Штабная сука

За окном светлеет. На соседней полке сопит во сне, свернувшись жиденьким бухенвальдским калачиком, Обдолбыш. Чего это он мне гнал про каких-то наркоманских жидов с хвостиками (с хвостами?)? А, фигня. По обкурке еще не то нагнать можно. Из-за переборки доносится зычный храп полегшего смертью храбрых лейтенанта Семирядченко. И еще. Невообразимо воняет мочой. И, блин, еще кто-то так мерзенько, гаденько поскуливает, как пинчер после западла. Яростно оглядываюсь.

Ё-яэрэсэтэ! Рядом — на мой взгляд, слишком уж близко — в луже мочи завис на полусогнутых пресловутый Самсонов. Да-да, именно тот долбодятел, из-за которого, в общем-то, и разгорелся весь сыр-бор.

Ага, вот ты как, да? Значит, насцать позорно, по-запад-листски, прямо под носом, а потом противно ныть. Здесь же. Под тем же носом. О, бедный тот нос!

Со скрипом и лязгом подрываюсь. Пробуксовываю. Блин, какой облом! И очень хочется есть. Так называемый драповый жор. Которого, в общем-то, нет. То есть, есть, конечно, хочется, но есть, с моим фартом, конечно, нечего. Почему-то, совершенно непонятно, почему именно, наверное, потому, что раннее утро, вспоминаю, что где-то на свете существуют такие звери с замками под наши ключи, такие, знаете, которые — бабы. И вот хорошо бы сейчас… БОЖЕ СОХРАНИ! Меня тут же начинает мощно тошнить.

Блин, да что ж за вонидла такая стоит в вагоне?.. А-а, так этот пидар гнойный наедал здесь в тихушку?! Нет, ну нормальная херня? И стоит себе, что ясочка, как будто это совсем не он, а так, дожди, все вопросы к Гидрометцентру…

Я подхожу к нему. Рассматриваю. Он мне уже активно не нравится. А я даже еще не присмотрелся как следует.

— Ну я же вас просил… — ноет он, дергая коленками и всхлипывая. — Ну вам же это ничего не стоило…

— Что «это»? — задумчиво спрашиваю я.

Он опять начинает скулить что-то неразборчивое.

— Э, придурок, хочешь скулить — скули. Только по-русски, лады?

Он замолкает. Я еще раз оцениваю ситуацию, и у меня окончательно портится настроение. Я обнаруживаю, что просто труба как ненавижу этого ноющего сцыкуна в наручниках и испытываю острое желание его убить. Немедленно. Ну, сопротивляться самому себе — бесполезно, это вам любой онанист скажет. Поэтому я просто сжимаю руки в кулаки, предварительно накрепко убедив их, что они — мои и ничьи другие, и делаю несколько резких выпадов. Кажется, в область его неугомонных почек. Он охает и оседает. Можно подумать, что у него в ногах вата, а не опилки в крепдешиновых мешочках. Я бью снова. Он повисает на своих наручниках и роняет голову.

Ни один квадратный сантиметр его поверхности не должен избежать моих усилий — вот что главное для меня сейчас. Я это отлично понимаю и поэтому изо всех сил стараюсь, чтобы работа была выполнена на отлично. И еще очень важно попадать в такт с перестуком колес. О, вот колеса застучали быстрее, и работы мне прибавилось. И так эта нагрузка неожиданно свалилась на мою бедную голову, что я даже вспотел от натуги.

— Э, да ты че, шиздонулся, Тыднюк?! — орет кто-то сзади

Семирядченко. Каков урлобан: подкрался тихонько сзади и — в крик Это, наверное, чтобы приколоть. Ладно уж, будем считать, что почти получилось…

Семирядченко отталкивает меня от сцыкуна. Довольно грубо, кстати

— Да ты его чуть не убил, придурок!

Слова «чуть не» действуют на меня угнетающе. Я грущу. Семирядченко заглядывает мне в глаза, бестолково щелкает ковырялками.

— Э, да ты никакой, солдат!.. Мля, шел бы ты спать. Смена караула. Понято. Нет проблем. Сцыкун тут же теряет для меня всякий интерес Бреду прочь.

