Библиотека современной фантастики - Антология сказочной фантастики

      — Да, он работал здесь за год-два до того, как уехал в Австралию. У антрепренера по фамилии Ладлоу. Тут есть книжечка, которую я пролистал, — прибавил он поспешно, опасаясь, что сказал слишком много, — главным образом о молодой актрисе по имени Дженни Вильерс.
      — Да, — возбужденно вскричала Энн, — тут есть ее портрет. Я видела его. Вся в локонах. И на полу лежала ее перчатка. Такая зеленая фехтовальная перчатка, отделанная красным.
      Он сурово посмотрел на нее.
      — Подождите. Вы бросили эту перчатку на пол? Когда я не захотел разговаривать с вами.
      Она кивнула.
      — Бросила. И я помню, что сказала. Я сказала: «Смотрите, перчатка опять на полу. Даже привидения за меня. Берегитесь». Вот что я сказала.
      — Но почему вы сказали «опять»?
      — Потому что до этого, когда я говорила с мисс Фрэзер, мы вдруг увидели перчатку на полу. И я сказала, что она сама выпрыгнула из шкафа. Мисс Фрэзер стала меня разубеждать, но только потому, что испугалась. Я как раз говорила об этой девушке с локонами — Дженни Вильерс, — и вдруг перчатка — ее перчатка — оказалась на полу. Вы здоровы, мистер Чиверел?
      — Да, а что такое?
      — Вы совсем белый.
      — Я чувствую, что побледнел, — признался Чиверел, — но ничего страшного не случилось. Продолжайте.
      — Вот и все. Не считая того, что теперь я понимаю, почему все тут с первого же взгляда показалось мне таким жутким. Понимаете, мистер Чиверел, ведь часть меня — та, что идет от Уолтера Кеттла, — уже бывала здесь раньше и хорошо все знает. Может быть, потому перчатки и выпрыгивают из шкафов. Узнали во мне частицу Уолтера Кеттла. О, я так рада, что вы рассказали мне о нем, — что он был здесь. Наверняка из-за этого я и чувствовала себя так странно. И ведь вы тоже, правда?
      — Да.
      — Я знала; хотя, конечно, вы нездоровы и этим, на верное, все объясняется.
      — Может быть, — ответил он коротко.
      Она доверительно наклонилась к нему и сказала, понизив голос:
      — Вы знаете, мы как-то очень странно смотрели друг на друга, правда?
      — Не знаю, как я, но вы — определенно. — Он улыбнулся ей, давая понять, что хочет переменить тему. — Теперь нельзя ли мне взглянуть на вашего Роберта?
      — Конечно. Он будет в восторге. Его фамилия Пик, и он капитан авиации.
      Чиверел позвонил по внутреннему телефону и сказал, чтобы капитана авиации Пика, ожидающего у служебного входа, попросили подняться в Зеленую Комнату. Потом он посмотрел на Энн.
      — Он был актером?
      Она покачала головой.
      — Нет, никогда не имел ничего общего с Театром. Но любит его, конечно.
      — Вы в этом уверены?
      — О да, — с ударением сказала она. — Если бы не любил, ничего бы у нас с ним не было. Кстати, он, наверное, будет очень робеть. Он чуть не умер от стыда и горя, когда я сказала, что меня никто не остановит и я непременно вас увижу. У них в авиации такого не бывает. Вы ему представляетесь чем-то вроде маршала авиации, который сидит тут во всем великолепии.
      Чиверел улыбнулся.
      — Но вам-то, надеюсь, нет?
      — Нет. Вы мне не понравились… и я ужасно расстроилась, когда вы выгнали меня и даже не оглянулись. Но теперь, конечно, все совсем по-другому. Потому что и вы совсем другой. — И она доверчиво улыбнулась ему.
      — Капитан авиации Пик, мистер Чиверел, — сказал Отли из-за двери.
      И у Чиверела перехватило дыхание, и опять чья-то ледяная рука коснулась его спины. Ибо в комнату вошел Джулиан Напье.

