В городе Ю (Рассказы и повести)

      - Но-но! - испуганно отстраняясь, рявкнул он. Действительно... "при исполнении"! Пока чудо не растаяло, надо "таять" самому.
      - Спасибо! - уже на пороге сказал я... Но - кому?!
      Потом, покидая эти места - увы, на поезде, а не на машине - и слегка уже приустав, я размышлял о происшедшем: а было ли что-то? Что же необыкновенного в том, что в этих местах, где бродили еще наши гены, встретился мой "буквальный" близнец?.. Да - но в какой момент!
      Потом, уже ночью, в вагоне, я думал: какой все-таки ехидный старикашка - этот Всевышний! Зачем ему нужно было показывать свой светлый лик именно в кутузке, неужто не мог уж подобрать более симпатичную ситуацию?
      ... Да нет, уже под утро понял я, все правильно! Чудеса не бывают неточными - и это точное. Я бы сам морщился от пошлости и ненатуральности, если бы, скажем, умильные пейзане встречали меня на границе области сочными дарами. Я бы узлом завязался от стыда! А так все правильно - получил помощь в несколько иронической, издевательской форме, - в духе моего теперешнего характера! Не целлулоидного же мишку класть в изголовье моей постели?
      А так ясно, - он меня видит, причем именно меня, а не кого-то вообще!
      ... Но до этих благостных размышлений в поезде произошло немало мытарств.
      Транзистора для моего электронного зажигания Платон, конечно же, не достал (да и мог ли и, главное, пытался ли достать? Большой вопрос!). И вообще все оставшееся время он был со мной крайне суров, даже не поблагодарил за гнилые помидоры, которые я добыл с таким трудом. Ну и правильно, наверное... А что бы я хотел? Чтобы он носил меня в сортир на руках? Я бы и сам не согласился!
      Зато он охотно отбуксировал на своей "ниве" мою колымагу до железнодорожной станции - это я, думаю, важнее сладких слов и слезливых объятий.
      В товарном тупике по наклонным рельсам мы вкатили мой драндулет на открытую платформу. Распорядителем почему-то был заика, от которого невозможно было даже добиться: точно ли в Ленинград пойдет эта платформа?
      - В Л-Ленинград, а к-куда же ее? - несколько неуверенно говорил он.
      Как будто бы мало у нас городов
      Безуспешными были и мои попытки хоть как-то прикрыть машину каким-то брезентом - такие речи всеми встречались просто с изумлением: что значит это слово - брезент?
      - А они нарошно так сделали, шоб нихде ничего не було! - усмехнулся Платон. После чего, крепко пожав мне руку, он убыл.
      Осталось ли у меня о нем плохое впечатление? Да я бы не сказал. Все-таки какой-то блеск разума в общем море хаоса его украшал.
      Полоса безумия и бесчеловечности началась позже. Когда должна была поехать моя машина (на платформе), никто не знал. Да и двинется ли она отсюда вообще? Какая-то квитанция, размером с трамвайный билет, которую мне выдали вместо машины и уплаченных денег, беспокоила меня. Выдадут ли мне по ней машину? Не очень что-то похоже!
      Билет для себя я достал лишь на послезавтра... Не возвращаться же на это время к Платону! Придется ночевать на вокзале. Но оказалось, что и эта фраза, как бы проникнутая унылым пессимизмом, на самом деле полна необыкновенной бодрости... Ночевать на вокзале? Ишь, чего захотел! Вечером, когда я пытался задремать на скамейке, я вдруг увидел, что под напором женщины в горделивой железнодорожной форме целые ряды пассажиров снимаются и уходят из зала. Может, наивно подумал я, она заботливо провожает их на поезд? Но такого уже не будет в нашей жизни никогда! Чем ближе она подходила, тем ясней по ее лицу я понимал, что она просто гонит людей!
      - Но почему же?! - воскликнул я, когда она "срезала" наш ряд.
      - Позвольте не вступать с вами в полемику, - проговорила она. - Это вокзал! Учреждение, а не ночлежный дом! У себя же в учреждении вы не остаетесь ночевать?
      Одна не особенно крупная женщина выгнала в ночь, на холод несколько сот человек!