— Ну и отделал! — бормочет сзади Семирядченко. — Блин, придется лепить горбатого, что при попытке к бегству…

Его проблемы. А кстати, кто он такой, этот «Семирядченко»? Может, и его?.. А че, нараз!..

Но облом оказывается сильнее. Я падаю мордой в полку и засыпаю. Последняя воспринятая перед пропастью эмоция в моем мозгу складывается из трех отдельных понятий: «ОЧЕНЬ!», «ХОЧЕТСЯ!», «ЕСТЬ!»…

Ненавижу чмырей. Этих скрытных ублюдков, которые всегда ломают комедию, отмазываются, играют в молчанку, но никогда не показывают свое истинное нутро. Никогда. Только тогда, когда неожиданно оказываются сзади, чтобы отомстить.

Сегодня я понял, почему я их так ненавижу — сильнее, чем любого зэка, чем самого западлистого офицера, чем чурбанов. Просто они непонятные. Те, остальные, они как я, хоть в чем-то. Всегда можно понять, чего они хотят, как себя поведут при разных раскладах, о чем они думают. С чмырями — все по-другому. Они в натуре — автоматы неизвестной системы.

Они знают о нас все. Мы о них не знаем ничего. Они знают наших телок, потому что сочиняют наши письма за нас; они знают нашу жизнь, потому что мы в припадках барской откровенности рассказывали им об этом; они знают наши привычки, потому что мы вколачивали в них это знание. Они знают наш мир. Мы — у них на ладони, мы — голые, даже без кожи, а они изучают нас, разглядывают, разделывают, как туши на бойне, и платят за это огромное знание мелочью — своей кровью и унижением. Но кровь — восстанавливается, унижение — забывается, а это знание остается навсегда. Они знают, каковы мы. Сами же они защищены тем, что спасает лучше любого бронежилета, — неизвестностью.

Что у них внутри? Когда выстрелит тот, когда сработает этот? Они никого из нас не пускают к себе. Их знание крутится между ними самими, они обмениваются информацией на непонятном языке в другом времени, в том, в котором нас нет. Их невозможно спалить на этом. Кот когда-то рассказывал мне о разных измерениях: дескать, есть миры, где их не три, как у нас, на Земле, а больше. Четыре. Пять. Сто. Миллион. И если трехмерный сейф кажется нам наглухо закрытым, то для существа из четырехмерного мира это просто ящик без одной стенки — бери, что хочешь. Так вот, чмыри, они за этой стенкой, которая для нас есть и которой нету для них. Между нами как будто то ментовское стекло, которое с одной стороны зеркало, а с другой прозрачное. И мы видим нелмырей, а только свои перекошенные рожи. А ОНИ видят НАС.

Я их боюсь. До coca под ложечкой, до холода в позвоночнике. Я пытаюсь их понять, пытаюсь залезть в их мир, заглянуть, хотя бы одним глазком. Но вижу только изуродованные, гнилые душонки, дряблые мускулы, пустые глазницы. Как будто неудавшегося себя. И это — страшно.

Но я — лось. А лосю не должно бояться никого, ни живого, ни мертвого Лось всегда обязан быть готовым к встрече с врагом, к встрече со смертью. На то он и лось. И если он знает, что в темноте его ждет эта хромая сучка, он выйдет из-под ламп и войдет во тьму, а то просто разобьет лампы. Чтобы встретиться с ней. Он не будет избегать этого, он не будет прятаться или отмазываться. Он выстрелит первый, чтобы грохнул выстрел в ответ, чтобы случилось то, что должно случиться. Иначе он не лось.

Если в автомате — какой бы системы он ни был — есть патроны, поздно или рано он обязательно выстрелит. Он просто не может не выстрелить, потому что заключенная в этих патронах смерть всегда будет искать выхода. Так пусть он выстрелит сейчас же, как можно скорее. Не надо ждать. Нужно искать курок, нужно искать его днем и ночью, а найдя — нажать. Сразу. Без трусливого счета до десяти. Чтобы никто не посмел усомниться в том, что он — лось. Чтобы он сам не посмел в этом усомниться.

