Отряд тайных дел - Московский упырь

      – Мертвяки, – думный дворянин усмехнулся. – Чего ж еще-то?
      – Что, Ондрей Петрович? – деланно удивился Годунов. – Нешто зря твоих парней костерю?
      – Меня за них костери, Семен Никитич. Значит, не тому научил, коль поймать не могут. Впрочем, не так долго еще и ловят – всего-то неделю.
      – Неделю?! – Боярин едва подавил гнев. – Так за эту неделю сначала один мертвяк, а потом еще два, и каких! Первый – думного боярина Ивана Крымчатого сынок, второй – купца Евстигнеева, третий – воеводы Федора Хвалынца племянник! Сам государь живо сим делом интересуется, меня уже замучил спрашивать – когда убивца поймают? А ты – «неделя»!
      – Поймаем, Семен Никитич, не изволь беспокоиться, – поклонившись, заверил Ртищев. – Даже и не сомневайся.
      Боярин хохотнул:
      – Да я не сомневаюсь. Знаю, что поймаете. Только вот – когда?
      – В самое ближайшее время!
      – Слыхали? – Приложив ладонь к уху, Семен Никитич грозно обернулся к парням.
      – Слыхали, – за всех отозвался Иван. – Поймаем, как сказал Андрей Петрович, в самое ближайшее время. Животов своих не пощадим, ночей спать не будем, но этого гнусного гада выловим!
      – Ну, Бог вам в помощь, – Годунов потер руки. – Идите пока… А ты, Ондрей Петрович, останься.
      Поклонившись, трое друзей, ускоряя шаг, покинули жаркие хоромы «правого царева уха» Семена Никитича Годунова и со всех ног бросились к Архангельскому собору, возле которого высились обширные каменные палаты для приказных ведомств, недавно выстроенные волею царя Бориса Федоровича. Митька так торопился, что оступился на ступеньках крыльца, едва не сбив с ног какого-то отрока лет шестнадцати, серьезного, с приятным лицом и темными печальными глазами. Тот успел отскочить в сторону, а Митька чуть было не растянулся на площади – хорошо, вовремя ухватился за перила крыльца, так, держась за них, и съехал вниз, проелозив по ступенькам задом.
      – Эй, вьюнош, – окликнул парня встреченный отрок. – Не ты ль потерял? – он кивнул на выпавший из-за Митькиного пояса свиток.
      – Ой! – Митрий округлил глаза. – Вот я тетеря-то! Фуражная грамота! Благодарствую, мил человек, спаси тебя Боже! Иначе б чем мы лошадей кормили?
      Приятели – Иван с Прохором – вернулись к крыльцу и чинно поклонились отроку. Тот с улыбкой кивнул и вошел в дверь. Позади проследовала свита… Ага, у него еще и свита.
      Митька посмотрел на друзей:
      – Не слишком ли низко вы тому парню кланялись?
      – Не слишком, – ухмыльнулся Иван. – Поверь мне, Митя, не слишком.
      – Вообще-то, именно ему мы обязаны кормом для наших коней, – смущенно заметил Митрий. – И все же – кто это? Кажется, я его уже где-то видел. На редкость приятный и серьезный молодой вьюнош, сразу видно, не из всяких там щеголей…
      Иван с Прохором вдруг переглянулись и, не сговариваясь, захохотали.
      – Во ржут! – обиделся Митька. – Лошадины нормандские.
      – Митя, так сказать тебе, кто этот серьезный юноша, коего ты едва не сбил с ног, в неумном усердии слетая с начальственного крыльца?
      – Я бы помолчал про неумное усердие – сами-то ведь не лучше.
      – Не лучше, не лучше, согласны, правда, Прохор?
      Прохор ничего не ответил, лишь молча кивнул, а потом, хлопнув Митрия по плечу, негромко промолвил:
      – Митька, тот парень – царевич!
      – Царевич?!
      – Ну да – Федор Борисович Годунов. Будущий царь.
      – Ох ты, мать честная! А вы не врете, часом?
      – Ей-богу! Клянусь святым Обером!
      – Господи… – Митька задумчиво покачал головой. – Царевич… А вроде бы неплохой парень, а?
      – Все они неплохие… – начал было Прохор, но тут же замолк – Иван предусмотрительно ткнул его кулаком в бок.