20

      Не сводя глаз с вошедшего, Чиверел встал и шагнул ему навстречу. Это не была галлюцинация. Если не считать формы военно-воздушных сил, более смуглого лица, коротких волос и аккуратного, подтянутого вида, это был вылитый Джулиан Напье. Сходство было поразительным. Чиверел молча перевел серьезный взгляд с него на Энн.
      Молодой человек, разумеется, истолковал это по-своему.
      — Простите, — сказал он, запинаясь. — Я думал… то есть… мне сказали, чтобы я поднялся…
      Чиверел очнулся.
      — Да, да, конечно. Все в порядке.
      Энн подошла ближе.
      — Это Роберт, — гордо объявила она и с улыбкой взглянула на свою замечательную собственность.
      — Я, наверное, помешал, — пробормотал Роберт, бросая на нее отчаянные взгляды. От смущения лицо его залилось краской и покрылось испариной.
      — Нет, нет, дорогой мой, — улыбаясь, воскликнул Чиверел. — Это целиком моя вина. Прошу прощения. Я сказал, чтобы вас послали наверх. Просто… вы мне напомнили одного человека, вот и все. Скажите… — И он остановился.
      — Да, сэр?
      — Я хотел спросить, какие еще фамилии встречались в вашем роду, кроме фамилии Пик…
      — Видите ли, сэр…
      — Впрочем, теперь это не имеет значения, благодарю вас. — Помолчав, он заговорил белее серьезным тоном. — Важно то, что вот эта ваша девушка — актриса.
      — Первый сорт, сэр, можете мне поверить! — вскричал Роберт, сияя от энтузиазма.
      Чиверел улыбнулся.
      — Если сейчас еще не самый первый, то в будущем — наверное. Но поймите, что это значит: она не только будет работать в Театре, но говорить о Театре, питаться Театром, грезить о Театре, и все это на многие годы.
      Роберт ухмыльнулся.
      — Я уже понял.
      — Я ведь с самого начала предупредила тебя, милый, — сказала Энн не без самодовольства.
      — Это верно.
      — И вы действительно понимаете, что это значит? — мягко, но настойчиво спросил Чиверел.
      — Я сказал ей, сэр, — ответил Роберт почти хвастливо, — и тоже в самом начале, что в отношении меня тут полный порядок, и это уж точно. Я только хочу, чтобы она делала в Театре великие дела, для которых создана, а я буду стоять в тени и заботиться о ней.
      — Милый! — воскликнула Энн, порозовев от гордости.
      — Не сомневаюсь в вашей искренности, — сказал Чиверел, — но это будет нелегко… а после того, как вы поженитесь…
      Но они не дали ему продолжать.
      — Все равно он должен знать, — сказала Энн.
      — Ну ты и говори, — сказал Роберт.
      — Мы уже женаты. Целый год.
      Чиверел поднял на них глаза.
      — Может быть, все будет хорошо на этотраз. — Слова вырвались помимо его воли.
      Молодые люди уставились на него.
      — Что?
      — Я хочу сказать, — произнес он с улыбкой, — что я должен принести вам обоим свои поздравления.
      Когда он пожимал им руки, в комнату торопливо вошла встревоженная Паулина.
      — Мартин, — начала она, — я только что узнала, что тебе было плохо и опять вызывали доктора…
      — Теперь все прошло, спасибо, Паулина. Капитан авиации Пик — мисс Паулина Фрэзер. Они поженились. Это тайна, но я только что вытряс ее из них.
      Паулина пожала руку Роберту.
      — Очень рада! — Она прибавила бы еще что-то, но ее прервал телефонный звонок. Она вопросительно посмотрела на Чиверела; тот кивнул и подошел к столу.
      Звонил Джордж Гэвин, который первым делом спросил, как Чиверел теперь себя чувствует и как вели себя привидения.
      — Мне кажется, ты кое-чем им обязан, Джордж, — сказал Чиверел и увидел, что Паулина, стоящая рядом с двумя безмолвными молодыми людьми, смотрит на него с любопытством и прислушивается. — Но теперь не беспокойся об этом. Я изменил свое решение. И если предложение остается в силе, я говорю «да».
      — Конечно, остается, старик, — в восторге отвечал Джордж. — Единственное, чего я хочу и хотел всегда, — это чтобы ты вошел со мной в дело, а сколько ты внесешь денег, это совершенно неважно.
