаза, чуть не бросалась на шею, что на мгновение у пана Круковского мелькнула мысль: схватить ее и бежать на край света, а там — хоть смерть…

— Вы сделаете это, пан Людвик, сделаете? — спрашивала Мадзя сладким голосом, в котором звучала такая мольба и такая тревога, что пан Людвик совсем ошалел.

— Я все сделаю! — сказал он. — Вы же знаете, я исполню все ваши желания…

— Ах, как это хорошо, какой вы благородный человек, какой милый!

«Милый!..» Это слово, которое Мадзя уже употребила один раз, говоря о Ментлевиче, поразило пана Круковского в самое сердце. По счастью, он вспомнил, что она произнесла его другим тоном, что он, пан Людвик Круковский, может придать этому слову иное значение.

— Что я должен делать? — спросил он с улыбкой. — Приказывайте!

— Что? — Мадзя задумалась. — Трапезная есть, — говорила она, — фортепьяно есть, виолончель есть… Знаете что? Прежде всего мы будем продавать билеты…

— Мы с вами? Отлично.

— Потом вы преподнесете Стелле букет, когда она будет выходить на сцену. Я знаю, дамы не могут выступать на эстраде без букета.

— Нет, панна Магдалена. Я могу дарить букеты только одной женщине, больше никому. Но если вы хотите, чтобы у концертантки был букет, я велю его сделать, а вручит его кто-нибудь из здешней молодежи.

— Ладно, — согласилась Мадзя. — Но за это вы должны сделать для меня одну вещь.

— Я весь к вашим услугам.

— Видите ли, — говорила она в задумчивости, — это будет очень однообразный концерт, только виолончель и пение, маловато, особенно, если мы назначим высокие цены… Не правда ли?

— Конечно.

— Я вот и подумала сейчас, что нехорошо получится… Знаете, что мы сделаем? Вы сыграете на скрипке! Вы так хорошо играете, пан Людвик, мне Фемця говорила!

— Я? — воскликнул пан Людвик и попятился.

— Пан Людвик, дорогой мой! Ведь я знаю, что вы прекрасно, что вы восхитительно играете! Все будут плакать…

— Я с бродячими актерами?

— Но ведь это концерт с благотворительной целью! Они так бедны! О, вы должны играть, если любите меня хоть немножко…

Пан Круковский побледнел при этих словах.

— Если я вас люблю? Панна Магдалена! — произнес он торжественно. — До сих пор Круковские грудью становились против пушек, пистолетов и шпаг, и ни один не становился на эстраде, рядом с бродячими актерами! Но если я должен таким образом доказать свою привязанность к вам, я буду играть на концерте.

И он поклонился.

— Ах, как хорошо! Нет, вы самый благородный человек из всех, кого я только встречала в жизни. Знаете, назначим цены: три рубля первый ряд, два второй, а остальные билеты по рублю.

Пан Людвик меланхолически улыбнулся.

— Однако довольно! Благодарю вас, пан Людвик, благодарю от всей души, — говорила Мадзя, заглядывая пану Круковскому в глаза и пожимая ему руку. — Еще раз большое спасибо, я бегу, а то мне влетит от мамы.

Пан Круковский молча поцеловал ей руку, а когда Мадзя попрощалась с его сестрой, проводил ее на крыльцо и еще раз поцеловал ей ручку.

Когда он вернулся в сад, больная сестра посмотрела на него в золотой лорнет.

— Милый Людвик, — строго сказала она, — что все это значит? Магдалена возбуждена, ты смущен — клянусь богом, в городе что-то случилось! Кто умер: ксендз или майор? Ничего не скрывай, я все знаю… Этой ночью мне снились страшные сны…

— Никто не умер и ничего не случилось…

— Люцусь, не убивай меня, — дрожащим голосом продолжала она. — Люцусь, признайся во всем! Ты знаешь, я многое тебе прощала. С тобой что-то творится…

— Нет. Я просто счастлив.

— Во имя отца и сына! Как это счастлив? Час назад, когда я велела запереть балкон и опустить шторы, ты сказал, что нет человека несчастней тебя, а сейчас… Уж не получил ли ты письмо? Или телеграмму?

— Я счастлив, потому что нас навестила панна Магдалена, — усталым голосом произнес пан Людвик.

Больная дама разразилась смехом.

— Ах, вот оно что! Ты сделал Мадзе предложение, и она приняла его? Так бы и сказал! Ну, женись, женись же! Я хочу увидеть наконец в доме молодое лицо, потому что с вами можно с ума сойти. Вот это жена для тебя, она сумеет поухаживать за мной. Какая доброта, какое отсутствие эгоизма, какое нежное прикосновенье! Никто так легко не поднимает меня, как она! Из всех, кто водит меня под руку, никто не смотрит так, как она, чтобы я не споткнулась на дороге о камень!..