Отряд тайных дел - Московский упырь

Андрей Посняков
Московский упырь

Пролог Гулянье

      Иногда они устраивают себе… развлечения, например, качаясь на качелях…

       Адам Олеарий. Описание путешествия в Московию

      Сентябрь 1604 г. Москва
      Ах как взлетали качели! Высоко-высоко, казалось, в самое небо. Замирая на миг в вышине, обваливались вниз так, что сердце сладко замирало в груди, а душа уходила в пятки.
      – Сильней, сильней! – кричали толпившиеся внизу девушки и парни, ожидая, когда придет и их черед рвануться в поднебесье.
      – Сильней!
      Марья скосила глаза и натужно улыбнулась, покрепче ухватившись за прочные, украшенные разноцветными атласными ленточками и осенними цветами веревки.
      – Не бойся, Марьюшка! – улыбаясь, закричал Федотка, парнишка лет пятнадцати, с силой раскачивая качель. – Не бойся, дальше неба не улетим!
      А Марья и не боялась… то есть, конечно, побаивалась грохнуться с размаху на землю, но вот перспектива оказаться высоко в небе ее почему-то отнюдь не пугала. Наоборот, вот здорово бы было! Оторвавшись от качелей, вознестись, воспарив под облака белокрылой голубкою, оглядеть с высоты всю московскую красотищу – Китай-город, Москву-реку, Кремль с пряничными красавцами соборами и Грановитой палатой. Ну и, конечно, ярмарку, устроенную на берегу реки у самых кремлевских стен. Многочисленные рядки – с яблоками, пирогами, пряниками и прочей вкусной снедью. На торговцев глиняными свистульками, расписными игрушками, бусами, недорогими браслетиками из цветного стекла, на квасников, сбитенщиков, скоморохов – те даже медведя привели, любо-дорого посмотреть!
      Везде народ – экое многолюдство – приоделся к празднику, кто побогаче – в кафтанах аксамитовых да парчовых, в бархатных, прошитых золотом ферязях, в алых, зеленых, черевчатых сапогах. Бедный люд тоже старался не отставать – праздник же! – не кафтан, так чистую рубаху с вышивкой надеть, новым цветным кушаком подпоясаться, причесать кудри костяным гребнем, купить на медное пуло пряников да стеклянных бус, да каленых орешков – эх, налетай, девки!
      По всему берегу праздник: тут – хоровод, тут – скоморохи с медведями, а там, за пригорком, и вообще костры жгут да в реку сигают – вот непотребство-то! Монаси мимо шли, крестилися да плевались, – язычники, мол, поганые. Однако хоть и злобились, да поделать ничего не могли, сам царь-государь праздник повелел устроить, отвлечь народец московский от совсем уж жутких последних лет, когда жита досыта не было, а в деревнях – да что там в деревнях, в самой Москве-матушке! – на людей охотились, ели. Вот на этом самом торжище, сказывают, и продавали пироги с человечьим мясом! Жуть-то какая, прости, Господи.
      Эх! Ухнули качели вниз, ветер всколыхнул, задрал юбку. Девушка зарделась, оглянулась украдкою, – где-то там батюшка, Тимофей Акундинович, кузнец на Москве не из последних? Пять кузниц у батюшки, чего уж, у иного боярина богатств куда меньше, не говоря уж о дворянах да детях боярских. Вот и Марьюшка одета – саян алый на широких лентах, до самого низа мелкими золочеными пуговицами украшенный, рубаха из-под саяна белая, глазам смотреть больно, поверх всего летник шелковый, разноцветными цветами вышитый, на голове шапочка с бисером, в косах русых ленты лазоревые, в цвет глазам. Ничего не скажешь, красива девка – невестушка!
      Да и дружок, Федотка, под стать – тоже синеглазый, с кудрями русыми, жаль, молод еще – шестнадцати нету, а так чем не жених? И не из простых, семейство – дворяне московские, правда, вот беда, родней они Марьюшке приходились, и не такой уж дальней. Выходило – Федотка ей троюродный братец. Но вот – ухаживал, браслетец серебряный подарил. Ну и пусть его ухаживает, все одно пока на примете женихов нет. А жаль, пора ведь и замуж, чай, не юница уже Марья – недавно шестнадцать минуло. Пора, пора и семейством обзаводиться, малых детушек заводить – батюшке с матушкой внуков. Ну, уж конечно, родители давненько присматривали женихов, да только так присматривали, как между всеми родителями водится – не столь женихов, сколь их семейство – с голью-шмолью родниться кому ж охота? Дураков нет. Марьюшка тоже не дура, все хорошо понимала и батюшке в таком вопросе не перечила – всех ее подружек так вот замуж повыдавали, по родительскому велению, и ничего уж тут не поделаешь. Да и нужно ли? Родители то, чай, собственной кровиночке не враги, кого попало не посоветуют. А жить в богатстве, в холе да в неге – чего уж лучше? Что же до жениха – да лишь бы не урод страшенный был и не очень старый, а там – стерпится-слюбится, все так живут, из приличных людей, разумеется. Так и Марьюшке жить предстояло – выйти замуж неведомо за кого да затвориться в хоромах, в тереме… Эх, были бы они еще, эти хоромы. Ну, да батюшка сыщет, как не сыскать младшенькой? Уж двух сестриц замуж пристроил, все за хороших людей – один зять разрядного приказу дьяк, второй – скотом да кожами торгует. Вот и для младшей дочки, уж верно, держал батюшка на примете какого-нибудь человечка, а то и не одного. Но пока ничего не говорил, видать, выбирал, думал.
      А Федотка… Что Федотка? Тот свободно на усадьбу в гости захаживал, как-никак – родственник. Вообще-то, ничего себе парнишка, только уж больно юн, Марья к нему так и относилась, как к младшему братцу. А уж тот та-ак иногда поглядывал глазищами синими, что – стыдно признаться – в смущенье великом заходилось у девушки сердце. Ну, и подарки вот дарил да на поцелуи напрашивался. Подарки Марьюшка принимала с благосклонностью, а вот целовать себя не дозволяла – девичью честь блюла. Хотя, если подумать, надоело все это – честь там и прочее… Федотка, конечно, не богатырь-красавец, но все же… Правда, уж больно привычен – с издетства на усадьбу к Марье таскается. А может, за него и выйти? Намекнуть батюшке – и что из того, что троюродный братец? Эко дело – седьмая вода на киселе. Зато не противен, наоборот даже…
      Марьюшка улыбнулась, и Федотка воссиял, словно новенький ефимок на солнышке. Ка-ак качнул качель от радости – девушка едва удержалась, вскрикнула:
      – Ну, потише ж, скаженный! Да и вообще, слезать пора, – чай, и другим покачаться хочется.
      Правду молвила девица – другим тоже хотелось, да еще как, вкруг качелей народец молодой так и вился. Едва слезли с Федоткой, тут же качель и заняли, с прибаутками, с посвистом молодецким.
      – Ну, куда пойдем? – Раскрасневшийся юноша потуже затянул пояс.
      Марья задумалась, порыскала глазами в толпе – сперва бы хорошо отпроситься у батюшки… Где-то он тут должон быть… А вона! У серебряных рядков прохаживается, верно, матушке подарочек выбирает.
      – Батюшка, Тимофей Акундинович!
      Кузнец – точнее, владелец кузниц – обернулся, одернул немецкого сукна однорядку, пригладил черную с проседью бороду, приосанился, улыбнулся ласково:
      – А, это ты, Марьюшка. Как на качелях, не испужалась ли?
      – Да нет, батюшка. Наоборот, вовсе там и не страшно, наоборот, весело! Тем более с Федоткой.
      Федотка выступил вперед, поклонился:
      – Здрав будь, милостивец Тимофей Акундинович.
      – Здоровались уже с утра, вьюнош. – Тимофей хохотнул, подозвал сбитенщика: – А ну, налей-ко на всех сбитню!
      Напились, вернули сбитенщику стаканы.
      – Батюшка, можно мы с Федоткой вдоль реки по бережку прогуляемся?
      – Вдоль реки? – Кузнец призадумался, сдвинул на затылок шапку, потом махнул рукой. – А, идите. Только к вечерне не опоздайте. И это… через кострища не прыгайте.
      – Да уж не будем!
      Схватив замешкавшегося юношу за руку, Марья живо утянула его в толпу – батюшка-то ведь мог и передумать, сказать – иди-ко, дщерь, в терем. А что в тереме-то делать в этакий погожий денек?! Сентябрь месяц уже, а солнышко все по-летнему светит, и трава зелена, и небо сине, а на березках, что росли вдоль реки, лишь кое-где блестели золотистые пряди. Славный денек. И в самом деле, славный.
      Немного задержавшись у скоморохов – посмотрели на представление кукольников, – Марья с Федоткой прикупили у разносчика каленых орешков и спустились вниз, к реке. За спиной высились зубчатые стены Кремля, соборы и золотой купол Ивана Великого, впереди, за неширокой рекою, виднелись избы Замоскворечья. Народу на берегу было много – праздник, – пели песни, бегали друг за дружкой, веселились. Радостно было кругом, так и хотелось во весь голос крикнуть: да здравствует царь Борис Федорович!
      И все ж неспокойно было на Москве, неспокойно. И глад и мор еще были памятны, еще не насытился город, и по ночам, как и прежде, шалили на улицах лихие воровские ватаги.
      – Людно как… – Федотка распахнул кафтан. – И жарко. Слушай, а давай рванем к Чертолью!
      – К Чертолью? А не далеко ли?
      – Так на лодке ж! – юноша кивнул на середину реки. – Эвон, люди катаются, а мы чем хуже?
      – На лодке…
      Предложение казалось заманчивым – покататься на лодочке в жаркий день, чего уж лучше? И вправду – во-он народу сколько каталось, ужо наживутся сей день лодочники.
      Марьюшка подошла к реке, обернулась:
      – Батюшка сказывал, чтоб к вечерне не опоздали.
      – Да до вечерни еще у-у-у сколько! – усмехнулся Федотка.
      Один из лодочников – шустрый молодой парень с рыжими непокорными вихрами – ходко причал к мосткам:
      – Покатаемся, краса-девица?
      – Покатаемся, – кивнув, Федотка решительно взял девушку за руку. – До Чертолья сколь стоит?
      – Да недорого. Туда и обратно – с «полпирога».
      – Держи, – Федотка помог Марьюшке перебраться в лодку, уселся сам и протянул рыжему парню мелкую медную монетину, с ноготь – «мортку» или «полполпирога».
      – Ведь на «полпирога» договаривались, – обиженно протянул лодочник.
      – Так это задаток, остальное потом… – юноша улыбнулся. – Ты нас там подожди, а мы погуляем. Два «полпирога» заработаешь. Ладно?
      – Ну что с вами поделаешь? Ладно. – Рыжий взялся за весла и, ловко выгребя на середину реки, повернул лодку направо, к Чертолью.
      Называемый таким образом райончик располагался на самом западе Москвы, у ручья, прозванного Черторыем за свой неукротимый нрав и многочисленные колдобины и грязь вокруг. Там и летом-то было сложно проехать, а в иные времена – осенью и ранней весной – в чертольских лужах запросто мог утонуть и всадник с конем, – по крайней мере, именно такие ходили слухи, а уж всем ясно, что дыма без огня не бывает.
      Ласковое солнышко отражалось в голубых водах реки, и теплый ветерок приносил воспоминания о прошедшем лете. Федотка украдкой посмотрелся в воду, пригладил пятернею волосы…
      – Красивый, красивый, – к смущенью парня обернулась Марья. Сунула руку за пояс. – На-ко! – протянула Федотке резной гребень из рыбьего зуба. Да такой дивный, узорчатый, в виде чудных цветов и белошерстного северного медведя – ошкуя, державшего в лапах небольшой топорик.
      – Это ты… мне?! – Юноша не поверил своим глазам, до того обрадовался.
      – Тебе, тебе, – улыбнулась Марья. – Поди, будет теперь, чем кудри чесать!
      – Вот не ждал!
      – Что, угодила с подарком-то?
      – Еще бы… – Федотка вдруг почему-то покраснел, улыбнулся. – Благодарствую, Марьюшка.
      – Федор Ерпыхай резал, из новгородских, – словно бы между прочим, девчонка назвала имя модного (и очень недешевого) резчика. – Красивый гребень. На всей Москве у тебя одного такой.
      Юноша даже не нашелся, что сказать, порывисто схватил девчонку за руку, наверное, обнял бы, поцеловал, да вот застеснялся лодочника. А тот – рыжая бестия – нахально присвистнул:
      – Да уж, баской гребешок!
      Как будто его кто-то спрашивал!
      Федотка недовольно обернулся:
      – А ты давай, греби уже к берегу – эвон, скоро и за город выплывем.
      – Как скажешь, господине.
      Повернув по плавной дуге, лодка мягко ткнулась носом в болотистый, заросший густыми кустами берег. Рядом виднелись накрытые рогожками стога, а за ними – курные, крытые соломою избы, каменная церковь и – уже ближе к Белому городу – чьи-то хоромы.
      Выпрыгнув на берег, Федотка протянул руку девушке.
      – Ну и грязища! – осмотревшись, фыркнула Марья. – И зачем только мы сюда приплыли?
      Юноша улыбнулся:
      – Так ведь в грязищу-то мы не пойдем. Вдоль берега немножко погуляем – и в обрат. Смотри, красиво-то как! Березки, луга, стога…
      – «Луга, стога», – придерживая летник передразнила девушка. – Тебе-то хорошо – кафтан короток, а я? Весь саян тут изгваздаю… И летник.
      Федотка вмиг взбежал к лугу, обернулся:
      – Давай сюда! Тут сухо совсем.
      На лугу и впрямь было сухо, и Марьюшка даже прошлась немного к оврагу, тем более что троюродный братец вовсю развлекал ее разными историями, самолично вычитанными в разного рода книжках, начиная от «Азбуковника» и заканчивая скабрезным «Сказанием о звере Китоврасе». Скабрезного, правда, юноша не рассказывал, стеснялся. А жаль… Кто-то из подружек как-то предлагал сию книжицу Марьюшке, почитать, да та отказалась, хоть и любопытно было – страсть. Вдруг да батюшке на глаза «Сказание» сие скабрезное попадется?
      Сказав пару слов о «Китоврасе», Федотка перешел на «Четьи-минеи».
      – Вот, сказывают, жил когда-то в давние римские времена один святой, Андрей Столпник…
      Историю эту Марьюшка знала и без того – правда, святого там звали как-то по-иному, но не суть, все равно, прости Господи, скучища и тощища смертная, лучше б уж о Китоврасе говорил… Девушка так бы и сказала, да тоже постеснялась. Ну его… Не к лицу приличным девицам про такие книжки спрашивать.
      – На службишку скоро поступаю, – закончив с литературными примерами, вдруг с гордостью поведал Федотка.
      – На службу?! – девушка ахнула. – Вот с этого и надобно было начинать. Ну-ка, ну-ка, сказывай поподробнее!
      Юноша важно расчесал волосы дареным гребнем.
      – Мне ж, ты знаешь, пятнадцать годков недавно минуло.
      – Да знаю, знаю… Я ль тебя не поздравляла?
      – Потому – пора и на государеву службу, не то тятенька не вечен – возьмут да отберут поместьице, коли служить не буду.
      – А, вон ты почему… – Марьюшка фыркнула. – А я-то думала – горазд мой братец послужить за царя-батюшку да за землю русскую. А он – чтоб поместье не отобрали.
      – Ну, ты это… – Федотка явно обиделся, надулся. – Вообще больше ничего говорить не буду.
      Ага, не будешь, как же! Уж ежели любопытство в Марье взыграло – все обо всем вытянет, такая!
      – Ну, Федотик… – Девчонка обняла парня за плечи. – Ну рассказывай, рассказывай… А на слова мои не смотри – я ведь так просто. Язык-то девичий, знаешь сам, без костей.
      – Оно и правда. Ладно, – Федотка быстро оттаял. – Слушай дальше. Так вот, подыскал мне тятенька место в одном важном приказе, под началом князя Андрея Петровича Ртищева, мужа, может, не столь известного, сколь умного и в своем деле вельми сведущего. Так что скоро буду служить и, дай Бог, в стряпчие выбьюсь!
      – В стряпчие! – Марьюшка всплеснула руками.
      Юноша приосанился:
      – А то и держи выше – в стольники!
      – Ну, Федотка…
      А солнце сияло так ярко, и небо было таким синим, что казалось нарисованным, и хотелось чего-то такого, от чего бы жизнь стала вдруг еще радостнее.
      – Марья! – оглядевшись по сторонам, Федотка схватил девчонку за руки. – А помнишь, ты меня поцеловать обещалась?
      – Когда это?
      – Да тогда. За овином.
      – Врешь ты все, ничего я тебе не обещала.
      – А вот и обещала! Помнишь, тогда еще батюшка твой, Тимофей Акундинович, тебя так не вовремя в сени позвал?
      Девушка прищурилась:
      – Отчего ж не вовремя?
      – Ага, вспомнила! Обещала ведь.
      Марьюшка, конечно, все хорошо помнила, да только виду не показывала – вот еще! А вообще-то, насчет поцелуев она ничего не имела против, как раз наоборот – зело любопытно было. Вот только Федотка понастойчивей оказался б! А то что ж получается – самой навязываться, да?! Не к лицу такое приличной деве. Хотя, да, целоваться-то хочется… Что ж этот Федотка стоит, не мычит, не телится, тюня!
      – Ой, не знаю я, что и наобещала…
      – Три поцелуя!
      – Да неужто три?!
      – Три, три! – Юноша улыбнулся, а Марья живо оглянулась вокруг – вроде бы тихо все, безлюдно.
      – Ох, Федотка, ты ведь такой приставучий, ровно мед – не отвяжешься. Не знаю, что с тобою и делать. Поцеловать разве что…
      – Конечно, поцеловать!
      – Коль уж, говоришь, обещала…
      – Обещала, обещала…
      – Ой, боязно, – Марья вдруг зябко поежилась. – А вдруг да увидит кто? Донесут батюшке…
      – Да кто его тут, на Чертолье, знает-то? Да и нет никого кругом.
      – Да? А лодочник?
      – Так он во-он где, за кустами. – Юноша осмотрелся. – Пойдем вон хоть за ту копну.
      Марья ничего не ответила, просто пожала плечами – пойдем. Копна оказалась у самого оврага, мрачного, заросшего ореховыми кустами и жимолостью. За оврагом угадывался яблоневый сад со спелыми, налитыми плодами. Впрочем, нет, скорее всего, это был не сад, а дикие, ничьи заросли, – уж больно неухоженными они выглядели, да и забора никакого не наблюдалось. На Чертолье – и без забора? Ну, ясно, никакой это не сад. Так, сами по себе росли яблоки, ничьи.
      Федотка обернулся:
      – Хочешь, яблочков нарву?
      «Ага, как же, сдались тут твои яблоки! Мы сюда зачем пришли, целоваться или яблоки лопать?» – так вот, ну, или примерно так подумала Марьюшка, однако, конечно же, вслух ничего не сказала, лишь обняла парня за плечи да прижала спиной к старой, росшей рядом с копною березе.
      – Ну, – молвила, – так и быть, поцелую, коль обещала. Только ты глаза закрой.
      – Ага…
      Федотка немедленно зажмурился… и тут же расплылся в счастливой улыбке, ощутив губами жарко-соленый вкус поцелуя.
      – Ой, хорошо!
      – Хорошо ему… Теперь я глаза закрою…
      Так здорово оказалась стоять здесь, у старой березы, целоваться, уже забыв поцелуям счет, а потом и вовсе, сбросив на траву летник, улечься прямо на копну, в пахнущее летом и мятой сено.
      А Федотка уже целовал шею, вот уже расстегнул саян… Э, нет! Шалишь, братец. Поцелуи поцелуями, а все остальное… Потом черта с два замуж выйдешь…
      – Ты, кажется, обещал яблок нарвать?
      – Угу… Обещал… Давай еще поцелую!
      – Сначала нарви…
      – Сейчас…
      Раскрасневшийся Федотка поднялся на ноги и, скинув кафтан, погладил ладонью шею:
      – Ух и славно же!
      – Беги уж… славно…
      Марьюшке и самой, конечно же, тоже было славно, да только вот признаваться в этом она вовсе не собиралась. Вот, пускай, Федотка сбегает за яблоками, охолонет чуток… Потом можно и по новой, лишь бы вечерню не пропустить. А пока… Пока можно и помолиться…
      Встав, девушка запахнула саян и перекрестилась на дальнюю колокольню:
      – Господи Иисусе…
      А хорошо Федотка целуется, интересно, где научился? С дворовыми девками аль в каком вертепе?
      – Господи, прости меня, грешницу…
      Может, позволить ему весь саян расстегнуть? Ага… этак потом и до рубахи дело дойдет… Ах…
      Марьюшка от волнения закусила губу. Ну, где ж этот Федот? Чего-то он долго за яблоками ходит…
      Где-то за оврагом замычали коровы. Потом заржала лошадь, истошно залаял пес, за ним – еще один. Вот, кажется, кто-то вскрикнул… Яростно так, с болью… Верно, кого из дворовых хозяин порол на конюшне. Оно конечно, со слугами только так, по строгости, и надо, тем более в нынешние неспокойные времена, когда даже про самого царя говорят, что он и не царь вовсе! А истинный царь – царевич Димитрий, Иоанна Грозного сын, объявился якобы в Литве или в Польше. Господи! Вот уж мысли-то какие крамольные! Крамольнее некуда. Лучше уж о ласках да поцелуях думать. Интересно, чего там Федотка так долго с яблоками возится?
      Меж тем уже начало смеркаться. Покрасневшее, словно бы выгоревшее за день солнце скрылось за Чертольскими воротами, протянув от стены и башен длинные черные тени почти до самой стены, отгораживавшей земляной город от белого. Скоро, однако, вечерня… Черт, не заявился бы раньше времени лодочник! И Федот тоже… хорош… «Целоваться, целоваться», а как дошло до дела – так на тебе, в кусты, вернее, за яблоками. И чего так долго ходит? Словно на Скородом отправился, прости, Господи.
      Девушка подошла к оврагу, покричала:
      – Федо-о-от! Федотий!
      Никакого ответа, лишь собаки за Черторыем еще громче залаяли.
      – Федо-о-от!
      Не откликается. Самой пойти посмотреть? Вон они, яблони, близко. Летник не украдут у копны? Не должны: вроде бы нет никого…
      Ловко перебравшись через овраг по узкой тропинке, девушка направилась к яблоням – нет, все-таки это, скорее, был запущенный сад – и вдруг, прямо на тропинке, между деревьями увидала мелкую белеющую вещицу… Марья наклонилась… Костяной гребень с ошкуем! Тот самый, только что подаренный…
      – Федоо-о-от!
      И страшно стало вдруг, до жима в груди и горле, и чья-то темная, показавшаяся вдруг на миг огромной, тень закрыла небо…
      – Э-ге-гей!!! – громко закричал кто-то неподалеку.
      И тень исчезла, бесшумно, как морок. А может, и не было никакой тени… Так, показалось…
      – Э-гей!!!
      Девушка бросилась на крик:
      – Кто здесь? Ты, Федотка?
      – Нет… Это я, Гермоген. Лодочник.
      Взъерошенный рыжий парень с веслом в руках вынырнул из-за кустов:
      – Кричу вас, кричу… Сами же говорили – к вечерне успеть. Где отрок-то?
      – Сама ищу… Давай-ко покричим вместе.
      – Давай.
      – Фе-то-о-от! Федотий!
      – Может, он уже к лодке пошел?
      – Да не должен бы без меня…
      – Ну, тогда вон, по тропинке пройдемся, поищем…
      – Что ж он не откликается-то, Господи?!
      Бугорчатый шар луны уже повис в темнеющем небе медно-кровавым тазом, потихоньку зажигались звезды.
      – Постой-ка… – Марья вдруг замедлила шаг. – Ничего тут, на тропинке, не видишь?
      – Нет… А что, должен бы?
      – Гребешок тут лежал… Красивый такой, белый, с ошкуем…
      – С каким еще ошкуем? – недовольно обернулся лодочник.
      – Ну, медведь такой, белый…
      – Не, не видал… Вон, за теми кустами посмотрим – и к лодке. Да наверняка он давно там уже.
      Ринувшись напролом, лодочник деловито захрустел кустами… И тут же выскочил обратно на тропинку с остекленевшим взглядом.
      – Там… там… – дрожащим голосом произнес он. – Там…
      – Да что там?
      – Тебе… тебе лучше не смотреть.
      – Нет, пропусти!
      Такая уж она была, Марья, дочь кузнецкого старосты Тимофея Анкудинова сына, упрямая – уж если чего захочет, ни за что не отступится! Вмиг смахнула лодочника с пути, наплевав на саян, продралась сквозь колючие заросли…
      Она даже не плакала… пока еще не плакала. Просто стояла, не в силах поверить в увиденное.
      Ее троюродный братец Федотка лежал на спине, и в немигающих, широко раскрытых глазах его отражались луна и звезды. Исказившееся в гримасе боли и ужаса лицо его даже в лунном свете казалось бледным, а все тело представляло собой сплошное кровавое месиво.
      – Господи… – в ужасе промолвила Марьюшка. – Господи… Словно ошкуй порвал… Ошкуй…

