Семь преступлений в Риме

Как бы то ни было, Барабелло однажды объявил себя величайшим и пожелал стать королем поэтов и короноваться на Капитолии. Первым делом он заказал себе императорскую мантию из зеленого бархата с горностаевой отделкой, затем добился от папы разрешения с большой помпой продефилировать на его царственном толстокожем. Пышно разнаряженного слона незамедлительно привели на площадь Святого Петра, и Барабелло кое-как вскарабкался на огромное животное. По случаю такого события собралась приличная толпа. Не замечая, как он смешон, архипоэт помпезно двинулся в путь, сопровождаемый кортежем веселящихся горожан, кричащих, дующих во флейты, бьющих в барабаны. Ну и, разумеется, произошло то, что и должно было произойти. Шагая по мосту Сант-Анджело, слон, раздраженный гвалтом, просто-напросто сбросил с себя наземь беседку вместе с седоком. Рассказывают, что папа, наблюдавший за этой сценой в подзорную трубу, здорово повеселился.

Я задумался, вспоминая обо всем этом. Леонардо отвлек меня от мыслей, потянув за рукав, чтобы свернуть к галерее Браманте. Галерея эта, находящаяся в восточной части сада, соединяла папский дворец с виллой. Предыдущий папа, Юлий II, по повелению которого она была построена, приспособил ее под музей античности. Она вся была заставлена бюстами, саркофагами, глиняными табличками и древними сосудами.

— Полюбуйся, Гвидо, — сказал Леонардо, подводя меня к мраморной группе. — Чудесно, не правда ли?

Мы остановились перед самым знаменитым скульптурным изображением Бельведера — перед Лаокооном, выкупленным Юлием II за немалую сумму золотом после обнаружения его в доме Нерона десятью годами раньше. Скульптура представляла сцену наказания Аполлоном жреца Лаокоона и его двух сыновей: огромный змей обвил и душил трех человек, силящихся вырваться из смертоносного объятия. Легенда гласит, что Лаокоон плотски соединился со своей женой в храме Аполлона, вызвав тем самым божественный гнев.

— Боги древних тоже были ревнивы, — пробормотал Леонардо.

Немного спустя мы со двора Попугая входили в библиотеку Ватикана. Открыв тяжелую резную дверь, маленький кругленький мужчина лет шестидесяти встретил нас широкой приветливой улыбкой:

— Мэтр! Мэтр Леонардо! Какая радость видеть вас!

— Томмазо, друг мой, наконец-то вы вернулись из Болоньи. Давно ли?

— Да вот уже пять дней, только я простудился и не выходил из дому. А как вышел, так сразу — к моим книгам.

— Молодец! Гвидо, представляю тебе Томмазо Ингирами, префекта Ватиканской библиотеки, вольнодумца и страстного любителя театра. Томмазо, а это один из моих протеже — Гвидо Синибальди. Хотелось бы, чтобы ты принимал его, как меня самого.

Коротышка подошел ко мне поближе:

— Гвидо Синибальди? Уж не сын ли Винченцо Синибальди, бывшего баригеля?

— Он самый, синьор.

— Я очень восхищался вашим отцом, мой мальчик, его нам сильно не хватает. Особенно в эти трудные времена… — Библиотекарь покачал головой. — Увы! Я не имел счастья быть знакомым с ним лично: меня назначили на эту должность за несколько месяцев до его… кончины. Все это весьма печально, да.

Немного помолчав, он продолжил:

— Но я не хочу отягощать вас печальными воспоминаниями… Скоро мне нужно будет подняться в апартаменты папы: я приобрел в Болонье несколько книг, которыми он, не сомневаюсь, заинтересуется. Не желаете ли ознакомиться с моими владениями?

Встретив одобрительный взгляд да Винчи, я согласился, хотя казалось неуместным отвлекать библиотекаря папы от его дел. Однако, ободренный поведением мэтра, я проследовал за Томмазо Ингирами в первый зал библиотеки Ватикана. Там стояли четыре красивых дубовых стола, до блеска натертых воском; обитые красным бархатом стулья были отодвинуты к окну. Вдоль трех остальных стен выстроились массивные шкафы темного дерева. В них рядами расположились книги, и я был несколько разочарован тем, что не мог подойти к ним поближе.

