Трень - брень

      - Что вы, - сказала она. - Я не умею. У меня внутри все сжимается, и становится стыдно. Мальчишку дураком обозвать и то неудобно, а взрослого человека... Да что вы!
      - А ты взрослого не обзывай. Ты поинтересуйся, умный он или нет. Он сам поймет, что ты имеешь в виду.
      - Не могу... Какой-нибудь пьяный идет по улице, ругается, теряет свою совесть на каждом шагу - с ним нянчатся, пульс щупают. Жалеют. Тьфу... А меня увидят - сразу лицо как двустволка и палят: "Рыжая!" Шоферы на машине остановятся, скажут: "Рыжая" - и дальше поедут. Даже когда похвалить хотят или приласкать, так не говорят "молодец", или "хорошая", или "милая". Только: "Рыженькая, подосиновичек, рыжик, рябинка". Я надеялась, что здесь люди культурные. В таком городе разве можно?
      Старуха пошевелила Ольгины волосы.
      - А что, город как город, как другие города. Одышка у меня от больного сердца.
      - Я понимаю, от ответа уходите.
      - Да куда же я ухожу? Вот я. Тут.
      Аркашка высунулся из лестничного окна, прицелился в Ольгу зеркальцем. Солнечный зайчик вспыхнул в Ольгиных волосах, сполз ей на покрасневшую щеку.
      - Я иногда все думаю, думаю. Кошки обижают воробьев, собаки обижают кошек. Это понятно. У них борьба видов - выживает сильнейший. Звери, что с них взять! Дальше думаю. Мальчишки обижают собак, кошкам крутят хвосты, пинают ногами. Зачем? С воробьями мальчишки поступают совсем подло бросают в них корки и норовят попасть в голову. И воробьи никак не могут разобраться, кормят их или убивают. Я спросила у нашей учительницы: откуда такое берется? Она мне говорит: "Думай о чем-нибудь другом. Разве тебе не о чем думать? Думай, например, о будущем. Зачем ты живешь? Кем ты хочешь быть?" Я ей сказала, что я и думаю о будущем. Были бы вы рыжая, тоже бы так думали.
      Солнечный зайчик обжег Ольгин глаз. Ольга вскочила, подняла кулаки. Дворничиха посадила ее обратно.
      - Наплюй.
      Аркашкино зеркало снова залепило Ольгин глаз солнцем. Ольга прикрыла лицо руками.
      - Может быть, этот Аркашка в тебя влюбился, - осторожно сказала старуха. - У нас ни единой девчонки во дворе нет.
      Воробьи чирикнули все разом, словно сто смычков упали на струны.
      - В меня не влюбятся. Я рыжая.
      Солнечный зайчик резвился на Ольгиной голове.
      - Ишь дурью мается, - вздохнула старая дворничиха. - Бабка его занянчила. Маша, моя подруга. Она ему даже игрушек не покупала обыкновенных. Погремушек, грызушек - ни в коем случае. Всё со значением, всё викторины.
      Аркашка захукал по-обезьяньи, заикал по-ослиному. Выстрелил в Ольгу из тонкой резинки бумажной пулей.
      Старая дворничиха взяла Ольгу за руку.
      - Наплюй. Он как улизнет из дома, сразу начинает по-ослиному кричать, с пистолетами бегать. Я иногда пугаюсь, думаю: прости господи, вот и свихнулся мальчик. Но он крепкий. Ему от бабки нервы крепкие перешли.
      - Рыжая! - заорал Аркашка. - Рыжая!
      Дворничиха сорвалась с места, побежала к парадной. Она держала метлу, как копье.
      - Я же тебя, гений гнилой! Я тебе покажу рыжую!
      Аркашка вывалил длинный язык:
      - Рыжая кошка!
      Ольга подняла из-под ног обломок вазы. Запустила им в Аркашку. Но он соскочил с подоконника. Звякнуло стекло. Осколки посыпались на брусчатку, вспыхнули на ней пронзительно.
      Аркашка захохотал.
      Дворничиха с укором посмотрела на Ольгу.
      - Я ж тебе говорила - наплюй.
      На чердаке паук муху поймал в тенета. Кот на крыше поскользнулся: хотел воробья схватить. В водосточную трубу провалился. Прочистил ее сверху донизу, вылез бурый от ржавчины, заорал благим матом.
