Анелька

Наконец, Заяц отправился в корчму, и там он, всю жизнь бывший трезвенником, впервые постиг глубокую истину, что рюмочка, если ее почаще доливать, — великая утешительница страждущих.

По возвращении из корчмы он уже не тосковал по хутору, совсем другие мысли его занимали:

«А ведь, по правде говоря, здесь, в Вульке, весело живется! Дом — что костел, постройки все хорошие, каменные. Есть и пивоварня, и винокурня, и мельница — у человека душа радуется! К обеду звонят, словно на молитву, а людей — как на ярмарке! И кормят до отвала».

Он шагал по дороге, и так ему было легко, земли под собой не чуял, а мысли в голове плясали, не связанные друг с другом, и пролетали как вихрь. Еще никогда в жизни у Зайца не было столько мыслей в голове, хотя он от природы склонен был к размышлениям. В конце концов ему стало так весело, что он даже запел:

Ой, в зеленой луже

Прыгают лягушки… —

добрел до хлева и повалился на солому. Вот тут можно выспаться по-христиански!

Во сне ему казалось, что кто-то тормошит его.

— Куба! Куба! Проснись!

— Брысь! Кыш! Кыш! — бурчал, ничего не соображая, Куба.

— Да ты пьян, скот этакий! Куба!

— Чего пристала! Не видишь, что я делаю? — огрызнулся Заяц и, уткнувшись лицом в солому, стал дрыгать ногами.

Разбудить его никак не удавалось, и он проспал до восхода солнца.

А в этот вечер врачи снова осмотрели больную и устроили в соседней комнате второй консилиум.

— Итак, коллега, вы продолжаете утверждать, что это не воспаление легких? — начал Драгонович, снисходительно улыбаясь.

— Да, утверждаю. И убежден, что вы, коллега, сделали слишком поспешное заключение, — сухо ответил варшавянин.

Это было уже чересчур. Драгонович закинул ногу на ногу, сложил руки и, свысока глядя на молокососа, спросил:

— Простите… А сколько вам лет?

Шатен встал.

— Дорогой коллега, лет мне столько, что в моей практике было уже сто случаев воспаления легких.

Тут и Драгонович вскочил с места.

— Это меня мало интересует, — крикнул он, размахивая руками. — А где вы кончали университет?

Шатен засунул руки в карманы.

— Во всяком случае, не в Пацанове, уважаемый коллега!

Физиономия старого доктора из красной стала багровой.

— И я тоже не в Пацанове! Но, так как у меня столько лет практики, сколько вам от роду, и нас на одной скамье не пороли, — тут доктор сделал рукой несколько размашистых жестов сверху вниз, — то попрошу вас, милостивый государь, не величать меня коллегой!

После этой речи Драгонович вышел, чтобы успокоиться, а варшавянин так и застыл посреди комнаты.

Всю ночь он не спал, усиленно обдумывая следующие важные вопросы: как следует отнестись к выходке коллеги Драгоновича — ответить на нее устно или письменно? Или подать жалобу в ближайшее общество врачей?

Не следует ли в ответ на грубости коллеги Драгоновича потребовать удовлетворения? И найдется ли в здешних местах достаточное число секундантов?

На другой день оба противника были бледны и завтракали без всякого аппетита. Каждый из них принял твердое решение не разговаривать с другим, стараться на него не смотреть и спешно потребовать лошадей.

Оба так и сделали. А так как баронесса больше доверяла варшавскому врачу, то уехал Драгонович, получив щедрый гонорар.

В прихожей старый доктор застал камердинера Кшыстофа и лакея. Пан Кшыстоф приказал этому лакею подать пану доктору пальто, а пан доктор попросил пана Кшыстофа передать лекарю из Варшавы, что он — хлыщ и пустозвон.

Кшыстоф был поражен.

— Позвольте вам сказать, пан доктор, что я имею удовольствие знать этого пана и…

— Что, вы с ним пили в одном кабаке? — спросил окончательно взбешенный Драгонович.

Это пахло оскорблением, но Кшыстоф сохранил самообладание.

— Я по кабакам не хожу, — возразил он с достоинством, — и пана доктора встречал в таких кругах, где вы, пан не бываете!

Сказав это, он ушел, не простясь, и затем объявил баронессе, что старый доктор — человек невоспитанный и он, Кшыстоф, не согласен на будущее время оказывать ему почтение, хотя бы ему пришлось из-за этого уйти от пани баронессы.

Так молодой лекарь стал хозяином положения и мог лечить больную без всяких помех.