Глава 1 Правое ухо царево

      Семен Годунов попытался расширить систему сыска в стране.

       Р. Г. Скрынников. Россия в начале XVII в. Смута

      Январь 1605 г. Москва
      – Ну, что стоите, брады уставя?! – ближний родич царя боярин Семен Никитич Годунов прямо-таки дымился от гнева. Черная, чуть тронутая проседью борода его дрожала, толстые губы нехорошо кривились, красный мясистый нос дергался и сопел.
      Трое навытяжку стоявших перед боярином юношей – Иван, Прохор и Митрий – обливались потом. И вовсе не потому, что так уж боялись царского родича, просто большая изразцовая печь, занимавшая чуть ли не треть горницы, истекала жаром. Семен Никитич – куратор Земского двора и фактически возглавлявший Боярскую думу, как и царственный брат, любил тепло, зная о том, прислуга топила печи, не жалея ни дров, ни страдавших от невыносимой жары посетителей.
      – Ну? – уже потише, но с явным металлом в голосе промолвил боярин. – Что скажете в свое оправдание? Третий растерзанный мертвяк на Москве, – а им хоть бы хны! – Семен Никитич снова повысил голос аж до визгливого крика: – Три мертвяка! Растерзанных! За один только январь месяц! Вы когда душегубца ловить думаете? Или некогда? Что молчите?
      – Да мы ловим, – негромко возразил Иван.
      Высокий, стройный, с карими чувственными глазами и шевелюрой цвета спелой пшеницы, он отпустил над верхней губой небольшие усишки, а вот бороду еще не успел отрастить, все ж таки неполные девятнадцать лет – рановато для окладистой бородищи, хотя, вот, к примеру, у Прохора борода все же росла, а он был не намного и старше. Окладистая такая, рыжеватая, не особенно-то и красивая на Иванов взгляд, но тем не менее Прохор ею очень гордился, лелеял и холил. Так что выражение «брады уставя», пожалуй, можно было бы отнести лишь к нему одному, если б боярин выражался фактически, а не фигурально. Ну, не было у Ивана никакой бороды, а уж тем более у их третьего приятеля – Митрия, по прозвищу Митька Умник. Тот – худощавый, смуглый, темно-русый, на левой руке родинка около большого пальца – вообще был в компании самым младшим, едва шестнадцать исполнилось. Тоже стоял вот, уткнувшись серыми глазищами в пол, молчал – ну а что тут скажешь? Прав был боярин, кругом прав, как ни крути.
      Три трупа за истекшую неделю – это и впрямь не очень-то хорошо, даже по московским меркам, тем более для всей троицы. Ведь парни-то имели к этим мертвякам самое прямое отношение – нет, не убивали, конечно, наоборот: убийц должны были вычислить и найти в самые кратчайшие сроки. Для того и служили в Земском приказе, в самом тайном его отделе, под непосредственным руководством думного дворянина Андрея Петровича Ртищева, старого знакомца ребят еще по французским делам. Он-то и призвал ушлых парней к службе, и весьма благоволил. Приказные же дьяки сию троицу так и прозвали, с насмешкою – «отрядец тайных дел», ну а Митька для благозвучия переиначил в «отряд тайных дел», так и впрямь куда лучше звучало. И в самом деле, сравнить только – «отрядец» или «отряд»?! Что лучше звучит? То-то же.
      – И ладно бы черных людишек поубивали, – не обращая никакого внимания на Иванову реплику, продолжал разоряться боярин. – Пес-то бы и с ними… А то ведь – каких людей родичей! Знатных бояр, купцов богатейших… Эх… Да ведь как убили-то препохабно, истерзали всех, яко волчины, Господи, спаси и сохрани!
      Семен Никитич мелко перекрестился на висевшие в углу иконы в золотых ризах. Иван тоже хотел было последовать его примеру, но сразу передумал – еще неизвестно, как бы к этому отнесся боярин. Слушок был: третьего дня, после обедни так Семен Никитич изгваздал посохом какого-то заезжего купчишку за то, что тот посмел подойти к висевшим в церкви годуновским иконам, – бедняга едва жив остался. И поделом – нечего креститься на чужие иконы, вот свою икону в церкви повесь, на нее и крестись, ей и молись, а хочешь – ликом к стене поверни, в качестве наказания, такое вот интересное было в Москве православие. Иван с Митрием над этим промеж собою смеялись, а Прохор только рукою махал – пусть себе на что хотят крестятся, хоть на иконы, хоть на тележное колесо, вообще, религиозные споры Прохора мало трогали, иное дело – кулачные бои.
      Уж тут ничего не скажешь, боец был знатный. И раньше еще, на посаде Тихвинском живя, в боях удалью славился, и здесь, в Москве, имя не срамил – если было время, с большим удовольствием стенка на стенку хаживал, замоскворецкие супротив скородомских; все трое за Москвой-рекой, на усадьбе, доброхотом Ртищевым – дай ему Бог здоровьица – жалованной, и жили. Не одни – с Иваном с посаду Тихвинского невеста приехала, Василиска, сестрица Митькина. По осени, как и полагается, свадьбу играть решили – к тому оно и шло. Прохор, правда, старался в Василискином тереме без лишней нужды не появляться – все ж когда-то был в нее сильно влюблен, и не совсем заглохла еще в сердце старая рана, еще болела, еще кровоточила. Что ж, Василиска предпочла Ивана, а Прохора назвала братом. Всего лишь братом. Немного. Но – и немало.
      – Ну что, жильцы, дворяне московские? – Семен Никитич все никак не мог уняться. – Чины ваши не велики ль вам?
      Ишь, чины приплел, аспид. За французские дела – розыск грамот самозванца – Ртищев, как и обещал, выхлопотал парням чины: Митьке с Прохором – московских жильцов, ну а Иван так и остался дворянином московским, до стряпчего уж больно молод был, но сказали – жди, все может случиться. Наградили деньгами, и преизрядно – и то хлеб, тем более по нынешним непростым временам. Главное, конечно, что Митька с Прохором выбились из монастырских холопей, в свободные люди вышли, да еще в какие!
      Скрипнув дверью – по велению боярина петли специально не смазывали, чтобы слышно было, что кто-то вошел, – в жарко натопленную присутственную горницу заглянул слуга.
      Семен Никитич скосил глаза:
      – Чего тебе, Федька?
      – Думный дворянин Ртищев челом бьет, батюшка. Войти похощет.
      Боярин махнул рукой и язвительно прищурил глаза:
      – Ну, коли похощет, так уж пусть войдет. Тем более и людишки его уже здесь, парятся.
      Иван с Митькой быстро, словно нерадивые ученики, переглянулись с усмешкой: вот уж верно заметил Семен Никитич – «парятся». С такой печкой и впрямь семь потов сойдет.
      Поклонившись, вошел Ртищев – высокий, сутулый, не по-московски элегантный, в длинном приталенном польском кафтане черного бархата с серебром, с накинутым поверх него опашнем, при шпаге.
      – Чтой-то ты, Ондрей Петрович, все в платье поганском ходишь, – не преминул попенять Годунов.
      Ртищев закашлялся.
      – Сам знаешь, Семен Никитич, – хвора в груди меня, не могу тяжелое платье носить, задыхаюсь. А что шпагу с собой таскаю, так сам знаешь – многонько врагов у меня.
      Боярин неожиданно засмеялся:
      – То верно, многонько. Вот о врагах с тобой и поговорим. Не о твоих врагах, Ондрей Петрович, о государевых! Но – чуть опосля, – Семен Никитич хитро прищурил левый глаз и, кивнув на парней, осведомился: – Угадай-ка, чего у меня парнищи твои делают?
      Ртищев тут же скривился, словно у него внезапно заболел зуб. Вообще, думный дворянин сильно сдал за последнее время, тут, видно, все в одну кучу свалилось – и болезнь, и старость, и хлопоты.
      – Мертвяки, – думный дворянин усмехнулся. – Чего ж еще-то?
      – Что, Ондрей Петрович? – деланно удивился Годунов. – Нешто зря твоих парней костерю?
      – Меня за них костери, Семен Никитич. Значит, не тому научил, коль поймать не могут. Впрочем, не так долго еще и ловят – всего-то неделю.
      – Неделю?! – Боярин едва подавил гнев. – Так за эту неделю сначала один мертвяк, а потом еще два, и каких! Первый – думного боярина Ивана Крымчатого сынок, второй – купца Евстигнеева, третий – воеводы Федора Хвалынца племянник! Сам государь живо сим делом интересуется, меня уже замучил спрашивать – когда убивца поймают? А ты – «неделя»!
      – Поймаем, Семен Никитич, не изволь беспокоиться, – поклонившись, заверил Ртищев. – Даже и не сомневайся.
      Боярин хохотнул:
      – Да я не сомневаюсь. Знаю, что поймаете. Только вот – когда?
      – В самое ближайшее время!
      – Слыхали? – Приложив ладонь к уху, Семен Никитич грозно обернулся к парням.
      – Слыхали, – за всех отозвался Иван. – Поймаем, как сказал Андрей Петрович, в самое ближайшее время. Животов своих не пощадим, ночей спать не будем, но этого гнусного гада выловим!
      – Ну, Бог вам в помощь, – Годунов потер руки. – Идите пока… А ты, Ондрей Петрович, останься.
      Поклонившись, трое друзей, ускоряя шаг, покинули жаркие хоромы «правого царева уха» Семена Никитича Годунова и со всех ног бросились к Архангельскому собору, возле которого высились обширные каменные палаты для приказных ведомств, недавно выстроенные волею царя Бориса Федоровича. Митька так торопился, что оступился на ступеньках крыльца, едва не сбив с ног какого-то отрока лет шестнадцати, серьезного, с приятным лицом и темными печальными глазами. Тот успел отскочить в сторону, а Митька чуть было не растянулся на площади – хорошо, вовремя ухватился за перила крыльца, так, держась за них, и съехал вниз, проелозив по ступенькам задом.
      – Эй, вьюнош, – окликнул парня встреченный отрок. – Не ты ль потерял? – он кивнул на выпавший из-за Митькиного пояса свиток.
      – Ой! – Митрий округлил глаза. – Вот я тетеря-то! Фуражная грамота! Благодарствую, мил человек, спаси тебя Боже! Иначе б чем мы лошадей кормили?
      Приятели – Иван с Прохором – вернулись к крыльцу и чинно поклонились отроку. Тот с улыбкой кивнул и вошел в дверь. Позади проследовала свита… Ага, у него еще и свита.
      Митька посмотрел на друзей:
      – Не слишком ли низко вы тому парню кланялись?
      – Не слишком, – ухмыльнулся Иван. – Поверь мне, Митя, не слишком.
      – Вообще-то, именно ему мы обязаны кормом для наших коней, – смущенно заметил Митрий. – И все же – кто это? Кажется, я его уже где-то видел. На редкость приятный и серьезный молодой вьюнош, сразу видно, не из всяких там щеголей…
      Иван с Прохором вдруг переглянулись и, не сговариваясь, захохотали.
      – Во ржут! – обиделся Митька. – Лошадины нормандские.
      – Митя, так сказать тебе, кто этот серьезный юноша, коего ты едва не сбил с ног, в неумном усердии слетая с начальственного крыльца?
      – Я бы помолчал про неумное усердие – сами-то ведь не лучше.
      – Не лучше, не лучше, согласны, правда, Прохор?
      Прохор ничего не ответил, лишь молча кивнул, а потом, хлопнув Митрия по плечу, негромко промолвил:
      – Митька, тот парень – царевич!
      – Царевич?!
      – Ну да – Федор Борисович Годунов. Будущий царь.
      – Ох ты, мать честная! А вы не врете, часом?
      – Ей-богу! Клянусь святым Обером!
      – Господи… – Митька задумчиво покачал головой. – Царевич… А вроде бы неплохой парень, а?
      – Все они неплохие… – начал было Прохор, но тут же замолк – Иван предусмотрительно ткнул его кулаком в бок.
      – Ну, пошли, что ли? Дел у нас на сегодня – выше крыши.
      Митька расхохотался:
      – Уж это ты верно заметил, Иване! Дел – выше крыши. И мне почему-то кажется, что не только на сегодня.
      В приказной избе – так именовались недавно выстроенные каменные палаты – парни получили для изучения все требуемые документы и, потеснив на время одного из старших дьяков, уселись в одном из присутствий – изучать.
      – Жаль, мы не всех мертвяков видели, – усаживаясь на лавку, негромко посетовал Митрий. – Только последнего.
      – Мне и того хватило, – Прохор покачал головой. – Поймать бы убивца – удавил бы своими руками.
      – Ну, раскудахтались, словно куры, – оторвавшись от грамот, буркнул Иван. – То им не так, это… Работать надо получше, вот что!