И если в конце концов автомат выстрелит, то лось умрет как лось. А если не выстрелит… Если не выстрелит, значит это был не тот курок, значит нужно искать дальше, дальше, пока боек не ударит по капсюлю и первая пуля не начнет свой путь в стволе.

БОЖЕ, КАК ЖЕ Я ИХ НЕНАВИЖУ!

Сегодня с утра я снова торчал в парке. Блин, когда же, на хер, приедет уже этот шланг Оскал!

Мои духи, Гуляев с Банником, наверняка, как обычно, рассчитывали на то, что я снова буду зависать на броне, а они просто хером груши пооколачивают полдня и преспокойно пойдут на обед. Хватит, ребятки. Закончилась лафа. Пошла крутая служба.

Как только я заметил, что духи начали херней страдать — а произошло это минут через пять после прихода в парк, — я тут же соскочил с брони на землю.

— Гуляев! Банник! Строиться!

Они с удивленными рожами построились передо мной. Ясный перец, с удивленными — я никогда еще их не дрочил. А напрасно, сейчас-то я это отлично понимал.

— Налицо невыполнение приказа, — иказал я.

— Какого приказа, Андрей? — спросил осторожно Банник.

— О выполнении запланированных на ПХД работ.

— Но мы же работаем…

— Заткнись. Налицо пререкание со старшим по должности, — я скривил губы в презрительной ухмылке. — Что, совсем забурели, мальчики?

Они настороженно молчали.

— Ладно. Добро. Будем дрочить. Они продолжали молчать.

— Распорядок дроча: Банник снимает ремень и начинает бить Гуляева. Каждый раз, когда мне кажется, что удары слишком слабые, я бью Банника. Все понятно?

Банник не тронулся с места. На его лице появилось умоляющее выражение.

— Андрей…

— Какие-то вопросы? — я приблизился к нему на шаг.

— Ну зачем это, Андрей?.. — пролепетал он. — Ну не надо, ладно? Мы все сделаем и так…

Я молча дал ему по морде. Брызнула кровь, его отбросило на борт бээрдээмки.

— Ну не надо, Андрей… — бормотал он, испуганно глядя на меня.

— Снял ремень, ублюдок. Живо!

— Ну не надо… ну не надо… — повторял он, чуть не плача.

Я был спокоен, как удав. Я подхватил с брони массивный ключ-попку и молча начал дубасить Банника. Я бил его до тех пор, пока он не упал на колени, бестолково прикрываясь руками.

— Встать.

Он с трудом встал.

— Снял ремень.

— Ну не надо…

— Снял ремень.

Умоляюще глядя на меня, он расстегнул бляху и снял ремень.

— Бей.

— Ну Андрей…

Я замахнулся на него попкой. Он испуганно втянул голову в плечи и легонько, для отмазки, шлепнул Гуляева по заднице. Все, спекся. Теперь он был мой.

— Сильнее.

Он ударил чуть-чуть сильнее. Я врезал его попкой.

— Не шлангуй, урод… Бей.

Он подразмахнулся и ударил на «троечку». Гуляев болезненно поморщился.

— Так, а теперь ты, — кивнул я Гуляеву, — снимаешь ремень и бьешь Банника.

Зависла пауза.

— Не шути со мной, мальчик, — сказал я. — А то раздача, под которую попал Банник, покажется фигней по сравнению с тем, как огребешься ты.

Он нехотя снял ремень и, помедлив, ударил Банника. Вот тут-то вам и трубень настала, ребятки. Теперь вы оба — мои.

— Следующий, — мотнул я подбородком в сторону Банника.

Он ударил.

— Следующий.

И тут произошло то, что и должно было произойти. Каждый бьющий считал, что получает сильнее, чем бьет сам, а значит, в следующий раз надо добавить. Мне и вмешиваться не пришлось. Они так обрабатывали друг друга, что любо-дорого было смотреть. И так, знаете, с матами, со злыми взглядами исподлобья. Кажется, не было бы рядом меня, наверняка бы сцепились и устроили славный мордобой.

А я стоял рядом, смотрел и ждал. Ждал, что, может быть, сейчас случайно нажмется курок…

Потом, когда они устали, я заставил их отжиматься в упоре лежа.

Банник сломался первым. Я немного попинал его ногами, а потом заставил Гуляева встать ему на спину и чуть-чуть потоптаться.

