Слой (№2) - Слой Ноль

На «член» Виктор не обиделся, а вот обращение «Сука» его немного задело, но возражать он не посмел.

— Сейчас приведу, — буркнул он, почесав лоб. — Аванс давай.

Мужик высыпал на ладонь несколько бычков — так себе, «на пару дохлых», как в армии говорили. Мухин брал их бережно, по одной штуке, и раскладывал по карманам.

— Сука!

— А?..

Его и самого удивляло, что он отзывается на это слово, но получалось как-то автоматически, минуя сознание. Он снова поскреб лоб — неистово, ногтями.

— Пока ты телишься, у меня все желание уйдет. На тебе еще. Сука, только быстрее!

Мухин собрал окурки и помчался к берлоге. По дороге он драл жестким рукавом лоб и все никак не мог остановиться. И еще его беспокоила «Сука». Она тоже как будто чесалась — ворочалась в мозгу, царапая его своей шкурой.

Богатый мужик произнес эту «Суку» не как простое слово, а как слово с большой буквы, точно оно было самостоятельным. А в чем разница-то, спросил у себя Мухин. А разница в том, что просто «сукой» можно назвать любого, а «Сукой» — нет. Такая ерунда со всеми словами происходит. Взять, допустим, слово «сапер». Если оно с маленькой буквы пишется, то это дело одно, а если с большой...

При чем тут Сапер?!

Виктор споткнулся о торчащий кирпич и, взмахнув руками, с грохотом рухнул на лист рваной жести. Бритый расхохотался, будильник под халатом звякнул невпопад и сразу умолк. Мухин стиснул зубы и взял закопченный осколок стекла. Протерев одну сторону, он поднес ее к лицу. В черном зеркале отразилась клокастая борода, ввалившиеся глаза и расчесанный до крови лоб — с крупной наколкой СУКА.

Его имя. Такое уж у него здесь имя...

Еще он был Витей, но только для сестры. Все остальные обращались к Мухину согласно начертанному на челе, и даже он сам — хотя он об этом и не задумывался — звал себя так же.

«Сукой» Виктор стал давно, еще до прихода Дури, — тоже, кстати, с большой буквы, хотя Дурь была уже потом, значительно позже.

А до нее была обыкновенная жизнь — настолько обыкновенная, что о ней и сказать-то нечего. Действительно, что мог сказать о своей жизни пятнадцатилетний Витя Мухин? Ну, что он самый лучший... Что он, безусловно, скрытый сверхчеловек или как минимум герой, который пока еще себя не проявил. И в то же время он самый несчастный. Или нет, лучше невезучий, «несчастный» — это слишком обреченно. А что еще?.. Ну, что учителя задолбали, это понятно. Что пиво в банках выглядит круче, но в бутылках — вкуснее. И что Верка из пятого микрорайона чего-то крутит... Точнее, это он с ней пытался крутить, а она, сука...

Так у него и появилась вторая татуировка. Первую — оскаленную волчью пасть на правом плече — он сделал еще в четырнадцать. Дворовый мастер Шип, сам уже судимый, честно предупредил, что за волка в случае чего придется отвечать. «В случае чего» — это, ясно, на зоне. Витя немножко дрейфил, но настоял на своем. Оскал получился посредственный, волком там и не пахло — не то собака, не то вообще крокодил какой-то. И если б даже угораздило Витю сесть, то за крокодила с него вряд ли стали бы спрашивать...

Вторую наколку он делал сам — не потому, что водки для Шипа пожалел, а потому, что стеснялся обращаться с такой просьбой. И себя самого стеснялся тоже, и понимал, что мстит не Верке, а себе и что будет раскаиваться, — понимал, а все же делал. Простой тушью и швейной иголкой. В результате левое запястье украсилось очень короткой и очень емкой фразой: «Вера — сука». В этой фразе было все, что он тогда чувствовал.

Вскоре он познакомился с Галей и как-то невзначай стал мужчиной. А после и с ней все закончилось. Друзья, смеясь, советовали рядом с «Верой» наколоть «Галю», чтоб ее это тоже касалось, а на день рождения, обормоты, подарили ему словарь женских имен.