      Новый, элегантный, стеклянный и, главное, абсолютно пустой и чистый вокзал сверкал перед нами, как хрустальная люстра. С дорожной свалки, из зарослей полыни мы смотрели на это сияние, как волки на костер, и почти что выли. От холода, от комаров и, главное, от отчаяния! Неужели же теперь всегда будет только так?!
      Часов в семь утра, потеряв все человеческое, мы, отталкивая друг друга, ломились в милостиво открытые двери. Главное было - захватить кресло, "не заметив" или оттолкнув устремившуюся на это же место старушку. Когда наконец все, кто сумел, расселись по сиденьям и попытались погрузиться в сладкую дремоту, из кабинета вышла та же неумолимая женщина и начала, методично обходя ряды, поочередно встряхивать задремавших:
      - Просыпайтесь! Спать на вокзале не полагается! Сидите, пожалуйста, прямо!
      Я, не отрываясь, смотрел на нее: может, я все же заснул и это ужасный сон? Да нет... уж больно это похоже на нынешнюю реальность! Ну, а где же хотя бы дуновение разума, доброты? Неужели это исчезло навсегда и Всевышний навсегда прекратил свою деятельность? Видимо, так!
      Все же, не выдержав, я вскочил (безнадежно, конечно, потеряв свое место!) и пошел куда-то по длинным служебным коридорам... Вот дверь с табличкой "Начальник вокзала". Может, он поймет или хотя бы что-то почувствует?!
      - Ну, подумайте сами, вы же интеллигентный человек, - что будет, если оставлять ночевать? Тут же будут жить неделями!
      - А выгонять в ночь на холод?!
      - Таковы инструкции.
      "Зачем все они? По-моему, достаточно лишь одной инструкции - не быть сволочью и идиотом!"
      ... Это я лишь подумал, глядя в его оловянные глаза, но, конечно же, не сказал!
      - А не скажете, как ваша фамилия? - вместо этого проговорил я.
      - Она написана на дверях кабинета, - холодно (вопрос был характерен для неинтеллигентного посетителя!) произнес он и склонился над бумагами, в которых, видимо, было сказано, как окончательно довести все дело до ручки.
      Я вышел и стал таращиться на дверь - никакой фамилии там не было! Было лишь написано "Начальник вокзала" - и все, больше ни буквы! Кто из нас сумасшедший - я или он?! Или это был способ избавиться от меня? Какое это имеет значение?.. Авдеев? Пучков? Какое это имеет значение?
      Я брел по бесконечным служебным коридорам - вон, оказывается, сколько их тут! И вдруг за полуоткрытой казенной дверью я увидел рай, блаженство, мечту: в синеватом дрожащем свете дневных ламп там всюду были сложены матрасы - белые, с ржавыми потеками и синими полосами, они лежали кипами, поднимаясь до потолка, словно специальное ложе для изнеженной принцессы на горошине. Войти бы, взобраться на них, смежить веки и погрузиться в теплое блаженство... Нет?.. Ну, разумеется - нет! Плотная женщина в синем халате увидела голодный мой взгляд и не поленилась пройти через всю комнату и хлопнуть дверью перед моим носом!
      Все, понял я. Это конец! Эти люди победили Его и не просто указали на недопустимость, но и тщательно выкурили из мельчайших щелей всякий дух разума и добра!
      Я снова брел мимо двери начальника. Безумная идея - зайти?.. Вдруг... опять он окажется однофамильцем?! Ну и что? Да и снова надеяться на это уже наглость, о таком и мечтать-то некрасиво!
      Я вышел в зал... Мое место, как, впрочем, и все остальные, было занято. Единственное, к чему можно было как-то прислониться, это слегка отъехавший на подвижной консоли шершавый пожарный шланг, свернутый спиралью... Я направился к этой консоли, хотя, наверное, и это святыня, к которой простым смертным приближаться нельзя? Я все же приблизился - хотя бы мысленно подержаться...
      Рядом с консолью на стене была присобачена маленькая табличка с ржаво-красной схемой пользования шлангом в случае чего, а под ней была надпись: "Ответственный за пожарную безопасность - начальник вокзала Каюкин Х. Ф.".