Потом я по мелочи оторвал Гуляева (чтобы Баннику обидно не было), поставил его раком, посадил сверху Банника и припахал пару раз обскакать вокруг бээрдээмки. Он это сделал уже, кажется, с удовольствием, чтобы отомстить за предыдущую процедуру. Вот все-таки натура человеческая — до чего бестолковая штука: заставил-то я, но исполнял Гуляев, поэтому он и виноват, поэтому он и козел, получи и распишись.

Потом я перекуривал, а духи опять отжимались. Я командовал «Делай раз!.. Делай два!», пока не охрип.

А потом за мной прибежал наш ротный дневальный, чтобы позвать меня к телефону: звонила Наташка.

— Девочка моя!.. — орал я в трубку, едва слыша наташ-кино чириканье сквозь телефонные хрипы и шумы. — Я не смогу тебя встретить: очень много дел, и на секунду не вырваться…

И заговорщицки подмигнул дневальному, мол, нехер их, баб, баловать, встречать-провожать, сама, мол, дотопает. Дневальный понимающе улыбнулся.

— …Так что иди сама!.. Дорогу помнишь?.. Отлично… Да-да, именно так, все правильно… Да, и будь осторожнее: говорят, из харанхойской зоны очередной рецидив сбежал… Да, точно, а кто-то его уже здесь, в окрестностях видел… Поняла?.. Хорошо, жду тебя, девочка моя…

— Ротного не видел? — спросил я у дневального, положив трубку.

— А вон же он, в курилке сидит, — махнул боец в сторону выхода.

Я кивком поблагодарил дневального и вышел из расположения. Спустившись по лестнице, я выгреб на улицу. Широкую спину ротного, зависающего в курилке, видать было издалека.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться! — официальным тоном, с отданием чести, произнес я, приблизившись.

— Че хотел, содцат? — негромко спросил Мерин и прищурился сквозь сигаретный дым. Он явно был в хорошем настроении.

— Сегодня невеста моя должна прийти… ну помните, я вам говорил…

— Ну, и чего?

— Так можно будет нам с вами подойти в штаб, ну, чтобы формальности всякие…

Мерин поразмыслил и отрицательно покачал головой.

— Нет, знаешь, брат, это, наверное, не по моей части будет. Ты эта… после обеда замполит наш нарисуется, вот к нему и обратись. Понял? Он поможет. Это его парафия.

— Так точно, товарищ капитан, все понял! — козырнул я.

— Да, так будет лучше… А если возбухать начнет, скажешь мне, я его прищучу. Понял?

— Так точно…

— Да не сцы, военный, — покровительственно похлопал он меня по плечу, — хочешь иметь хомут — будешь его иметь. Это уж как пить дать…

Успокоившись на этот счет, я сделал вид, что возвращаюсь в казарму, но, как только ротный отвернулся, резко изменил курс и юркнул за угол. Оттуда я осторожно прокрался в караульный городок, расположенный под самым забором части, и сдернул с уже наполовину раскомплектованного пожарного щита давным-давно примеченную мной саперную лопатку. Потом пролез в дыру в заборе, прошмыгнул через пустую в это время дорогу и нырнул в лес…

Я выбрал отличное место — в самой чаще, но тропинка с него просматривалась, что надо, а рядом стояло мертвое, высохшее дерево — и принялся за работу. Минут через пятнадцать, когда в просвете между деревьями мелькнуло легкое голубенькое платьице, у меня уже почти все было готово. Сейчас нужно было просто действовать — как механизм, не задумываясь, — и, возможно, только это меня и спасло.

— Наташ! Ау-у! — крикнул я, делая несколько шагов в сторону тропинки.

— Андрей?.. — послышался ее голос. — Андрей, ты где?!

— Здесь…

В следующее мгновение она показалась из-за деревьев и бросилась мне на шею.

— Милый, ты все-таки встретил меня… Я обнял ее, поцеловал.

— Да, вроде как… Пойдем.

— Куда? — спросила она, уже шагая рядом со мной.

— Да тут, понимаешь, работенка у меня есть…

Мы вышли к облюбованному мной месту, я подхватил лопятку и продолжил работу.