Одумавшись, Витя взял ту же иглу, блюдечко с молоком и начал, как его учили, сводить. Обратный процесс оказался стократ болезненней. «Веру» и «тире» он все-таки ликвидировал, а «суку» решил оставить на завтра.

Назавтра рука распухла так, что страшно было смотреть, и он поперся в поликлинику. Участковая врачиха, дама пожилая и трезвая, подвига не оценила и отправила его в больницу. Витю продержали неделю, но руку вылечили. Он собирался заняться вторым словом, да все как-то откладывал. В то время в Москве уже поот-крывались частные косметические кабинеты, но там было дорого, а деньги, которые Витя иногда доставал, шли на бухло и на других девушек — теперь он к ним относился уже с меньшим трепетом.

«Сука» на левом запястье так и осталась. Витя дотянул до девятнадцати лет, а в девятнадцать его загребли в армию. Явились с милицией, ночью, как к злостному «уклонисту». Сняли с очередной Веры-Гали-Марины и отвезли прямо на сборный пункт — веселого, пьяного, посылающего через решетку «газика» воздушные поцелуи.

— Курить есть. Сука? — обратился к нему такой же призывник, еще в «гражданке».

— Ты кого Сукой?.. — мгновенно вскипел Мухин.

— Тебя. На тебе же написано.

Витя без разговоров отгрузил ему в пятак, чем окончательно испортил свое личное дело. Служить он попал на Чукотку — дальше не посылали, дальше была уже Америка. В части он от «Суки», как мог, отбрыкивался, но против дембелей не попрешь; так она к нему и прилипла.

А когда он попал в дисбат... Это уж совсем другая история, Мухин ее и вспоминать-то не хотел. Попал за то, за что другие получали отпуск... Так вот, когда он туда попал, проклял не только «суку Веру», но и всех сук Земли. Юношеские сопли в предельно жесткой среде дисбата обошлись ему слишком дорого. Если б он знал заранее, в какую помойку его везут и что там будут за люди, то выгрыз бы наколку с мясом. Но он не знал и не выгрыз, и на новое место службы прибыл с «сукой» на руке — и с индифферентной улыбочкой, хотя уже без воздушных поцелуев.

Напрасно он объяснял, откуда взялась татуировка и что она означает. Все только хмыкали и внимательно, с головы до ног, его оглядывали. А ночью, после отбоя, третий дисциплинарный взвод третьей дисциплинарной роты показал ему свое толкование этого слова.

«Сука» — это самка...

— Сука!! — гаркнул бритый. — Ты что там валяешься? Заснул, что ли?

Виктор отбросил осколок и потрогал лоб, будто проверяя буквы на ощупь.

— Да. Я... я иду, иду... — пробормотал он.

— Не иду, а бегу! Лечу!

—Да... я лечу.

Мухин встал и, придерживая за пазухой будильник, понесся вдоль бывшего жилого дома, ныне — груды обломков...

«Суку» на левой руке он тогда уничтожил. Раздобыл кусок наждачки и стер — подчистую, чуть ли не до кости. Исключительно для себя, поскольку для других это уже не имело никакого значения. А еще он втайне надеялся, что рука опять распухнет и он немножко отлежится в санчасти.

Однако избавиться от этого слова ему не позволили.

Его привязали к кровати и сделали новую татуировку — ярче, крупнее и гораздо заметней. На лбу.

Через месяц он очутился в госпитале, но не в хирургии, а на психиатрической экспертизе. Военврачи душевнобольных не лечат, они лишь отбраковывают. Его комиссовали и перевезли в Москву — домой он вернулся даже не прослужив положенных двух лет. Если только палату на двенадцать человек считать домом...

А потом пришла Дурь. Никто не понял, что это такое, — тогда, год назад. Никто не понимал и сейчас. Дурь — это то, что случилось с людьми. Или, может быть, с миром.

Однажды Витя проснулся — дома, то есть в двенадцатиместной палате, — и увидел, что дверь открыта. Больные разбрелись кто куда, и он тоже побрел. Их никто не задерживал — врачи и санитары сами превратились в больных, да и не только они...