      — Я вложу в этот проект все свои деньги до последнего пенни, Джордж, — сказал Чиверел с силой, — и отдам ему все свое время.
      — Это потрясающе, старик! — сказал Джордж. — Сможем мы завтра встретиться и потолковать?
      — Нет, я не могу, — сказал ему Чиверел. — Тебе придется потерпеть пару дней: я решил переписать третий акт, и тут будет уйма работы, а потом я набросаю общий план, и тогда уж мы обо всем поговорим.
      Это вызвало у Джорджа такой энтузиазм, что в трубке начался треск.
      — Ну ладно, Джордж. Хватит на сегодня. Увидимся здесь на премьере. Пока!
      Положив трубку, он в некотором смущении направился к ожидавшим его Паулине, Энн и Роберту. Паулина бросилась ему навстречу; глаза ее блестели.
      — Мартин, я все слышала, — сказала она. — Это правда?
      — Да, и многое другое тоже. — Он улыбнулся — радостно, чуть застенчиво, чувствуя себя странно помолодевшим.
      — Милый, — воскликнула Энн, обращаясь к своему Роберту, который снова не знал, куда деваться от смущения, — нам пора. — Она повернулась к Чиверелу в ожидании.
      — Где, вы говорили, находится этот ваш репертуарный театр? — спросил он с улыбкой.
      — В Уонли. Недалеко отсюда. Вы приедете посмотреть меня? — Она чуть не танцевала от радости.
      Он кивнул.
      — Как только я все здесь закончу. И тогда — тогда, я думаю, у меня найдется, что вам предложить.
      — Вот здорово! — вскричала она, и этот взрыв восторга всех рассмешил. Потом она стремительно повернулась к Паулине. — Он теперь совсем другой. Что-то в самом деле произошло.
      Паулина бросила на Чиверела быстрый пытливый взгляд, но он еще не был готов ответить на него. Он поспешно повернулся к Роберту и пожал ему руку.
      — До свидания. Заботьтесь о ней.
      — Обещаю вам. Всего доброго, сэр.
      Энн протянула руку Чиверелу.
      — Я очень, очень благодарна. — Она лукаво посмотрела на него. — А иначе бы я рассердилась на вас. — И, инстинктивно чувствуя эффектность своего ухода, она сразу же пошла к двери.
      — Почему же? — удивился Чиверел.
      Она обернулась уже у самой двери, взглянула на него в последний раз и сказала достаточно громко, чтобы он услышал:
      — Потому что это разозлило бы любую женщину — вы все время смотрели на меня так, словно пытались увидеть кого-то другого.

21

      Они с Паулиной были одни, совсем одни, как всего час или два назад, когда он сказал ей, что покончил с Театром, и она так рассердилась. Она вопросительно смотрела на него, и он встретил вызов ее красивых глаз и улыбнулся ей. Он любил Паулину, был ей предан. Неожиданно он понял, что она значит для него не меньше, чем он для нее. Она столько сделала для него в Театре. Они сидели рядом, два старых актера, и все их бесчисленные вест-эндские дорожные, гастрольные приключения, одни смешные, другие печальные, теснились позади них, на маленькой сцене их жизни. Но сейчас ему трудно было снова заговорить с ней после того, что с ним случилось. Они были из одного мира, они слишком давно знали друг друга, и хотя ни у кого перемена в его отношении к Театру не вызвала бы большего энтузиазма, чем у Паулины, самое ее присутствие, ее вопросительный, устремленный на него взгляд делали всякое рациональное объяснение этой перемены невозможным. Размышляя о том, что ей сказать, он сомневался, и отступал, и уже пытался обмануть самого себя.
      — Что означала ее последняя фраза? — спросила Паулина.
      — Я не совсем понял, — ответил он осторожно. Потом решился и прибавил: — Но я знал ее родственника — некоего Уолтера Кеттла.
      К его облегчению, она выслушала это без комментариев и заговорила о другом:
      — И ты принимаешь предложение Джорджа Гэвина и остаешься в Театре?