— Подожди пару минут. Я уже заканчиваю.

— Яма? — с удивлением в голосе спросила она. — Зачем? Командир приказал?

— Да… Почти…

— Под мусор, да?

— Именно так, — усмехнулся я, выбираясь из ямы и роняя лопатку. — Под мусор.

В следующую секунду я схватил ее за горло. На ее лице отразилось наверное величайшее в ее жизни изумление, она пыталась вырываться, но куда уж ей было справиться со здоровенным мужиком! Я все сильнее сжимал ее шею и с интересом наблюдал, как жизнь мало-помалу улетучивается из этого красивого, глупого, страшного тела…

Потом что-то хрустнуло, глаза ее закатились, и она безвольной куклой повисла в моих руках. Я для верности сломал ей шею и осторожно опустил тело на землю. Потом присел рядом и закурил. Вот и все. Прощай жизнь, молодость, прощайте надежды и мечты, больше никогда тебе не стонать под мужиком, никогда не чувствовать в своем нутре его раздирающего, кипящего присутствия, больше никогда эти синеющие губы не будут шептать нежные глупости и выкрикивать угрозы. Сегодня настало твое время уходить. И где-то свернут, скатают твою постель, вычеркнут из списков твою фамилию, и чья-то память выплюнет тебя, как горький шарик черного перца… Чья-то, чья угодно, но только не моя. Потому что это я тебя убил, хотя на самом деле ты убила себя сама, а я был всего лишь простым исполнителем твоей воли. В конце концов ты до-« билась большего, чем Алтай, Тренчик, Хохол и все остальные, — память о тебе будет жить дольше, чем память о них: столько, сколько я проживу. Это я тебе обещаю.

Был жаркий солнечный день, она лежала, заглядывая себе за спину, на краю вырытой для нее ямы, и в любой момент мог появиться кто-то, кто угодно, и .спалить меня со всей моей бедой. Но я ничего не мог с собой поделать. Я просто сидел, смотрел на нее и курил. Ее платье нелепо задралось, обнажив краешек беленьких трусиков. Я нагнулся и задернул голубым подолом ее колени. Мне совершенно ее не хотелось. Это было… Я знал, что это было. Это было освобождение. От страха. От зависимости. От чего-то такого, что воткнулось в мою жизнь и пыталось руководить ею. Это было освобождение от чувств.

Я ничего не чувствовал. Это было странно. Приятно и тяжело одновременно. Я встат, столкнул ее ногой в яму, в могилу, и неторопливо начал засыпать землей. Потом посыпал это место сухими сосновыми колючками, шишками и кусочками коры, чтобы замаскировать. Затем навалил сверху то дерево, сухое, мертвое дерево. Все было сделано отлично. Теперь, если ты не знал, где и чего искать, ты ни за что не нашел бы ее. Потом я стер с лопатки отпечатки своих пальцев и зашвырнул ее так далеко, как только смог. Покончив с этим, я привел себя в порядок и побрел обратно. В часть.

Я отсутствовал слишком недолго, чтобы кто-то это заметил. Первым делом я зашел в .умывальник и долго и тщательно мыл руки. Это в тот момент казалось мне самым важным делом.

— Что-то Наташка моя не идет… — выйдя из умывалки, пожаловался я дневальному самым обеспокоенным тоном, который только мог изобразить.

Он сочувственно покивал мне и предложил позвонить к ней в общагу. Как назло, я не знал телефона.

Я маялся весь день, до вечера. Она так и не пришла. На следующее утро я обратился к ротному и немедленно получил у него увольнительную в город. В общаге Наташки тоже не оказалось. Ее подружки не видели ее со вчерашнего дня и тоже очень волновались. Недолго думая я позвонил в милицию и сообщил о ее исчезновении и о своих подозрениях насчет появления в наших местах беглого рецидива из Харанхоя.

Было проведено расследование. Поиски ничего не дали. Наташка пропала бесследно. Я ходил на допросы в мен-туру и особотдел, а потом возвращался в роту и безбожно дул драп. Отчаянию моему не было границ. Сами посудите: легко ли потерять невесту, беременную твоим ребенком, накануне свадьбы?