Витя шел через весь город пешком, потому что транспорт не работал, и метро остановилось, и даже самолетов в небе не было. Он шел долго, целый день, и за этот день насмотрелся такого, что крезушные байки соседей по палате показались ему скучным выпуском новостей.

По пути он не встретил ни одного нормального человека, и у него возникло впечатление, что «день открытых дверей» устроили все психушки Москвы и области. Люди шлялись какие-то оглушенные, растерянные, все оглядывались по сторонам и словно бы что-то искали. Некоторые пытались друг с другом заговорить, но из этого редко получалось что-то хорошее.

Пока Витя добрался до квартиры в Бибиреве, где жила сестра, он увидел десяток серьезных потасовок и бесчисленное количество разбитых витрин. Он, удравший из дурдома, был в этом городе самым вменяемым. А сестре он рассказывал об их жизни целые сутки. Она почему-то помнила, что он никогда не служил в армии, и что он давно уехал на Север и там пропал, и что ему сейчас вообще не двадцать два года, а тридцать.

Бред сестры был настолько детальным и правдоподобным, что Витя мог бы и поверить, если б не рыжие больничные штаны, в которых он к ней пожаловал, и еще кое-что... Конечно, «Сука» на лбу.

Витя ждал, что со дня на день все наладится, но с каждым днем становилось только хуже. Он недоумевал Да подевались врачи, милиционеры, военные — те, кому положено наводить порядок, пока не понял, что вот эти самые людишки, путающие «надысь» и «намедни», они все и есть — психиатры, бойцы ОМОНа, солдаты внутренних войск...

Ходили слухи, что в деревнях жить легче — там и огород, и куры с кроликами, и отморозков поменьше, но Витю никуда особо не тянуло. Он привык жить в городе, как и миллионы других — голодных, запуганных, подчиняющихся любой гниде с ружьем. Они все продолжали на что-то надеяться и в этом нудном, пустом ожидании продавали последнее, а потом и самих себя.

У Виктора никогда не было сестры. Нигде, ни в одном из слоев, которые он успел посетить. Здесь она была, и он превратил ее в проститутку...

Мухин свернул во двор и остановился. В висках и в затылке ухала тугая невыносимая боль, грудь не поспевала за легкими, и они бились о ребра, как разрезанный, но еще не сдохший карп. Да, бегать он не привык. Клянчить окурки, торговать сестрой, носить на лбу «Суку» и откликаться на «Суку» — это другое дело, это легче...

Всего полтора года, чтобы опуститься так низко. Виктор не мог поверить, что это он, а не кто-то другой, чтоД все это с ним, а не с персонажем из брутального детек— тива. Полтора года — от «Суки» на лбу до полной ссученности. Привык...

Мухина даже не очень удивляло, что в этом слое ему на десять лет меньше. Выходит, здесь его родили позже... Сейчас он думал совсем о другом. Он пытался найти хоть какое-то оправдание тому, что сделал или, наоборот, не сделал вовремя. Молодость, недомыслие, слабая воля?.. Кого это интересует? Молодость пройдет, а «Сука» останется — не наколка, так имя. И с ним — жизнь.

Единственное мыслимое объяснение — это психическая неполноценность того, кто здесь обитал. Единственный способ его не презирать — это не считать ег человеком. Удобно. Но неубедительно. Не считать человеком себя — невозможно.

В дальнем углу двора послышалась какая-то возня, узкая арка, возле которой стоял Виктор, отразила обозленные голоса. Из всех реплик он разобрал только возглас «сука!», но в данный момент это относилось не к нему. Тем не менее Мухин испугался и юркнул в пустое окно подвального этажа. Оттуда, будто из дота, он наблюдал за тремя мужиками, волочившими молодую женщину.

Когда-то это был глухой двор с единственной аркой, но люди сочли, что обходить дома по кругу — слишком большая морока, и прорубили в кирпичном заборе отверстие. Примыкавшая ко двору типография по понятным причинам не работала и после бойни за старый ручной пресс опустела окончательно. Победители добили раненых и укатили трофей на телеге. Побежденные остались лежать в переплетном цехе, и через два дня жары на территорию типографии уже не мог зайти никто.