      – Ну, пошли, что ли? Дел у нас на сегодня – выше крыши.
      Митька расхохотался:
      – Уж это ты верно заметил, Иване! Дел – выше крыши. И мне почему-то кажется, что не только на сегодня.
      В приказной избе – так именовались недавно выстроенные каменные палаты – парни получили для изучения все требуемые документы и, потеснив на время одного из старших дьяков, уселись в одном из присутствий – изучать.
      – Жаль, мы не всех мертвяков видели, – усаживаясь на лавку, негромко посетовал Митрий. – Только последнего.
      – Мне и того хватило, – Прохор покачал головой. – Поймать бы убивца – удавил бы своими руками.
      – Ну, раскудахтались, словно куры, – оторвавшись от грамот, буркнул Иван. – То им не так, это… Работать надо получше, вот что!
      – Главное – побыстрее, ваша милость, – съязвил Митька. – Tres vite, monsieur, tres vite!
      Бумаги изучали недолго – выписали каждый себе то, что потребно, а далее разделились – каждый взял себе по трупу, в фигуральном смысле, конечно, для того чтобы, встретившись вечером на усадьбе, все можно было бы, как выразился Митька, сложить в одну картину.
      – Только бы получилась она, эта картина, – вздохнул Иван и, покосившись на Митьку, добавил: – Тоже мне, Леонардо!
      Трупы поделили по-честному, кинув жребий. Потом вышли из приказной избы, сели на коней и разделились. Митрий, коему достался убиенный сын думного боярина Ивана Крымчатого, направился в Белый город, Прохор – в хоромы купца Евстигнеева, на Скородом, ну а Иван – на Чертолье, на принадлежавший воеводе Федору Хвалынцу постоялый двор – сам воевода почти постоянно проживал в Ярославле.
      Пока Иван скакал, погода изменилась: сияющее в небе солнышко проглотили мерзкие серые облака, задул ветер, бросая в лицо поваливший хлопьями снег. Юноша поплотнее запахнул однорядку, пожалев, что не надел еще и шубу. Пришпорив коня, по небольшому мосточку пересек Неглинную, проехал Белый город и, миновав крепостную стену, повернул налево, к Чертолью. Поначалу и здесь, как за стеною, маячили с обеих сторон высокие, рубленные в обло хоромины, отгороженные от улиц крепкими частоколами. Мела пурга, на редких прохожих из-за заборов лаяли псы. Чем дальше, тем ехать стало труднее: хоромы сменились курными избенками, какими-то заброшенными садами, оврагами, ямами; пару раз даже пришлось спешиться, осторожно провести коня под уздцы, иначе б точно угодил в припорошенную снегом ямину, на дне которой уже барахтался какой-то черт. Иван даже остановился – может, нужна помощь?
      – Н-на-а-а-а! – поднявшись с четверенек на ноги, вдруг заорал «черт» – небольшого роста мужик с заснеженной бородой. – Н-на-а-а!
      Пошатнулся и снова упал в снег… поднялся:
      – Н-наливайте, братцы, чаши, да подай на опохмел!
      Тьфу ты, господи! Иван сплюнул. Не хватало еще с пьяницей-питухом связываться. Ишь, распелся…
      – Н-наливайте, братцы-ы-ы… Здрав будь, мил человек! – Ага, питух увидал-таки юношу. – Куды путь держишь?
      «На кудыкину гору» – хотел было сказать молодой человек, но тут же прикусил язык: пурга-то разыгралась не на шутку, снег летел в лицо, и не видно уже было ни зги. А питух-то, скорее всего, местный. Иван улыбнулся:
      – Не знаешь, где тут постоялый двор Федора Хвалынца?
      – Как не знать? – Питух поднял уроненную в сугроб шапку. – На Кустошной улице, рядом с царевым кабаком… Я ить туда… и-ик… и иду. Да вот, свалился… Пожди-ка, мил человек. Вылезу – вместях доберемся.
      Иван протянул пьянице руку, но помощь не потребовалась – питух довольно проворно выбрался из ямы и, почти не шатаясь, уверенно зашагал впереди, время от времени запевая песню. Все ту же – «Наливайте, братцы, чаши».