Ее так и не нашли, Никто до сих пор не знает о ее судьбе. Начальство с большим пониманием отнеслось к моему горю. Мне снова был предложен десятидневный отпуск домой, и я снова от него отказался: такое горе, как у меня, не лечится подобным лекарством.

Сказать по правде, мне было трудно смириться с тем, что произошло. Часто по вечерам, когда я сидел в бытовке и размышлял, мне казалось, что вот-вот дверь распахнется и на пороге появится моя несчастная невеста. Это ощущение было таким сильным, что я подолгу зависал, уставившись на дверь, потом вставал, подходил и распахивал ее настежь. Но всегда было одно и то же: за дверью че оказывалось никого.

Со временем это прошло. Я уже не боюсь темноты и не вижу плохих снов. Мне кажется, что теперь я смог бы убить ее во второй раз, если бы она появилась снова. Но она не появится. Наверняка, она поняла, что ей меня не захомутать, и теперь ищет свою добычу где-нибудь в других местах. Что ж, доброй охоты!..

С той поры я ненавижу женщин. Всех, без исключения. После того летнего дня мой братан как будто умер и уже никогда не тревожит меня, как раньше. Я не хожу в увольнения и самоволки и очень рад этому. Потому что мало удовольствия иметь дело с этими мягкими, уродливыми, тонкоголосыми, скандальными, пустоголовыми, меркантильными, подлыми тварями, которые только и ждут, чтобы сунуть свой нос в твою жизнь, а когда это им не удается, делают из тебя убийцу и импотента.

О, какие же они твари! Им-то что — они просто уходят из этого мира, из его боли, грязи и забот, оставляя тебя в таком дерьме, из которого тебе уже никогда не выгрестись. Ты для них — просто точка опоры, от которой они отталкиваются в своем движении наверх. Им плевать, что» ты от этого толчка погружаешься вниз. А ты ведь погружаешься! Вниз, вниз, вниз, без конца, и все равно не перестаешь надеяться на что-то, на какой-то выход, на спасение. Но выход так и не находится, и когда ты понимаешь это, твое положение уже безнадежно и спасения нет.

Да, спасения нет. Вот что главное. Вот что нужно знать и помнить всегда и везде. Спасения нет. Никому и ни от чего. Все мы все равно умрем, причем умрем, измазанные дерьмом по самые уши, несмотря на все наши ухищрения, а может быть, именно из-за них. Все мы все равно умрем, подло, как черви, все — от рядового до маршала, от грудной девочки-сцыкухи до столетнего маразматического старпера — сдохнем, а потом сгнием в наших цинковых чехлах, и постели наши скатают, а фамилии вычеркнут из списков, и ничто наше не проникнет из цинка наружу.

Но если это и есть жизнь, то за каким хером она такая нужна? Как вы считаете? Зачем она вам нужна? Блин, я ж не гордый, я с удовольствием уступлю свою очередь на тот свет кому-нибудь, кто очень торопится. Ну что, договорились? Да? Тогда не стремайся, подходи по одному! Это жизни не хватает никому. Смерти хватит на всех. На то она и смерть…

Часть 3. ОСЕНЬ

Знаете, как бывает, когда парится человек, парится, вкалывает, строит дом, делает ремонт, материалы покупает, платит мастерам — старается, чтоб все было в лучшем виде, из кожи лезет, за каждой мелочью приглядывает? Знаете, да? А вот представьте, что потом, со временем, одна за другой возникают в доме разные мелкие незадачи — то краешек обоев отклеился и языком сухим свисает, то ручка на двери ванной накрылась, то проводка искрит, то побелка осыпается, то еще какой-нибудь хер из щели вылазит. А устранить, починить — руки не доходят. И копятся, копятся эти проблемки, пока не выливаются в большую проблемищу нового ремонта. Так вот, это — осень. Медленное, равнодушное умирание. Смерть. Откос. Усталость… Все это происходит со мной.

Наша рота выходит за ворота части через час после завтрака. Холодно. Сухой ветер с сопок хлещет по лицу, лезет под шинель. Полная боевая выкладка — сбруя, вещмешок, автомат, каска, подсумки, лопатка. Идем колонной по двое. Белое солнце висит над головой, как льдинка. Метров через двести останавливаемся, выливаем на землю воду из фляг. Потом двигаемся дальше.