      – Главное – побыстрее, ваша милость, – съязвил Митька. – Tres vite, monsieur, tres vite!
      Бумаги изучали недолго – выписали каждый себе то, что потребно, а далее разделились – каждый взял себе по трупу, в фигуральном смысле, конечно, для того чтобы, встретившись вечером на усадьбе, все можно было бы, как выразился Митька, сложить в одну картину.
      – Только бы получилась она, эта картина, – вздохнул Иван и, покосившись на Митьку, добавил: – Тоже мне, Леонардо!
      Трупы поделили по-честному, кинув жребий. Потом вышли из приказной избы, сели на коней и разделились. Митрий, коему достался убиенный сын думного боярина Ивана Крымчатого, направился в Белый город, Прохор – в хоромы купца Евстигнеева, на Скородом, ну а Иван – на Чертолье, на принадлежавший воеводе Федору Хвалынцу постоялый двор – сам воевода почти постоянно проживал в Ярославле.
      Пока Иван скакал, погода изменилась: сияющее в небе солнышко проглотили мерзкие серые облака, задул ветер, бросая в лицо поваливший хлопьями снег. Юноша поплотнее запахнул однорядку, пожалев, что не надел еще и шубу. Пришпорив коня, по небольшому мосточку пересек Неглинную, проехал Белый город и, миновав крепостную стену, повернул налево, к Чертолью. Поначалу и здесь, как за стеною, маячили с обеих сторон высокие, рубленные в обло хоромины, отгороженные от улиц крепкими частоколами. Мела пурга, на редких прохожих из-за заборов лаяли псы. Чем дальше, тем ехать стало труднее: хоромы сменились курными избенками, какими-то заброшенными садами, оврагами, ямами; пару раз даже пришлось спешиться, осторожно провести коня под уздцы, иначе б точно угодил в припорошенную снегом ямину, на дне которой уже барахтался какой-то черт. Иван даже остановился – может, нужна помощь?
      – Н-на-а-а-а! – поднявшись с четверенек на ноги, вдруг заорал «черт» – небольшого роста мужик с заснеженной бородой. – Н-на-а-а!
      Пошатнулся и снова упал в снег… поднялся:
      – Н-наливайте, братцы, чаши, да подай на опохмел!
      Тьфу ты, господи! Иван сплюнул. Не хватало еще с пьяницей-питухом связываться. Ишь, распелся…
      – Н-наливайте, братцы-ы-ы… Здрав будь, мил человек! – Ага, питух увидал-таки юношу. – Куды путь держишь?
      «На кудыкину гору» – хотел было сказать молодой человек, но тут же прикусил язык: пурга-то разыгралась не на шутку, снег летел в лицо, и не видно уже было ни зги. А питух-то, скорее всего, местный. Иван улыбнулся:
      – Не знаешь, где тут постоялый двор Федора Хвалынца?
      – Как не знать? – Питух поднял уроненную в сугроб шапку. – На Кустошной улице, рядом с царевым кабаком… Я ить туда… и-ик… и иду. Да вот, свалился… Пожди-ка, мил человек. Вылезу – вместях доберемся.
      Иван протянул пьянице руку, но помощь не потребовалась – питух довольно проворно выбрался из ямы и, почти не шатаясь, уверенно зашагал впереди, время от времени запевая песню. Все ту же – «Наливайте, братцы, чаши».
      Так они и шли, продвигаясь меж сугробами и серыми покосившимися заборами, питух – впереди, а уж за ним – Иван с конем. А пурга уж так замела, так забуранила – настоящая буря, глаз не продрать от снега!
      – Эй! – перебивая вой ветра, закричал юноша. – Долго еще идти-то?
      – Ась? – обернувшись, питух приложил ладонь к уху.
      – Скоро ль, говорю, придем?
      – А! Скоро, скоро… Во-он за той избой аккурат кабак и будет. Ты, мил человек, за лошадкой-то своей поглядывай – не ровен час, уведут! Чертольские тати – ловкие.
      – Я им сведу! – Иван поправил висевшую на поясе плеть, но все ж таки стал оглядываться почаще.
      И вовремя!
      Глядь-поглядь – вынырнула из бурана чья-то жуткая рожа в заснеженном армяке. Оп! Потянулась рука к поводьям…
      Недолго думая, Иван огрел ее плетью.
      – Ай! – четко произнес тать и тут же скрылся за ближайшей избою.
      Юноша погрозил ему вослед кулаком:
      – Ужо, смотри у меня!
      И едва не напоролся на застывшего на месте пьяницу.
      – Пришли, слава Богу, – радостно поведал тот. – Эвон, «Иван Елкин».
      Иван разглядел маячившую саженях в пяти впереди избу с прибитыми над крыльцом еловыми ветками – знаком «государевых кабаков», по этой примете прозванных в народе «Иванами Елкиными».
      – Ну, мил человек, пошли погреемся!
      Питух решительно зашагал к крыльцу.
      – Постой, – крикнул юноша. – Что с конем-то делать – боюсь, украдут.
      – А, – обернувшись, питух махнул рукой. – Кабацкую теребень попросишь – присмотрят.
      – Ну, разве что…
      Недоверчиво шмыгнув носом, Иван покрепче привязал коня к коновязи и вслед за своим провожатым вошел в кабацкое чрево.
      Пахнуло, ожгло застоялым перегаром, прокисшими щами, гнилой капустою и еще чем-то таким, кабацким. Вообще-то, в кабаках особой закуски не полагалось: не корчма, сюда ведь не есть – пить приходили. Но все ж Иван углядел на длинном столе миски с каким-то черным месивом – то ли с капустой, то ли с черт знает чем. Выпив, питухи брали месиво пальцами и, запрокинув головы, с хлюпаньем отправляли в рот. Юноша брезгливо поморщился.
      – Вона, туда, в уголок присядем, – питух дернул парня за рукав. – Тамо почище будет.
      В углу, за низеньким столиком, и впрямь было почище, но и потемнее – горящие (вернее сказать – чадящие) сальные свечи имелись только на «главном» столе.
      Вынырнувший, словно черт, неизвестно откуда, целовальник с прилизанными патлами без лишних слов поставил на стол глиняный кувшинец и две деревянные чарки.
      – Капусточки принеси, Мефодий, – усевшись, попросил питух и повернулся к своему спутнику. – Я – Михайло, Пахомов сын, человеце вольный.
      – Иван, – представился юноша, о своем социальном положении он пока предпочел умолчать. Так, пояснил неопределенно, что, мол, тоже из вольных людей. Правда, после чарки не удержался, съязвил: – В немецких землях считают, что у нас вообще вольных людей нет. Все – от боярина до крестьянина – холопи государевы.
      – Так-таки все и холопи? – Михайло посмотрел на собеседника с хитроватым прищуром. – Ну, допустим, дворяне да дети боярские – понятно, от царя-батюшки зависят. Захочет – отберет землицу. Бояре – те наполовину, у них ведь, окромя вотчин, и поместья имеются… О холопях не говорю, о заповедных летах да беглых – тоже… А вот казаки? А купцы? Артельщики? У них-то совсем нет хозяина, кроме самих себя.
      – Однако, прав ты, похоже. – Иван еле скрыл удивление и повнимательнее присмотрелся к новому знакомцу – больно уж правильной оказалась его речь, слишком уж философской для простого пьяницы.
      – Выпьем, – Михайло плеснул в чарки водку.
      Юноша, конечно, предпочел бы вино, но сильно подозревал, что в подобном заведении никаких других напитков, кроме водки, не водится – приходилось пить, что дают.
      Выпив, Иван поморщился, занюхал рукавом.
      – Не боись, Иване! – похлопал его по плечу новый знакомец. – Целовальник здешний, Мефодий – давний приятель мой, перевар не подсунет. Ишь, водочка-то – как слеза! А ну, намахнем еще по одной!
      – А квасу у них, случайно, нет? – негромко осведомился Иван. – Ну, для запивки.
      Михайло хитровато улыбнулся в усы:
      – Может, для кого и нет, а для нас завсегда найдется! Гришка, эй, Гришка! – он поманил к себе кабацкую теребень-служку – рыжего и веснушчатого отрока с хитрым лицом пройдохи.
      – Что угодно, дядько Михайло? – подбежав, угодливо изогнулся служка. – Водочки? И это… – Он оглянулся и перешел на шепот: – Хозяин сказал: только для дорогих гостей – грибочки соленые есть. Принести?
      – Квасу принеси, – ухмыльнулся Михайло. – Ну и заодно, черт с тобой, грибочков.
      – Исполню в един миг.
      Гришка умчался и весьма быстро нарисовался вновь – принес и грибочков, и квасу.
      – Ну, Михайла! – аппетитно похрустев груздем, восхитился Иван. – Ты прям волшебник, колдун!
      – Вот с ворожеями ты меня не путай, – обиженно отозвался Михаил. – Я их на дух не переношу, особливо после того, как в лихую годину они человечьим жиром торговали – для всяких снадобий.
      – Неужто человечьим? – Юноша недоверчиво скривил губы.
      Его собеседник размашисто перекрестился:
      – Вот те крест!
      – А жир этот они с кого брали?
      – Так время-то какое было, вспомни! Голод! Ладно кошек – навоз ели, кору. Мертвяки на Москве друг на дружке валялись – бери, не хочу.
      Михайло быстро наполнил чарку и одним махом выпил. Захрустел грибочками:
      – Эх, хорошо!
      Странный он был, этот Михайла. Одет неважнецки – рваный зипун, армячишко, треух, – но глаза смотрят вокруг с этакою циничной насмешкою, а речь питуха, несомненно, речь умного человека. Видать, он знавал когда-то и иную долю, нежели валяться по пьяному делу в сугробах, быть может – да скорее всего! – имел небольшое поместьице, потом разорился, запил. Ой, много таких дворян да детей боярских по всей Руси-матушке мается, много. Одним уже и на войну не с чем идти – коня нет, людишек, вот и подаются в пищальники, а кто и вообще – в холопы к сильному боярину запродается! Недаром государь особый указ издал, запретил обнищавшим дворянам верстаться в холопы. А тем, бедным, куда деваться? Кушать-то хочется, да и семьи кормить надо. Тут либо в холопи, либо в тати. А еще можно к самозванцу, на юг, податься…
      Михайло быстро приметил грустное настроение собеседника:
      – О чем задумался, парень?
      – О доле нашей тяжкой, – признался Иван. – Я ведь вижу, ты из дворян…
      – С чего бы?
      – Больно уж говоришь умно да правильно. Я ведь и сам из детей боярских, а рыбак рыбака…
      – …видит издалека, – Михайло мрачно усмехнулся. – Выпьем!
      Иван придержал чарку:
      – Погодь. Поговорим хоть немного. Да ты не бойся, я не соглядатай какой…
      – А я и не боюсь, – пожал плечами питух. – Поди меня на Чертолье сыщи… А отсель на правеж еще никого утянуть не удавалось. – Михайло совершенно трезво прищурился. – Так о чем разговор будет? Ты не смотри, я ведь не пьян еще. А что в яму попал – так туда в такую пургу кто угодно угодить может.
      – А песни чего орал?
      – Для куражу.
      – Ну, вот что, Михайла… – Иван помолчал, лихорадочно соображая, как половчей повернуть разговор в нужное русло. Наконец сообразил, улыбнулся. – Хочу к воеводе Федору Хвалынцу в войско наняться. Знаешь такого?
      – Знаю, как не знать? – усмехнулся Михайло. – Так он далеко, в Ярославле.
      – Неужто в Москве от него никого нет?
      – В Москве? Племянник него, Егорий, делами дядькиными на Москве занимался, да только ты, парень, к нему опоздал.
      – А что такое?
      – Да третьего дня убили Егория, да еще как-то премерзко… – Михайло оглянулся вокруг и понизил голос: – Говорят, на теле живого места нет – все истерзано. Эх, такой парень был! Богат, красив, статен. И молод – всего семнадцать годков. Казалось – все дороги открыты, жить бы да жить, ну или умереть с честию на поле брани! Но не так вот, как помер…
      – А что, убивцев не поймали еще? – осторожно поинтересовался Иван.
      Собеседник усмехнулся:
      – Ага, поймаешь, как же! Говорят, и не человек это был, убивец-то! Упырь, волкодлак! Оборотень диавольский! Вот я и пел в яме-то: говорят, они, упыри-то, шуму да веселья, да громкого слова не любят.
      – Вон оно что, – задумчиво кивнул Иван. – И что, как убили, никто не видел?
      – Ясно, не видели… Снегопад тогда был, а Егор, вишь, домой откуда-то возвращался – у Хвалынца хоромы на Черторые и постоялый двор, – вот и захотел спрямить путь оврагом… Там и смертушку свою отыскал.
      – Угу… – Иван задумался. – А откуда Егор возвращался?
      – Из Кремля, говорят. К какому-то важному боярину за новым назначеньицем ездил. А ты чего спрашиваешь-то?
      – Так. Любопытно просто. Ну, что ты сидишь, Михайла? Давай наливай.
 