      Так они и шли, продвигаясь меж сугробами и серыми покосившимися заборами, питух – впереди, а уж за ним – Иван с конем. А пурга уж так замела, так забуранила – настоящая буря, глаз не продрать от снега!
      – Эй! – перебивая вой ветра, закричал юноша. – Долго еще идти-то?
      – Ась? – обернувшись, питух приложил ладонь к уху.
      – Скоро ль, говорю, придем?
      – А! Скоро, скоро… Во-он за той избой аккурат кабак и будет. Ты, мил человек, за лошадкой-то своей поглядывай – не ровен час, уведут! Чертольские тати – ловкие.
      – Я им сведу! – Иван поправил висевшую на поясе плеть, но все ж таки стал оглядываться почаще.
      И вовремя!
      Глядь-поглядь – вынырнула из бурана чья-то жуткая рожа в заснеженном армяке. Оп! Потянулась рука к поводьям…
      Недолго думая, Иван огрел ее плетью.
      – Ай! – четко произнес тать и тут же скрылся за ближайшей избою.
      Юноша погрозил ему вослед кулаком:
      – Ужо, смотри у меня!
      И едва не напоролся на застывшего на месте пьяницу.
      – Пришли, слава Богу, – радостно поведал тот. – Эвон, «Иван Елкин».
      Иван разглядел маячившую саженях в пяти впереди избу с прибитыми над крыльцом еловыми ветками – знаком «государевых кабаков», по этой примете прозванных в народе «Иванами Елкиными».
      – Ну, мил человек, пошли погреемся!
      Питух решительно зашагал к крыльцу.
      – Постой, – крикнул юноша. – Что с конем-то делать – боюсь, украдут.
      – А, – обернувшись, питух махнул рукой. – Кабацкую теребень попросишь – присмотрят.
      – Ну, разве что…
      Недоверчиво шмыгнув носом, Иван покрепче привязал коня к коновязи и вслед за своим провожатым вошел в кабацкое чрево.
      Пахнуло, ожгло застоялым перегаром, прокисшими щами, гнилой капустою и еще чем-то таким, кабацким. Вообще-то, в кабаках особой закуски не полагалось: не корчма, сюда ведь не есть – пить приходили. Но все ж Иван углядел на длинном столе миски с каким-то черным месивом – то ли с капустой, то ли с черт знает чем. Выпив, питухи брали месиво пальцами и, запрокинув головы, с хлюпаньем отправляли в рот. Юноша брезгливо поморщился.
      – Вона, туда, в уголок присядем, – питух дернул парня за рукав. – Тамо почище будет.
      В углу, за низеньким столиком, и впрямь было почище, но и потемнее – горящие (вернее сказать – чадящие) сальные свечи имелись только на «главном» столе.
      Вынырнувший, словно черт, неизвестно откуда, целовальник с прилизанными патлами без лишних слов поставил на стол глиняный кувшинец и две деревянные чарки.
      – Капусточки принеси, Мефодий, – усевшись, попросил питух и повернулся к своему спутнику. – Я – Михайло, Пахомов сын, человеце вольный.
      – Иван, – представился юноша, о своем социальном положении он пока предпочел умолчать. Так, пояснил неопределенно, что, мол, тоже из вольных людей. Правда, после чарки не удержался, съязвил: – В немецких землях считают, что у нас вообще вольных людей нет. Все – от боярина до крестьянина – холопи государевы.
      – Так-таки все и холопи? – Михайло посмотрел на собеседника с хитроватым прищуром. – Ну, допустим, дворяне да дети боярские – понятно, от царя-батюшки зависят. Захочет – отберет землицу. Бояре – те наполовину, у них ведь, окромя вотчин, и поместья имеются… О холопях не говорю, о заповедных летах да беглых – тоже… А вот казаки? А купцы? Артельщики? У них-то совсем нет хозяина, кроме самих себя.
      – Однако, прав ты, похоже. – Иван еле скрыл удивление и повнимательнее присмотрелся к новому знакомцу – больно уж правильной оказалась его речь, слишком уж философской для простого пьяницы.
      – Выпьем, – Михайло плеснул в чарки водку.
      Юноша, конечно, предпочел бы вино, но сильно подозревал, что в подобном заведении никаких других напитков, кроме водки, не водится – приходилось пить, что дают.
      Выпив, Иван поморщился, занюхал рукавом.
