Аркадиана

Еще я выкинула тряпки, вообще весь хлам. Остались только две вязаные салфеточки - их положено крахмалить, но я не умею - и фарфоровый юный пограничник, обнимающий собаку. И несколько бабушкиных книг - "Фрегат "Паллада", пьесы Островского, том Есенина, "Детские годы Багрова-внука". Интуитивным крестьянским чутьем бабушка предпочитала классику. Наследство от мужа - старый компьютер, который он намеревался выкинуть, наладонник, который я вовремя засунула в сумку, утаив от бдительного глаза, и древний мобильный телефон величиной с кирпич. Наладонник - это моя библиотека. Когда я буду богатой, я куплю уйму книг, куплю большую квартиру, в которой их можно разместить, буду сидеть и листать репродукции в художественных альбомах. И никуда не ходить. Только я не буду богатой.
      Наладонник - это суррогат. Аналог резиновой женщины. Я время от времени мечтаю взять в руки книгу, провести пальцами по бумаге и вдохнуть запах типографской краски и клея. А пока приходится в очередной раз запитывать от сети это чертово устройство. Запитывать с риском для жизни. Розетки у меня тоже никуда не годятся, от одной идет по обоям горелый черный след. Пользоваться ею страшно, но деваться некуда.
      Я грызу горбушку, макаю ее в кислый хрен, и пытаюсь вспомнить, нравилась я Мишке или нет. Не помню. Вечно я не помню самого главного. Вообще из школы я вынесла что-то не то. Законы Кеплера зачем-то до сих пор помню (и кто это придумал учить?)... А серьезные вещи, от которых подчас зависит судьба, вылетают из головы бесследно... Наверное, я в самом деле урод.
      Звонит телефон. Это Вера меня инспектирует.
      -- Ну? - спрашивает она строго. - Как дела?
      В кои то веки кого-то интересуют мои дела. Так и тянет получить удовольствие.
      -- Друг мой, друг мой, - всхлипываю я. - Я очень и очень болен... Сам не знаю...
      -- Что, тебе плохо? - спрашивает Вера испуганно.
      -- Нет, - говорю я довольно. - Просто я еще не протрезвела.
      -- Тогда все в порядке, - говорит Вера, облегченно выдохнув.
      Потом я прихорашиваюсь. Одеваться я вообще-то люблю меньше, чем раздеваться. Во-первых, нет высокой цели, во-вторых, не во что. Все лето я хожу в любимом сером платье, с ниткой копеечных бус. Волосы у меня пышные, я их распускаю на уши, и кончики прихватываю маленьким красным бантиком. Моя в деревне воспитанная бабушка считала, что распущенные волосы прилично носить только в постели. Но себе и этого не позволяла.
      На улице я встречаюсь с Верой, и издали, из-за боярышниковой колючей заросли на радость детям, получаю ее неодобрительный взгляд.
      -- У тебя нет ничего менее сиротского? - спрашивает она скептически.
      -- Что ты понимаешь, - отвечаю я небрежно (где ее учили быть тактичной?) - Когда-то это было хорошее дорогое платье.
      -- Очень давно. Хотя... - она вздыхает, исчерпывая литературные рамки возможной дискуссии. - А на лице? Это что за стрелы вместо глаз? Мягче надо... плавнее.
      -- Я с детства не любил овал, - мрачно говорю я. Буду я еще подлаживаться под какого-то Мишку. - Я с детства угол рисовал.
      -- Оно и видно, - говорит Вера.
      Сама она так и светится - розовая кожа, чуть подправленное лицо, яркий костюм. Первый раз вижу, чтоб кому-то шел пронзительный васильковый цвет. Она натуральная блондинка, а сейчас обесцвечена в платину. Я рядом с ней - гадкий утенок. Но какой уж есть.
      Мы идем по кварталу, и нам весело. Вера рассказывает о муже, о любовниках до мужа, о любовниках при муже, и я понимаю, что живется ему не скучно. Впрочем, он бизнесмен - ему не до пустяков. Правильный цельный человек. Мой второй муж вечно к каким-то мелочам цеплялся, все от отсутствия больших жизненных задач и социально зрелых критериев... Мы проходим мимо детской площадки, на которой неизвестный (мне) с аппаратом тридцать лет назад сфотографировал нас с мамой. Черно-белый снимок, я стою, надувшись, и гляжу исподлобья, а Ленка ковыряется в песочнице, и виден только холмик вечной детской шапочки. Мама получилась очень эффектно... А вместо магазина железных дверей был ремонт обуви, и пахло резиновым клеем... И жуткие очереди, которые я ненавидела. Очереди были везде, но здесь почему-то особенно.