      Вот, собственно, и все. Но и этого было достаточно. Я почуял, что Всевышний, который не в силах уже ничего сделать против грубой, бессмысленной силы, захватившей мир, тихо стоит рядом со мной и усмехается.
      ... Я вдруг ясно представил себе свой последний час. Не дай Бог знать этот год и месяц - нет ничего страшней этого знания... Но - час? Думаю, что в нынешней нашей жизни и он не принесет нам ничего необычного!
      ... Я выныриваю из океана боли - хоть за что-то, как за ветку над пропастью, зацепиться!.. Вот - за дребезжание тележки со шприцами, которую пожилая неуклюжая сестра ввозит в палату. Я слежу за ее долгими, но бесполезными приготовлениями и вдруг с надеждой - наверное, с последней надеждой! - выговариваю:
      - Скажите... а как ваша фамилия? Она с недоумением смотрит на меня: и этот - еще жаловаться?
      - Пантелеюшкина... А что? - произносит она. И я улыбаюсь.
      ВАНЬКА-ВСТАНЬКА
      Ноу-хау
      Лучшее время вахты - с ночи на рассвет, потому как в эти часы, чтобы не заснуть, разрешается ловить рыбу. Свесив с борта голову, я смотрю, как на прозрачной глубине тычется в наживку бычок, развевая бурые перья, абсолютно знакомый, словно приплывший сюда за нами.
      Заглядевшись на него, я даже на минуту забываю, что яхта наша стоит на рейде Канн. Вот город, о котором мечтают, наверное, все - в эти часы еще тихий, пустой. Ряды яхт вдоль набережной, знаменитые белые отели, зеленые пальмы.
      Я счастливо вздыхаю. И вспоминаю, как это плавание началось.
      ... Мы выплыли из Ковша, вышли на Галерный фарватер. Будто весь дым из труб уселся на воду, даже Кронштадтский купол, сияющий всегда, растворился.
      Мы высадились в форте, разложили снедь на бетонном круге, оставшемся от поворотной платформы пушки.
      Высочанский, наш любимый гость, нежно радовался тому, что все тьфу-тьфу-тьфу - по-человечески. Он бодро вскарабкался на крепость и, оглядывая оттуда простор, всячески вдыхал полной грудью, внушая и нам: вот это жизнь! Вот это красота! Может, хватит вам уродоваться в ваших железных душегубках, пора зажить по-настоящему!
      Спустился он вовсе умиротворенный. Ласково выпил...
      - Ладно уж! - Он с веселым отчаянием махнул рукой. - Пока не имею права вам говорить, но по старой дружбе: на октябрь утверждена регата, и ваша "Венера" - в реестре!
      Он эффектно откинулся, огляделся. Все тихо молчали. Конечно, нам полагалось ошалеть, но только я вяло выкрикнул: "Неужели?" - остальные не реагировали.
      - Ладно уж! - окончательно расщедрившись, добавил гость. - От вас, старых пьяниц, не скроешь: регату эту организуют крупнейшие винные фирмы Европы. Как это вам?
      Все молчали еще более тупо.
      - Только сомневаюсь, - вдруг Гурьич прохрипел, - что нам хоть стакан нальют, если у нас не будет самых свежих военных тайн. Какой смысл?
      - Вы плохо думаете о наших партнерах! - воскликнул Высочанский.
      Уже укупоренная подводная лодка, стоящая на кильблоках, - не самое лучшее место на свете. Нагнешься к слабо сипящему под ногами шлангу, всосешь чего-то теплого, пахнущего резиной, - и живи!
      Но особенно тяжко, если лето и жара, и стоит едкий дым от сварки, а еще лучше - от резки металла, желательно - покрашенного! Стоишь, размазывая грязные слезы, и что-то пытаешься еще понять в едком дыму.
      Высочанский, приехавший, чтобы устроить красивое отпевание, был поражен - что тут, напротив, кипит такая жизнь! Работяги, теснясь в гальюне, прожигая искрами собственные штаны, вырезали из железного пола литой унитаз. Зачем? В знак протеста? В подарок гостю? Высочанский плакал вместе со всеми, но явно не понимал, почему.