Он энергично занялся Анелькой. Целыми часами сидел подле нее, сам давал лекарства и вино, заказывал для нее бульон, выстукивал, выслушивал, измерял температуру. Но когда баронесса спрашивала о состоянии больной, он качал головой и отвечал цветистыми фразами:

— Больная сейчас проходит по узкой кладке, с которой легко свалиться и которая так же легко может сломаться. Но… — тут он наклонял голову и разводил руками, — у природы есть свои средства!

— Значит, состояние тяжелое? — с тревогой спрашивала баронесса.

— Не следует терять надежды до последней минуты.

— Когда же вы ожидаете кризиса?

— При малярии кризиса не бывает. Болезнь постепенно проходит, силы прибавляются, и наступает выздоровление.

— Не надо ли срочно вызвать отца?

— Да, не мешает. Его приезд может даже благотворно подействовать на нервную систему больной.

— Тут приехал арендатор из их имения и очень хотел бы ее проведать. Он хороший человек. Можно его пустить?

— Конечно! — сказал доктор.

На основании этого «конечно» Шмулю разрешено было навестить Анельку, которую он не видел уже несколько недель. Ему сказала об этом пани Вихшицкая, и Шмуль первым делом спросил:

— Извините, пани… А этой болезнью заразиться нельзя?

— Что это вам в голову взбрело!

— Видите ли, пани… У меня дети… И как раз сейчас очень много дела.

— Да ты же сам просил, а теперь боишься!

В Шмуле вдруг ожил дух Маккавеев. Он поплевал на ладонь, пригладил ею волосы и, хоть и побледнев немного, стал перебирать ногами, как горячий боевой конь перед битвой.

Они уже выходили из комнаты, как вдруг пани Вихшицкая, что-то вспомнив, взяла со стола большой флакон и щедро полила одежду Шмуля одеколоном.

— Это против заразы? — спросил он, раздувая ноздри.

— Да.

В коридоре попался им навстречу камердинер Кшыстоф. Смерив Шмуля взглядом с головы до ног, он спросил:

— Что это пан Шмуль сегодня надушился?

— Это не я, это пани Вихшицкая меня… — пояснил Шмуль.

Проходя через комнаты, они встретили одного из лакеев, и тот со смехом воскликнул:

— Ох, и несет же от вас, Шмуль!

Еврей окончательно смутился.

В следующей комнате молодой лекарь внимательно оглядел Шмуля, который благоухал, как экстракт каких-то духов.

В довершение всего натолкнулись они на Ягну, и она закричала:

— Ой, господи, да от вас так пахнет, Шмуль, как от ясной пани!

Арендатора даже пот прошиб. Он уже не думал об Анельке, об опасности заразиться, а только о том, как бы скрыть свой позор. Приятный аромат, исходивший от него, казался ему грехом более тяжким, чем кража или жульничество, за которые вот так же тычут в человека пальцами.

Очутившись в гостиной, где лежала больная, он, всегда такой бойкий, совсем смутился и готов был сквозь землю провалиться.

— Вот, панна Анеля, я привела вам Шмуля, — сказала Вихшицкая.

Девочка улыбнулась.

— А где же он?

— Я тут, — отозвался Шмуль, прячась за Вихшицкую.

— Ага! Как поживаете, Шмуль? Что же вы не привезли нам ни одного письма от мамы? Я даже не знаю, где мама и что с ней.

В эту минуту тетушка Анна стала подавать Шмулю какие-то таинственные знаки. Анелька заметила это и испугалась.

— Шмуль, — вскрикнула она, — где моя мама? Что это тетя вам так машет руками?

— Вельможная пани здорова, — сказал Шмуль не своим голосом.

Анелька рассердилась.

— А почему вы, Шмуль, такой странный? Подойдите сюда… Ближе!

— Идите же, Шмуль, — сказала пани Вихшицкая.

— Подойдите, Шмуль, — звала и тетушка.

Но Шмуль не трогался с места.

— Вы меня боитесь? — спросила Анелька. — Разве я так больна, что ко мне уже и подойти близко нельзя?

— Извините, паненка, — вымолвил наконец Шмуль, запинаясь. — Я не подхожу не оттого, что вы больны, а оттого, что я… от меня немного воняет, я потом приду. — И он выбежал из комнаты.

Вихшицкая, смеясь, объяснила, что она надушила Шмуля и он этим очень сконфужен.

Тетушка Анна поддержала этот шутливый разговор, но Анельку не удалось успокоить. С этой минуты она не переставала твердить, что не выздоровеет и что мама, должно быть, тоже больна.

— Я, наверное, умру, тетя, — говорила она тихо, с хватающей за сердце покорностью. — Вы молитесь за меня. Может, позовете ксендза?

Тетка была в отчаянии.

— Что ты говоришь, родная моя! Зачем думаешь о смерти? Ведь доктор тебя каждый день осматривает и ничего такого страшного не находит.