Вот через эту территорию ее и вели — худенькую брюнетку в серой телогрейке, подпоясанной бельевой веревкой. Женщина шла не по своей воле, но и сопротивлялась скорее для проформы — все равно никто не поможет.

Каменный мешок — три здания старой постройки и высокий забор типографии — смотрел на это равнодушно, точнее, не смотрел вовсе. Большинство окон со второго по четвертый этаж были заколочены кровельным железом, на первом и пятом никто, как правило, не жил — холодно, да и опасно.

Женщина начала упираться сильнее, даже что-то крикнула, но из домов не отозвались. Если кто и глянул в щелочку, то немедленно отпрянул: у одного мужика в рваном милицейском кителе висел на плече карабин.

Виктор отвернулся от окна и суматошно зашарил глазами по полу. Комната была завалена разным хламом, и чутье подсказывало: что-нибудь толковое тут найдется непременно. Мухин, еще не осознавая своего замысла, подхватил кусок проволоки и метнулся в емежную комнату. Проволока пригодится всегда, а вот к ней...

А к ней — обрезок трубы, догадался Виктор, но по-прежнему как-то отстраненно, не вполне понимая, о чем речь. Труба с обеих сторон была забита землей, и это ему особенно понравилось. Мухин поднял половинку кирпича, обернул ее в рваный полиэтиленовый пакет и застыл, соображая, что же дальше. Трубу и кирпич надо сложить вместе, но этого недостаточно... Будильник!

Часы Сука рассматривал исключительно как средство обмена, сам он давно научился определять время по небу. За будильник он планировал выручить от семи до десяти картофелин или двух-трех голубей. Обойдется, сука.

Виктор примотал часы к кирпичу и вставил между ними кусок трубы — получилось натуральное взрывное устройство из среднего фильмеца, которые в изобилии крутили по ящику до прихода Дури. Стрелки он перевел на «11.55», будильник поставил ровно на двенадцать.

Во дворе раздался хлопок — то ли грохнула дверь подъезда, то ли что-то упало с крыши. Из аванса, выданного за сестру, Мухин торопливо выбрал бычок подлиннее и прикурил от располовиненной спички — один из многих навыков, приобретенных в дисбате. На улицу он вышел солидно — с загадочным выражением лица и с остатком «Мальборо» в зубах.

Небрежно помахивая миной, как типичный камикадзе из того же кино, Виктор оглядел двор в поисках женщины. Он ее отобьет, как — неизвестно, но он постарается. Возможно, это будет первое благородное дело во всей его сучьей жизни.

Женщину он нашел почти сразу, но отбивать ее было поздно: она лежала возле стены, лежала не шевелясь. Одежда на ней осталась нетронутой, троим ублюдкам от нее было нужно вовсе не это. Они ее просто застрелили. Потому и волокли ее сюда, в тихий двор, подальше от народа, — убить молодую красивую женщину прямо на улице никто бы не позволил. Молодую и красивую хотелось каждому, и цена на них постоянно росла.

Виктор отбросил кирпич и сел на землю. С приходом Дури, когда косметика стала недоступной, женщины катастрофически быстро разделились на действительно симпатичных и на тех, кто только прикидывался. Эта — не прикидывалась. С немытыми волосами, торчавшими как вороньи перья, с кривым рубцом на щеке, она все равно была красивой — по-настоящему красивой. Веки с длинными ресницами были опущены, Виктор не решился к ним притронуться, но он мог бы поручиться, что и глаза тоже прекрасны — наверняка темные, карие иди черные. Рот был открыт, должно быть, когда ей пальнули в грудь, она еще что-то говорила. Тело, даже под ватником, казалось тонким, но не хрупким. В ее позе и после смерти оставалось что-то упрямое и вызывающее. Солнце закатилось за крыши, и на ее лицо легли бледные тени, — от этого женщина стала как будто старше, хотя как раз она-то теперь и не состарится... Ей было, наверно, лет тридцать, когда ее убили — в пустом дворе, рядом с бесхозной типографией, под молчащими окнами.