      ... Унитаз - вообще один из самых коварных агрегатов на лодке. Чуть задумаешься, недосмотришь за шкалами, не довыровняешь давление - и даст золотой фонтан, и ты выйдешь из места уединения весь, с ног до головы, в говне. И, что греха таить, такие казусы с нашим гостем происходили. Но сейчас назревало что-то другое.
      Дышать становилось невозможно, концентрированные слезы буквально прожигали кожу. Высочанский не хотел выглядеть дураком, но и понять что-либо не мог... И тут наши пролетарии поднапряглись и низвергли с грохотом трон, как в семнадцатом, прямо к ногам отскочившего Высочанского. Зазубренный край железа хрипел и сипел, огненные пузыри медленно угасали, синели, слепли, словно глаза повергнутого дракона. Все повернулись и, едко кашляя, потянулись на выход. Никто ничего не объяснял.
      И только я, сжалившись над гостем, и предложил эту прогулку, оказавшуюся роковой.
      - Вы плохо думаете о наших партнерах! - воскликнул Высочанский. А что ж еще он, посвятивший сближению с Западом всю жизнь, отсидевший сначала в кочегарке, потом за решеткой, мог восклицать?
      - Напротив - о них-то я думаю хорошо! - презрительно обрубил Гурьич и ушел на яхту, показывая, что не видит смысла в продолжении всего этого блаженства!
      Обратно мы ползли еще медленнее. Лопотал лишь движок - все молчали. Находила тьма.
      - Я все-таки хочу сказать!.. - проговорил я в глухую темноту.
      - Что ты хочешь сказать? - напрягся Кошкин.
      - Все! - с отчаянием выкрикнул я.
      - Ты не скажешь ничего! - Он выдернул руку из кармана.
      Ослепило пламя - и я упал в темноту.
      Когда я пришел в себя, вокруг по-прежнему была тьма, из левой половины жилета с бульканьем выходил воздух. Я не стал зажигать лампочку, верещать в свисток, а быстро и тихо погреб в сторону - снова оказываться с Кошкиным мне вовсе не хотелось!
      Лишь через некоторое время и оглянулся. На яхте горели те же огни ходовые. Даже не остановились! Спасибо, друзья!
      Я не знал, сколько мне плыть, и на поверхности меня, покуда я плыл, поддерживали огни: я читал их и потому не впал в отчаяние: вот зеленый на невидимой мачте, и тихой стук оттуда - подводные работы. Дальше - два зеленых на мачте, один под другим, - водолазные работы; целый ряд красных вдоль воды - дноуглубительные по краю фарватера. Длинный ряд красных с белыми, высоко - целый невидимый состав судов с нефтью.
      Мачта с тремя белыми друг над другом - буксир с длиной троса более 200 метров.
      Читая огни, я и доплыл.
      Тяжело дыша, я выполз на мокрые блестящие камни недалеко от спасалки.
      Оттуда доносился радостный женский визг, видно, в основном, там занимаются спасением души!
      Я встал, пошатываясь, подошел. Стянул дырявый прожженный жилет и кинул им на крыльцо, как тяжкий немой укор: может, хоть утром что-то поймут! Я вломился в пыльные кусты, сохраняющие дневную духоту, не разбирая дороги, прорвался через них и вышел к даче.
      Темнота! Жена мирно спала, и пес с ней (в смысле наша собака).
      Я пошел на террасу, поставил чайник на плитку, обессиленно сел.
      Да - Кошкин всегда был сволочью... и однажды в меня уже стрелял. В тот раз, к счастью, неудачно. Не знаю, как ему покажется в этот раз!
      Да - Кошкин всегда был наглецом, еще когда я только узнал его, когда мы с ним из параллельных групп оба оказались на подводном Северном флоте, отчасти по горячему нашему желанию, отчасти вопреки ему.
      Я долго неподвижно сидел на террасе, тупо надеясь, что, может, хоть по телефону он позвонит, поинтересуется, извинится... Как же!