— Здесь собраны латинские манускрипты, — начал Ингирами, широко обводя комнату рукой. — Тут находится сокровищница нашего языка. Клавдиан, Авсоний, Саллюстий, блаженный Августин, Теренций, Светоний, Тацит, Сенека… Все рукописи хорошо переплетены и грамотно переписаны. Зал открыт для всех читателей, любящих литературу. Я отдам соответствующий приказ, и вы будете чувствовать здесь себя как дома.

Я поблагодарил его.

— А теперь, мой молодой друг, повернитесь и посмотрите на нашу фреску работы Мелоццо да Форли. В ней он обессмертил того, кому мы всем этим обязаны.

Я поднял глаза к указанному месту: прекрасное произведение живописи, с тщательно проработанной глубиной. В охристо-голубом пространстве античной галереи были изображены шесть персонажей, отмеченных мудрой сосредоточенностью. Один, в папском облачении, сидел в красивом кресле, обитом бархатом. Другой, стоя перед ним на коленях и с обнаженной головой, пальцем указывал на надпись в нижней части картины. Четверо остальных, стоя в сторонке, казалось, углубились в обсуждение какой-то важной темы.

— Человек, сидящий в кресле, есть не кто иной, как его святейшество Сикст Четвертый, горячо почитаемый основатель нашей библиотеки, — пояснил Ингирами. — Именно благодаря его щедрости и прозорливости могли быть воздвигнуты эти стены и обогащены эти полки. Можете мне поверить, подобного собрания не было со времен Александрии.

— А кто стоит перед ним на коленях? — спросил я.

— Это мой знаменитый предшественник Бартоломео Платина, первый библиотекарь Ватикана. Его талант и упорство являются примером для всех, кто идет по его стопам: не будь его, мы никогда не собрали бы столько шедевров. К несчастью, Платина умер через шесть лет после назначения. Эта картина напоминает о папской грамоте об основании библиотеки и одновременно о его вступлении в должность в 1475 году.

— Не тот ли это Платина, автор «Жития пап»? — поинтересовался Леонардо.

— Он самый. Он написал эту книгу по просьбе Сикста Четвертого. Превосходная композиция, отличающаяся большой исторической правдой. После него осталось еще несколько рукописных работ, которые следовало бы напечатать. Что касается группы четырех мужчин, то все они — племянники папы. Вы, несомненно, узнаете того, что в центре: кардинал Джулиано делла Ровере, будущий Юлий Второй. Один из самых значительных пап и мой благодетель.

Последние слова Ингирами произнес с некоторой восторженностью. Затем он неожиданно повернулся и направился ко второй двери.

— Проходите! Теперь — в греческий зал.

Мы прошли в другую комнату, гораздо просторнее первой и с такими же массивными шкафами. Но здесь не было ни столов, ни стульев; только восемь пюпитров кованого железа, позволявших читать стоя, да низкий длинный шкаф под окном, возможно, служивший и скамьей. Я обратил внимание на мощеный черно-белыми плитками пол, декорированный цветочным орнаментом. Холодно-строгий стиль этой комнаты располагал к познанию и размышлению.

— Здесь мы храним манускрипты древнегреческих философов, поэтов, астрологов, врачей… В общей сложности — более полутора тысяч томов, к которым следует добавить более поздние труды и коллекцию гравюр. Самые ценные находятся в этом низком шкафу. Если вам нужно получить консультацию по какому-либо произведению, вы можете обратиться к моим помощникам. А если пожелаете взять книгу на дом, вам надо отметиться в этом реестре!

Префект показал на большую раскрытую тетрадь, где колонкой были вписаны фамилии.

— Значит, вы выдаете книги и частным лицам?