В арке загромыхали подкованные сапоги, и Виктор заметил бритого. Мужик с пулеметными лентами шел прямо на него, по пути вытаскивая из кармана какую-то железку, скорее всего пистолет.

Мухин мог бы ползти на коленях и молить о пощаде или смыться через дыру в заборе, но ни того ни другого он делать не пожелал — именно потому, что оба варианта сулили продление жизни. А в этом он не видел смысла. Он был благодарен бритому за предстоящий выстрел. За избавление он с радостью отдал бы все, что только имел, — четыре окурка, горсть расщепленных надвое спичек и будильник, который вот-вот зазвонит...

Глава 8

— Я просил тебя подождать пятнадцать минут...

1 Голос звучал нигде, дажене в пустоте — здесь и ее-то не было. Да и в существовании самого голоса Виктop сомневался.

— Всего пятнадцать минут...

— Кто ты?! — выразил Мухин немой вопрос.

— Как и ты — покойник.

— Ты тоже перекинутый? Это ты со мной разговаривал? Недавно, когда я...

— Мы не разговариваем, мы общаемся. Да, я с тобой общался.

— Я думал — померещилось...

— Я тоже хотел бы думать, что вы мне все мерещитесь. Надо пообщаться иначе, вживую. Надо встретиться.

— Где тебя искать?

— Там, куда ты возвращаешься, меня нет. После. Я выберу другой слой.

— У меня пока не получается.

— Сказал же: выберу слой. Для тебя.

— Ты умеешь, как Константин?.. Не только сам, но еще и других направляешь? И... сейчас тоже?! — догадался Мухин. — Это ты решил, куда мне попасть?

—Я.

— Зачем сюда?! Их же, слоев, много. Выбор очень большой!

— Почти бесконечный. И я выбрал, — твердо произнес голос. В нем впервые звучала какая-то определенная интонация. Уверенность.

— В дерьмо меня окунул...

— Твое дерьмо. Ты сам в него окунулся.

— Не мое! — Это был не крик, кричать Виктор не мог, впрочем, его ответ оценили правильно.

— Геройство — твое, а дерьмо — не твое? Нет, все твое — и дерьмо, и геройство. Это не мир такой, это ты такой. И ты за все отвечаешь.

— Какое еще геройство?.. Я не герой, я обыкновенный...

— Тем хуже для тебя.

— Почему меня здесь не перекинуло? — спохватился Мухин. — Почему Дурь скосила всех, кроме меня?

— В том слое, откуда их выдавило, ты погиб несколько лет назад. Тогда границы были крепче, и ты остался там. Так и должно быть. А теперь они тают. Вы это видите, но не осознаете, к чему это ведет.

— Границы?.. Между слоями?

— Стены нужны не только для того, чтоб соседи не мешали друг другу спать. Они держат дом, и это важнее.

Кажется, голос продолжал вещать, но дальше Мухин забыл. Он решил, что попытается вспомнить хоть что-то, обязательно попытается, но не сейчас...

Спазмы все не проходили, и Виктор, корчась над унитазом, сплевывал омерзительно горький желудочный сок. Зубы скрипели, язык и десны щипало, о запахе и говорить нечего — Мухин вывернулся бы от одной лишь вони. Собственно, как раз этим он последние полчаса и занимался.

Утерев рот туалетной бумагой, Виктор встал с пола, но его тут же повело вбок, и он достаточно аккуратно упал на четвереньки. Так он и перешел в ванную — на манер домашнего животного. Если б кто наблюдал со стороны, то, наверное, помер бы со смеху. Мухин и сам готов был умереть.

Закрыв дверь, он повис на раковине и пустил холодную воду. Умывание его слегка взбодрило, но голова заболела еще сильнее. Надо было сначала принять этот чертов «тетра...», а уж потом — в туалет. Хотя когда он бежал к унитазу, времени на таблетки не было.

Виктор дрызгался минут двадцать и, почувствовав себя лучше, отважился поднять глаза к зеркалу. Лицо, как ни странно, выглядело нормально.