      Дворничиха попробовала поднять Ольгин рюкзак, да не смогла.
      - Как же ты с такой тяжестью управляешься?
      Ольга взяла портфель, ухватила мешок за лямку, и они поволокли его вместе с дворничихой к парадной.
      - И наплюй, - сказала дворничиха. - Наплюй, и все тут.
      Двор опустел...
      Ухнула подворотня, эхо поднялось по водосточным трубам, запуталось на чердаке в паутине.
      Во двор из окна лестничного спрыгнул Аркашка.
      - Рыжая! - заорал он.
      И когда его голос смешался с уличным шумом, стал незаметным звуком в общем грохоте улицы, на сцену вышел шут (дядя Шура). Он давно стоял где-то сбоку. Был он в обыкновенном костюме, какой все мужчины носят, в брюках и в пиджаке, и галстук на нем темно-красный.
      Шут поиграл на своей балалайке. Что-то грустное поиграл, словно холодным ветром по осеннему лесу. Потом позвал:
      - Аркадий, поди-ка сюда.
      Аркашка приблизился к нему с опаской.
      - Ну, чего?
      - Ты отличник?
      - Отличник.
      - Изложи свое отношение к рыжим.
      - Я же вам излагал, - пробурчал Аркашка, прикрыв уже упомянутое место ладонями.
      - Изложи публике.
      - Дядя Шура, бабушка считает, что в нашем доме спокойнее, когда вы на работе, особенно когда на гастролях.
      - Передай ей привет. Излагай, публика ждет. Как ты относишься к рыжим?
      - Дядя Шура, бабушка говорит - хорошо бы вам ожениться. Вы, наверно, питаетесь всухомятку.
      - Передай ей спасибо. Что ж ты не излагаешь?
      Аркашка засопел всеми дыхательными отверстиями, потупился, втянул голову в плечи.
      - Дядя Шура, я знаю, куда вы ходите. Она крючками торгует.
      - Что?!
      - Я случайно узнал, дядя Шура.
      - А ну, марш домой! Иди играй на рояле!
      Трень-брень.
      Шут струны подергал невесело, поиграл маленечко для себя. Потом голову поднял и заговорил:
      - Я хочу извиниться. Может быть, некоторые особо высокочтимые зрители усомнятся в моем рассказе. Скажут, мол, рыжая девчонка - частный случай. И почему рыжая? Разве мало у нас блондинов, брюнетов, шатенов и прочих?.. Много. Они тверды и проворны... - Шут легонько провел по струнам. - Я извиняюсь. Нам придется продолжить о рыжей девочке, хотя, конечно, это есть частный случай.
      Трень-брень.
      КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ
      Дворничиха отомкнула дверь бабушкиной квартиры. Ввела Ольгу в комнату.
      - Тут твоей бабки дом. Сиди в уюте, дожидайся ее.
      - Спасибо. - Ольга села на стул у дверей, рюкзак положила к ногам.
      - Клаше скажешь, что это я тебя запустила, Даша. Для твоего возраста - тетя Даша. Ну, сиди. Экая закусочка возбудительная! - Дворничиха оглядела стол, уставленный едой, отщипнула виноградину и ушла.
      Комната у бабушки мало сказать замечательная - чудесная комната. Солнце в ней - как в аквариуме. Воздух свежий, тополем пахнет. Слышно, как воробьи на дворе пищат, как на соседней улице трамвай ходит. Слышно, как этажом ниже шипят оладьи на сковородке.
      Ольга встала осторожно, сняла шубу и положила ее рядом со стулом на пол. Стул в крахмальном халате. Он похож на больничную строгую няню.
      Ольга прошлась по комнате - руки за спину, чтобы случайно не задеть чего, не нарушить порядка.
      - Ой как, - сказала она. - Не то что у нас. Будто собрались важные господа и все друг на друга не смотрят. Наверное, каждый считает себя красивее другого. Господа, помиритесь. Вы все ужасно красивые. Господин стол, можно вас потрогать немножко? Спасибо. - Ольга провела по столешнице пальцем. Стол завизжал.
      - У вас неприятный голос, господин стол, - сказала Ольга. - Вы недотрога. - Она отошла от стола к дивану.