— Разумеется! Папе — само собой, а также кардиналам, ученым, простым любителям чтения. Что станет с библиотекой, если она не будет оживлять свои книги?

Удивление мое росло.

— А вы не опасаетесь злоупотреблений?

Он улыбнулся:

— Конечно же, мы принимаем меры предосторожности.

Знаком он пригласил меня подойти к реестру. Вверху первой страницы я прочел:

«Патриций Бокерон / взято: Трактат об архитектуре, „Филарет / залог: перстень из позолоченного серебра“.

«Кардинал Бибьена / взято: О пользе церковных служб, „Юлий Римский / залог: серебряная чаша“.

«Нунций Федерико Моретти / взято: О неведомых доктринах», «Никола из Куэ / залог: две золотые серьги».

Далее шли страницы с другими фамилиями, принадлежащими знатным людям города, включая Леонардо, и каждый раз был указан отданный в залог предмет.

— Редко бывает, чтобы наши книги не возвращались бы к нам в превосходном состоянии, — заключил Ингирами. — Давайте пройдем в большой зал.

Мы вошли в другую дверь и погрузились в благотворное тепло. Комната, в которой мы очутились, поражала своей роскошью: высокие окна с отчеканенными на стеклах гербами делла Ровере, горящий камин, большой черный стол с цепочками для закрепления манускриптов, красная обивка на стенах, увешанных географическими картами, коллекция геометрических и астрологических инструментов, отбрасывающая отблески пляшущего пламени.

Мужчина лет пятидесяти, крепкого телосложения склонился над манускриптом с великолепными миниатюрами.

— А это Гаэтано Форлари, мой второй помощник.

Мы поздоровались.

— Он сейчас займется вами… Все, что вы здесь видите, предназначено для просмотра редчайших манускриптов. Для удобства читателей зимой мы отапливаем помещение, так что вынуждены отодвинуть большой стол подальше от огня и хранить труды в металлических шкафах. — Префект раздвинул шторы, и мы увидели чудесное собрание рукописей, заключенных в кованые шкафы с литыми узорами и замками.

— Все это сделано по указанию Сикста Четвертого в 1475 году одновременно с работами по сооружению Сикстинской капеллы, которая находится как раз над нашими головами. — Уставив палец в поток, Ингирами добавил: — Согласитесь, что лучшего соседства нечего и желать, чтобы возвышать дух к познанию.

Да Винчи и я одобрительно покивали.

— В следующий раз, когда будет время, — продолжил он, — я расскажу вам о пристройке к Сант-Анджело, где мы храним уникальные экземпляры, а также некоторые из папских хартий… Однако уже позднее утро, и мне не хотелось бы заставлять его святейшество ждать меня… Гаэтано, устройте синьоров в этой комнате, посетителей сегодня будет не много… Обслужите мэтра да Винчи, как всегда, и по возможности удовлетворите любопытство нашего молодого Синибальди. Что вас интересует, мой мальчик?

— По правде говоря, я изучаю медицину в университете, и…

— Прекрасно. Здесь найдется, чем утолить вашу жажду знаний. Оставляю вас на попечение моего помощника. Но непременно приходите ко мне, как только выпадет случай.

Префект Ватиканской библиотеки сердечно попрощался с нами. К да Винчи подошел Гаэтано Форлари и осведомился, что тот желает. Леонардо хотел продолжить чтение «Арифметики» Диофанта, труды которого вновь открыли в эту эпоху. Потом Гаэтано обратился ко мне и предложил покопаться на полках греческого зала в книгах по медицине. Он подвел меня к одному из шкафов, открыл его ключом из внушительной связки, висевшей на его поясе. Я отступил на шаг: на полках стояли десятки томов, заботливо переплетенных, с названиями на корешках: «Гален», «Гиппократ», «Мондино деи Луцци» или еще: «Лечение язв», «Трактат о терапии», «О лекарственных растениях в хирургии», «Учение Салернской школы» и т.д.

В моем распоряжении было две тысячи лет медицины!