      Стояла абсолютная тишина. Интересно - даже у соседей сегодня не бузят. Обычно каждый вечер у них гульба, огромное стечение родственников, заканчивающееся, как правило, дикой дракой. Все в каких-то сложных родственных отношениях и все называют друг друга Сясей. "Сясь! Ну, скажи! Ну, что ж ты ляжишь?" Странный вопрос! Если он жахнул ему по башке - так что же он хочет? "Сясь! Ну, что ж ты молчишь!" Старший Сяся, владелец дома, иногда строго заходит ко мне: "Когда ж вы, демократы, порядок наведете?" Почему-то ярым демократом меня считает, но для него демократы все, кто когда-либо чему-либо учился. "Как же, - думаю, - с вами наведешь!" Но сейчас и там тишина.
      Оказавшись на флоте, Кошкин примерно полгода тупо тянул лейтенантскую лямку, потом вдруг дерзко явился к комбригу, капитану первого ранга Гурьеву, и заявил, что хочет создать духовой оркестр - на том основании, что в институте играл в джазе на трубе.
      Гурьич, конечно, прекрасно понял, что молодой офицер явно хочет из грязи в князи: руководить оркестром на северной базе лодок, где развлечений нуль, все равно что быть модным тенором в Неаполе.
      - Кру-гом!
      Музыки, как считалось тут, и так вполне достаточно: утро, в тумане темнеют туши подводных лодок и разносится - та-та, та-та-та-та! Что еще?
      Но Кошкин все-таки добил это дело! Как-то выпросился в Мурманск, где сводный оркестр, собранный, в основном, из штатских, встречал новобранцев, и, радостно надудевшись, исчез. Явившись через три дня, прямо с такси явился к Гурьичу: так, мол, и так, испытываю невыносимые муки совести! Позвольте, чтобы загладить свою вину, создать в нашем соединении духовой оркестр! Ну, если загладить - то как можно отказать?
      И с той поры нашу лодку на причале встречал не только традиционный жареный поросенок, но и непременно машина с директором ДОФа (дома отдыха офицеров): куда прикажете отвезти? На какое назначить танцы? Сколько пригласительных вам потребуется? Какие вообще пожелания? И обращались со всем этим не к командиру лодки, а к Кошкину!
      Еще одна история его. Однажды: ветер два. Оторвало от якорной "бочки" отжимной трос - и понесло лодку на пирс. Мы с Кошкиным на катере с двумя матросиками - туда. Покувыркались изрядно, вымокли, но закрепили конец, дрейф остановили.
      Вызывает Гурьич: что хотите за это?
      Естественно, что. На берег.
      - Но чтобы в восемь ноль-ноль на вахте!
      - Есть!
      - Колоссальные бабы, колоссальные бабы! - Кошкин бубнил, пока мы с базы в Североморск добирались.
      Колоссальные! Одна еще ничего: нос-кнопка. Зато другая! Просто вылитая молодая ведьма: нос фактически загибается к подбородку - может быть, пролезет тонкий бутерброд, но едва ли. Кошкин с порога говорит:
      - Эта - твоя!
      Или еще... Мы, как вчерашние студенты, проводники прогресса, пытались поначалу и среди льдов за новое бороться.
      Один старшина, списанный по психической линии, модернистом-художником себя объявил. Как же нам в стороне? Надо в политуправление идти, юному дарованию (неполных пятидесяти шести лет) дорогу пробивать! В восемьдесят втором году! На флоте! Где в каюте, как в камере тюремной, и только лишь в ленинской комнате чисто и светло!
      - Знаешь, - Кошкин говорит. - Пожалуй, двоим нет смысла собою жертвовать! Давай на спичках.
      Вытянул, естественно, я! Кошкин коротал время, купаясь в проруби. Возвращаюсь с набитой харей, Кошкин нежится в ледяной воде, и рядом лежит его спичка: тоже без головки, как и моя!
      Наконец-то немножко задремал сидя. Да, никаких радостных сообщений сегодня не светит - пошли спать. Посидел еще немного. Телефон в ночи молчит. Зато комар зазудел, зазудел над ухом, пока я снайперским ударом не оглушил его (или себя).
      Развесил мокрую одежду перед террасой, пошел в комнату. Тепло. Тихое сопение жены и пса! Не реагируют!