      После полудня пурга утихла, в небе показалось солнышко, а выпавший снег вдруг стал золотистым, пушистым, искрящимся. Любо-дорого было ехать! Вывалившая на улицу ребятня с криками неслась в санках с черторыйских горок, где-то играли в снежки, где-то пытались лепить снежную бабу – только вот беда, снег был сухой, не лепился.
      Щурясь от солнца, Иван, наклонившись в седле, спросил у пробегавших мальчишек дорогу. Услышав ответ, благодарно кивнул и дернул поводья. Верный конь без всяких приключений домчал молодого дворянина до хором, принадлежавших воеводе Федору Хвалынцу. Невеликие хоромы – две избы с теремом, конюшня, амбары – прятались за высокой оградой. Спешившись, Иван постучал в ворота и услыхал, как, загремев цепью, залаял во дворе пес. Долго не открывали – покуда достучался, юноша сбил все кулаки.
      – Кто таков? – высунулся наконец из маленькой калиточки слуга – седенький хитроглазый старичок.
      Иван вытащил загодя припасенный тархан, где было сказано – кто он и что. Правда, привратник, похоже, оказался неграмотным. Что ж, следовало ожидать…
      – Думного боярина Семена Никитича Годунова посланец! – важно приосанился юноша. – Разбойного приказу дворянин московский Иван Леонтьев.
      Привратник поспешно согнулся в поклоне.
      – Веду дознанье по важному делу – убивству Егора Хвалынского. Давай отворяй ворота, да поскорее.
      Еще раз поклонившись, дед шустро загремел засовом.
      – Коня куда привязать?
      – А ты давай поводья-то, родимец, я и отведу твово коника куда надо. А сам во-она в горницу поспешай. Солнышко-то наше ясное, Егорушку, как раз сегодня и схоронили… – Старик вдруг сморщился, так что показалось, будто вот-вот заплачет. – Так ты, господине, уж не обессудь, посиди с нашими. Там и расспросишь кого надо.
      – Так воевода что, приехал на похороны?
      – Что ты, что ты, – замахал руками привратник. – Мыслю, вестники еще токмо до Ярославля добрались. Покуда соберутся, покуда приедут… Да и воевода батюшка Федор Иванович по зиме-то поохотиться любит, поди и посейчас уехал – ден на десяток, никак не меньше. Потому и порешили Егорушку схоронить, не дожидаясь. Правду сказать, воевода не особо-то его и долюбливал, сироту, при себе не держал. Так что уж мы схоронили… Али неправильно сделали?
      – Почему ж, – Иван вздохнул. – Правильно. Куда, говоришь, идти?
      – Эвон, – показал рукой дед. – На крыльцо поднимайся, а там пройдешь сенями.
      Доверив старому слуге коня, юноша снял шапку и быстро взбежал на крыльцо.
      За столом, накрытым не столь уж и обильно, собралось человек двадцать, судя по одежке, людей не особенно знатных, впрочем, среди них мелькнула пара знакомых лиц, из тех, что постоянно ошивались в Кремле. Дьяки или дворяне. Иван негромко поздоровался, кивнул. Знакомые – а ведь и впрямь знакомцы – кивнули в ответ, подвинулись, уступая место. Кто-то поставил напротив нового гостя миску холодца и бокал с водкой. Юноша, как и подобает, молча выпил за помин души. Покривился – водка оказалась жгучей, – тяпнул скорей холодца.
      – Выходит, и ты знавал парня, Иван? – тихо произнес сосед – чернявый молодой человек с острой бородкой, одетый в длинное темное платье из тех, что предпочитают писцы да дьяки.
      – Знал, – на всякий случай соврал Иван. – Но не близко. А ты?
      – И я так, шапочно, он в наш приказ заходил частенько, мы уж думали – к нам на службу верстается, ан нет, к вам, на Земский двор…
      – Не успел. – Иван шмыгнул носом. – А ты из какой избы?
      – Федор я, Разрядного приказу дьяк. – Чернявый вдруг улыбнулся. – Не помнишь разве, к вам заходил частенько.
      – А, ну да, ну да, – Иван наконец вспомнил чернявого Федора – и в самом деле, тот к ним в приказную избу захаживал, то по поручению начальства, то просто так, поболтать. Вот это славно.
      – Слушай, Федор, ты ведь завтра на службе будешь?
      – Буду, – дьяк кивнул. – Как не быть? К тебе, что ль, зайти?
      – Если нетрудно.
      Федор хохотнул:
      – Нетрудно. Только навряд ли я тебе чем помогу.
      – Ну, хоть чем-нибудь… Мне б сейчас здешних опросить, пока не упились.
      – А это запросто. – Дьяк встал и, подозвав какого-то длинного человека в темной ферязи, представил гостю: – Алексий, управитель местный. Он тебе, Иван, все и обеспечит. Ну а мы пока поминать будем.
      Выслушав Ивана, Алексий, понятливо тряхнув головой, предоставил в его распоряжение смежную горницу, в которой из мебели имелся стол да огромный сундук, обитый медными, позеленевшими от времени и отсутствия чистки полосками.
      – Чернила, перо – нужно ли?
      – Нет. Хотя… – Подумав, молодой человек махнул рукой. – Тащи! Может, и запишу что. Неча зря голову перегружать. А ты вот что, Алексий, зови-ка по очереди сюда тех, кто с покойничком был наиболее близок, с кем он обычно куда-нибудь ездил, ну и тех, кто хозяина вашего последним видал.
      – Понял. – Управитель чуть улыбнулся. – Спроворим.
 
      Первым в горницу вошел совсем еще молодой парнишка, лет, может, пятнадцати на вид, а то и поменьше. Белобрысый, щупленький, с каким-то загнанным и потухшим взглядом.
      – Вот… – отрок поклонился и смущенно потер руки. – К тебе, стало быть, господине. Алексий сказал…
      – Ты кто таков? – обмакнув перо в чернильницу, живо поинтересовался Иван.
      – Онисим, Егория нашего холоп… – парень вдруг всхлипнул. Совершенно непритворно всхлипнул, а из глаз хлынули слезы, – видать, отрок искренне любил своего погибшего господина.
      – Садись вон, на лавку, Онисим, – Иван махнул пером. – Да сырость тут не разводи, говори по делу.
      – Спрашивай, господине.
      – Когда ты в последний раз видел своего господина?
      – Тогда… – Онисим сгорбился и, глотая слезы, зашмыгал носом. – В тот самый день, когда… Господи, Господи, да разве ж…
      – Господа молить опосля будешь, – безжалостно прервал Иван. – Сейчас подробненько расскажи: как там все в тот день было? С самого утра и до… Ну, ты понял.
      – Дак обычно все было. – Парень поднял заплаканное лицо. – С утра самого в Кремль поехали, в приказ.
      – В какой именно?
      – В… Земский вроде…
      – Так-так-так! Интересно! И зачем же вы туда поехали?
      – Знамо, зачем. Господине службу искал. Вот тятенька его, Федор Иванович, и написал письмишко самому Семену Никитичу Годунову… Тот и должен был пособить. Семен Никитич – человек важный…
      – Знаю я, кто такой Семен Никитич. – Иван задумчиво почесал подбородок. Вот как оказывается! Этот погибший Егорушка вполне мог претендовать на важный пост в приказе! И молодость тут не помеха, не молодость главное и не знания – но знатность рода!
      – Ну вот, поехали, – продолжал Онисим. – То есть это Егорушка поехал, а язм, грешный, за стремя держась, рядом с конем побег.
      – По пути никого не встретили?
      – Не… В Кремле только, у самых приказов… да там много народу толпилося.
      – Так… а потом?
      – А потом боярин мой к Семену Никитичу зашел, язм покуда во дворе у коновязи ждал. Потом вышел – радостный. Скоро, говорит, в Разбойном приказе служить буду. Не простым, конечно…
      – Уж ясно, что не простым… – Иван на миг ощутил нечто вроде зависти к погибшему парню. Да уж, как говорится, не имей сто рублей, не имей сто друзей, а имей семейство родовитое, старинное, знатное! Уж тогда – все дороги открыты. А тут служишь-служишь, ночей не спишь, со всякой пакостью возишься – и на тебе, до сих пор – дворянин московский. Хоть бы до стряпчих повысили, так ведь нет, куда там… Ладно. – А что, кто-то знал про новую господина твоего должность?
      – Не-а… Хотя… В корчму по пути заглядывали – господин пиво пил.
      – В корчму или в кабак?
      – К Ивашке Елкину.
      – Поня-а-атно.
      Выходит, в кабаке Егорий и протрепался. За это и убили? Хм… Вряд ли. Кому надо-то? И главное, так вот зверски – все внутренности повырывали… Лекаря еще раз допросить… Да-да, обязательно.
 