— Не стесняйтесь, выбирайте, — подбодрил меня Форлари.

Немного поколебавшись, я остановился на некоторых авторах, которых недавно упоминали мои профессора: сперва «Роджерино» Руджеро ди Фругардо, потом сборник текстов в стихах Жиля де Корбея, французского врача короля Филиппа II Августа и, наконец, достопримечательность, о которой мои учителя говорили лишь намеками: «Рассуждения» магометанина Аверроэса 3.

Нагруженный этими сокровищами, я возвратился в большой зал, стараясь не потревожить да Винчи, уже углубившегося в чтение. Устроившись спиной к камину, я начал перелистывать «Роджерино», млея от неслыханного счастья быть в Ватиканской библиотеке.

Вскоре Леонардо встал и, держа книгу в руках, что-то прошептал на ухо Гаэтано. Они ушли в греческий зал, а я принялся за сборник Жиля де Корбея.

Минутой позже дверь опять открылась. Я в это время читал стихи французского врача о моче, за ними шли стихи о пульсе. Честно говоря, ничего нового о принципах Салернской школы я не узнал: хорошая моча свидетельствует о нормальной работе печени, а хороший пульс — о здоровом сердце. Проверка того и другого является главным в постановке диагноза, так как сердце и печень, а также мозг и яичники являются основными органами, управляющими организмом. Но я тем не менее не прекращал чтения, увлекшись забавной формой медицинской поэзии.

И все же, подняв глаза, я ожидал увидеть Винчи и Гаэтано.

Ничего подобного.

Старик, стоявший в дверях, был одет во все черное, его профиль напоминал голову хищной птицы. Что-то неприятное поразило меня в его взгляде. Он долго смотрел на меня, не говоря ни слова, с таким видом, будто застал чужака на своей территории. И таким леденящим было его молчание, что у меня даже не нашлось слов приветствия. Окончив разглядывать меня, он приблизился к столу, чтобы рассмотреть лежавшие на нем манускрипты.

— Безумец! — прохрипел он.

С быстротой, которой я от него не ожидал, он развернулся и исчез. Из латинского зала послышались отрывистые слова, затем торопливые шаги.

Появились Гаэтано и старик в черном. Последний бросился к столу и схватил том Аверроэса.

— Смотрите, Гаэтано Форлари, — возмущенно произнес он, потрясая книгой, — смотрите, какими нечестивыми писаниями занимаются в этих стенах! Вы во всем виноваты! «Рассуждения»! Разве вам не известно, что учение Аверроэса запрещено церковью? Сам Фома Аквинский осудил его теорию, и папа Лев Десятый наложил запрет на его распространение!

Форлари побледнел.

— Что касается философских принципов — да, однако то, что относится к медицине…

— Медицина! Неужели медицина Аверроэса менее опасна, чем система его взглядов? Вы думаете, что какой-то философ, сарацин к тому же, упорно отрицающий бессмертие души, что-нибудь смыслит в человеческом теле? Как бы не так! Вы богохульствуете, Гаэтано Форлари! Хуже того, вы учите богохульству других!

Мужчина с птичьим лицом с трудом сдерживал свой гнев. Его губы дрожали, а пальцы, с силой сжимавшие книгу, побелели.

Тем не менее он продолжил:

— Ингирами будет доволен, узнав, что вы питаете римлян из еретического источника. То, что в другом месте сошло бы за некомпетентность, здесь, в Ватикане, расценивается как подстрекательство, вызов. Берегитесь, Гаэтано Форлари, папа не знает снисхождения к подобного рода служителям!

Он бросил последний взгляд на Гаэтано и ушел так же быстро, как пришел, унося под мышкой том Аверроэса.

В дверях он столкнулся с Леонардо, но прошел мимо, как будто того не существовало.

— Какого дьявола весь этот шум? — удивился да Винчи.

— Это… это Аргомбольдо, — ответил Форлари упавшим голосом. — Он постоянно устраивает скандалы, орет на меня и на других служащих библиотеки.

— А кто же он такой? — спросил я.