      — Да. И буду работать так, как давно уже не работал. То, что Джордж владеет этими театрами, дает нам потрясающие возможности. Мы попробуем создать две хорошие постоянные труппы… найти новые таланты… воспитать подающую надежды молодежь, писателей и актеров. И нам понадобится твои совет и помощь, Паулина.
      Она вспыхнула от удовольствия.
      — Конечно, Мартин. Давай сразу после премьеры поговорим об этом. Ты ведь как будто не собираешься браться за дело прямо сейчас, судя по тому, что ты сказал Джорджу.
      — Совершенно верно. Курить хочешь?
      Она пристально посмотрела на него поверх пачки, которую он протягивал ей.
      — Но почему ты изменил решение? Что произошло?
      Пока он клал пачку на стол и подносил ей огонь, у него было несколько секунд, чтобы обдумать ответ.
      — Я думал о Театре. — Он указал ей на стул рядом со своим креслом и сел сам. — О Театре, который есть жизнь в миниатюре, как всегда говорили старые писатели, особенно Шекспир.
      Она нетерпеливо взглянула на него.
      — Я знаю. Весь мир — театр и так далее. Каждый играет роль и тому подобное. Это довольно очевидно, я всегда так думала.
      — Не знаю, — сказал он медленно, глядя, как дым вьется кольцами, рассеивается и исчезает. — Не знаю. Один человек в отпущенное ему время играет множество ролей. Человек отличен от своих ролей, и время его жизни — это та сцена, на которой он их играет. Разве это так очевидно, Паулина? Быть может, для тебя, но для меня — нет.
      — Что же тут неочевидного? — Она больше не раздражалась, ибо видела теперь, что он серьезен, что тут не просто отказ ответить на ее первоначальный вопрос.
      — У тебя сейчас лицо того самого Интеллигентного Зрителя, — усмехнулся он.
      — Да замолчи ты! То есть нет, продолжай. И будь серьезнее, Мартин. Нехорошо: я ведь отлично знаю, что тебе на самом деле вовсе не хочется паясничать. Внутренне ты предельно серьезен. Разве нет?
      Он кивнул.
      — Давай посмотрим на это так. Помнишь, мы часто удивлялись, почему мы с такой серьезностью относимся к этому темному делу, к этому лицедейству. Мы отдаем ему себя без остатка, превозмогаем болезни, страх перед воздушными налетами, личные катастрофы — ничто не может остановить нас. Мы говорили об этом и не понимали — почему. Ни реклама, ни деньги, ни слава, ни честолюбие не казались нам достаточно основательной причиной. Так?
      — Да, конечно, я помню. Но, может быть, тут все вместе взятое? — сказала она задумчиво. — По-моему, мы так и решили, когда говорили об этом в последний раз.
      — Я забыл. Хотя это, конечно, возможно. Но, может быть, есть и другая причина, совсем иная, и состоит она в том, что Театр всегда символичен и что бессознательно мы все это признаем.
      — Я не сильна в символике, Мартин. Скажи как-нибудь попроще.
      — Я верю теперь, — начал он серьезно, — что в нашей жизни, как и на сцене, декорации, костюмы, грим и реквизит — это только театр теней, который складывают и уносят, когда представление окончено. А истинное, нетленное и прочное — это как раз все то, что стольким дуракам кажется преходящим и мимолетным… сокровеннейшие и глубочайшие чувства, которые честный художник отдает своей работе… корень и суть настоящего личного отношения… пламя. Да, чистое, незатухающее пламя…
      Пораженная, она широко раскрыла глаза.
      — Почему ты сказал это — о пламени — вот так? Мартин, что случилось?
      Он пропустил вопрос мимо ушей и продолжал с большой теплотой:
      — Паулина, какой бы пошлой ни казалась иногда эта мешанина из красок, холста, прожекторов и рекламы, мы, работающие в Театре просто потому, что он есть живой символ таинства жизни, — мы помогаем охранять пламя и приобщать к нему. — Он нарочно заговорил более легким тоном. — И пусть мы выглядим глупо, дорогая, мы все же служим божественной тайне.
      — А когда я пыталась сказать что-то в этом роде в своей речи перед мэром, — вскричала она, — ты поднял меня на смех!
      — Я был не прав. И прошу меня извинить, — добавил он, поднимаясь. — А теперь мне надо поработать.