      Больше ничего существенного по делу Онисим не показал, как и те из дворовых, коих удалось опросить, – остальные попросту уже опьянели, да и вряд ли они знали что-то такое-этакое, что помогло бы пролить свет на это мерзкое дело. За стеной уже раздалась песня – как и всегда бывает, поминки постепенно перешли в обычную пьянку. Ну, правильно – они ж для живых…
      Опрокинув еще одну чарку на помин души убиенного, Иван самолично отвязал коня и поехал прочь. Следовало поторапливаться – смеркалось, а ездить в одиночку по ночной Москве означало без нужды рисковать головой, о чем неоднократно предупреждал Ртищев.
      Когда Иван приехал домой, там еще не было ни Митьки, ни Прохора. Не вернулись еще парни, работали. Поднявшись в натопленную горницу, юноша уселся на лавку, расстегнул кафтан и, скинув сапоги, блаженно вытянул ноги. Неслышно скользнув в дверь, приникла к плечу Василиска – Иван обнял невесту, провел рукою по волосам:
      – Саян на тебе какой… переливчатый…
      – С твоих подарков аксамиту купила… Красивый?
      – В цвет глаз. Синий. А бусы, что я подарил, чего ж не носишь?
      Василиска притворно отпрянула – статная, красивая, синеокая, с толстой темно-русой косою. Сверкнула очами:
      – Как это – не ношу? Ты просто не видел, Иванко! – улыбнулась загадочно. – Хочешь взглянуть?
      – Хочу…
      – Прикрой-ка дверь поплотнее.
      Встав с лавки, Иван подошел к двери, прикрыл, задвинул малый засовец, обернулся…
      Девушка уже расстегивала саян… Вот нарочито стыдливо повернулась к стене, обернулась:
      – Ну, что ж ты у дверей стал, любый? Садись.
      Иван вновь уселся на лавку, не в силах отвести от невесты восхищенного взгляда. А та и рада стараться – сбросила на пол саян, медленно стянула через голову рубаху, обнажив стройное тело с точеной талией… Сбросив кафтан, Иван вскочил с лавки, обнял девушку за талию, провел рукой по спине, повернул, погладив грудь, поцеловал в губы, чувствуя, как ласковые девичьи руки стаскивают с него рубаху…
      А потом оба уселись прямо на полу у печки, на разостланную волчью шкуру. Сидели, крепко прижавшись друг к другу, молчали и улыбались.
      – Так ты бусы-то рассмотрел? – вдруг поинтересовалась Василиска.
      Юноша вздрогнул:
      – Бусы? Какие бусы? Ах да… Ой! – Чуть отодвинувшись, он еще раз осмотрел девушку. – Чудесно! Как есть чудесно! Только вот что-то мелких бусин никак не разгляжу… Ну-ка, иди-ка сюда, поближе…
      – Да зачем же?
      – Иди…
 
      Митька с Прохором явились уже ближе к ночи, не успели и в церковь зайти, так, наскоро помолились дома да сели вечерять – хлебать вчерашние щи. Заодно доели и кашу да выкушали изрядный кувшинец вина, не так давно приобретенный в складчину у одного из торговцев-фрязинов. За трапезой и рассказали каждый про свое, сначала Митька, а потом Прохор.
      Митькин мертвяк – сын Ивана Крымчатого Тихон – появился близ своего жилища, в Белом городе, точнее, в той его части, западной, что примыкала к Чертолью… Это уже наводило на вполне определенные мысли. Как пояснили слуги, Тихон – молодой человек лет двадцати – служил с боевыми холопами по воинской части и как раз недавно вернулся из-под Путивля, где дислоцировались войска самозванца, именующего себя «царевичем Димитрием». Опять же, по словам слуг, молодой боярин вовсе не горел желанием возвращаться обратно на поле боя, а напряг все батюшкины связи, чтоб только остаться в Москве, пристроившись на какую-нибудь не особенно пыльную должность, скажем, возглавить какой-нибудь приказ.
      Убили Тихона под вечер, можно сказать, перед воротами родного дома – море крови, а больше никаких следов. Правда, шубу все ж таки сняли, вместе с узорчатым дорогим поясом.
      – Может, просто обычные тати орудуют? – предположил Прохор. – Сам же говоришь, Митька, что шубу и пояс взяли. Иная шуба как несколько деревень стоит!
      Митрий кивнул:
      – У Тихона как раз такая и была.
      – Ну, вот видишь!
      – Да, но зачем тогда тело терзать? Стукнули кистенем по темечку, схватили шубу – и ищи-свищи. Ан нет…
      – А терзают, чтоб боялись все! Мол, есть такая шайка, что… – Прохор стукнул кулаком по столу. – Не забалуешь!
      – Может, оно и так, – тихо протянул Иван. – Может… А ты сам-то что скажешь, Проша?
      – А чего говорить, – Прохор махнул рукой. – У меня как раз дело ясное. Меньше надо было б этому черту за жонками чужими ухлестывать – глядишь, и прожил бы дольше. А так… Что и говорить… Ходок был – от того и помер. Пристукнули его, не говоря плохого слова, по пути от очередной зазнобушки… я так полагаю, что внезапно возвратившийся муж. Ничего не докажешь, конечно…
      Более подробно, так сказать, в деталях, полученную информацию решили обсудить утром, уже на работе.
      Правда, обсудить им не дали – в приказ, в окружении оставшихся за дверьми прихлебателей и слуг, изволил самолично явиться думный боярин Семен Никитич Годунов. Выстроил всех троих вдоль стеночки, бросил косой взгляд на Ртищева и ехидненько так поинтересовался:
      – Ну что, соколы мои? Нашли?
      Парни потупили взгляды.
      – Вот что, Ртищев, – Годунов повернулся уже к их начальству. – Сегодня же к обеду чтоб твои орелики предоставили мне списки подозреваемых и свидетелей. По всем трем! Покажу вам, как работать надо, коли сами не можете. Ясно?
      Не дожидаясь ответа, боярин повернулся на каблуках и ушел, громко хлопнув дверью.
      – Слышали? – Ртищев холодно посмотрел на ребят. – Извольте исполнять, господа, Семен Никитич ждать не любит… а за ним сам государь стоит! Недаром ведь прозван – «правое ухо царево»!
 

Глава 2 Ошкуй

      Приказная система была чрезвычайно гибкой, адаптивной, чутко реагировала на все изменения в жизни общества.