На стеклянной полке он увидел пять стаканчиков. В четырех находилось по зубной щетке и одноразовому станку, в пятом была только щетка — вероятно, кто-то отпускал бороду. Все стаканы были подписаны: «Костя», «Витя» — уже позаботились! — и «А.А.». Скорее всего, Сан Саныч. Также был стакан с нарисованной бомбой — Виктор сообразил, что сие принадлежит Саперу. На последнем — на том, что без бритвы, была изображена хитрая полосатая кошка.

«С ними в бункере пендос какой-то живет», — подумал Мухин раздраженно. И тут же поправился: не «с ними», а «с нами». То есть в некотором смысле и с ним тоже. Значит, с ним живет бородатый педераст. Отлич-чно...

Дверную ручку потрогали, но Виктор не реагировал — он чистил зубы. Через минуту ручку снова дернули. Мухин нахмурился — подождут. Это в сортир, бывает, визит не отложишь — на то их и поставили здесь две штуки. С учетом специфики шибановских капсул весьма кстати. А ванная — это так, баловство. Подождут, не графья.

За дверью потерпели еще немного, потом постучали — требовательно, резко. Виктор по-быстрому ополоснулся и, тяжело вздыхая, вышел... и чуть не вскрикнул.

В коридоре, поигрывая полотенцем, стояла убитая возле типографии женщина, впрочем, назвать ее девушкой было бы не слишком большим лукавством.

Они ничем не отличались, разве что у этой пропал шрам да волосы укоротились и пришли в порядок, в остальном же она была точной копией той, лежавшей во дворе.

— Привет... — выдавил Мухин.

— Привет-привет, — сказала девушка, оттесняя его с прохода. — Собрался посмотреть?

Виктор обнаружил, что все еще держит дверь, и смущенно отступил. На кухне он разыскал пластмассовый пузырек и, судорожно заглотнув таблетку, прочел на наклейке: «тетратрамал». Надо будет запомнить.

Мухин достал из холодильника колбасу, поставил на стол чашку, затем, подумав, поставил вторую и включил чайник. Усевшись в углу, он подпер щеку кулаком и прикрыл глаза в предвкушении. Скоро боль пройдет, и он снова станет человеком. И познакомится с любительницей полосатых кошек, а после... о-о-о!.. что будет после, он загадывать не хотел — но не потому, что все знал наперед. Просто Виктор решил не отнимать у себя это маленькое удовольствие — движение к предсказуемой неизвестности.

Когда девушка вышла из ванной, чайник уже закипел.

— Ужинать будешь? Меня Витей зовут.

— Я знаю, Витя. Не кричи, Немаляева разбудишь.

— Откуда?.. — спросил Мухин полушепотом.

— На стакане написано, — сказала она. — Колбасы мне не надо, а кофе свари. Будь добр.

При этом она улыбнулась — ласково, но как-то нехорошо. Так улыбаются медсестры в психиатрических клиниках. Виктор помнил.

Он начал шарить по полкам, а девушка тем временем заняла его стул и прикурила длиннющую сигарету. На ней был пошлый розовый халатик, который ей вовсе не шел. Насколько Мухин понял, халат она носила единственно для того, чтобы отличаться от других обитателей бункера. Тапочки у нее тоже были особые — с бешеными пластмассовыми глазами. При каждом качке ногой черные зрачки тоже покачивались и издавали тонкий шорох.

— Во! — обрадовался Виктор, показывая банку «Нескафе».

— Я растворимый не пью, — с ленцой проговорила девушка. — Молотый вон там, слева.

— Что ж ты сразу-то?.. — растерялся он.

— Ну, ты же самостоятельный. Оскорбить боялась.

Мухин закинул «Нескафе» обратно на полку и сел рядом.

— Чего ты так защищаешься?

— Как?

— Сильно. Как будто я пьяный, с автоматом и с пятью годами воздержания. Я не кусаюсь, э-э...

— Людмила.

— Я, Люда, не кусаюсь, — повторил Виктор. И ни с того ни с сего сказал: — Я видел, как тебя убили. Там.