      Но в результате всех этих дел Гурьич не то что Кошкина невзлюбил, наоборот - как брата, приблизил. Однажды понял я, что уже давно они в общей связке химичат: командир соединения и придурок-лейтенант. Хорошо, что и я вовремя к ним присоседился: оказались втроем в военном представительстве в Абу-Даби: вилла, бассейн - это из полярных-то льдов!
      Походил по террасе...
      Ну что ж - для убиенного я не так уж плохо себя чувствую! Стукнула дверь уборной во дворе: Сяся пошел по-крупному. Тоже проблема. Прежние кадры этой промышленности разбежались - новые не пришли. Некому выкачивать! Полным-полно.
      Помню, в прошлый приезд сюда Кошкина с Высочанским Кошкин, слегка выпив, предлагал Высочанскому гениальный проект: использовать изобретенные мною с ним вакуумные балластные цистерны (которые нынче в связи с конверсией никому не нужны) для выкачивания данного содержимого. По прежней глупой нашей задумке они водою должны были заполняться, но кому это нужно? А тут ямы можно очищать - любую яму высосет за один всхлип!
      Помню, бешено преследовали Высочанского этой идеей - он на пляж от нас подался, потом в лес, а мы все за ним: раз конверсия пошла - давай наши цистерны на колеса, говнобусы делать!
      Еле тогда ноги унес. Потом еще в Москву звонили ему: как с идеей говнобуса? Искренне переживали! Но он же ничего не разведал, а нас винит!
      Что-то я тут разбушевался в ночи. Хватит! Глубокий освежающий сон!
      Потом, уже перед рассветом, наверное, проплыла вдруг в сознании, словно стайка облаков, гирлянда фамилий: Устенкин, Ойтанепотопитытато, Тымойродной, Куприянов, Ладневич, Голован, Жасний... Откуда? Куда? Даешь мозгу отдохнуть, а он вместо того какой-то непонятной деятельностью занимается...
      ... Проснулся, резко сел в темноте, отбросив шерстяное одеяло с зарницами. Встал, вышел на террасу и даже зажмурился: освещенная низким солнцем, жена с ведрами на коромысле плывет - ну прямо как лебедушка!
      - Ну, просто я залюбовался тобой - надо будет новое коромыслице справить тебе, полированное!
      - А не боишься, что я коромыслицем этим - по башке тебя? - Пощупала вещи мои, развешанные на веревке. - Вчера вплавь, что ли, добирался?
      Знала бы, насколько права!
      Тут телефон зазвонил. Голос смутно знакомый: "Ну, как дела?" Хотел было начать отвечать, что сложно все, неоднозначно, как слышу уже - голос мой: "Нормально все! Отлично!" "Что, - думаю, - он городит? Что отлично-то? А-а-а, - думаю потом, - ему видней!"
      Крякнув, облился из ведра, гикнув, выпил чашечку кофе.
      После отражением своим в зеркальце залюбовался: в лице кровь борется с молоком, уши чуть оттопырены попутным ветром, в быту - ровен, в выпивке стремителен. Морально уклончив.
      - Ну, все! Подай мне те портки, зеленые. Сказочные. Я понесся.
      - Когда будешь-то?
      - Видимо, к вечеру...
      - Значит - видимо или невидимо, но к вечеру будешь?
      - Да!
      За дом заскочил. Горячая струя треплет листья, серебряными узорами поднимается пар, просвеченный солнцем.
      Все! Рванулся вперед - и тут еще пес на меня набросился, вернувшийся с удачного утреннего рандеву. Прыгал на грудь, из ноздрей его закручивались струйки пара. Насобачился.
      - Ну, все, все! Для вас я слишком элегантно одет! Отвалите!
      Ласково его отшвырнул. Помчался.
      - Э, э! - Жена вслед кричит. - Сегодня же выходной! Ты куда?!
      - Я знаю, знаю!
      К морю бежал по темной наклонной улице, между высокими глухими заборами. Раньше были партийные, теперь не знаю чьи. Вдруг стукнула дверца, вылетела позолоченная струйка пацанов. И снова тьма.
      Пляж был еще туманный, жемчужно-серый.