       О. Новохатко. Бюрократы XVII столетия

      Январь 1605 г. Москва
      – И кто так тебя учил челобитные брать, а? Никто… Ты что ж, из новеньких будешь? Совсем-совсем ничего в нашем деле не смыслишь? А я-то думал – тебя к нам из Разбойного приказу сманили.
      Иван стоял на крыльце, поджидая запоздавшего Митьку – тот покупал у разносчика пироги, – и волей-неволей слушал, как хитрый и прожженный подьячий Ондрюшка Хват наставляет нового писца – молодого парня с пухлым лицом и испуганным взглядом.
      – От ты пишешь: «В Китай-городе незнамо кто похитил кошель, в котором было…», не важно, сколько было. Похитил! А ты спросил у челобитчика, сам-то он этого похитителя видел?
      – Спросил. Говорит, не видал.
      – Ну, вот! А ты что записал? «Похитили»! А может, растяпа челобитчик сам его потерял, а? Может такое быть?
      – М-может.
      – Вот и я о том… Так и писать надобно – кошель, мол, исчез при невыясненных обстоятельствах. А ты сразу – «похитили». Потом батюшка боярин Семен Никитич нас же носом ткнет – чего похитителя не нашли? А никакого похитителя, может, и не было. Много тут, по приказам, разных растяп шляется. Уловил суть?
      – Уловил, Ондрей Васильевич.
      Ого! Иван покачал головой – не много ль возомнил о себе Ондрюшка? Ишь – «Ондрей Васильевич». Махнув рукой бегущему к крыльцу Митьке, молодой дворянин вошел в приказную избу и с порога ехидно осведомился, с каких это пор подьячих с «вичем» именовать стали?
      – Так это – из уважения. – Ондрюшка Хват расплылся в улыбке. – Верно, Пороня?
      Пухлолицый писец поспешно кивнул и поздоровался:
      – Здрав будь, Иван Леонтьевич.
      Ух, собака! Тоже с «вичем» назвал. Этакий лизоблюд далеко пойдет. Однако ничего не скажешь, приятно.
      Подьячий Ондрюшка Хват ухмыльнулся. Тоже тот еще был змей – умен, верток, злохитр. Но службу, надо признать, знал, хоть и крючкотвором слыл знаменитым. А ведь с виду не скажешь – этакий простоватый мужичонка с нечесаной светло-русой бородой, носом картошкой и серыми, навыкате, глазами. Ну, самая, что ни на есть, деревня.
      – Там, в людской, чернила да бумага с песком, Иване. Приставы с утра принесли. Ты бы послал своих, а то ведь, сам знаешь, как у нас бывает – можете и без чернил остаться.
      – Вот за это, Ондрей, благодарствую, – искренне поблагодарил Иван. – Хорошо, что сказал… – Он обернулся к подошедшему Митьке. – Слыхал?
      – Слыхал, – кивнул тот. – Посейчас с Прохором и сходим.
      – Ну, добро…
      Еще раз поблагодарив подьячего, Иван отправился в приказную горницу, пожалуй, самую маленькую изо всех, имевшихся в «избе», – на троих много ли надо? Войдя, перекрестился на висевшую в углу икону и уселся за стол лицом к двери. Пора было начинать составлять отчет – юноша почистил пальцами кончик гусиного пера, обмакнул в чернильницу… ага! Чернила-то высохли! Вовремя послал своих за новыми! Молодец, Ондрюшка, предупредил. Только не опоздали бы парни, а то потом ходи по горницам, побирайся: «А нет ли у вас, случайно, чернилец?», «А подайте бумажки хранцузской, а то мы всю свою исписали», «Песочком речным не богаты ли?». Было, было уже такое, особенно по-первости. Вся канцелярия обычно доставлялась в приказ раз в месяц, в пятницу либо в субботу, перед выходным. Суббота считалась коротким днем (конечно, если не было каких-нибудь важных и неотложных дел), и обычно все приказные заканчивали работу, как предписывалось «Уставом», «за три часа до вечера», то есть до темноты, – зимой, считай, почти сразу после полудня. В остальные же дни, кроме воскресений и двунадесятых праздников, сказано было «приказным людем, дьяком и подьячим, в приказех сидеть во дни и в нощи двенадцать часов».
      Сегодня как раз была суббота, и радостный приказной народец – дьяки, подьячие, пристава, писцы – уже потирали руки в предвкушении долгожданных выходных. А кое-кто, если не было боярина либо его первого заместителя – «товарища», умудрялся, сославшись на какие-нибудь дела, покинуть родную контору еще до обеда. Так обычно всегда поступал и хитромудрый подьячий Ондрюшка Хват.
      За дверью послышались веселые голоса – Митька с Прохором, видать, все же урвали толику писчих принадлежностей. Хорошо б, коли так, спасибо Ондрюшке!
      Поспешно вскочив из-за стола, Иван самолично отворил приятелям дверь.
      – Во! – весело ухмыльнулся Митрий. – Смотри-ка, Проша, – дворяне московские уже нам с тобой двери открывают.
      – Ла-адно, – Иван отмахнулся и довольно потер руки. – Вижу, неплохо взяли!
      Взяли и в самом деле неплохо: два ведра чернил – хороших, темно-коричневых, ящик с белым речным песком – присыпать написанное для скорейшего высыхания – да кипу нарезной бумаги. Ведра Митька, отдуваясь, поставил в угол, Прохор же определил песок и бумагу на специальную полку.
      Иван вытащил один листок, посмотрел на свет, рассматривая водяные знаки:
      – Зубчатая башня на щите – чей герб? Митрий, не помнишь?
      – А какой щит?
      – Да черт его… – Московский дворянин почесал затылок. – Тут и не разберешь особо – то ли закругленный гишпанский, то ли заостренный французский… Но не треугольный и не овальный – точно.
      – Может, германский? – Митрий взял листок, присмотрелся. – Нет, не германский… Слушай, Иване! – Парнишка вдруг хлопнул себя по лбу. – Вот ежели эту башню да залить золотом, а щит выкрасить красным…
      – Постой, постой! – Иван вскинул голову. – Золотая башня на червленом поле… Канн! Это ведь Канн, Нормандия…
      – Вот именно. Хорошую бумагу ныне прислали.
      А Прохор ничего не сказал, лишь улыбнулся смущенно – в нормандском городе Канне осталась у него пассия, одна… гм… хорошая женщина…
      Улыбка бывшего кулачного бойца незамеченной не осталась.
      – Что, Проша? – участливо поинтересовался Митька. – Зеленщицу свою вспомнил?
      – Не только, – Прохор с самым серьезным видом качнул головой. – Я вот что подумал: год назад мы ведь всю Нормандию проехали, все искали важные грамоты. Нашли… И что же? Грамоты же – о самозванце, я так понимаю?
      – Ну, так.
      – Так что же царь-государь наш, Борис Феодорович, их в ход не пустит? Ведь самозванец-то, говорят, уже почти до Курска дошел!
      – Дошел, – согласно кивнул Иван. – Только вот что я тебе скажу, Проша: нам приказали эти самые грамоты отыскать и предоставить. А как уж государь с ними поступит – то не нашего ума дело!
      – Ну, понятно, не нашего.
      – Хотя, конечно, – Иван понизил голос, – признаюсь, и меня те же мысли гложут.
      – Так спросить Ртищева! – предложил Митька. – Уж Андрей-то Петрович наверняка знает.
      В этот миг, с силой толкнув дверь, в горницу вошел Ртищев.
      Друзья вздрогнули и переглянулись – легок на помине!
      – Чего в гляделки играете? – думный дворянин был хмур и резок. – Вам когда сказано отчеты предоставить?
      – Так в понедельник, вестимо.
      – Да два дня ведь еще, Андрей Петрович!
      – Нет у вас двух дней, парни! – Глухо выругавшись, Ртищев присел на край стола. – Собирайтесь. На Чертолье сынка князя Куракина убили! Так же… Не тело – месиво.
      Лед на ручье Черторые был тонок и слаб. Тут и там чернели дымящиеся полыньи, впрочем, кое-где ручей пересекали натоптанные тропинки. Возле одной из таких тропок снег краснел размытым кровавым пятном.
      – Увезли уже… – негромко посетовал Митька. – Не могли подождать.
      – Чтоб убитому боярскому сыну черт-те где на снегу валяться? – Ртищев хмыкнул в кулак и закашлялся. – Да ты что, Митя?! Хорошо еще – вовремя сообщили. Хотя следы, конечно, затоптали…
      – Да уж, почитай, здесь вся дворня была, да любопытные… – покивал головой Иван.
      – Вот их сейчас и опрашивайте, – откашлявшись, Ртищев сплюнул в снег. – Да побыстрее.
      – Андрей Петрович, – попросил Митька. – Может, убитого осмотреть, пока не схоронили?
      Ртищев пожал плечами:
      – Что ж, осмотри, попробуй. Если Куракины тебя на свой двор пустят.
      – Так я ж царским словом! – раззадорился юноша.
      – В чинах ты небольших, вот что! – Думный дворянин махнул рукой. – Впрочем, иди. Может, чего и выгорит. А с князем я сам поговорю.
      Над головами хмурилось серое небо, падал мокрый снег, и поросшие густыми кустами берега Черторыя выглядели убого и пусто. Овраги, запавшие снегом ямы, пустоши. Уныло все, грустно. Даже не верилось, что это – Москва, что совсем рядом людная Остоженка, Белый город…
      – Кто первым мертвяка заметил? – Отойдя в сторону, Иван поманил пальцем любопытных мальчишек, маячивших невдалеке стайкой нахохлившихся воробьев.
      Ребята опасливо попятились.
      – Да не бойтесь вы! Мы – с Разбойного приказу.
      – Того и боимся. А ну, как пытать зачнете? – Один из пацанов, побойчее, сделал пару шагов вперед, – видать, любопытство все же пересилило страх.
      – Не зачнем, – как можно шире улыбнулся Иван. – Поговорим просто.
      – Ладно, – парень махнул рукой. – Только здесь говорить будем. И – один на один.
      – Хорошо, хорошо, – Иван уже шагал навстречу мальчишке.
      – А этот, здоровый, чего за тобою тащится? – внезапно остановился тот.
      Юноша обернулся:
      – Прохор, обожди чуть.
      Они подошли к старой ветле – Иван и малолетний свидетель в рыжей лисьей шапчонке и армячке, подпоясанном простецкой веревкой. На ногах – лапти с онучами, руки в вязаных рукавицах. Лицо смешливое, круглое, серо-голубые глаза, взгляд дерзкий.
      – Ну? – Иван привалился спиною к ветле. – Рассказывай, чего видел.
      – Дак это… мертвяка и видел. – Мальчишка передернул плечами. – Я и вот дружок мой, Колька. Только он ничего говорить не будет – боится.
      – А тебя-то как кличут?
      – Антип.
      – Вот что, Антип. Давай по порядку: когда ты мертвяка увидал, утром или, может быть, ночью…
      Антип неожиданно засмеялся:
      – Знамо дело, утром. Что я, дурак, ночью по Чертолью шататься? Шли мы, стало быть, с Колькой, к корчме – там завсегда еды запромыслить можно: кому лошадь почистить, кому сани протереть, кому еще что, короче – работы хватает. Вот, третьего дня…
      – Анти-ипе! Не отвлекайся.
      – Ах да… Ну, шли мы, шли… Как раз вот по этой тропинке. За стеной, за башнями, аккурат солнце вставало…
      – Постой. Какое солнце? – перебил Иван. – Сегодня ж пасмурно. Эвон какие тучи!
      – Нет, с утра как раз солнышко было, – шмыгнув носом, возразил мальчишка. – Я еще подумал: эко, и денек славный будет. Так нет, глянь-поглянь – и натянуло. Тако и совсем нехорошо стало. Вот, бывало ране…
      – Не отвлекайся! – снова повторил Иван. – Значит, шли вы с этим Колькой в корчму… А где корчма-то?
      – Да рядом, на Остоженке. Шли, вдруг видим – собаки. Целым скопищем! Воют! Ну, мы туда – посмотреть, чего они. Там пес есть один, Трезор, он у них за главного, лохматый такой, здоровущий, он нас не трогает, а мы ему, бывает, тоже еды подбросим. Вот я Кольке, дружку-то, и говорю – пойдем, говорю, глянем, чего там псинищи крутятся, а Колька говорит – нет, боюсь, вчерась, к ночи ближе, грит, на Черторые ошкуя видел!
      – Кого-кого?
      – Ошкуя. Да врет, конечно, – тут и бурых-то медведей нет, не то что белых… Ну и вот, подошли мы с ним ближе – глянь – а вот он, мертвяк-то! Кафтан богатый, рубаха шелковая – вся в кровище. Расхристан, прости Господи, мертвяк-то, так, что аж кишки видать. Собаки-то их, видать, и рвали… Колька аж сомлел, когда увидал, бежать бросился, да все про ошкуя своего толковал – он, дескать, и растерзал мертвяка этого. Ни за что, говорит, боле на Черторый не пойду. И посейчас еще трясется. Ошкуй, говорит, кругом рыщет – смех один, да и только!
      – Ошкуй? – Иван усмехнулся – чего только со страху не привидится. Однако, похоже, парнишка рассказал все, что видал. Или – не все?
      – А ты, Антип, кроме собак никого у ручья не заметил? Ну, может, бежал кто или за кустом прятался?
      – Не-а, – засмеялся мальчишка. – Не бежал и не прятался. Говорю же – одни псинищи были. Уж Трезор, коли б кого чужого почуял, осерчал бы, излаялся.
      – На вот тебе, – Иван протянул парнишке малюсенькую медную монетку – «мортку». – Хорошо б еще с дружком твоим поговорить.
      – Не, – Антип замотал головой. – Говорю ж, не станет он разговаривать – боится чужих.
      – Неужто и за пуло бояться не перестанет? – Юноша повертел в руках монету, куда большую, нежели «мортка».
      Антип неожиданно обиделся – ничего себе, его за какую-то «мортку» разговорили, а Кольку – за «пуло»?! За «пуло» десяток пирогов можно купить! Да не с капустою – с мясом! И за что же Кольке такие деньжищи?
      – Не Кольке, обоим вам, – пряча ухмылку, пояснил Иван. – Ну, конечно, если ты дружка своего приведешь, я-то уж не собираюсь за ним бегать.
      – Приведу, милостивец! – бросив шапку в снег, воскликнул мальчишка. – Посейчас вот и приведу… Только ты… это… не обманешь?
      – Вот те крест! – Иван размашисто перекрестился на маковку ближайшей, угадывавшейся посреди серой мглы церкви.
      Пока Антип бегал за своим боязливым дружком, юноша посмотрел по сторонам, заметив в отдалении высокую фигуру Прохора, деловито направляющегося к череде покосившихся изб. Ни Ртищева, ни Митьки видно не было – поехали на Скородом, в усадьбу Куракиных. Наверное, уж выяснят, какого лешего делал на Черторые юный княжеский отпрыск.
      – Вот он, милостивец, Колька-то, – вернувшийся Антип подвел к Ивану тщедушного паренька с длинными, выбивающимися из-под войлочной шапки волосами, в нагольном полушубке, в лаптях и онучах. Худым, вытянутым книзу лицом с карими большими глазами парнишка сильно напоминал какого-нибудь святого, изображенного в древней византийской традиции.
      – Ага, – Иван весело потер руки. – Ну что, поговорим?
      Колька вдруг бросился было бежать, да и убег бы, коли б не вцепившийся в его полушубок Антип:
      – Куды, пес худой? «Пуло», думаешь, просто заработать? А ну, говори, про что спрашивать будут… – Паренек обернулся к Ивану. – Ты спрашивай, господине, он все скажет. А не скажет… так я ему так дам! Юшка с носу брызнет, не хуже как с того мертвяка! – Антип цинично усмехнулся и на всякий случай дал приятелю хорошего тумака.
      Колька вздохнул и, вытерев кулаком набежавшую слезу, мотнул головой:
      – Чего говорить-то?
      – То, что ты дружку своему, Антипу, рассказывал, – улыбнулся Иван.
      А Антип несильно хрястнул приятеля кулаком по спине:
      – Да про ошкуя своего толкуй, чудо!
      – А ты не дерись больше! – обиделся тот. – Не то вообще ничего говорить не буду, понял? Ишь, размахался!
      – Ах, ты та-ак! – разозлившись, Антип ухватил парня за грудки. – Ну, держись, Кольша!
      Мутузя друг дружку, оба повалились в снег, и Ивану стоило немалых трудов разнять наконец драчунов.
      – Вижу, совсем вы не хотите ничего заработать. Что ж, ваше дело.
      – Да как же не хотим-то, господине?! Это все он, у-у-у, гад патлатый.
      – Сам ты гад ядовитейший!
      – Кто-кто?
      – А ну, цыц!
      Иван схватил обоих парней за загривки и хорошенько встряхнул, после чего велел Антипу отойти в сторону, а Кольке положил медяху прямо в ладонь:
      – Говори!
      – Неужто про ошкуя слушать будешь, господине? – удивился тот.
      – Да мне хоть про кого… Ты рассказывай, как дело было.
      – В обчем, про ошкуя тогда, – размазав рукавом по лицу кровавые сопли (видать, достал-таки Антип), Колька довольно толково и с большими подробностями поведал о том, что имел возможность наблюдать не далее как вчерашним вечером, здесь же, на Черторые. – Возвращался я, значится, из корчмы – мы там с робятами сено с возов в овин сгружали – они-то потом все по Остоженке пошли, а я – через ручей, мне тако ближе. Иду – звезды на небе так и блещут, так и блещут, истинно чудо Господне, не холодно на улице, хорошо, морозец такой небольшой… В обчем, иду. Вдруг слышу – вроде бы как кричит кто-то на ручью, за кустами. Я еще подумал: и кому там кричать? Место глухое, там почти никто и не ходит – ямы да буераки, – потому и лихих людишек нет, грабить некого. Вот и думаю: и кто это там кричит так страшно? Может, муж какой неверную свою жонку батогом учит? Как-то был такой случай… Оно, конечно, страшно, но и любопытно стало посмотреть. Ну вот, стою на тропинке, раздумываю – смотреть али нет… И вдруг из кустов-то, ну, там, где крики, ка-ак выскочит, ка-ак побежит… да прямо на меня! Я скорей с тропы – да в снег, тем и упасся. А он – здоровенный такой – пробежал лапами, проскрипел когтями – да и сгинул себе в темноте. А я пождал немножко – да деру! Дома насилу уснул. Ну, а утром вот, как с Антипкой на корчму пошли, тут мертвяка-то и увидали. Я-то уж сразу сообразил, кто его растерзал, а Антип не верит, смеется. Вот, ей-богу, не вру – ошкуй! Огроменный такой, уши торчком, морда оскалена и шерсть – белая-белая.
      – Как же ты все разглядел в темноте?
      – Дак луна, видно… Я-то в овражек скатился, не то бы тож сгинул. Господи, спаси и помилуй! – сняв шапку, парнишка троекратно перекрестился.
      Глядя на его побледневшее лицо, на задергавшееся вдруг веко, Иван все же вынужден был признать, что Колька что-то такое видел. Видел, конечно… Но – ошкуй?! Северный белый медведь – в Москве? Что-то не верится… Хотя… Почему бы и нет? Ведь многие столичные богатеи держат в своих хоромах медведей, обычно, правда, бурых – с Ивана Васильевича, Грозного царя, поветрие такое пошло. Бывали и раньше случаи – вырывались голодные звери на волю, срывались с цепи…
      – И что, большой ошкуй-то?
      – Говорю ж, агроменный!
      – А оборванной цепи ты на нем, по случайности, не заметил?
      – Цепи? – Мальчишка наморщил лоб и покачал головой. – Нет, господине, врать не буду – оно, конечно, может быть, цепь и была, да только я ее не видел. О! Однорядка на ошкуе была, да! Или ферязь… Черная такая, бархатная.
      Иван закашлялся: вот еще только не хватало – медведь, да еще в однорядке!
      – Так однорядка или ферязь?
      – Да не разглядел точно, больно уж страшно было – и зубы так стучали, думал: а ну, как услышит медведь-то?! Растерзал бы, уж точно, – Колька махнул рукой и зябко поежился.
      – Все рассказал? Больше никого в тот вечер не видел?
      – Не-а… Полежал немного в овражке да улепетнул домой со всех ног.
      – А куда… гм… ошкуй делся?
      – А пес его знает, я и не смотрел – рад был, что выбрался.
      – Ну, хоть в какую сторону-то? – не отставал Иван.
      Колька снова поморщился, почесал голову:
      – Кажись, к Остоженке. Ну да, к Остоженке! А уж куда он там делся – не знаю, – мальчишка пожал плечами.
      – Ну и медведь, – покачал головой Иван. – Ему бы к Москве-реке рвануть, а он туда, где людно. Что, прямо по снегу пошел?
      – Да не видел я…
      – Ладно. – Юноша поплотней запахнул опашень – хоть, вроде бы, и тепло, а ветерок-то мерзкий. Пронизывающий такой, сырой – как бы не продуло, а то будешь потом кашлять, как вон Ртищев. Правда, Ртищев давно кашляет, еще с осени.
      Махнув рукой ребятам – пожалуй, те уже рассказали все, что знали и видели, – Иван отвязал коня и медленно поехал к Остоженке по неширокой тропинке, внимательно вглядываясь в снежную целину слева и справа. Нет, никаких подозрительных следов, ни медвежьих, ни человечьих, на снегу видно не было. Что ж, выходит, ошкуй по тропинке пошел? Однако, никаких отпечатков медвежьих лап здесь тоже не видно. Впрочем, был ли ошкуй? Может, просто-напросто испугался мальчишка да принял за медведя какого-нибудь здоровенного мужика? Тем более, говорит, в ферязи ошкуй был… или – в однорядке. Ни того ни другого медведи, как известно, не носят. Значит, к черту ошкуя… Надобно искать крепкого высокого мужика в черной бархатной одежке – однорядке, ферязи, опашне… Да таких в Москве – сколько хочешь! Нет, примета неважнецкая.
      На Остоженке Иван повернул влево и, дожидаясь Прохора, стал медленно прохаживаться в виду крепостной стены, ведя коня под уздцы. Небо постепенно прояснялось: здесь, над Остоженкой и Чертольской, еще были тучи, а где-то за Кремлем, над Скородомом сквозь грязно-серую вату облаков уж проблескивала сверкающая лазурь зимнего неба. Наверное – к морозу.
      Прохор не добавил к ходу расследования ничего нового – жители ближайших к пустырю изб знать не знали ни про какого княжича, ни про живого, ни уж тем более про растерзанного. Ну, ясно – слухи-то еще не дошли; ничего, денек-другой – и пожалте вам: «Чертольский упырь»! Или, нет – «Чертольский ошкуй», так, пожалуй, вернее будет.
      – Ну, ведь к кому-то он приезжал, этот княжич? – Иван с Прохором ехали рядом – конь в конь – и разговаривали. – Со Скородома на Черторый, на Остоженку – путь неблизкий. Кто-то здесь у княжича был! Какая-нибудь зазноба… Однако такие люди, чтоб были ровнею князю Куракину, на Чертолье не проживают. Значит…
      – Значит, связь была тайной! – поддержал идею Прохор. – Какая-нибудь смазливенькая девица из посадских людей. А что? Вскружила голову княжичу, а затем навела на него какого-нибудь татя. Запросто!
      – Да, но мы пока не знаем, сняли ли что-нибудь с убитого, – покусав губы, заметил Иван. – Придется ждать Ртищева или Митьку. Поедем, пожалуй, в приказ – начнем писать отчеты.
      Прохор вздохнул:
      – Ох, чует мое сердце – не будет у нас завтра никакого воскресения. Все люди как люди – отдыхают, с утра в церковь пойдут, потом обедать сядут, пропустят по чарочке…
      – Ой, не по одной, Проша, – негромко засмеялся Иван. – Ой, не по одной.
 