      Еще был магазин тканей, куда мама иногда заходила - с нами на поводке. Я до сих пор помню свой детский шок от впервые увиденного отражения в полноразмерном зеркале. Сколько мне было? Два года? Или меньше? Ходить я тогда умела...
      Наконец мы подходим к общежитию с вывесками и транспарантами по всему зданию, как на первомайской демонстрации. Самого общежития давно нет (быть может, пара комнат). В холле индусы торгуют жемчугом и ониксовыми вазами, с банкеток вдоль стены злобными глазами пялятся клиенты нотариальной конторы, тихо дремлет девочка над образцами паркета, в углу груды коробок с пылесосами. Я вспоминаю, что мой пылесос уже дышит на ладан, но Вера тащит меня в коридор, явно знакомым путем, за мощную, до потолка дверь без опознавательных знаков.
      Я готовлюсь увидеть пять голоногих секретарш, но за дверью одна, лет под сорок, поднимает на нас беспокойные и странно веселые глаза. В нормальном рабочем процессе нет места такой подозрительной веселости... Когда она опознает Веру, еще более оживляется. Мне становится не по себе - уж не наркотики ли здесь фасуют. Куртки куртками, а одно другому не мешает... Секретарша подпрыгивает на месте и восторженно восклицает:
      -- Ой, Верунчик! Летит! Улетает! Только что билеты принесли.
      При этом она часто-часто переводит взгляд с Веры на меня и обратно. Кажется, она и сама сейчас улетит. Нет впечатления, что она вообще обременяет себя подчинением каким-то законам, тем более гравитации.
      -- Одни заботы! - соглашается Вера равнодушно-сочувственно, но не тормозит движение по приемной.
      -- И не говори, Верунчик, и не говори, - причитает секретарша уже нам вслед.
      Мы врываемся в кабинет. Здесь кондиционированно холодно, и из-за полированного стола взмывает мгновенно узнаваемый Мишка. Он действительно пузатый, не лысый, и волосы такие ж, словно он месяц в геологической экспедиции сидел над костром и ни разу не мылся. Вид, правда, уже не сонный, к тридцати годам проснулся - улыбка от уха до уха, и кривые зубы блестят. Понятно, что Вьетнам - не Европа, на зубы, как в конюшне, не смотрят, визитами к стоматологу можно не утруждаться...
      -- Девчонки! - говорит он, разводя руками. Полы пиджака у него расходятся, как у летучей мыши. Он подходит ближе, и я чувствую шипроподобные духи. Борт простеган вручную. Пижон. Мой бывший муж тоже любил простеганные вручную пиджаки. Я имею в виду, второй муж.
      -- Мишаня! - говорит Вера с претензией. - Что за дела? Мы пришли хорошо провести время, а ты...
      -- Девчонки! - повторяет Мишаня. - Мы коньячку сейчас, и я в дорогу. Ну что делать, без меня ничего не могут... Здорово, зайка, - он обнимает меня. - Ишь какая ты, ишь какая!
      Он разливает по стаканчикам с московским гербом коньяк и грозит мне пальцем.
      -- А я тебя вижу иногда, вижу. Гордая! Ходит, не замечает...
      -- Тебя ж не узнать, - отвечаю я. - Похорошел как кинозвезда.
      Мы выпиваем по рюмке. Какой он деловой человек! У него и лимона-то нет. Даже Ренат, отягченный десятками поколений непьющих предков, всегда держит в ящике лимон. Хотя коньяк у Мишки хороший... Я замечаю, что после первой же рюмки его глаза заволакивает.
      -- Летать, - говорит он. - Брр... Боюсь я летать, девчонки. Самолеты - хлам. Один раз попал, шасси не вышло. Думал, не залезу никогда больше в этот гроб... Давайте еще по одной. Трезвым не полечу... Они уже в воздухе еле держатся. Ресурс на пределе... Скоро посыплются оттуда один за другим, только знай разбегайся...
      Приходится выпивать еще по одной.
      -- Не век же им летать... - бормочет Мишка. - Когда-нибудь кончится, обломаются крылышки-то...
      Ясно, что ему не до моих проблем. Вера пытается несколько раз вернуть его к теме работы, но Мишка упорно, словно на пути к далекой цели, опрокидывает пятую, и мысли его в воздухе, выше птиц и облаков. Словами его на землю не вернуть... Я жду, когда он поставит бутылку, забираю его руку, подношу к губам кисть величиной с хорошую гантелю и медленно и протяжно целую. Мишка обалдело просыпается, и даже Вера от таких выкрутасов округляет глаза. Потом я отпускаю его руку и берусь за рюмку, как будто ничего не произошло.
      -- Спокойно, дружище, спокойно, - говорю я ошалевшему Мишке, похлопывая его по плечу. - Мы еще увидим небо в алмазах.
      И делаю умную физиономию, словно сама понимаю, что говорю.