Лицо Гаэтано было, как у ребенка, наказанного несправедливо. Он глубоко вздохнул.

— Бывший смотритель, работавший здесь еще при Платина. Несколько лет назад папа за что-то отблагодарил его: какая-то темная история; никто так и не понял, за что. Уход с этой должности, вероятно, испортил его характер, потому что он приходит сюда лишь для того, чтобы осыпать нас упреками.

— И Ингирами терпит его?

— Аргомбольдо как свои пять пальцев знает все полторы тысячи томов нашего фонда. Он может сказать, где стоит каждый из них, в какой обложке, и назвать автора. Если захочет, он может процитировать несколько страниц из любой книги. Как и многие читатели, наш библиотекарь часто прибегает к его помощи в своих поисках. Никто не может сравниться с ним в знании книг. Однако каждое его посещение — для нас тяжкое испытание.

— Весьма сожалею, что дал ему повод для ссоры, — извинился я. — Не выбери я эту книгу Аверроэса…

— Пустяки, успокойтесь. Аргомбольдо в любом случае нашел бы, к чему придраться. — Форлари несколько нерешительно улыбнулся мне. — Но если желаете другую книгу, мы можем подобрать что-нибудь получше.

Чуть позже я с головой ушел в чтение книги, придраться к которой при всем желании было невозможно.

Посоветовавшись с Гаэтано, я остановился на сборнике «Анатомические вскрытия» почтеннейшего Галена Пергамского. Большинство его теорий, может быть, и были ложными, но у них было одно достоинство: все считали их верными…

6

Лишь много лет спустя, а может быть, с возрастом, до меня дошло, какой жестокий удар был нанесен моей матушке в то утро 16 февраля 1511 года в таверне на Цветочном поле. Пуля, сразившая моего отца, ранила ее в самое сердце, и рана эта перестала кровоточить лишь после ее кончины двадцать восемь лет спустя. Немного не дотянув до сорока, она неожиданно для всех стала вдовой Синибальди. Вдовой не только своего мужа, но и вдовой своего будущего, своего благополучия и многих из своих друзей. Навсегда лишившись супружеской любви, она сохранила любовь материнскую и щедро оделяла ею меня. Я же, конечно, не всегда благодарно принимал этот дар.

Итак, в рождественский вечер 1514 года после непродолжительного спора я против ее воли отправился во дворец Джулиано Медичи. Она, несомненно, боялась за меня, и небезосновательно. А я был непоколебимо самонадеянным и верил в свою судьбу. Сегодня, когда я стар, чего бы я только не отдал за краткий миг свидания с ней!

Джулиано Медичи, младший сын Лоренцо Великолепного и брат папы Льва X, занимал бывшее жилище последнего в квартале Святого Евстахия, между Пантеоном и площадью Навона. Мы с Леонардо условились встретиться часов в девять немного поодаль от дворца, чтобы избежать неудобств толкучки. Действительно, этим вечером в прилегающих улочках творилось нечто невообразимое, все они были полны народу. В окнах домов горели свечи, на фасадах плясали причудливые тени от бесчисленного множества длинных факелов. Толпы зевак шатались по городу, весело окликали друг друга, лущили жареные каштаны, обжигающие руки, шутили над разносчиками воды и продавцами дров, пытавшихся пробиться сквозь толпу. Несмотря на мороз — Тибр уже два дня был скован льдом, — можно было подумать, что наступило лето, настолько запарились возбужденные люди. На подступах ко дворцу Медичи, разумеется, царила та же рождественская лихорадка. Все именитые и богатые римляне верхом на лошадях или в экипажах стекались к брату папы, чей дворец был окружен вооруженными солдатами. В этом столпотворении, размеров которого мы не учли, я с трудом обнаружил да Винчи, с головой закутанного в плащ, подбитый мехом. Мы поздоровались, и Леонардо сразу увлек меня под навес парадного крыльца, потому что с неба повалил крупный снег.