      Она тоже встала, восхищенная.
      — Третий акт?
      — Третий акт. У меня появились кое-какие мысли — хочу записать. Имей в виду, речь не о том, чтобы сделать его добрее и проще для публики. Я и теперь против этого, как и был до сих пор, может быть, даже больше. Но я хочу сделать его правдивее.
      — Но что ты можешь сделать для своих героев? — воскликнула она. — Помнишь, что ты говорил? Ни взаимопонимания. Ни подлинного общения. Все бормочут и яростно жестикулируют за стеклянными дверьми.
      — Я распахну для них некоторые из этих дверей. Я открою хотя бы одному или двоим, что общение может возникнуть, а взаимопонимание стать глубже, чем… чем многие из нас осмеливаются мечтать. Я должен пойти на этот риск.
      — На какой риск? О чем ты?
      Он улыбнулся и сделал неопределенный жест в сторону ожидавшего его стола.
      — Нет, Паулина.
      — Ну, хорошо, я ухожу. Я скажу Бернарду, что сегодня третий акт не надо начинать и что, может быть, завтра у тебя будет готов новый финал.
      — Спасибо, Паулина. — Он увидел, что она уходит, и сразу пошел к столу. Там лежало несколько листков с его каракулями, и он собрал их. Потом решил, что будет работать в кресле. Почему-то ему не хотелось сидеть за столом, повернувшись к комнате спиной. Он должен видеть комнату, а не показывать ей спину. Но Паулина не ушла. Она стояла уже в дверях.
      — Мартин, что случилось?
      Он покачал головой.
      — Я принял четыре таблетки вместо двух.
      — Это не все. Что-то случилось.
      — Нет, дорогая, не торопи меня, — сказал он, усаживаясь. — Едва ли я могу на это ответить.
      — Ты мне скажешь когда-нибудь?
      — Попробую. Но это будет трудно. То, что я чувствовал, было страшно реально — вот почему я готов рискнуть открыть эти двери; но остальное… может быть, это был сон… или бред… или…
      — Или что? Это не все.
      — Может быть, и все. Ну, теперь хватит, Паулина.
      — Ты трус, — сказала она запальчиво. Она отошла от двери и сделала несколько шагов к нему. — Ты почувствовал это, и это переменило тебя. Так или нет?
      Он ответил очень медленно, не глядя на нее:
      — Общение и взаимопонимание вне нашего времени, где-то по ту сторону, где люди не так разъединены, как им представляется… нет, я не могу больше ничего сказать, дорогая.
      — Ну хорошо, — сказала она тихо, — я не буду сейчас спрашивать. — И она быстро и грациозно подошла к нему, легко дотронулась до его плеча и поцеловала его. Потом строго прибавила: — Но, что бы это ни было, не возвращайся туда.
      — Я и не хочу. Марш работать!
      — Сейчас. Ты почти не смотришь на меня, — продолжала она, задумчиво разглядывая его, — словно ты вдруг обнаружил, что в кого-то влюблен. Я думаю, именно это хотела сказать эта Сьюард своей последней фразой.
      — Тогда вы обе ошибаетесь. Все гораздо сложнее. Или, может быть, проще, — добавил он. — Влюблен в жизнь, пожалуй. Выбрался из бесплодной пустыни. Я постараюсь рассказать тебе когда-нибудь, Паулина, обещаю. Если смогу разобраться и не буду чувствовать, что дурачил самого себя.
      — Почему ты должен был дурачить самого себя?
      — Я не могу забыть скептической усмешки этого доктора. Он повидал людей вроде меня на своем веку.
      — Доктора не все знают. — Это было прекрасное, здравое заявление в устах Паулины, которая неслась с одного конца Харли-стрит на другой, стоило ей почувствовать легкое щекотание в горле.
      — Нет, но кое-что знают. — Потом он продолжал, понизив голос. — И у меня нет доказательств. Не может быть.
      — Ты сам доказательство, — сказала она мягко. — Чего ты еще хочешь?
      — Не знаю. Сейчас я ничего не знаю. Поэтому я и не хочу говорить.
      — Ну не раскисай, Мартин, и не делайся снова несчастным.