— Нормально, — ответила она. — Быстро и в сердце, кажется.

— Угум...

Виктор все же поднялся и достал с полки бумажный пакет. Сорт на нем указан не был, зато стоял логотип Елисеевского гастронома. Кофеек смололи прямо в магазине, в придорожных лавках такой не продается.

— Как варить? — спросил Мухин.

— Как сваришь, так и спасибо. Он открыл кран и подождал, пока не сольется теплая вода.

— А я тебя тоже видела, — сказала ему в спину Людмила. — Ты Сука, да? Пару раз газеты у тебя покупала.

— Газеты?.. Зачем они тебе? Ах да, извиняюсь... Я вообще-то артистом хотел стать... Не получилось пока. Поступал — завалили, еще на первом туре. Только на меня посмотрели и, значит, тут же поняли: таланта нету. На лбу, что ли, у меня написано? — Мухин осекся и замолчал. — Меня там тоже убили... — добавил он, словно в оправдание. — А ты здесь давно?

— Я здесь родилась, — недоуменно произнесла она. — Мы все здесь родились. И ты.

Виктор поставил турку на плиту и, закурив, привалился к холодильнику.

— Как говорили в том слое, ты, Людочка, дуру гонишь.

— Когда меня перекинуло? Тебе не все равно? Ну, где-то месяца два... А до этого... мы долго мотались.

— Я уже понял. Костя с Сан Санычем давно путешествуют. И ты с ними? А Сапер?

— И Сапер тоже. Но мы не всегда были вместе. В принципе, мы друг друга нашли случайно. Слоев-то много.

— А всего вас здесь сколько? То есть нас.

— Семь, — легко ответила Людмила.

Виктор поднял глаза к потолку и начал, загибая пальцы, считать. Выходило как раз семеро: Сан Саныч, Костя, Сапер, Людмила, Шибанов, Макаров и он.

— Семь — это со мной? — уточнил Мухин.

— С тобой, с тобой. В бункере кто попало не ночует.

— Тогда я не понял... Кто из нас президент Америки?

— Почему он обязательно должен быть здесь, с нами? — пожала плечами Людмила. — Не знаю... Я там не бывала.

— Там, куда они собираются?.. В смысле, мы. Неужели не любопытно?

— В том слое Сапер работает. Он там какая-то шишка. Говорят, дело движется... А я туда никогда не попаду. Меня там не родили. Такой вот казус...

— Как же ты?..

— Тут останусь. Или получше что-нибудь выберу. Кофе!!

Мухин рванулся к турке, но часть пены все же выплеснулась на конфорку и зашипела, добавляя духоты.

— Плиту сам будешь мыть, — заявила Людмила.

— Не маленький, — сказал Виктор. — А почему «Сапер»? Что он там минирует? Типа метафора, да?

— Его Петр так назвал. Они тоже давно знакомы.

— И ты, — угадал Мухин.

— Типа да, — усмехнулась она.

— Веселая у вас компания. Меня ведь Петр сюда прислал.

— Петр? К нам, сюда?!

— Он меня убил.

— Ах, это... Не бери в голову. Иногда бывает полезно. Ты кофе нальешь, или будем ждать, пока остынет?

— Извиняюсь... — Виктор поднес турку к столу, но, спохватившись, достал другие чашки, поменьше.

— Сахара мне не надо, он вкус отбивает.

— Я и не собирался. Так что ваш Петр? Мы о нем говорили...

— Он не наш, он сам по себе. Меня тоже — только что... это были люди из его команды.

— Как все у вас сложно... — сказал Мухин.

— У нас все просто, — возразила она. — Иногда мы друг другу мешаем, тогда приходится разбираться. А так Мы почти не встречаемся. Мы с ними идем к одному и тому же, но в противоположные стороны. Цель общая — лежим в трансе, тело отдыхает. Для него это почти как как-то выжить, а вот как именно, у них рецепт свой. И у нас свой.

— Наш рецепт — диктатура, — вставил Виктор. — Сомнительно...