— Ну и холодина, Гвидо… Здесь невозможно разговаривать: слова замерзают, не достигнув ушей!

Я последовал за ним во дворец. И мы сразу окунулись в атмосферу утонченной роскоши. Мрамор редких сортов, зеркала в позолоченных рамах, картины и скульптуры лучших художников, многочисленные и предупредительные слуги, тепло и свет, излучаемые высокими люстрами и огромными каминами.

Пройдя первое оцепление стражников — монгольских лучников, ценимых Медичи за их ловкость в стрельбе, — мы попали в жужжащий улей. Широкую лестницу, зал для приемов заполонили все влиятельные горожане Рима. И все они громко разговаривали и смеялись. У одного из окон на эстраде играла группа музыкантов, но звуки виол терялись среди голосов гостей. Молодые лакеи в ливреях дома Медичи (зеленые камзолы, на шести пуговицах которых были выдавлены фамильные гербы) ловко сновали от одного к другому, держа в руках подносы с напитками и сладостями. Избавившись от плаща, несколько оглушенный шумом, я отправился на поиски Леонардо, лихо вклинившегося в толпу приглашенных. Я обнаружил его по плотно обступившему его кружку и доносившимся из него словам: «Мэтр!», «Очень рады!», «Живопись!», «Гениально!».

Пробиться к нему нечего было и пытаться, и я принялся бесцельно бродить между банкирами, кардиналами, богатыми торговцами шелками и пряностями, элегантно одетыми молодыми людьми в шапочках, украшенных жемчужинами, матронами и крикливыми детьми, бегавшими из конца в конец зала, и множеством слуг, не перестававших поить и кормить все это сборище.

В этой какофонии голосов, музыки и яркого света я мог бы ее и не заметить. Но вскоре я отрешился от всего, глаза мои были устремлены только на нее.

Это была молодая особа с восхитительным овалом матового личика, с большими голубыми лучащимися глазами, с белокурыми волосами венецианки, косой, закрученной на затылке, с задорным носиком, очаровательным ротиком и таким выражением, от которого сердце мое расплавилось. Было ей лет семнадцать-восемнадцать, и она болтала с двумя девушками, которые могли быть ее сестрами или кузинами. Красавица даже не взглянула на меня, хотя я и остановился в нескольких шагах от нее — такое малое и такое непреодолимое расстояние, — застыл в неподвижности, словно пораженный невидимой молнией. Я не мог оторваться от этого чудного видения.

И тем не менее моя поглупевшая физиономия и нелепое поведение, должно быть, привлекли внимание ее матери, так как зрелая, но еще красивая женщина стала посматривать на меня осуждающе. Она кончила тем, что, встав между мной и дочерьми ко мне спиной, заслонила от меня трех граций. Как же я проклинал полноту этой женщины и ее шляпку с пышными перьями!

И я остался один, внутренне обмякший, с опущенными руками, неожиданно утратив интерес к дальнейшей жизни без этой очаровавшей меня незнакомки. Мне захотелось знать о ней все: ее имя, звук ее голоса, ее смех, слова, произносимые ею, — короче, все, что мне было недоступно… Мне хотелось ощутить на себе взгляд голубых глаз, видеть свое отражение в них… Одним словом, во мне появились те слащавые мысли, которые оглупляют и размягчают самые закаленные сердца и души.

Никогда еще, я думаю, меня так не поражала женская красота. Никогда еще я не чувствовал себя таким тусклым, невзрачным. Никогда еще я так сильно не желал купаться в лучах света, испускаемых существом другого пола.

Я уже погружался в меланхолию, но тут рука Леонардо опустилась на мое плечо.

— Гвидо, наконец-то! Где тебя черти носили? Забыл, зачем мы здесь? Пора обеспечивать твое будущее!

Я все еще был в задумчивости, и до меня не доходил смысл его слов.

— Вам знакома девушка, которая только что была здесь с двумя другими?

— На девушек я уже не смотрю! Меня больше интересует твое будущее! Следуй за мной, я представлю тебя канонику Строцци, он жалуется на боли в животе. Постарайся отвечать вразумительно, если он начнет задавать тебе вопросы!