      Когда она вышла, он был далек от того, чтобы снова чувствовать себя несчастным, но им овладело мрачное недоумение. Он положил пачку бумаги на колено, но не мог сосредоточиться на переделке третьего акта. Радуясь всякой отговорке, он сказал себе, что в комнате слишком много света. Все равно как если бы он пытался работать в каком-нибудь сверкающем огнями третьеразрядном музее. Он подошел к двери возле кабинета Отли и выключил почти весь свет, оставив ярко освещенным только свой угол. И вот он снова был в Зеленой Комнате, где все произошло. Но что именно? И откуда это идиотское чувство утраты, когда у него нет и тени доказательства, что хоть что-то вообще произошло на самом деле. О-о, надо или принять всю эту глупую историю на веру, или отбросить и покончить с нею! Но он не мог сделать ни того, ни другого и тяжело опустился в кресло, не в силах работать, колеблясь, и недоумевая, и злясь на самого себя. Но тут что-то алое с оливково-зеленым бросилось ему в глаза и заставило встать с кресла, и от недоумения, сомнения, презрения к самому себе не осталось и следа.
      Перчатка снова лежала на полу.
 
       Перевод с английского В. Ашкенази

Уильям Сароян (США)
Тигр Тома Трейси
Повесть

ГЛАВА ПЕРВАЯ

      У Томаса Трейси был тигр. На самом деле это была черная пантера, но это не имеет никакого значения, потому что думал он о ней как о тигре.
      Зубы у тигра были белые-белые.
      Откуда было взяться у Тома тигру? А вот откуда.
      Когда Томасу Трейси было три года и он судил о вещах по тому, как звучали их названия, кто-то сказал при нем «тигр». И хотя Томас не знал, какой он, этот «тигр», ему очень захотелось иметь своего собственного.
      Однажды он гулял с отцом по городу и увидел что-то в витрине рыбного ресторана.
      — Купи мне этого тигра, — попросил он.
      — Это омар, — сказал отец.
      — Омара не надо.
      Через несколько лет Томас и его мать пошли в зоопарк, и там он увидел настоящего тигра в клетке. Тигр был похож чем-то на свое название, на это не был его тигр.
      Шли годы. В словарях, энциклопедиях, на картинах, в кино Тому встречались самые разнообразные животные. Среди них разгуливало много черных пантер, но ему ни разу не пришло в голову, что одна из них и есть его тигр.
      Но как-то раз Том Трейси, уже пятнадцатилетний, прогуливался один по зоопарку, покуривая сигарету, искоса поглядывая на девушек, и вдруг наткнулся на своего тигра.
      Это была спящая черная пантера. Она тут же проснулась, подняла голову, посмотрела на него в упор, поднялась, голосом черных пантер произнесла, не раскрывая пасти, что-то вроде «айидж», подошла к самой решетке, постояла, глядя на Томаса, а потом повернулась и побрела назад, на помост, где она до этого спала; там она плюхнулась на живот и уставилась в пространство, куда-то далеко-далеко — за столько лет и миль, сколько их вообще существует.
      Трейси стоял и смотрел на черную пантеру. Так он простоял пять минут, а потом отшвырнул сигарету, откашлялся, сплюнул и пошел прочь из зоопарка.
      «Вот он, мой тигр», — сказал он себе.
      Больше он не ходил в зоопарк смотреть на тигра: в этом не было никакой необходимости. Теперь у него был свой тигр. Он стал его тигром за те пять минут, пока Том наблюдал, как он смотрит в бесконечность с безмерной тигриной гордостью и отрешенностью.

ГЛАВА ВТОРАЯ

      Когда Томасу Трейси исполнился двадцать один год, они с тигром поехали в Нью-Йорк, где Томас поступил на работу к Отто Зейфангу, кофейному оптовику с конторой на Уоррен-стрит, неподалеку от Вашингтон Маркет. Большинство торговых контор в этом районе занималось поставками продовольственных товаров, так что, кроме бесплатного кофе в отделе дегустации, Томас получал также бесплатные овощи и фрукты.