— У Немаляева получится, — заверила Людмила. — А Петруша, наоборот, хочет создать анархию — заранее, еще до миграции. До того, как в очередной слой придет очередная Дурь. Виноваты же всегда люди... Он собирается лишить их возможности на что-то влиять. Немаляев прикинул, что даже при тотальных репрессиях народу погибнет меньше, чем при полном безвластии. А Петр считает, что одичавший табун лучше, чем колонна, потому что он свободнее.

— Разные политические платформы, стало быть. А слой, где эти проекты воплотятся в жизнь?..

— Слои тоже разные. Этого добра навалом.

— Тогда в чем проблема? Из-за чего у вас конфликты?

— Мало перекинутых, — коротко ответила Людмила. — Такие, как ты, на вес золота.

— Приятно слышать...

— Ну и, как я, — тоже.

— Это я бы и сам тебе сказал, — вякнул Мухин. Людмила допила кофе и, медленно поставив чашку, посмотрела ему в глаза.

— Не надо за мной ухаживать, Витя.

— И кофе тебе больше не варить?

— Это, пожалуй, можно.

Мухин снова налил в турку воды и сыпанул туда же из VIP-кулька. Время перевалило за полночь, но чувствовал он себя бодро — слишком бодро даже для закоренелой совы. Голова уже не трещала, желудок не бунтовал, и рядом к тому же находилась красивая женщина.

Виктор так бы и торчал на этой кухне.

— Спать не хочешь? — поинтересовалась Людмила.

Он не сразу сообразил, что ответить.

— Это не приглашение, — засмеялась она. — Это простой вопрос. Не хочешь, да?

— Мозги-то ведь не отдыхают.

— Да. Это копится, и если не спать по-человечески, то через недельку можно сорваться. Мы иногда устраиваем себе выходные.

— Идете куда-нибудь?

— Идем, как же!.. Тут сидим. Напиваемся все вместе.

— А мне Сан Саныч запретил. Сказал, только по праздникам.

— Разве это не праздник? Праздник и есть...

— Тебе в этом подвале нравится? — спросил Виктор. — Меня здесь даже стены раздражают.

— А у меня в комнате перекрасили, — сообщила она с какой-то наивной гордостью.

— И еще ты шторы повесила, я знаю. Блин!..

Кофе опять убежал, и Мухин, намочив губку, принялся вытирать вокруг конфорки.

— Люда, а ты сама выбираешь, куда... ну... перемещаешься?

— Иначе и смысла нет. Не бойся, научишься. Объяснить, как это делается, невозможно, у каждого это по-своему. Чем спрашивать, лучше набирай ходки.

— Да я не о том. Ты, когда между... э-э...

— Ну, понятно. Дальше.

— Ты там голоса никакие не слышишь?

— А ты слышишь? — удивилась она.

— Это галлюцинации?

— Нет, не галлюцинации. Голос мужской, женский?

— У тебя женский? — Виктор замер с наклоненной туркой и, если б не Людмила, наверняка пролил бы кофе на стол. — У меня мужской. Но я думаю, у него нет определенного пола. Он же не в ушах звучит — в голове.

— Я тоже так думаю. Это может быть... один странный человек, по имени Борис Черных. Хотя от человека в нем мало что осталось. Мы называем его личностью. — Сан Саныч назвал его моими глюками. — Это в чем-то справедливо, Бориса давно никто не видел. Может, в каком-то слое у него и есть свое тело но лично я его не встречала.

— Здесь Бориса тоже не было?

— Был, почему... До января этого года.

— А в январе что?

— Десять ножевых, из них девять смертельных. Какие-то ублюдки... А он бы нам так пригодился! Он в этом дальше всех продвинулся. Даже открыл что-то насчет структуры слоев... Если б он дожил до марта, Немаляев с Шибановым обеспечили бы охрану. Месяца три не дотянул, обидно...

— А кем он тут был?

— Ты не поверишь, но он чистил ботинки. На углу Большой Молчановки и Трубниковского переулка. В трущобах, где проститутки и наркотой чуть не в магазинах торгуют. Борис им чистил ботинки!