      Перепрыгнул бурый, как чайная заварка, ручей. Из спасалки по-прежнему радостный женский визг раздавался. Рано начинают! Или поздно заканчивают? Мой рваный жилет - мой немой упрек - остался на крыльце без движения.
      Пошел по валунной гряде в мой катер, сел и, не оборачиваясь, приветственно сжал-разжал кулак. Может, хоть кто-то в щель смотрит за тем, что делается в хозяйстве?
      Никакой реакции! Крутанул за веревку мотор, тот, как припадочный, затрясся, зачихал. Потянул ручку газа по зубчикам назад - одновременно реверс плавно вперед. Шестеренки ударились, корпус встряхнуло, поволокло. Медленно набавляешь газ - и по широкой дуге в залив!
      Рыбаки, застывшие на резиновых лодках, выразительно поглядывали слегка их заколебал.
      Оставляем по борту Кронштадт с собором, форты. А вот уже и город вылезает из воды. На далекий высокий балкон мужик выскочил, схватил что-то быстро с веревки - и назад. Судя по торопливости - голый.
      ... А вот это уже ближе к делу! Качается понтон, по жестяному его борту играет золотая, отраженная от воды сеть, и два стройных ныряльщика с аквалангами, красиво выгнувшись, мечут себя в воду спиной вперед... Неужто меня ищут? Зачем? Хотел было тормознуть, крикнуть: да вот он я, но скромность не позволила. Добрые порывы нельзя опошлять.
      Да... далеко вчера меня шлепнул этот Кошкин, гад, - моего берега и не видать!
      Даже разволновался слегка, чуть поворот не пролетел. Тут надо держать ухо востро: Нева нанесла в устье песка, и слева в двух шагах от тебя стоят рыбаки в воде по чресла, а справа впритирку идет трехэтажный сухогруз!
      Дальше - к в глухом коридоре среди огромных, до неба, темных доков. Сворачиваешь - и уже как в надоевшей коммуналке среди привычного ржавого хлама - к плоскому мусорному мысу. Он слегка поднимается к завалившемуся светло-серому забору, и за ним - самое мое любимое место на земле: заросли, лопухи, словно на заднем дворе сумасшедшего дома. Островок свободы за двумя кордонами ВОХРа. Безветренно. Жара. После долгого давления на уши слух раскупоривается и входят треск пересыхающих стеблей, стрекот насекомых (как и все тут вокруг, строго засекреченных). Под старой кривой грушей стоит голая кровать со ржавым матрасом, рядом длинная ванна с дождевой водой. Сколько раз я безмятежно вытягивался на этом матрасе и, накалившись на солнце, скатывался в холодную воду. Удастся ли еще?
      Высочанский кинулся ко мне в пустом коридоре.
      - Вы?!
      Он явно был переполнен впечатлениями...
      После выстрела в меня яхта прошла минуты две безо всякого управления, заскребла килем о камни. Тут Кошкин вдруг приставил пистолет к своей груди и выстрелил. Покачнувшись, он упал, ударился головой о бакен и исчез. Гурьич бросил плавучий якорь, включил ревун, стал шарить прожектором, но в разыгравшихся к ночи волнах ничего не было видно. Их с Гурьичем там кидало почти всю ночь!
      - Могу я что-то сделать? - спросил Высочанский, когда уже на свету они причалили.
      - Исчезните! - рявкнул Гурьич. Теперь у Высочанского от волнения зуб на зуб не попадал, называется, прокатились!
      - Да-а-а! - произнес Высочанский, получив от меня новый удар, на этот раз полностью неожиданный.
      Мы стояли с ним в пивной "Трюм", где все дышало морем, особенно пиво.
      Я открыл ему тайну унитаза. После того как благодаря блистательному красноречию Высочанского нас перестало финансировать государство, на территории нашей верфи, построенной еще при Петре, пошли чудеса.
      Сначала все поросло лопухом и стало тихо, потом вдруг возник отвратительный АОЯПП, полностью соответствующий своему мерзкому звучанию; взяв все, что его интересовало, он якобы лопнул, потом появился какой-то загадочный финско-японский Ексель-Моксель, который тоже взял все лучшее и исчез. И, наконец, появился таинственный заказчик, которому очень нравятся наши лодки, акромя унитазов - это исчадие дьявола они не хотят видеть вообще. В припадке откровенности я признался Высочанскому, что мы уже кормились некоторое время, искореняя унитазы и продавая лодки без них, но то все было старье, с которым расстаться было - одно удовольствие... А тут они потребовали нашу любимую "Акулу" - ее "очищением" мы и занимались вчера!