      – Не боись, Иване! – похлопал его по плечу новый знакомец. – Целовальник здешний, Мефодий – давний приятель мой, перевар не подсунет. Ишь, водочка-то – как слеза! А ну, намахнем еще по одной!
      – А квасу у них, случайно, нет? – негромко осведомился Иван. – Ну, для запивки.
      Михайло хитровато улыбнулся в усы:
      – Может, для кого и нет, а для нас завсегда найдется! Гришка, эй, Гришка! – он поманил к себе кабацкую теребень-служку – рыжего и веснушчатого отрока с хитрым лицом пройдохи.
      – Что угодно, дядько Михайло? – подбежав, угодливо изогнулся служка. – Водочки? И это… – Он оглянулся и перешел на шепот: – Хозяин сказал: только для дорогих гостей – грибочки соленые есть. Принести?
      – Квасу принеси, – ухмыльнулся Михайло. – Ну и заодно, черт с тобой, грибочков.
      – Исполню в един миг.
      Гришка умчался и весьма быстро нарисовался вновь – принес и грибочков, и квасу.
      – Ну, Михайла! – аппетитно похрустев груздем, восхитился Иван. – Ты прям волшебник, колдун!
      – Вот с ворожеями ты меня не путай, – обиженно отозвался Михаил. – Я их на дух не переношу, особливо после того, как в лихую годину они человечьим жиром торговали – для всяких снадобий.
      – Неужто человечьим? – Юноша недоверчиво скривил губы.
      Его собеседник размашисто перекрестился:
      – Вот те крест!
      – А жир этот они с кого брали?
      – Так время-то какое было, вспомни! Голод! Ладно кошек – навоз ели, кору. Мертвяки на Москве друг на дружке валялись – бери, не хочу.
      Михайло быстро наполнил чарку и одним махом выпил. Захрустел грибочками:
      – Эх, хорошо!
      Странный он был, этот Михайла. Одет неважнецки – рваный зипун, армячишко, треух, – но глаза смотрят вокруг с этакою циничной насмешкою, а речь питуха, несомненно, речь умного человека. Видать, он знавал когда-то и иную долю, нежели валяться по пьяному делу в сугробах, быть может – да скорее всего! – имел небольшое поместьице, потом разорился, запил. Ой, много таких дворян да детей боярских по всей Руси-матушке мается, много. Одним уже и на войну не с чем идти – коня нет, людишек, вот и подаются в пищальники, а кто и вообще – в холопы к сильному боярину запродается! Недаром государь особый указ издал, запретил обнищавшим дворянам верстаться в холопы. А тем, бедным, куда деваться? Кушать-то хочется, да и семьи кормить надо. Тут либо в холопи, либо в тати. А еще можно к самозванцу, на юг, податься…
      Михайло быстро приметил грустное настроение собеседника:
      – О чем задумался, парень?
      – О доле нашей тяжкой, – признался Иван. – Я ведь вижу, ты из дворян…
      – С чего бы?
      – Больно уж говоришь умно да правильно. Я ведь и сам из детей боярских, а рыбак рыбака…
      – …видит издалека, – Михайло мрачно усмехнулся. – Выпьем!
      Иван придержал чарку:
      – Погодь. Поговорим хоть немного. Да ты не бойся, я не соглядатай какой…
      – А я и не боюсь, – пожал плечами питух. – Поди меня на Чертолье сыщи… А отсель на правеж еще никого утянуть не удавалось. – Михайло совершенно трезво прищурился. – Так о чем разговор будет? Ты не смотри, я ведь не пьян еще. А что в яму попал – так туда в такую пургу кто угодно угодить может.
      – А песни чего орал?
      – Для куражу.
      – Ну, вот что, Михайла… – Иван помолчал, лихорадочно соображая, как половчей повернуть разговор в нужное русло. Наконец сообразил, улыбнулся. – Хочу к воеводе Федору Хвалынцу в войско наняться. Знаешь такого?
      – Знаю, как не знать? – усмехнулся Михайло. – Так он далеко, в Ярославле.
      – Неужто в Москве от него никого нет?
      – В Москве? Племянник него, Егорий, делами дядькиными на Москве занимался, да только ты, парень, к нему опоздал.
      – А что такое?