Мы пробились через толпу к невысокому мужчине, одетому в черное, который прижимал к паху ладонь с пальцами, унизанными перстнями. У него было бледное лицо страдальца, и он, казалось, едва держался на ногах.

— Каноник Строцци, вот тот молодой врач, о котором я вам говорил. Я описал ему вашу ужасную боль при мочеиспускании. И знаете, что он сразу сказал? «У этого несчастного, судя по всему, камень в мочевом пузыре».

Надо же, камни в мочевом пузыре! Он вмиг догадался. И попросил: «Проведите меня к нему, я научу его, как излечиться». Не так ли, Гвидо?

Не очень убежденный, я осторожно кивнул. Одновременно я лихорадочно силился вспомнить хотя бы одно или два средства для растворения камней, образующихся иногда в почках или мочевом пузыре и делающих жизнь невыносимой. Честно говоря, я так ничего и не вспомнил. Каноник, принимавший слова Леонардо за чистую монету, с надеждой улыбнулся мне:

— Вы так молоды… Вы действительно сумеете мне помочь?

— Ну да, конечно! — слишком бодро произнес я. — Да… разумеется… ведь неизлечимых болезней нет.

Увы! Напрасно я напрягался, в голову не приходила ни одна мыслишка о камнях. Не так-то приятен был переход от ангельского личика прекрасной незнакомки к затрудненному мочеиспусканию каноника.

— Камни — они и есть камни, — продолжил я. — И… следует подобрать нечто… чем размельчить их, чтобы они вышли со струей.

В сложившихся обстоятельствах медицину вряд ли обогатил бы мой диагноз. К моему большому счастью, от Винчи не укрылось мое замешательство.

— Дело в том, — Гвидо не решается вам сказать, каноник, — что он вылечил меня от такой же болезни. Не обращайте внимания на его немногословие, врач обязан деликатно обращаться со своими пациентами. Но могу вас заверить: его микстура сотворила чудо.

— Микстура? — оживился Строцци.

— Истинная живительная влага, вкушать которую столь же приятно, как и мочиться после нее.

Речь Леонардо, похоже, воодушевила церковника, и он слегка подался ко мне:

— И вы могли бы дать мне состав этой микстуры?

— Обязательно! — соврал я, с тревогой взглянув на да Винчи. — Надо только…

— Если вопрос упирается в деньги, — прервал меня каноник, — завтра же мой слуга принесет вам два дуката. Вылечив меня, вы получите еще два…

— В таком случае… Хотя должен признаться, что…

Последовала короткая пауза, так как я понятия не имел, в чем ему признаваться.

— Минуточку! — вновь вмешался посредник. — Прекрасный случай освежить память! Только регулярно работая мозгами, можно не дать им уснуть! Гвидо, доставьте мне удовольствие, позвольте вспомнить рецепт и поправьте меня, если я ошибусь. Итак… Помнится, нужна ореховая скорлупа… лесного ореха, два или три ядрышка фиников, камнеломка или другая трава, растущая на стенах, и, может быть… да, семена крапивы… Правильно, Гвидо?

Я подтвердил. Вот уж никогда бы не подумал, что в великом старце скрывается такой актер!

— Затем нужно все это растолочь, растереть в порошок. Размешав его потом в чаше белого подогретого вина, мы получаем чудодейственную микстуру доктора Синибальди. Микстура весьма приятная на вкус и эффективная. Вот только напомните, доктор, как вы прописали принимать ее?

— Три или четыре раза в день, — осмелел я.

— Вот именно! Мне кажется, я довел прием даже до пяти раз, и выздоравливание от этого ускорилось. А если еще пить натощак ореховый отвар — эффект поразительный.

Каноник горячо поблагодарил нас: меня — за секрет снадобья, а Леонардо — за испытание его на себе. Справедливости ради должен добавить, что на следующий день мне и в самом деле принесли два дуката, а два других я получил дней через двадцать. Это был мой первый врачебный гонорар за рецепт, который я не выписывал.