      - Начинаю понимать, - пробормотал Высочанский. - Но я же встречался с официальными представителями этих стран... Мы поселили их в номера с унитазами... и ничего!
      - Дипломатическое коварство! - воскликнул я. - На самом деле их религия запрещает прикасаться плотью к общему унитазу. Коварство их не поддается описанию!
      - Значит, у них есть деньги? - вздохнул Высочанский.
      - А у вас?.. Думаете, нам легко отдавать им в гарем "любимую дочку"? А что делать? Теперь вы, может, понимаете срыв Кошкина?!
      - Срыв? - проговорил Высочанский. - Вы, едва не погибший, называете это срывом? По-моему, слишком мягкое слово!
      - Всем этим мы обязаны вам, поэтому слово выбирайте вы, какое вам нравится! - любезно сказал я.
      Мы умолкли. За открытой дверью тянулась улица Зольная, засыпанная золой, от нее отходило два крытых пролета, еще в прошлом веке названные Малый Сквозняк и Большой Сквозняк, сейчас своему названию не соответствующие: такая неподвижная там стоит жара!
      Конечно, Высочанский тоже не виноват - ему еще в ранней молодости больше удавалась борьба, нежели созидание, и каждый выбирает то, что ему удается. И все мы помогали ему. У нас в России уважают борцов. И я всегда уважал. И остальные. Ну, раскидал студент на территории верфи, где практику проходил, листовки, призывающие не праздновать день Великой Октябрьской революции. Ну, раскидал и раскидал. Так нет - сам директор завода лично занялся им, на суде обвинителем выступал! Главное, директор завода, крупный, талантливый кораблестроитель - и на суд пошел, время выкроил, тайно мечтая на один уровень значительности встать: ему, известному человеку, - со студентом-недоучкой, который сразу же выше нашего директора взлетел, заслуженного строителя, члена-корреспондента и т.д. Зачем это было нужно ему? Чтобы со студентом сравняться! Абсурд - только в России возможный! Сколько бы Высочанскому кряхтеть пришлось, чтобы все баллы набрать, как наш Ефименко? А так - бац - и он даже выше! Все революции от этого и проистекают: кому охота шестнадцать классов чиновничьих поочередно проходить, а так - бац - и ты губернатор! Ну, не праздновал бы годовщину Октябрьской - и все. ан нет!
      И главное - должен был Ефименко сообразить: у нас в России он эту борьбу проиграет стопроцентно! Директором, может, и останется (и остался!), но борец с ним все равно выше его взлетит, у нас в России иначе не бывает, так зачем надо было свое высокое плечо ему подставлять?! И вот результат приезжает закрывать нашу контору, с директорской плеши взлетев!
      Вся беда нашей жизни в том, что не хватает в России умных консерваторов. Не модно это. Борцом - моднее. Демократам легче - они вестники будущего, они обещают только "завтра" (а "завтра", как известно, не существует - только "сегодня"). А умному человеку, да еще о своей репутации заботящемуся, - вдруг консерватором стать, говорить, что "сегодня" можно что-то сделать? Зачем? Позорно даже. Ясное дело - кому может нынешняя реальная жизнь понравиться? Фи! Лучше немедленно отмежеваться от нее! В "завтра" звать!
      - ... Вы когда уезжаете?
      - Сегодня на "стреле"!
      - Сегодня? Странно! А я почему-то думал - завтра. - Вы думаете... с Кошкиным... самое плохое? - наконец выговорил он.
      - Да!
      ... Больше всего в этой истории мне не понравилось то, что Кошкин, падая, ударился о бакен головой. Случайность - самое опасное, что есть. Именно через случайности и прокрадывается все чуждое тебе, именно через случайности и смерть прокладывает свой путь, презрительно отвергая и как бы даже не замечая пути нашего. Плевать ей на наши сюжеты. Она сама - сюжет!