      – Да третьего дня убили Егория, да еще как-то премерзко… – Михайло оглянулся вокруг и понизил голос: – Говорят, на теле живого места нет – все истерзано. Эх, такой парень был! Богат, красив, статен. И молод – всего семнадцать годков. Казалось – все дороги открыты, жить бы да жить, ну или умереть с честию на поле брани! Но не так вот, как помер…
      – А что, убивцев не поймали еще? – осторожно поинтересовался Иван.
      Собеседник усмехнулся:
      – Ага, поймаешь, как же! Говорят, и не человек это был, убивец-то! Упырь, волкодлак! Оборотень диавольский! Вот я и пел в яме-то: говорят, они, упыри-то, шуму да веселья, да громкого слова не любят.
      – Вон оно что, – задумчиво кивнул Иван. – И что, как убили, никто не видел?
      – Ясно, не видели… Снегопад тогда был, а Егор, вишь, домой откуда-то возвращался – у Хвалынца хоромы на Черторые и постоялый двор, – вот и захотел спрямить путь оврагом… Там и смертушку свою отыскал.
      – Угу… – Иван задумался. – А откуда Егор возвращался?
      – Из Кремля, говорят. К какому-то важному боярину за новым назначеньицем ездил. А ты чего спрашиваешь-то?
      – Так. Любопытно просто. Ну, что ты сидишь, Михайла? Давай наливай.
 
      После полудня пурга утихла, в небе показалось солнышко, а выпавший снег вдруг стал золотистым, пушистым, искрящимся. Любо-дорого было ехать! Вывалившая на улицу ребятня с криками неслась в санках с черторыйских горок, где-то играли в снежки, где-то пытались лепить снежную бабу – только вот беда, снег был сухой, не лепился.
      Щурясь от солнца, Иван, наклонившись в седле, спросил у пробегавших мальчишек дорогу. Услышав ответ, благодарно кивнул и дернул поводья. Верный конь без всяких приключений домчал молодого дворянина до хором, принадлежавших воеводе Федору Хвалынцу. Невеликие хоромы – две избы с теремом, конюшня, амбары – прятались за высокой оградой. Спешившись, Иван постучал в ворота и услыхал, как, загремев цепью, залаял во дворе пес. Долго не открывали – покуда достучался, юноша сбил все кулаки.
      – Кто таков? – высунулся наконец из маленькой калиточки слуга – седенький хитроглазый старичок.
      Иван вытащил загодя припасенный тархан, где было сказано – кто он и что. Правда, привратник, похоже, оказался неграмотным. Что ж, следовало ожидать…
      – Думного боярина Семена Никитича Годунова посланец! – важно приосанился юноша. – Разбойного приказу дворянин московский Иван Леонтьев.
      Привратник поспешно согнулся в поклоне.
      – Веду дознанье по важному делу – убивству Егора Хвалынского. Давай отворяй ворота, да поскорее.
      Еще раз поклонившись, дед шустро загремел засовом.
      – Коня куда привязать?
      – А ты давай поводья-то, родимец, я и отведу твово коника куда надо. А сам во-она в горницу поспешай. Солнышко-то наше ясное, Егорушку, как раз сегодня и схоронили… – Старик вдруг сморщился, так что показалось, будто вот-вот заплачет. – Так ты, господине, уж не обессудь, посиди с нашими. Там и расспросишь кого надо.
      – Так воевода что, приехал на похороны?
      – Что ты, что ты, – замахал руками привратник. – Мыслю, вестники еще токмо до Ярославля добрались. Покуда соберутся, покуда приедут… Да и воевода батюшка Федор Иванович по зиме-то поохотиться любит, поди и посейчас уехал – ден на десяток, никак не меньше. Потому и порешили Егорушку схоронить, не дожидаясь. Правду сказать, воевода не особо-то его и долюбливал, сироту, при себе не держал. Так что уж мы схоронили… Али неправильно сделали?
      – Почему ж, – Иван вздохнул. – Правильно. Куда, говоришь, идти?
      – Эвон, – показал рукой дед. – На крыльцо поднимайся, а там пройдешь сенями.
      Доверив старому слуге коня, юноша снял шапку и быстро взбежал на крыльцо.