Я полагал, что с подобным маскарадом покончено, однако Леонардо пригласил меня продолжить знакомство, в частности, с теми, чьи болезни были ему известны. Таким образом мы побеседовали о подагре с подагриком, о лихорадке — с больным лихорадкой, о французской болезни — с сифилитиками… В общем, о болезнях, недугах и физических недостатках, которые, как оказалось, водились во многих дворцах этого города. И всякий раз Леонардо щедро раздавал советы, будто бы исходившие от меня. Все с удивлением смотрели на молодого врача, едва вылезшего из своих пеленок, несколько косноязычного, но, если верить да Винчи, обладающего огромными познаниями в терапии. Что до меня, то я уже и сам начал восхищаться своими мнимыми способностями. Кстати, я узнал немало нового, например, о способах снижения температуры или о снятии приступов апатии. Ведь да Винчи был специалистом по лечебным травам.

Около одиннадцати часов наконец-то появился Джулиано Медичи.

На нем было облачение высшего церковного сановника, состоящее из девственно-белого парчового камзола, украшенного величественными золотыми перевязями. Видел я его впервые и нашел, что у него болезненный вид и хилое телосложение. Этим, по всей видимости, объяснялся тот факт, что правителем Флоренции выбрали не его, а его племянника Лоренцо II Медичи. Сопровождали его два десятка слуг, несшие маленькие шкатулки, два шута в кричащих одеждах и астролог, с которым он никогда не расставался. Очень учтиво он поприветствовал гостей. Те мгновенно окружили его, а многочисленная челядь тем временем накрыла в зале столы.

Выискивая глазами мою прекрасную незнакомку, я узнавал большинство именитых гостей, окружавших теперь брата папы: кардинала Бибьену, первого советника Льва X, банкира Агостино Киджи, наверное, самого богатого человека в мире, — поговаривали, что он бросал в Тибр золотую посуду во время ужинов, — главного смотрителя улиц суперинтенданта Капедиферро, которого я уже видел в анатомичке, художника Рафаэля, официального живописца папы, одним из первых поздоровавшегося с Винчи, Джованни-Лазаре Серапикой, которого мы встретили в Бельведере, послов Флоренции и Венеции и многих других. Однако нигде я не увидел моего божества, так же как и ее сестер или мать.

Твердым, но немного усталым голосом Джулиано Медичи произнес короткую речь, прерываемую приступами кашля. Вначале он принес извинения за отсутствие Льва X, служившего в Ватикане рождественскую литургию. Затем папа поблагодарил гостей, оказавших хозяину честь своим присутствием, и приступил к традиционной раздаче подарков. Близкие ему люди получили перстни, браслеты, серьги, золотые монеты, которые он доставал из принесенных слугами шкатулок. Остальные, я в том числе, а также и слуги, получили по небольшому серебряному колье. Оно и поныне хранится где-то в одном из моих комодов.

Выслушав слова благодарности, Медичи объявил, что у него есть для нас важная новость.

— Как всем нам известно, — начал он, — положение Рима и всей Италии крайне шаткое. Из-за раздробленности и постоянных ссор государства полуострова ослабили себя, став предметом вожделения более сильных соседей. В частности, Испания и Франция многие десятилетия сражаются за обладание Неаполем и герцогством Миланским. Перед лицом иностранного владычества и во избежание окончательного падения Италии на Рим возложена задача проложить дорогу к миру. Можно, например, договориться с правителями о перемирии и тем самым спасти то, что еще можно спасти. Из Франции, — продолжил он, — дошли известия о плохом самочувствии Людовика Двенадцатого и о том, что его кузен и зять граф Ангулемский готов стать наследником. Ради прочного скрепления договора с будущим королем Франциском Первым и установления порядка в Италии я решил сочетаться браком с Филибертой Савойской, теткой будущего короля. Церемония назначена на двадцать девятое января и состоится на территории невесты.