Анелька замолчала, но через некоторое время шепотом попросила:

— Все-таки, тетя, позовите ко мне ксендза.

Пани Анна была женщина набожная и верила в божие внушение.

— Ну хорошо, деточка, раз ты так хочешь, я его приглашу. Не раз святые дары возвращали людям здоровье лучше всяких лекарств, это всем известно. — А мысленно добавила: «И во всяком случае, если уж тебе суждено умереть, лучше перед смертью причаститься».

Когда баронессе сказали, что больная требует ксендза, она так всполошилась, что у нее началось сердцебиение. Отправив пану Яну две телеграммы с просьбой немедленно приехать, она спросила врача, не ухудшит ли состояние девочки страшный обряд причащения.

— О нет, — ответил врач. — Напротив, если она сама пожелала этого, он может даже оказать спасительное действие на ее нервную систему.

— А как она? Неужели безнадежна?

Доктор высоко поднял брови.

— Поверьте, пани, у природы есть средства, о которых мы еще понятия не имеем.

Из этих туманных фраз баронесса заключила, что надежды больше нет, и, послав третью телеграмму пану Яну, заперлась у себя.

В доме и деревне распространилась весть, что Анелька совсем плоха.

Ночью на станцию послали за паном Яном самый лучший экипаж баронессы. А в десять часов утра приехал ксендз.

Анельке сказали об этом и надели на нее чистое белье.

Ее все занимало — и надетая на нее вышитая кофточка, и то, что прислуга ходит на цыпочках, и слезы тетки, и ужас Ягны. Удивительно приятно было думать, что она будет исповедоваться и умрет как взрослые!

Тетка заметила, что девочка сегодня спокойнее и совсем перестала бредить. И она сказала Анельке, что с минуты на минуту приедет отец.

— Да? Это хорошо, — отозвалась Анелька.

Перед исповедью лекарь опять осмотрел больную, измерил температуру и задумался. Он велел ей давать почаще крепкое вино, опустить шторы, так как яркий свет резал ей глаза, — и ушел в деревню навестить нескольких пациентов. Тетка Анна придвинула к кровати кресло и подложила Анельке под спину подушки, чтобы она могла сидеть.

— Знаете, тетя, мне сегодня ночью снилось небо. Там море — как зеленое золото, а на море острова тоже будто из золота, но это только издали так кажется, а вблизи на небе все такое же, как у нас на земле: и деревья там, и лужайки, и цветы, как у нас, только еще лучше. В одном саду гуляла мама, а перед ней бегал Карусик… И оба такие красивые! Я их звала, но они не слышали. А потом я проснулась.

— Успокойся, детка, и прочитай молитву, — просила тетка, заметив, что разговор утомляет Анельку и на щеках у нее запылал яркий румянец.

На пороге открытой двери появился старый ксендз в белом стихаре. Анельке вдруг стало жутко.

— Уже? — вскрикнула она. — Ой, как страшно! Почему здесь так темно?

— У тебя же глазки болят, вот доктор и велел опустить шторы, — шепнула тетка.

— Они уже не болят. Отворите хоть одно окно! А то мне кажется, что я лежу на кладбище, в той часовне, где похоронены дедушка и бабушка.

— Откройте окна! — сказал и ксендз, садясь у кровати.

Заскрипели шторы, и яркий дневной свет залил гостиную. Тетка вышла, закрыв рукой глаза, а ксендз зашептал что-то по-латыни. За окном вторили ему шелест ветвей и птичий гомон.

— Молись, дитятко, — сказал ксендз.

— Как там хорошо! — прошептала Анелька, указывая на сад. — Боже мой, боже, увижу ли я еще наш дом… и мамочку?

Потом она стала бить себя в грудь и посмотрела на ксендза, ожидая его вопросов.

— Ты исповедовалась на страстной, дитя мое?

— Да.

— Это хорошо. Надо исповедоваться хотя бы раз в год. А в костел ходила каждое воскресенье?

— Нет.

— Так, верно, молилась дома?

— Не всегда, — сказала Анелька, потупившись. — Иногда я в воскресенье бегала по саду и играла с Карусем.

— Играть в праздник можно, но надо и помолиться. А по утрам и перед сном ты каждый день читала молитвы?

Анелька задумалась.

— Один раз я вечером не молилась.

— Отчего же?

— Я долго сидела около мамы и заснула в кресле. — И она добавила с дрожью в голосе: — В тот вечер у нас дом сгорел. Может, это за мои грехи? — Она робко посмотрела на ксендза.

Ксендз был смущен.

— Не знаю, дитя мое, — сказал он. — Но думаю, что нет. А родителей ты слушалась? И охотно делала все, что они велели?