      За столом, накрытым не столь уж и обильно, собралось человек двадцать, судя по одежке, людей не особенно знатных, впрочем, среди них мелькнула пара знакомых лиц, из тех, что постоянно ошивались в Кремле. Дьяки или дворяне. Иван негромко поздоровался, кивнул. Знакомые – а ведь и впрямь знакомцы – кивнули в ответ, подвинулись, уступая место. Кто-то поставил напротив нового гостя миску холодца и бокал с водкой. Юноша, как и подобает, молча выпил за помин души. Покривился – водка оказалась жгучей, – тяпнул скорей холодца.
      – Выходит, и ты знавал парня, Иван? – тихо произнес сосед – чернявый молодой человек с острой бородкой, одетый в длинное темное платье из тех, что предпочитают писцы да дьяки.
      – Знал, – на всякий случай соврал Иван. – Но не близко. А ты?
      – И я так, шапочно, он в наш приказ заходил частенько, мы уж думали – к нам на службу верстается, ан нет, к вам, на Земский двор…
      – Не успел. – Иван шмыгнул носом. – А ты из какой избы?
      – Федор я, Разрядного приказу дьяк. – Чернявый вдруг улыбнулся. – Не помнишь разве, к вам заходил частенько.
      – А, ну да, ну да, – Иван наконец вспомнил чернявого Федора – и в самом деле, тот к ним в приказную избу захаживал, то по поручению начальства, то просто так, поболтать. Вот это славно.
      – Слушай, Федор, ты ведь завтра на службе будешь?
      – Буду, – дьяк кивнул. – Как не быть? К тебе, что ль, зайти?
      – Если нетрудно.
      Федор хохотнул:
      – Нетрудно. Только навряд ли я тебе чем помогу.
      – Ну, хоть чем-нибудь… Мне б сейчас здешних опросить, пока не упились.
      – А это запросто. – Дьяк встал и, подозвав какого-то длинного человека в темной ферязи, представил гостю: – Алексий, управитель местный. Он тебе, Иван, все и обеспечит. Ну а мы пока поминать будем.
      Выслушав Ивана, Алексий, понятливо тряхнув головой, предоставил в его распоряжение смежную горницу, в которой из мебели имелся стол да огромный сундук, обитый медными, позеленевшими от времени и отсутствия чистки полосками.
      – Чернила, перо – нужно ли?
      – Нет. Хотя… – Подумав, молодой человек махнул рукой. – Тащи! Может, и запишу что. Неча зря голову перегружать. А ты вот что, Алексий, зови-ка по очереди сюда тех, кто с покойничком был наиболее близок, с кем он обычно куда-нибудь ездил, ну и тех, кто хозяина вашего последним видал.
      – Понял. – Управитель чуть улыбнулся. – Спроворим.
 
      Первым в горницу вошел совсем еще молодой парнишка, лет, может, пятнадцати на вид, а то и поменьше. Белобрысый, щупленький, с каким-то загнанным и потухшим взглядом.
      – Вот… – отрок поклонился и смущенно потер руки. – К тебе, стало быть, господине. Алексий сказал…
      – Ты кто таков? – обмакнув перо в чернильницу, живо поинтересовался Иван.
      – Онисим, Егория нашего холоп… – парень вдруг всхлипнул. Совершенно непритворно всхлипнул, а из глаз хлынули слезы, – видать, отрок искренне любил своего погибшего господина.
      – Садись вон, на лавку, Онисим, – Иван махнул пером. – Да сырость тут не разводи, говори по делу.
      – Спрашивай, господине.
      – Когда ты в последний раз видел своего господина?
      – Тогда… – Онисим сгорбился и, глотая слезы, зашмыгал носом. – В тот самый день, когда… Господи, Господи, да разве ж…
      – Господа молить опосля будешь, – безжалостно прервал Иван. – Сейчас подробненько расскажи: как там все в тот день было? С самого утра и до… Ну, ты понял.
      – Дак обычно все было. – Парень поднял заплаканное лицо. – С утра самого в Кремль поехали, в приказ.
      – В какой именно?
      – В… Земский вроде…
      – Так-так-так! Интересно! И зачем же вы туда поехали?