      Мишка медленно, как локатор, оборачивается в мою сторону. Видно, что он мучительно пытается скорректировать себя в реальности. Припомнив число гербовых стаканов и вычислив коэффициент, он неуверенно тыкает в меня пальцем.
      -- Я позвоню, - говорит он, кивая. - Я знаю, куда позвоню. Они у меня все вот где... - он подносит к моему лицу кулак, словно напрашивается на другой поцелуй. Любит он, видать, когда ему кулаки целуют... - Девчонки... Пожелайте мне ни пуха ни пера.
      Рюмки после десятой появляется секретарша, вопросительно заглядывает своему шефу в глаза и, получив какой-то нужный сигнал, крепко, как удав, обнимает его за талию и привычно ведет к выходу. Мишка к тому времени переходит с литературного на ненормативный и вполголоса бормочет какие-то служебные указания.
      -- Ты - чудо, - говорит мне Вера, покачиваясь в мою сторону и дыша коньяком. - Ты просто чудо.
      -- В перьях, - соглашаюсь я, тоскливо провожая Мишкину звездную от перхоти спину.
      -- Почему в перьях? - спрашивает Вера.
      -- Потому что так говорят.
      -- А.
      Мне как-то нехорошо. Причем я не пойму: то ли вообще, то ли после вчерашнего. Нужно идти домой, сварить жирный борщ и слопать две тарелки как минимум. Сил только нет варить. Коньяк был лишний... и Мишка лишний... все лишнее.
 
      Капуста жестковата, но мы набрасываемся на борщ, как питомцы провинциального зоопарка на объедки. Заметно лучшеет. Природа вокруг как-то гармоничнее... Вера заливисто хохочет.
      -- Ну ты его удивила! - ну ты его прямо по-ра-зила! - она снова закатывается. - Надо было еще... - и она фантазирует, что надо было сделать, нечто такое, от чего краснеет, приближаясь к ценным породам дерева, даже мой дровяной шкаф. - Надо было еще нам двоим договориться, и с двух сторон... Ой, уморила!
      -- Это был экспромт, - оправдываюсь я. - По ситуации. Человек спал. Надо же было его разбудить. Может, ему теперь и в самолете не так страшно...
      -- Нет, здорово! Здорово! - кричит Вера. - Теперь он уж точно тебя не забудет.
      Раздается звонок в дверь. Мы замолкаем. Когда я открываю, откуда-то чуть не валится Валентина Михайловна, которая всем телом норовит оттеснить меня от дверного проема, чтобы заглянуть в квартиру.
      -- Нина, - говорит она с лицемерным испугом, напирая на меня своими формами. - Что такое, кому-то плохо? У вас такие звуки...
      Так я и поверила. Когда действительно плохо, тебя не дозовешься... В переводе это тонкий намек на то, что мы ей мешаем - заодно со следовательским интересом.
      Тут раздается сиплый приглушенный голос у меня за спиной.
      -- Товарищ! Заходи, товарищ!
      Я оборачиваюсь. Вера подмигивает одним глазом и приглашающе гребет руками, как пловец, лишенный бассейна. Валентина Михайловна, воспользовавшись моим недоумением, вторгается в прихожую.
      -- Товарищ! - сипит Вера. - Дай денег на подпольную типографию!
      Валентина Михайловна, сделав поворот в воздухе на сто восемьдесят градусов, вылетает как ошпаренная. Я виновато бормочу ей вслед:
      -- Извините, она так предана нашему делу, так предана...
      Оставшись вдвоем, мы валимся на диван и хохочем минут пять. Потом громко и довольно поем "Вихри враждебные веют над нами". Процесс увлекает - сто лет я среди этих ревнителей общественного порядка не пела во весь голос. Напоследок исполнив "Последний матрос Севастополь покинул" мы достаем карты и играем в подкидного. Проигравший кукарекает. Не знаю, как трактует Валентина Михайловна эти звуки. Боюсь даже вообразить... Кукарекать надоедает тоже, мы затихаем и лениво перебрасываемся картами просто так. Звонит телефон. Я сквозь зубы говорю "Алло", ожидая, что это еще кто-нибудь, недовольный фонограммой. В трубке слышен музыкальный грохот типа "бенц-бенц", пьяный смех, и нетвердый мужской голос хрипит:
      -- Девчонки! Привет! А мы к вам сейчас придем...
      У меня аж сердце обрывается с перепугу. Не хватало только пьяной компании. Абсолютно незнакомой к тому же. Этот голос я не идентифицирую.
      -- Кто мы? - спрашиваю я. - И сколько вас?
      -- Мы в тридцать втором. Мы сейчас придем, девчонки...
      Я ничего не понимаю.
      -- Вы куда звоните? - спрашиваю я обалдело.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.