— Нет, — шепотом призналась Анелька. — Папа мне не позволил разговаривать с Гайдой, а я разговаривала…

— Это нехорошо. Родителей надо всегда слушаться, потому что они ничего не запрещают без причины. А о чем же ты разговаривала с этим человеком?

— Я его попросила, чтобы он не бил свою дочку… она такая маленькая.

— А, вот оно что!.. Это хорошо, дитятко, но родителей все-таки надо слушаться. А имя божие не поминала всуе?

— Поминала.

— Неужели? А зачем же?

— Я просила бога, чтобы он прислал отца домой. А потом — чтобы маму…

— Ага… — Ксендз достал из кармана фуляровый платок и высморкался.

— Больше ничего не припомнишь, дитя мое?

— Ничего.

— Теперь бей себя в грудь и говори: «Господи, помилуй». А в покаяние прочитай один раз молитву за спасение всех грешных душ.

Старый ксендз дрожащим голосом пробормотал над Анелькой латинские слова и почти выбежал из гостиной, чтобы ни с кем не встретиться.

В тот же день, когда молодой лекарь возвращался из деревни в усадьбу, мимо него стрелой промчалась карета, запряженная четверкой лошадей. Лекаря словно что-то толкнуло, и он прибавил шагу.

«Это, должно быть, отец больной девочки, — подумал он. — Только бы он сразу не ворвался к ней, а то испортит мне все дело».

И он рысью помчался к дому.

Карета все же значительно его опередила. Едва она остановилась у крыльца, пан Ян выскочил, сердечно поздоровался с хозяйкой дома, вышедшей к нему навстречу, и попросил, чтобы его сейчас же провели к дочке.

— От нее только что ушел ксендз, — предупредила баронесса.

Пан Ян задрожал.

— Проводите меня к ней, я хочу увидеть ее, пока она жива… Судьба ставит у меня на дороге одну могилу за другой…

Тетка Анна поспешила к Анельке, за ней в гостиную вошли пан Ян и баронесса.

— Вот я и приехал. Я здесь, деточка! — воскликнул нежный отец, подбегая к кровати.

Анелька обрадовалась, хотя не так сильно, как боялся лекарь.

— Хорошо, что ты приехал, папа. Нам было так плохо…

Пан Ян обнял ее и стал целовать.

— Я знаю, что вам плохо жилось на этом проклятом хуторе. Я уже продал его. Слава богу, что добрая пани Вейс…

— Вейс? — переспросила Анелька, широко открыв глаза.

В памяти ее всплыл подслушанный когда-то разговор отца с Шмулем.

— Ну да! Ведь вы находитесь в доме баронессы Вейс, — удивленно ответил пан Ян.

Анелька внимательнее всмотрелась, в отца — и вдруг у ворота его черного сюртука заметила две нашитые белые полоски.

— Что это? Траур? — Она вся задрожала. — По ком ты носишь траур, папа?

Внезапная догадка мелькнула у нее в голове.

— Мама умерла! — вскрикнула она, закрыв глаза руками, и упала на подушки.

Отец наклонился к ней.

— Анельця! Успокойся!.. Анельця! О, боже! — Он опустился на колени.

Девочка лежала бледная, недвижимая.

В эту минуту в комнату вбежал доктор. Увидев, что тетка Анна громко рыдает, баронесса близка к обмороку, а пан Ян стоит у кровати на коленях, он понял, что случилось недоброе. Подошел, пощупал у Анельки пульс, проверил, дышит ли. Анелька не дышала.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пан Ян обвенчался с пани Вейс на масленой, и уже в великом посту пошли слухи, что он под башмаком у своей второй жены, ибо она была дама весьма энергичная. Она окружила комфортом своего избранника, давшего ей знатное имя, но ограничила его расходы вне дома. Благодаря тайному вмешательству Шмуля пан Ян теперь почти не имел возможности делать долги, да и соседи принимали его не очень охотно. Поэтому он стал домоседом и — начал полнеть.

Юзека мачеха балует, однако воспитывает в надлежащих рамках. Мальчик обещает вырасти порядочным человеком.

Шмуль получил наконец от пани Вейс в аренду мельницу, и дела его идут все лучше, а Заяц служит в поместье у пани Вейс.

Жаль только, что с того дня, как бедняга, в тоске по хутору, впервые посетил корчму, он довольно часто прикладывается к рюмочке, и потому жена пилит его день и ночь.

Примечания

1

Сервитут — предоставленное крестьянам право в точно указанных размерах пользоваться помещичьим лесом, выгоном и другими угодьями. Освободить свои угодья от сервитутов помещик мог лишь с согласия крестьян.