      - Доброе утро, господин диван. Как вы спали? Во сне вам, наверное, снятся окорока. Нет, нет, не свиные... Вы хотите, чтобы я попробовала, какой вы упругий? - Ольга тихонько села. Покачалась. Диван издал вздох. Не любите, - сказала Ольга и сделала стойку на голове.
      - А бабушка плачет, - послышался голос от двери.
      Ольга упала на пол от неожиданности. В дверях стояла бабушка и в самом деле плакала.
      В голубом платье, в синей шерстяной кофте, она напоминала волну с седым гребнем. В руках бабушка держала сумку и пластмассовый обруч.
      - А бабушка плачет, - повторила она сквозь слезы, вытерла глаза уголком косынки и присела на краешек стула. - Бабушка руки ломала. Даже по радио розыск объявляли.
      - А я здесь, - сказала Ольга. - Можно я тебя поцелую?
      Бабушка принялась обнимать Ольгу:
      - Внученька, красное солнышко. Как ты там без бабушки жила? Ласочка моя. Девочка... - Потом бабушка сказала совсем другим голосом: Наказывала я своей дочке, предупреждала: не выходи замуж за этого... Бабушка потрогала Ольгины волосы, вздохнула. - И волосики у тебя вроде потемнее были. Надо же, девчонку крохотную, сосунка невидящего утащить куда Макар телят не гонял, где не то что люди - дерево стоящее не приживается. Говорила я своей дочке, предупреждала... Я ж тебя, внученька, больше десяти лет не видела. - Бабушка снова пустилась обнимать Ольгу, целовать и разглядывать. - Выросла-то! А изменилась! Мимо бы прошла, не узнала. А твои родители без мозгов, мазурики. Девчонку одну в самолете направили. А кабы самолет-то разбился?
      Ольга не удержалась, прыснула в кулак.
      - Смеешься? Вся в своего батьку. Нахалка. Смейся, смейся над бабушкой!
      Ольга посерьезнела, задумалась.
      - За что ты так не любишь отца?
      - А за то, что он... курам на смех. И что в нем моя дочка нашла? Ни кожи, ни рожи. Ведь с ним по улице пройти совестно. Тьфу, какой рыжий.
      - Бабушка...
      - Я ж ведь не про тебя говорю. Ты девочка, не виноватая. А он мужик. Тьфу. И надо же, уродился.
      Ольга отщипнула виноградину. Бабушка спохватилась - принялась хлопотать вокруг внучки:
      - Ты голодная, Оленька. Ты ешь, кушай. Попробуй-ка... Или этого. Ветчина свежая. С жиром-то не бери. С жиром пускай гости едят. Ты постненького, повкуснее.
      - Я подожду, - сказала ей Ольга. - Я в Архангельске завтракала.
      - Я тебе конфеток дам. Виноградцу поешь... На вот, я тебе подарок купила - хупалку. Сейчас все ее крутят. Как мартышки, виляют задом. Смотреть тошно.
      Ольга взяла обруч. Сказала спасибо и медленно пустила его вокруг талии.
      Бабушка разложила на столе конфеты, которые вытащила из сумки, печенье и села к столу, примеряясь, как будет беседовать с гостями.
      - Убери вазу на телевизор.
      - Зачем? Красиво же.
      - Убери, она мне будет гостей заслонять.
      Ольга взяла вазу, понесла ее к окну. Поставила на телевизор.
      За окном кто-то заиграл на рояле, громко, с наскоком, словно рояль враг и чем яростнее по нему лупить, тем скорее он испустит дух. За этим последовала пауза, раздался Аркашкин истошный вопль: "А что ты меня за ухо?!" - и снова загудел рояль, но уже ровнее, хотя по-прежнему в звуках его слышались недовольство и жалоба.
      - Аркадия усадили, - сказала бабушка. Быстро все поправила на столе: тарелки, вилки, рюмки. Смахнула несуществующую пыль с вещей. Довольно оглядела комнату. - Сейчас Маша придет. Ты с ней о чем-нибудь научном поговори.
      В коридоре звякнул звонок и залился долгим рассыпчатым звоном. Бабушка бросилась открывать. Из коридора послышался ее голос:
      - Заходи, подруга.
      - Захожу, подруга, захожу. Расстроилась я, - ответил ей другой голос, напористый и горячий. - Каждый день приступ. У меня от расстройства печень распухла.