Идем мимо казарм, мимо сдохших за колючей проволокой танков и бээмпэшек, мимо жилых домов. Прохожие, спешащие по своим делам, женщины в очереди у продмага, грязный, морщинистый старик-бурят, зависший на лавке под забором, — никто не обращает на нас внимания. Нас нет. Мы движемся в пустоте, в стеклянном коридоре, за которым своя жизнь, свои законы. Мы никому не нужны.

Выходим из городка, круто сворачиваем с дороги в гору. Начищенные до блеска сапоги покрываются серой пылью, на висках выступает первый пот. Из-под сапог течет холодный песок.

Никто не вспоминает о строе, о движении в ногу. Это — для плацев, для смотров, для начальства. Это осталось позади, в четырехугольниках бетонных стен. Здесь, на воле, не до показухи, здесь все по-другому. Все молчат, берегут дыхание. Тишина. Только шуршит под ногами песок да позвякивает оружие.

Мы переваливаем через сопку, проходим сквозь редколесье. Подтянись! Сгрудились в кучу в низине и снова растягиваемся на склоне следующей сопки. Солнце затягивают тучи. Но нам уже не холодно. Шапки сдвинуты на затылок, по спинам, под нательным бельем, бегут ручейки пота. Э, духи, шевелите поршнями! Настоящие лоси хорошо ходят.

Километре на десятом наступает обычное состояние «маршевого» зависа. Покруче драпа, честное слово. И рядовой Андрей Тыднюк, увешанный амуницией вояка, урлобан сохатый, шинельная его душа, прется в гору уже сам по себе, а ты — просто клевый парень по имени Андрюха — зависаешь где-то рядом, по соседству, чтобы не терять его из виду. Стеклянный коридор смыкается тесно-тесно и окружает тебя со всех сторон, и тебе уже глубоко наплевать, что там, снаружи — толпа ли солдат сопит в шесть десятков дышалок на склоне, черный ли крылатый дурень непонятной породы парит где-то в вышине.

Куда ломится этот самый Тыднюк? Зачем? Чего он там забыл? Что он вообще здесь делает? Да ладно. Думать об этом не хочется. Его проблемы. А вокруг — остальные. Точно в таких же стеклянных гробах, как и ты. И кажется, вот провались ты сейчас сквозь землю, ни одна сволочь даже башку не повернет.

Блин, а ведь это ж клево! Честное слово. Исчез, испарился, а никто вокруг и не пикнул. Только вот где же яма-то, что под меня копана?

Спускаемся в низину. Идем мимо рядов пустых могил. Это не кладбище, нет. Просто летний лагерь мазутной пехоты. Их всегда летом, на учениях, выгоняют в поле и заставляют рыть вот такие могилы на двоих. А потом они в них живут неделями. Прямо на голой земле. Я бы так, наверное, не смог. Но вот сейчас, посмотрев вблизи на эти ямы, кажется, начинаю лучше понимать эту чернопогон-ную братию. Нам легче: мы — лучшие, гвардия. К нам и отношение другое. Нас в ямах не поселят. А значит, мы как бы на постаменте, понимаете? У нас гордость есть. Вот попал ты в ДШБ, и тебе вместе с беретом и АКСУ выдается порция гордости — смотри, не замарай! А они — мазута. Плохой ты, хороший — но раз в пилотке, значит говно. Им и замарывать-то нечего. Отношение — как ко второму сорту, с первого же дня. Это ж армия, здесь всегда по одежке встречают! Нас берегут, холят, а ими вечно все дырки вонючие затыкают. Блин, до меня только сейчас дошло: это, наверное, страшно и тяжело — быть вторым сортом. Всегда. С самого начала и до конца. Только потому, что у тебя погоны не того цвета. Он, может, парнишка покруче меня в двадцать восемь раз, но с частью не подфартило — и все, труба. Говно.

Переваливаем еще через одну сопку. Останавливаемся. Все, привал. Давно пора: километров тридцать мы уже сегодня отмахали. Духи — устало, как мухи сонные — собирают все, что горит, разводят костер. Открываем коробки с сухпаем. Обедаем. Потом — два часа на отдых.