      – Знамо, зачем. Господине службу искал. Вот тятенька его, Федор Иванович, и написал письмишко самому Семену Никитичу Годунову… Тот и должен был пособить. Семен Никитич – человек важный…
      – Знаю я, кто такой Семен Никитич. – Иван задумчиво почесал подбородок. Вот как оказывается! Этот погибший Егорушка вполне мог претендовать на важный пост в приказе! И молодость тут не помеха, не молодость главное и не знания – но знатность рода!
      – Ну вот, поехали, – продолжал Онисим. – То есть это Егорушка поехал, а язм, грешный, за стремя держась, рядом с конем побег.
      – По пути никого не встретили?
      – Не… В Кремле только, у самых приказов… да там много народу толпилося.
      – Так… а потом?
      – А потом боярин мой к Семену Никитичу зашел, язм покуда во дворе у коновязи ждал. Потом вышел – радостный. Скоро, говорит, в Разбойном приказе служить буду. Не простым, конечно…
      – Уж ясно, что не простым… – Иван на миг ощутил нечто вроде зависти к погибшему парню. Да уж, как говорится, не имей сто рублей, не имей сто друзей, а имей семейство родовитое, старинное, знатное! Уж тогда – все дороги открыты. А тут служишь-служишь, ночей не спишь, со всякой пакостью возишься – и на тебе, до сих пор – дворянин московский. Хоть бы до стряпчих повысили, так ведь нет, куда там… Ладно. – А что, кто-то знал про новую господина твоего должность?
      – Не-а… Хотя… В корчму по пути заглядывали – господин пиво пил.
      – В корчму или в кабак?
      – К Ивашке Елкину.
      – Поня-а-атно.
      Выходит, в кабаке Егорий и протрепался. За это и убили? Хм… Вряд ли. Кому надо-то? И главное, так вот зверски – все внутренности повырывали… Лекаря еще раз допросить… Да-да, обязательно.
 

      Больше ничего существенного по делу Онисим не показал, как и те из дворовых, коих удалось опросить, – остальные попросту уже опьянели, да и вряд ли они знали что-то такое-этакое, что помогло бы пролить свет на это мерзкое дело. За стеной уже раздалась песня – как и всегда бывает, поминки постепенно перешли в обычную пьянку. Ну, правильно – они ж для живых…
      Опрокинув еще одну чарку на помин души убиенного, Иван самолично отвязал коня и поехал прочь. Следовало поторапливаться – смеркалось, а ездить в одиночку по ночной Москве означало без нужды рисковать головой, о чем неоднократно предупреждал Ртищев.
      Когда Иван приехал домой, там еще не было ни Митьки, ни Прохора. Не вернулись еще парни, работали. Поднявшись в натопленную горницу, юноша уселся на лавку, расстегнул кафтан и, скинув сапоги, блаженно вытянул ноги. Неслышно скользнув в дверь, приникла к плечу Василиска – Иван обнял невесту, провел рукою по волосам:
      – Саян на тебе какой… переливчатый…
      – С твоих подарков аксамиту купила… Красивый?
      – В цвет глаз. Синий. А бусы, что я подарил, чего ж не носишь?
      Василиска притворно отпрянула – статная, красивая, синеокая, с толстой темно-русой косою. Сверкнула очами:
      – Как это – не ношу? Ты просто не видел, Иванко! – улыбнулась загадочно. – Хочешь взглянуть?
      – Хочу…
      – Прикрой-ка дверь поплотнее.
      Встав с лавки, Иван подошел к двери, прикрыл, задвинул малый засовец, обернулся…
      Девушка уже расстегивала саян… Вот нарочито стыдливо повернулась к стене, обернулась:
      – Ну, что ж ты у дверей стал, любый? Садись.
      Иван вновь уселся на лавку, не в силах отвести от невесты восхищенного взгляда. А та и рада стараться – сбросила на пол саян, медленно стянула через голову рубаху, обнажив стройное тело с точеной талией… Сбросив кафтан, Иван вскочил с лавки, обнял девушку за талию, провел рукой по спине, повернул, погладив грудь, поцеловал в губы, чувствуя, как ласковые девичьи руки стаскивают с него рубаху…
      А потом оба уселись прямо на полу у печки, на разостланную волчью шкуру. Сидели, крепко прижавшись друг к другу, молчали и улыбались.
      – Так ты бусы-то рассмотрел? – вдруг поинтересовалась Василиска.