      За работу, которую выполнял Том, платили мало, но работа была хорошая, хотя и трудная. Сперва было очень нелегко поднять на спину мешок с кофе в сотню фунтов весом и пройти с ним пятьдесят ярдов, но уже через неделю это стало сущим пустяком, и даже тигр изумлялся легкости, с которой Томас перебрасывал мешки.
      Однажды Томас Трейси пошел к своему непосредственному начальнику, человеку по фамилии Валора, поговорить с ним о своем будущем.
      — Я хочу стать дегустатором, — сказал Том Трейси.
      — А кто тебя просил? — удивился Валора.
      — Просил? О чем?
      — Кто тебя просил стать дегустатором?
      — Никто.
      — Что ты знаешь о дегустаторском деле?
      — Я люблю кофе.
      — Что ты знаешь о дегустаторском деле? — снова спросил Валора.
      — Я дегустировал немного — в отделе дегустации.
      — Кофе с булочками ты пил в отделе дегустации, как все, кто не дегустирует профессионально.
      — Когда кофе хороший, я чувствую, — сказал Томас. — Когда плохой — тоже чувствую.
      — Как же ты это чувствуешь?
      — На вкус.
      — У нас три дегустатора: Ниммо, Пиберди и Рингерт, — сказал Валора. — Они работают у «Отто Зейфанга» двадцать пять, тридцать три, сорок два года. А ты?
      — Две недели.
      — И хочешь быть дегустатором?
      — Да, сэр.
      — И хочешь за две недели взобраться на самый верх лестницы?
      — Да, сэр.
      — И не хочешь ждать своей очереди?
      — Нет, сэр.
      И тут в кабинет Валоры вошел сам Отто Зейфанг. Валора вскочил со стула, но семидесятилетнему Отто Зейфангу это не понравилось, и он сказал:
      — Садитесь, Валора. Продолжайте.
      — Продолжать? — удивился Валора.
      — Да, с того места, на котором я вас прервал, и не прикидывайтесь дурачком! — сказал Отто Зейфанг.
      — Мы тут говорили о том, что этот новенький хочет работать дегустатором.
      — Продолжайте.
      — Он у нас две недели и уже хочет работать дегустатором.
      — Продолжайте ваш разговор, — сказал Отто Зейфанг.
      — Да, сэр, — ответил Валора и повернулся к Трейси.
      — После каких-то двух недель, — сказал он, — ты хочешь получить работу, которую Ниммо, Пиберди и Рингерт получили, проработав в фирме двадцать, двадцать пять, тридцать лет? Правильно?
      — Да, сэр, — ответил Том Трейси.
      — Хочешь так вот запросто прийти к «Отто Зейфангу» и с ходу получить самую лучшую работу?
      — Да, сэр.
      — В дегустации кофе ты, конечно, большой специалист?
      — Да, сэр.
      — Какой вкус у хорошего кофе?
      — Вкус кофе.
      — Какой вкус у самого лучшего кофе?
      — Вкус хорошего кофе.
      — Чем хороший кофе отличается от лучшего?
      — Рекламой, — ответил Томас Трейси.
      Валора повернулся к Отто Зейфангу, словно говоря: «Ну что ты будешь делать с таким вот умником, невесть откуда взявшимся?» Но Отто Зейфанг ни единым словом не подбодрил его. Он ждал, что еще скажет Валора.
      — В отделе дегустации нет вакансий, — сказал Валора.
      — А когда будут? — спросил Том.
      — Как только Ниммо умрет, — ответил Валора. — Но до тебя на это место тридцать девять кандидатов.
      — Ниммо умрет не скоро, — сказал Томас.
      — А я велю ему поторопиться.
      — Я не хочу, чтобы Ниммо торопился.
      — Но ты хочешь на его место?
      — Нет, сэр, я хочу, чтобы в отделе дегустации работало четверо.
      — И чтобы четвертым был ты? Но Шайвли первый в очереди.
      — В какой очереди?
      — В очереди дегустаторов кофе, — сказал Валора. — Так ты, значит, хочешь занять место Шайвли?
      — Я не хочу занять место Шайвли, — ответил Трейси, — я хочу стать четвертым в отделе дегустации, потому что умею дегустировать кофе и знаю, когда он хороший.
      — Знаешь?
      — Да, сэр.