До вечера пройдем еще километров десять-пятнадцать, расстелим на земле брезент, укроемся плащ-палатками да и переспим ночь. А завтра к обеду будем уже в районе учений. Там — палатки, печки-буржуйки, полевые кухни, движки. Там — комфорт.

Там — война. Учебная, конечно, но для нас это не очень важно. Это у мазуты — учения с бестолковой беготней за бээмпэшками. Атаки на противника, которого нет. А у нас будет все как на самом деле. Это я знаю наверняка.

На больших осенних учениях наш корпус всегда воюет против 115-й улан-удинской дивизии. Так уж повелось. Нашему батальону противостоит точно такой же батальон из Улан-Удэ. А значит, точно так же, как мы — там, они здесь будут делать всякие диверсионные гадости. И тут уж главное — кто больше гадостей сделает. Этакий конкурс на самого большого западлиста. Думаю, мы этот конкурс выиграем. Таких западлистов, как у нас, надо еще поискать.

Только бы не облажаться. Только бы не облажаться. Только бы не потерять лицо. Этого никак нельзя. Можно все. Дать волю рукам. Устроить маленький фейерверк. Даже — тихо-тихо — шлепнуть кого-нибудь в темном уголке, лишь бы без палива, как несчастный случай. Только бы не облажаться! А что есть лажа на учениях? Невыполнение поставленной задачи. Все понятно? Исполняйте, товарищи солдаты.

Первым облажался Обдолбыш. Их взвод бросили куда-то аж за Двухголовую сопку — по ночному делу пошугать часовых улан-удинского инженерно-саперного батальона. Те — не пехота, от передовой далеко стоят, таблом щелкают. А раз в тылу, то, стало быть, бдительность у них упорно стремится к нулю. Не наказать — грех.

Наказали саперов все. Кроме Обдолбыша. Завели его офицеры в ротную палатку (как был, в маскхалате, только маску камуфляжную снял), поставили в центре, где возле буржуйки захваченные автоматы свалили кучей, потом построили роту. Слово, как всегда, взял Мерин.

— Посмотрите на этого ублюдка, ребята! — обратился он к строю. — Опять! Опять он чмыронулся в деле. Не десантник — баба какая-то… Прямо не знаю, что с тобой делать, Каманин. Толку с тебя как с козла молока. Хорошо хоть в плен не попал…

— Да что случилось-то, товарищ капитан? — спросил кто-то из строя.

— Что случилось? — ротный — злой, что цепной пес — прошелся по палатке, резко обернулся к Обдолбышу. — А вот пусть этот урод сам объяснит…

— А чего тут объяснять, — замялся Обдолбыш. — И объяснять-то здесь нечего…

Видно, неудобно ему, труба, но глаза не бегают, не шугается, а так, растерян немного.

— …Да понимаете, мужики… ну не смог я… Рука на того придурка не поднялась…

— Ты дело говори, не виляй! — орет как всегда пьяный Майков.

— Я и говорю… Их же в караул для мебели ставят — без патронов. Просто потому, что положено. Я на него вышел, а он пятится от меня, автоматом незаряженным трясет и бормочет: мол, стой, ни с места, стрелять буду… Дурак, говорю, че ж ты гонишь, я же знаю, что у тебя «калаш» не заряжен. И рукой за ствол — цап! А он — по всему еще солобон зеленый — спиной к дереву прилип, дрожит, а на глазах слезы. Браток, лепечет, не надо, мол, не забирай автомат, хочешь, лучше забей до полусмерти. Только не забирай. А то приказ, мол, вышел, кто личное оружие профукает, тому — с ходу дизель светит…

— Ну, и дальше чего?

— Я замахиваюсь, а он еще рожу свою подставляет, бей, мол, не стремайся. Потом отщелкивает со ствола штык-нож и сует мне в руку. Дескать, если уж так хочешь забрать «калаш», так пырни посильнее, может, меньше срок дадут…

— Короче, Каманин… — надвигается на него Мерин.

— Ну, в общем, пожалел я его, — пожимает плечами Обдолбыш. — Да вы сами посудите, товарищ капитан, зачем парнишке жизнь калечить?..