      Юноша вздрогнул:
      – Бусы? Какие бусы? Ах да… Ой! – Чуть отодвинувшись, он еще раз осмотрел девушку. – Чудесно! Как есть чудесно! Только вот что-то мелких бусин никак не разгляжу… Ну-ка, иди-ка сюда, поближе…
      – Да зачем же?
      – Иди…
 
      Митька с Прохором явились уже ближе к ночи, не успели и в церковь зайти, так, наскоро помолились дома да сели вечерять – хлебать вчерашние щи. Заодно доели и кашу да выкушали изрядный кувшинец вина, не так давно приобретенный в складчину у одного из торговцев-фрязинов. За трапезой и рассказали каждый про свое, сначала Митька, а потом Прохор.
      Митькин мертвяк – сын Ивана Крымчатого Тихон – появился близ своего жилища, в Белом городе, точнее, в той его части, западной, что примыкала к Чертолью… Это уже наводило на вполне определенные мысли. Как пояснили слуги, Тихон – молодой человек лет двадцати – служил с боевыми холопами по воинской части и как раз недавно вернулся из-под Путивля, где дислоцировались войска самозванца, именующего себя «царевичем Димитрием». Опять же, по словам слуг, молодой боярин вовсе не горел желанием возвращаться обратно на поле боя, а напряг все батюшкины связи, чтоб только остаться в Москве, пристроившись на какую-нибудь не особенно пыльную должность, скажем, возглавить какой-нибудь приказ.
      Убили Тихона под вечер, можно сказать, перед воротами родного дома – море крови, а больше никаких следов. Правда, шубу все ж таки сняли, вместе с узорчатым дорогим поясом.
      – Может, просто обычные тати орудуют? – предположил Прохор. – Сам же говоришь, Митька, что шубу и пояс взяли. Иная шуба как несколько деревень стоит!
      Митрий кивнул:
      – У Тихона как раз такая и была.
      – Ну, вот видишь!
      – Да, но зачем тогда тело терзать? Стукнули кистенем по темечку, схватили шубу – и ищи-свищи. Ан нет…
      – А терзают, чтоб боялись все! Мол, есть такая шайка, что… – Прохор стукнул кулаком по столу. – Не забалуешь!
      – Может, оно и так, – тихо протянул Иван. – Может… А ты сам-то что скажешь, Проша?
      – А чего говорить, – Прохор махнул рукой. – У меня как раз дело ясное. Меньше надо было б этому черту за жонками чужими ухлестывать – глядишь, и прожил бы дольше. А так… Что и говорить… Ходок был – от того и помер. Пристукнули его, не говоря плохого слова, по пути от очередной зазнобушки… я так полагаю, что внезапно возвратившийся муж. Ничего не докажешь, конечно…
      Более подробно, так сказать, в деталях, полученную информацию решили обсудить утром, уже на работе.
      Правда, обсудить им не дали – в приказ, в окружении оставшихся за дверьми прихлебателей и слуг, изволил самолично явиться думный боярин Семен Никитич Годунов. Выстроил всех троих вдоль стеночки, бросил косой взгляд на Ртищева и ехидненько так поинтересовался:
      – Ну что, соколы мои? Нашли?
      Парни потупили взгляды.
      – Вот что, Ртищев, – Годунов повернулся уже к их начальству. – Сегодня же к обеду чтоб твои орелики предоставили мне списки подозреваемых и свидетелей. По всем трем! Покажу вам, как работать надо, коли сами не можете. Ясно?
      Не дожидаясь ответа, боярин повернулся на каблуках и ушел, громко хлопнув дверью.
      – Слышали? – Ртищев холодно посмотрел на ребят. – Извольте исполнять, господа, Семен Никитич ждать не любит… а за ним сам государь стоит! Недаром ведь прозван – «правое ухо царево»!
 

Глава 2 Ошкуй

      Приказная система была чрезвычайно гибкой, адаптивной, чутко реагировала на все изменения в жизни общества.

       О. Новохатко. Бюрократы XVII столетия

      Январь 1605 г. Москва
      – И кто так тебя учил челобитные брать, а? Никто… Ты что ж, из новеньких будешь? Совсем-совсем ничего в нашем деле не смыслишь? А я-то думал – тебя к нам из Разбойного приказу сманили.