      — Откуда ты взялся?
      — Из Сан-Франциско.
      — А почему бы тебе туда не вернуться?
      И Валора обратился к Отто Зейфангу:
      — Картина ясная, не правда ли, сэр?
      Валора, а вместе с ним и Отто Зейфанг думали, что с ними говорит Том Трейси. На самом деле это был его тигр.
      В первый момент Отто Зейфанг подумал: а не стоит ли всем на удивление совершить неожиданный поступок, такой, какой он видел однажды в театре, да сцене? То есть неожиданный для Валоры, а может, даже и для Трейси. Но потом решил: здесь не сцена, здесь его, Отто Зейфанга, контора по импорту кофе, и одно дело — искусство, и совсем другое — импорт кофе. Трейси воображает, что он, Отто Зейфанг, возьмет четвертого дегустатора, и не кого-нибудь, а именно его, Трейси, только потому, что у него, этого Трейси, хватило духу подойти к Валоре и сказать ему правду: что он, Трейси, может отличить хороший кофе от плохого; а заодно показать, что он, Трейси, тоже кое-что соображает — по части рекламы, например. (До чего забавная штука искусство, если разобраться как следует, подумал Отто Зейфанг. Только потому, что какой-то мальчишка из Калифорнии быстро находит ответы на идиотские вопросы, ты, с точки зрения искусства, должен дать этому мальчишке то, что он просит, и сделать из него человека. Но что такое этот мальчишка на самом деле? Что он, собаку съел на кофе? Только им живет и дышит? Да ничего подобного: самый обыкновенный выскочка).
      И Отто Зейфанг решил: никаких неожиданных поступков совершать он не будет.
      — Что ты делаешь? — спросил он у Тома Трейси.
      — Пишу слова для песен, — ответил Томас.
      — Да нет, я спрашиваю, что ты делаешь у «Отто Зейфанга»? Ты знаешь, кто я?
      — Нет, не знаю, сэр. А кто вы?
      — Отто Зейфанг.
      — А кто я, вы знаете?
      — Кто ты?
      — Томас Трейси.
      ( У меня есть эта фирма, — подумал Отто Зейфанг. — Она у меня уже сорок пять лет. А что есть у тебя?)
      ( У меня есть тигр, — мысленно ответил ему Том Трейси.)
      И, обменявшись этими мыслями, они возобновили разговор.
      — Что ты делаешь у «Отто Зейфанга»? — спросил его старик.
      — Я перетаскиваю мешки с кофе, — ответил Том.
      — Ты хочешь продолжать работать? — спросил Отто Зейфанг.
      Том Трейси знал, что собирается сказать его тигр, и с нетерпением ждал, чтобы тигр сказал это, когда вдруг обнаружил, что тигр от скуки заснул. И Том услышал свой голос:
      — Да, сэр, хочу.
      — Тогда, черт тебя побери, марш на свое место! И если еще хоть раз придешь отнимать у Валоры время своей дурацкой болтовней, я тебя уволю. Валора и без твоей помощи умеет тратить время попусту — верно, Валора?
      — Да, сэр, — ответил Валора.
      Том Трейси пошел на свое место, оставив тигра крепко спать под конторкой у Валоры.
      Когда тигр выспался и вернулся к Тому Трейси, Том не хотел с ним даже разговаривать.
      — Айидж, — сказал тигр, желая, по-видимому, сломать лед.
      — Пошел ты к черту со своим «айидж»! — огрызнулся Том. — Сыграть с другом такую шутку! Я думал, ты возмутишься. Мне в голову не приходило, что ты можешь заснуть. Думал — когда он спросил: «Ты хочешь продолжать работать?» — что ты скажешь что-нибудь дельное. А еще называется тигр!
      — Мойл, — промямлил тигр.
      — Мойл, — передразнил его Томас Трейси. — Пошел прочь!
      Остаток этого дня Трейси перетаскивал мешки с кофе. Он сердито молчал, потому что никогда прежде не случалось, чтобы тигр заснул и упустил такой удобный случай проявить свои дурные манеры. Тому Трейси это очень не понравилось. Его ужасно обеспокоила мысль о том, что в родословной тигра могут быть сомнительные звенья.