      В Приказной избе просидели до самого вечера – все ждали возвращения Ртищева или хотя бы Митьки. Ну и, само собой, писали затребованные высоким начальством отчеты. Иван тут работал за двоих – и за себя, и за Прохора, больно уж тот не любил возиться с бумагами.
      – Интересно, как «истерзанный» пишется? – обмакнув в чернильницу гусиное перо, задумался юноша. – «Изтерзанный» или «изстерзанный»? Ладно, напишем через «слово»… Хорошо б еще и указать – как именно истерзанный…
      – Ну, это уж мы не знаем, не видели. – Прохор угрюмо хохотнул. – Все – с чужих слов.
      – Да уж, – согласился Иван. – Жаль, сами-то не видали ни одного мертвяка…
      – И слава Господу!
      – Ну, может, Митьке что удастся увидеть или Андрею Петровичу?
      – Ну да, – снова хохотнул Прохор. – Станет тебе думный дворянин мертвяков разглядывать!
      – Ртищев – станет! – уверенно отозвался Иван. – Кто другой бы – не знаю, а этот обязательно взглянет, коль выпадет такая возможность.
      Сказал – и как в воду глядел. Как раз сейчас, под вечер уже, заржали во дворе кони. Прохор подошел к окну:
      – Неужто едут?
      По крыльцу загромыхали шаги, распахнулась дверь, впуская раскрасневшегося с улицы Митьку.
      – Ну? – Оба приятеля воззрились на него с затаенной надеждой. – Как успехи? Ртищев где?
      – Андрей Петрович к себе домой поехал. – Митька зябко поежился. – Велеть, что ли, сторожу дров принести, а то холодновато что-то? Затопим-ка печечку, братцы!
      – Да подожди ты с печкой, Митя, – раздраженно махнул рукой Иван. – Дело говори – чего у Куракина разузнали?
      – Да так… – Митька уселся на лавку и вытянул ноги с таким видом, будто он не на коне, а пешком пол-Москвы исходил. – Есть кое-что…
      – Ну, говори, говори, не тяни! Что у тебя за привычка такая?
      – Да я ведь хочу, чтоб обстоятельно все получилось. В общем, убитый княжич, такое впечатление, был своему отцу-то не очень нужен. Вишь ты, старый-то князь вторым браком женился и от новой жены трех деток прижил. А Ефим – так убиенного парня звали – от первой, нелюбимой, жены был.
      – Ах, вон оно что! – выслушав, задумчиво протянул Иван. – Тут интересные возможности открываются. Я имею в виду будущее наследство…
      – Думаешь, мачеха княжича и… того… растерзала? – Митрий вскинул глаза. – Ведь так?
      – Ну, не сама, конечно… Но что-то в этом предположении есть!
      – Оно конечно, – кивнул Прохор. – Мачехе смерть княжича – выгодна. Тут и надо копать.
      – Андрей Петрович уже копает, – пояснив, Митрий подсел ближе к столу. – А нам строго-настрого запретил куракинское семейство трогать, сказал – «не по вашим зубам».
      – Да уж, род знатный, чуть ли не от самих Рюриковичей.
      – От Гедеминовичей!
      – Ну вот, видишь… Прав Ртищев, нас там даже на порог не пустят. Так ты, Митрий, так и не сказал, что удалось вызнать.
      Митька ухмыльнулся, потянулся лениво:
      – Верно, спросите, к кому княжич на Чертолье ездил? Есть одна зацепочка – корчма на Остоженке.
      – Не «Иван Елкин»?
      – Нет, не кабак. Именно корчма, вернее, постоялый двор. Выпить, хорошо закусить, переночевать, если нужно… Туда, похоже, наш княжич и ездил – отец-то его не доверял сынку, слуг проследить посылал. Те и проследили. Опосля доложили в подробностях: пьянствует, мол, молодой князенька в корчме. Старый князь на это рукой махнул – мол, хорошо хоть не в кабаке, не пропьется. Пусть себе бесится, все равно через месячишко к князьям Шуйским в войско отправлять – супротив Самозванца.
      – В корчме, значит… – Иван задумался. – На Остоженке. А куда же он, на ночь глядя, через ручей перся?
      – Или – откуда, – поправил Митрий. – Нужно корчму пошерстить. Ну, это уж завтра. Печь-то затопим? Мне ведь еще отчет писать.
      – Сиди уж. – Прохор с Иваном переглянулись и расхохотались. – Написали уже за тебя.
      – Как – написали? – Митька обрадованно-недоверчиво взметнулся с лавки. – А свидетелей указали?
      – Нет, место оставили – сам и впиши.
      – Угу, вписал бы, коли б были…
      – Вот и у нас то же самое… Боюсь, осерчает боярин, «правое ухо царево»!
      – Ничего! – беспечно отмахнулся Митрий. – Раньше понедельника он нас все равно не вызовет. А мы завтра остоженскую корчму качнем – неужто ничего не выловим?
      – У нас, кстати, уже и свидетели есть… Целых два! Малолетние, правда… Тоже в какой-то корчме на Остоженке крутятся. О! Их-то я прямо сейчас в отчет и впишу. Как их… Ммм… Колька с Антипом. Черт, и впрямь холодно! Чего ж так дует-то?
 

      Обхватив себя за плечи, Иван посмотрел на дверь – ну, точно, приоткрыта.
      – Ты что же это, Митька, кричишь, что замерз, а дверь не захлопнул?
      – Да захлопывал я!
      – То я открыл! – к удивлению всей троицы, в горницу неожиданно вошел подьячий Ондрюшка Хват. Кивнув, уселся как ни в чем не бывало на лавку. – Слышу – голоса, дай, думаю, зайду, отвлекусь чуток от дел насущных. Не помешал?
      – Да не очень, – Митрий повел плечом. – Что, Ондрюша, тоже делишки не переделать?
      – И не говори, – расхохотался подьячий. – Шайка, вишь, завелася в Китай-городе – кошельки с поясов режут, только звон стоит! Умельцы! Семен Никитич приказал – коли за неделю не поймаю, загонит меня в простые писцы али в пристава.
      – Так ты ловишь?
      – Поймал уже, – Ондрюшка Хват довольно потер руки. – В пыточной сидят, признание сочиняют. Никуда не денутся!
      – Хорошо тебе, – покачал головою Иван. – Вот бы и нам так… Послушай-ка, а с Чертолья у тебя никаких татей нет? Или – остоженских?
      – С Чертолья? Нет, – подьячий досадливо покачал головой. – Были бы – поделился б. Как не помочь хорошим людям? Что, упыря своего нашли? Судя по молчанию – нет. Жаль. Кстати, бумаги у вас лишней нет? Хотя бы пару листков, а то язм опоздал сегодня.
      – Да вон, – хохотнул Прохор. – Бери на любом столе, жалко, что ли!
      – Вот, благодарствую. – Ондрюшка живо сграбастал со стола бумагу.
      – Эй, постой, постой, парень! – вдруг возмутился Иван. – Ты наши записи-то верни!
      – Ах ведь, и правда, тут чего-то написано… – Подьячий вчитался в бумаги. – Скоропись понятная… Это ты так пишешь, Иване? Молодец. Не у многих дьяков столь хорошо выходит! Нате, забирайте ваши отчеты, у меня своих хватает… Так из той пачки возьму? Ну, вот и славно…
      Еще поболтав о чем-то, подьячий ушел, на прощанье поблагодарив парней за бумагу.
      – Что это он сегодня без бумаги остался? – удивленно хмыкнул Митрий. – Обычно так такой ушлый – а тут…
      – Дела, вишь, у него важные оказались.
      – Ага, важные… Не важней наших.
      Дописав отчеты, друзья наконец покинули приказные палаты и, сев на казенных коней, поехали домой, в Замоскворечье. Темнело уже, и в синем, очистившемся от туч небе зажигались звезды. Кургузый месяц, зацепившись рогом за Спасскую башню, висел над Красной площадью, отражаясь в золоченом куполе колокольни Ивана Великого, рядом с которым светился расписным пряником Покровский собор. Переехав по льду Москву-реку, парни повернули от Ордынки направо, пересекли Большую Козьмодемьянскую улицу и оказались наконец на Большой Якиманке, где – ближе к Можайской дороге – и располагалась усадебка, пожалованная всем троим заботами Ртищева. Хорошая была усадебка – небольшая, уютная, с высокими теремом и светлицею, с сенями, с теплыми горницами и опочивальнями. Рядом, на дворе – конюшня, амбарец с банею да избенка для слуг – целого семейства, не так давно принадлежавшего бывшему хозяину усадьбы, боярину Оплееву, сосланного царем Борисом за какие-то провинности в Тобольский острог. Боярин взял с собой почти всех слуг, кроме вот этих, уж больно оказались стары дед Ферапонт да бабка Пелагея.
      А новым хозяевам сгодились – служили не за деньги, а так – лишь бы не выгнали, и служили на совесть: бабка стряпала, а дед присматривал за двором да топил баню. Вот и сейчас, как только въехали во двор, потянуло запаренными вениками…
      – Господи, никак старик баньку спроворил! – удивленно воскликнул Прохор. – С чего бы?
      – Как это – с чего? – засмеялся Иван. – Чай, суббота сегодня!
      Прохор гулко расхохотался:
      – А ведь и вправду – суббота! Ну, мы и заработались… Что ж, это хорошо, что баня…
      А дед Ферапонт, накинув на согбенные плечи старый армяк, заперев на толстый засов ворота, уже успел отвести на конюшню лошадей и теперь лукаво посматривал на парней:
      – Что, поддать парку-то?
      – А и поддай, старик! Поддай! Да не жалей водицы…
      Ребята обрадованно загалдели.
      – Ну, наконец-то, явились! – вышла на высокое крыльцо Василиска. – Пошто там смеетесь-то, в темноте? Трапезничать будете?
      – Будем! – Парни еще больше захохотали. – Только после бани, Василисушка!
 
      А дед Ферапонт уже старался вовсю! Плеснул на раскаленные камни воды, запарил венички: Митька вошел первым – едва на четвереньки не встал, до чего жарко!
      – Ну, ты, старик, того… Как бы не угореть!
      Дед ухмыльнулся:
      – Угорают, Митьша, от плохого пару, а у меня завсегда пар знатный! Веничком-то попотчевать?
      – Погоди, – Митрий уселся на лавку. – Дай отдышаться.
      Сбросив одежку в предбаннике, вошли и Прохор с Иваном, оба крепкие, стройные, не чета тощему Митьке.
      – А ну, дед, давай сюда веники! Эх, хорошо! Митька, ложись на полок. Ты, кажется, на кашель жаловался?
      – Нет, нет, – опасливо отмахнулся Митрий. – Это не я жаловался, это Ртищев…
      – Ты на начальника-то не кивай! Ложись, кому говорю?!
      – А может, не надо? Я и сам как-нибудь попарюсь…
      – Ложись, не то хуже будет!
      Прохор показал отроку свой здоровенный кулак, натренированный еще в былые годы, когда дрался стенка на стенку за Большой Тихвинский посад.
      – Иване, Митька, вишь, хочет, чтоб мы его силком затянули…
      – Не-не, не надо силком… – Передернув плечами, Митрий со вздохом полез на полок. Ух и жарко же… Прямо уши в трубочку заворачиваются! А доски, доски-то как жгут!
      – Ну, улегся?
      – Угу… – Юноша обреченно вытянулся.
      Взяв в руки два веника, Прохор несколькими энергичными взмахами разогнал жар и приступил к Митьке. Сначала легонько прошелся вениками по всему телу, словно пощекотал, затем начал бить – одним, вторым, потом обоими вениками вместе…
      – Как, Митька?
      – Ох… Хорошо! Славно!
      – Ну-ка, поддай-ка еще, Иване!
      Ух-х!!! Ивана-то не надо было упрашивать – выскочил в предбанник, плеснул в корец с водой чуток квасу для запаху и – на камни! Ух-х!!!
      – Эх, и славно же! – неутомимо работая вениками, довольно оглянулся Прохор. – Как, Мить?
      – Сла-а-авно…
      – Ну, еще разок… Йэх!
      Вкусно пахло запаренными вениками, житом, деревом и распаренными телами. Иван тоже схватил веник, примостился рядом с Митькой, охаживая себя по плечам…
      – Хорошо! Эх! Славно!
      С каждым взмахом словно улетали куда-то далеко-далеко все накопившиеся за долгую неделю – вот уж поистине долгую! – проблемы.
      Йэх!
      – А ну-ка поддай! Митька, как – в сугроб?
      – А и в сугроб! Запросто!
      Довольный Митрий спустился с полка.
      – Митька, погодь, я с тобой!
      Они выскочили из предбанника вместе – сначала Митька, за ним Иван, затем Прохор. С хохотом повалились в сугроб, взметая сверкающую пыльцу снега…
      – Эх, хорошо! Вот славно-то!
      А потом снова – в жаркую баню, и снова веничком…
      – Славно!
      Жаль только вот темновато было, зато в предбаннике, шипя, горели две сальные свечки. Там и уселись, напарившись, потягивая холодный квас из больших деревянных кружек.
      – Хозяйка спрашивает: подавать ли на стол? – заглянул с улицы дед Ферапонт.
      Иван улыбнулся:
      – Пущай подает. Сейчас идем уже…
      Парни, не торопясь, оделись.
      – Слышь, Митрий, – вспомнил вдруг Иван. – Ты ведь так нам и не сказал: что там у Ефима Куракина украли? Может, цепь при нем была золотая или еще что?
      – Цепь – это само собой, унесли. – Митрий вдруг помрачнел. – Но цепь не главная пропажа…
      – Не главная? А что ж еще?
      – Печень.
      – Что-о?!
      – Печень, селезенка, сердце… – добросовестно перечислил Митрий. – Жир с бедер и живота тоже срезали.
      – Вот те раз, – сипло прошептал Прохор. – Вот те раз… Наверное, и у остальных тоже все повырезали… А мы-то гадаем…
      – Да-а-а… – Иван зябко поежился и с силой ударил кулаком в дверь. – Вот вам и жертвы. Вот вам и ошкуй!
 

Глава 3 Марья

      Любви, любви хочу я…

       Василий Жуковский. Песня

      Февраль 1605 г. Москва
      Печень, сердце, жир! Кому все это нужно? Ясно кому – ворожеям да колдунам, коих водилось на Москве не сказать чтоб во множестве, но все же в довольно большом количестве. По кабакам да торжищам шептались даже, будто сам государь ворожеям-волшебницам благоволит. Ежели так, опасно было их трогать – хватать, тащить в пыточную на допрос. Да и кого хватать-то? Пока ничего конкретного. Сразу появилась версия о том, что ворожеи изъяли внутренности уж после того, как неведомый убивец расправился со своей жертвой. Однако все прочие истерзанные трупы свидетельствовали против этого – тогда получалось бы, что ворожеи или колдуны специально таскались следом за кровавым Чертольским упырем – так уже стали именовать убивца на Остоженке и Черторые. Значит, ворожеи…
      – Я тоже думаю, что среди них и нужно искать, – выслушав ребят, заметил Ртищев. – Только сперва по новой проверить надобно – точно ли и у всех прочих внутренности пропали.
      – Да ведь как проверишь-то, господине?! – вскинулся Митька. – Коли их же всех, прости господи, давно на погост увезли?
      – Вот ты и займись. – Думный дворянин улыбнулся и надсадно закашлялся. – Хоть самому к ворожеям идти… А и займусь! А вы двое, – он посмотрел на Ивана и Прохора, – покойным Ефимом Куракиным. Установите точнейшим образом: что он делал на постоялом дворе, часто ли там бывал, с кем общался, ну и все прочее. Задачи ясны? Тогда что сидите?
      Холодно было на улице, морозно, зато небо лучилось синью, зато весело сияло солнце! Славно было скакать по заснеженным улицам, славно, хоть и холодновато, признаться; по пути Прохор с Иваном пару раз останавливались, заглядывали в корчмы, не выпить – согреться. Вот и Остоженка. Иван наклонился в седле:
      – Эй, парень! Где тут постоялый двор?
      – Вам постоялый двор или кабак?
      – Двор, говорю же!
      – Эвон за той церквушкой.
      Поскакали. Миновали деревянную церковь с колокольнею, перекрестились на маковку и, посмотрев вперед, увидали обширный забор с призывно распахнутыми воротами, в которые как раз въезжали крытые рогожами возы. За воротами виднелись приземистые бревенчатые строения – избы, амбары, конюшня…
      Переглянувшись, парни, обогнув возы, въехали на обширный двор.
      – Кажется, здесь, – Прохор кивнул на крыльцо самой большой избы.
      Тут же, откуда ни возьмись, подбежал служка:
      – Изволите остановиться у нас?
      Иван спешился, кинул поводья:
      – Может быть, коли понравится.
      Служка изогнулся в поклоне:
      – Сейчас доложу хозяину. Проходьте в избу.
      – На вот тебе медяху. Лошадей не забудь покормить.
      – Само собой, господа мои, само собой.
      Толкнув тяжелую дверь, друзья прошли через длинные сени и оказались в обширной горнице с низким потолком и изразцовой печью. Над большим, тянувшимся через всю горницу столом, свисая с потолка на деревянных подставах-светцах, потрескивая, горели свечи. Сняв шапки, парни перекрестились на иконы.
      – Рад видеть столь приятных молодых людей! – приглаживая пятерней расчесанную надвое бороду, поклонился гостям невысокий кругленький человечек в темно-коричневом зипуне с деревянными пуговицами, надетом поверх красной шелковой рубахи. Пояс тоже был красный, с желтыми кистями.
      Иван усмехнулся – экий щеголь, – спросил:
      – А ты, верно, хозяин?
      – Он самый, Ондреев сын, Флегонтий. А вы кто ж такие будете?
      – Дети боярские из-под Коломны. Думаем в войско наняться, к воеводе князю Милославскому… Ну, или – к Шуйским.
      – Хорошее дело! – Флегонтий заулыбался. – Без вас, уж ясно, никак не разбить Самозванца.
      – Шутишь?
      – Шучу, шучу, господа мои! Сами знаете, жисть сейчас такая, что без веселой шутки – никак. Надолго к нам? – Хозяин постоялого двора улыбался, но глаза его оставались серьезными.
      – Как с воеводами сговоримся. Может, и сегодня съедем, а может, всю седмицу проживем. Да мы заплатим, не сомневайся.
      – Да я и не сомневаюсь… Желаете отдохнуть с дороги?
      Парни переглянулись:
      – Да, пожалуй, для начала перекусим.
      Флегонтий улыбнулся:
      – Хорошее дело. Чего изволите? Есть студень, жареные свиные уши, щи мясные и мясопустные, пироги-рыбники, квас…
      – Вот пирогов нам и подавай. И не забудь квасу.
      Друзья уселись за стол примерно посередке и в ожидании пирогов исподволь рассматривали постояльцев – судя по одежке, средней руки купцов. С одним – уминавшим щи по соседству – разговорились:
      – Давненько здесь?
      – Да с Рождества…
      – От славно… Может, подскажешь, стоит ли здесь останавливаться?
      – А чего? – Не переставая работать ложкой, купчина поднял глаза. С рыжеватой окладистой бороды его свисала капуста. – Тут ничего, жить можно. Правда, дороговато, да что поделать? Дешевле-то вряд ли найдешь.
      – А говорят, тут убили кого-то?
      – Убили?! – Купец чуть не подавился щами. Положил ложку на стол, замахал руками. – Окстись, окстись, господине! Никаких тут убивств не было, вот те крест!
      – Ну как же? – гнул свое Иван. – А на той неделе? Эвон, на торжище говорили… никак, в пятницу парнищу какого-то убили… да и, – юноша оглянулся и понизил голос, – истерзали всего!
      – А-а-а, – протянул купчина. – Вот вы про что. Ну да, верно, было такое убивство, Господи, спаси и сохрани… – Он снова перекрестился и продолжил: – Так то не здесь, то на Черторые, есть невдалече такой ручей.
      – О! – поднял палец Прохор. – Говорили же – невдалече!
      – Да это просто не повезло парню… Ефимом его, кажись, звали.
      Парни насторожились:
      – Как это – не повезло?
      – Да так, – купец снова заработал ложкой. – Я не очень-то и знаю…
      Тут подоспели и пироги с квасом. Переглянувшись, парни заказали еще и вина.
      – Выпьешь с нами, человече?
      – С хорошими-то людями – чего ж не выпить? – оживился купец. – Меня Корнеем зовут.
      – Иван.
      – Прохор.
      – Ну, за знакомство!
      Выпив, купчина разговорился:
      – Ефим-то, вьюнош убиенный, частенько сюда захаживал. Улыбчивый такой, темноглазый. Одет богато – ферязь золотом вышита, кафтан с битью, соболья шапка. Приезжал обычно к обеду, правда, не обедал, выжидал чего-то… Пождет-пождет, в оконце посмотрит… потом оп! Подымется в горницы… Спустится уже в простой одежонке, шмыг – и нет его! К вечеру обратно заявится, снова переоденется – на коня и поминай, как звали. Вот так вот, одним вечерком – и не пришел. А уж на следующий день пошли слухи… Убили парня да распотрошили. И знаете, кто убивец?
      – Кто же? – хором спросили друзья.
      – Ни за что не поверите. Ошкуй!
      – Кто-о?
      – Ошкуй! Медведь белый… Видать, сбег от какого-нибудь боярина: они любят медведей на усадьбах держать забавы ради. Вот и кормится.
      – Страшное дело!
      – Дак я и говорю – не повезло парню! Вот и вы упаситесь на Черторые вечером околачиваться – не ровен час. С медведем-то как сладишь?
      – Да у нас пистоли есть.
      – Ну, разве что пистоли…
      – А куда ж Ефим-то ходил?
      Корней развел руками:
      – Тут уж, братцы, ничего сказать не могу. Может, кто из местных… есть тут один мужик, вернее, парень. Здешний остоженский, Михайлой кличут. Частенько сюда заходит… – Купец вдруг оглядел стол и ухмыльнулся. – Да вон же он, вон! В углу, сивобородый, в овчине.
      – Господи! – Присмотревшись, Иван наклонился к Прохору. – Да я ведь, кажись, его знаю… Михайла… ммм… Михайла Потапов…. Нет – Пахомов. Да-да, точно – Пахомов! – юноша замахал рукою. – Эгей, Михайла! Как жизнь?
      Михайло вздрогнул, дернулся, но, разглядев улыбающегося Ивана, тоже улыбнулся в ответ. Подошел, поздоровался.
      – Садись, выпей с нами, – радушно предложил Иван и кивнул на собутыльников. – Это дружок мой, Прохор, а то – Корней, купец. Хорошие люди.
      – Да я вижу, что хорошие, – присаживаясь, Михайло улыбнулся в усы. – Винишко пьете? – Он заглянул в кружки. – Напрасно. Для своих есть тут у хозяина кое-что… Сейчас… Эй, парнище, – он ухватил за рукав пробегавшего мимо служку. – Скажи Флегонтию, пущай белого вина нальет. Для Михайлы Пахомова.
      – Сделаю, Михайло Пахомыч, – поклонился слуга.
      Иван усмехнулся:
      – Ишь, как тут тебя величают!
      – Так все вокруг когда-то батюшке моему принадлежало! – горделиво сверкнув очами, Михайло стукнул кулаком по столу. – До тех пор, пока царь… Тсс… Про то вам знать не надобно.
      – Пожалте, Михайло Пахомыч. – Подбежавший служка с поклоном поставил на стол изрядный кувшинец и большое блюдо с дымящимися пирогами. – Пирожки с вязигою. С пылу, с жару! Угощайтеся.
      – Угостимся! – Михайло самолично разлил принесенное вино по кружкам. – Ну, вздрогнули!
      Иван глотнул… и закашлялся! Ну и вино – аж глаза на лоб лезут. Не вино – самая настоящая водка!
      – Водка, водка, – занюхав выпитое куском пирога, засмеялся Михайла. – Хорошая, не какой-нибудь там перевар.
      – И как хозяин-то не боится? – Прохор покачал головой. – Ведь не царев кабак… А ну, как донесет кто?
      – Не донесет, – ухмыльнулся Михайло. – Только верным людям тут наливают. Ну, еще по одной?
      Иван махнул рукой:
      – Давай… Корней нам тут какие-то страсти рассказывал. Про истерзанного парня.
      – Да, – Михайло пожевал пирога, – жаль парнишку. Ошкуй, говорят, напал. Я б этих бояр, что за своей живностью не следят, вешал бы на их же воротах! Ничего, придет истинный царь…
      – Какой-какой царь? – перебил Прохор.
      – Никакой, – Михайло зло сжал губы. – Ничего я такого не говорил – показалось вам…
      – Ну, показалось – и показалось. – Иван незаметно наступил Прохору на ногу и улыбнулся Михайле. – Ты про ошкуя рассказывал.
      – А, – взгляд собеседника подобрел. – Про это – можно. Вот, говорю, бояр бы за этих медведей наказывать – никаких ошкуев бы не было. Мужи здешние собираются все Чертолье прочесать – может, где и берлога отыщется? Хотя… это ведь наш, бурый медведь, по зиме в берлоге спит, ошкуй-то не спит, бродит. Ничего, отыщется!
      Иван поддакнул:
      – Уж поскорей бы. А что тот парнишка, Ефим…. Его ошкуй утром задрал или, может, ночью?
      – Вечером, скорее всего… – подумав, отозвался Михайло. – Видать, припозднился парень.
      – Припозднился? Откуда?
      – Ишь, любопытные вы какие… Все вам и расскажи!
      – Так и расскажи – интересно же!
      – Интересно им, – Михайло вновь потянулся к кружке. – Помянем-ко, братцы, Ефима. Хороший был парень, царствие ему небесное!
      Все молча выпили. Иван, правда, не до конца, и так уже в голове шумело, а еще ведь дела делать надобно. Разузнать, к кому это хаживал молодой княжич. Псст… Как это к кому? А не было ль у него поблизости какой зазнобы? От того – и в тайности все. Дело молодое, знакомое…
      – Дева-то его, поди, убивается, – негромко, себе под нос, но так, чтоб собеседникам было хорошо слышно, промолвил Иван.
      – Какая еще дева?
      – Ну, та, к которой он ходил.
      Михайла похлопал глазами:
      – А ты откель знаешь? Сказал кто?
      – Так догадался.
      – Догадливый… И впрямь, к девице одной он ходил… Да не очень удачно, думаю. Все грустный возвращался. Иногда про зазнобу свою рассказывал… Марьюшкой называл…
      – Марья, значит.
      – Ну да, Марья. Я так смекаю, она Ефиму не ровня – из купцов или богатых хозяев. Не знатного рода. Но, как Ефим говорил, батюшка его, князь, только бы рад был, ежели б все вышло. Тогда бы был повод нелюбимого сынка части наследства лишить – дескать, женился черт-те на ком не по батюшкиному слову, так-то!
      – Вон оно что! А Марья – она хоть откуда?
      – Да черт ее… – Михайло посопел носом. – За Москвой-рекой живет где-то… На Кузнецкой слободе, кажется…
      – Так-так… – прошептал Иван. – Значит, Марья с Кузнецкой… А что, – юноша повысил голос, – не дальний ли круг – со Скородома на Кузнецкую через Чертолье таскаться?
      Михайло насторожился, посмотрел подозрительно:
      – А ты откель знаешь, что Ефим со Скородома?
      – А… вон, Корней сказывал…
      Купчина Корней уже сладко спал, уронив голову на руки. С бороды его все так же свисала капуста.
      – Тут все в тайности дело, – негромко пояснил Михайла. – За Ефимом-то батюшкой его человечек специальный был пущен – следить. Ефим про то прознал – вот и делал вид, что ездил просто на постоялый двор – пьянствовать. А на самом-то деле здесь только переодевался – и в Замоскворечье, к зазнобушке… Да что мы все о грустном? Выпьем?
      Не дожидаясь ответа, Михайла намахнул кружку и, утерев губы рукавом, поднялся с лавки:
      – Ну, благодарствую за вино… Пора мне.
      – Счастливо.
      Приятели дождались, пока он вышел, и тоже направились по своим делам. Хозяину, Флегонтию, сказали, что еще вернутся, хотя, конечно, понимали, что вряд ли.
      Засели у себя на усадьбе – по пути было, от Большой Якиманки до Кузнецкой идти – тьфу. Поговорили, прикинули, что к чему, выходило – на Кузнецкой следовало искать какого-нибудь богатого человека, купца или из мастеровых. Ясно, что не боярина и даже не дворянина.
      – Тем лучше, – потер руки Прохор. – Быстрей найдем.
      Тут же и отправились, пересекли проулками Козьмодемьянскую, Ордынку – и вот она, Кузнецкая, до самой крепостной стены стелется. Пара церквей золотятся маковками. Высоких хором нет, зато много обширных усадеб – ну, понятно, считай, кругом кузнецы, потому и улица так названа. Морозец после полудня спал, небо затягивалось палевыми полупрозрачными облачками, сквозь их пелену мягонько проглядывало солнышко. Оно еще улыбалось, светило, но уже ясно было, что к вечеру пойдет снег. Ну и пес с ним, пусть идет, детишкам на радость, лишь бы не мокрый, с дождем.
      Выехав на Кузнецкую, приятели придержали коней.
      – Ну что? В какой-нибудь кабак заглянем? – предложил Прохор.
      Ивана передернуло. Да уж, не хватало еще кабака!
      – Нет… Уж лучше – к церкви.
      Подъехав к Божьему храму, спешились, подошли к паперти, осмотрелись. Рядом с горки, крича, неслись на санях вниз ребятишки, смеялись, слетая кувырком в снег.
      Прохор аж позавидовал:
      – От, славно-то!
      – Так спроси санки-то, прокатись! – засмеялся Иван.
      – А и прокачусь! – Парня, видно, заело. – На спор?
      – На спор! – Иван азартно протянул руку. – Что ставим?
      – Алтын!
      – Алтын? Согласен… Ну, что стоишь? Иди, прокатись.
      Прохор замялся – к церкви как раз подошли какие-то девушки в беличьих шубках, и ему не очень хотелось выглядеть глупо. Вот, скажут, несется на санках этакая орясина – в детство впал, что ли? Девки, как назло, не уходили, наоборот, во все глаза смотрели на горку, шушукались. И Прохор наконец решился.
      Сдвинув набекрень шапку, подошел ближе:
      – А что, девушки, прокатимся?
      Девчонки оглянулись и засмеялись:
      – А у тебя санки есть?
      – Так вон, спросим у ребятишек!
      Иван даже позавидовал – вот ведь повезло черту!
      И в самом деле, Прохор живо отыскал санки, длинные, с полозьями, усадил девок и, присвистнув, помчался под гору. Эх, и здорово же они неслись… правда, недолго – налетев на какую-то коряжину, кубарем покатились в сугроб, поднимая снежную, золотящуюся на палевом солнышке пыль.
      С хохотом выбрались из сугроба.
      – Ну что, девчонки? Еще разок?
      Те опасливо оглянулись:
      – У нас тут маменька посейчас выйдет… Боимся! Нет, мы лучше пойдем. А за катанье благодарствуем – уж больно весело!
      Девчонки, стряхнув друг с дружки снег, быстренько побежали к церкви.
      А к Прохору пристал плачущий мальчишка – тот, чьи санки.
      – У-у-у, – заныл. – Полозье-то мне сломали-и?и…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.