      Ольга вертанула обруч вокруг талии. Опустила его, вертящийся, на колени и опять подняла на талию.
      В комнату вошли бабушка и высокая седая старуха.
      - Аркадий не по годам развивается. Я чуть в обморок не упала. Приходит и заявляет: "Бабушка, я чувствую, мне влюбиться пора".
      Ольга перестала крутить обруч, поймала его рукой.
      - Рано ему, - подтвердила бабушка. - А ты ему что?
      - Я его за ухо - и за рояль. Я ему строго. Про любовь пусть спрашивает, когда делу выучится. - Старуха Маша, даже не глянув на Ольгу, прошла к окну, высунула голову и закричала: - Нюансы! Где нюансы? Нюансы давай!
      За окном снова заиграли. Старуха вернулась к столу. Уставилась на Ольгу.
      - Ребятишки сейчас в развитие пошли. До чего головастые, до чего рослые! - сказала Ольгина бабушка.
      - Особенно мой Аркадий. - Старуха Маша подошла к Ольге, пошлепала ее по щеке: - Подосиновичек. Морковочка. Ну какая славная. Первый раз вижу, чтобы рыженькая - и такая славная. Даже веснушек нету.
      Ольга сердито пустила обруч, подняла его, крутящийся, на грудь.
      - В отца? - спросила старуха Маша.
      Ольгина бабушка тяжело вздохнула:
      - А то в кого же. Я дочке своей говорила, предупреждала...
      - И вовсе я не в отца, - сказала Ольга. - У него цвет совсем другой. У него желтый оттенок, а у меня красный. Я сама в себя.
      - В себя не бывает, - резонно заметила старуха Маша. - Все на кого-нибудь похожие. Значит, у вас в роду кто-то красный был. Цвет до седьмого колена передается.
      - В моем роду красных не было, - заявила бабушка.
      Старуха Маша принялась бесцеремонно разглядывать Ольгу.
      - Перестань крутить хупалку, когда на тебя взрослые смотрят. Несерьезная вещь. Я своему Аркадию не разрешаю.
      - Это почему же несерьезная? - спросила Ольгина бабушка уязвленно. Я ее в магазине купила. От нее талия развивается. Она гибкость дает.
      - Ни к чему с таких лет талию развивать. Она у тебя еще не влюбляется? Ну вот, разовьет талию и влюбится. Прямо хватай за рыжие космы и сажай дело делать, без разговоров. - Старуха Маша бросилась к окну и закричала на весь двор. - Пьяно! Там пьяно написано! Пьяно играй! Послушала и добавила грозно: - Я из тебя дурацкие интересы повытрясу.
      За окном заиграли тише.
      - Ты, Маша, садись, - предложила Ольгина бабушка.
      Маша села к столу, осмотрела закуски и, вдруг повернувшись к Ольге, сказала:
      - В кого же она такая? Она мне кого-то напоминает.
      Ольгина бабушка подвинула подруге тарелку с пирогами.
      - Ты, Маша, успокойся. Пироги кушай.
      Старуха взяла кусок пирога и положила его обратно.
      - Перестань кружить свою хупалку... Слушай, Клаша, а почему она у тебя в волосатом свитере ходит?
      - В свитере удобно, - ответила Ольга. - И красиво.
      Старуху Машу этот ответ не устроил. Она проворчала:
      - Красота хороша с хлебом, хлеб - с маслом, а девочка должна ходить в платье, как мы ходили. А то обтянутся, как неприкрытые обезьяны. Ну, насчет брюк я сейчас не возражаю. - Старуха Маша наклонилась к Ольгиной бабушке и что-то долго шептала ей на ухо. Обе согласно и скорбно кивали головами, вздыхали и бормотали: "Да, да. Боже мой. Это ужас..." Потом, когда они нашептались, Маша откинула голову и сказала задумчиво: - Так что, подруга, против брюк я не возражаю. А вот всякие свитера...
      Ольга перестала крутить обруч; он упал на пол, очертил Ольгу ярким оранжевым кругом.
      - Мой папа говорит, что всякий культурный человек должен прежде всего уважать чужие вкусы. А свитер мне мама вязала.
      Маша снова взяла кусок пирога и опять положила его на блюдо.
      - Смотри, как со взрослыми разговаривает. Ты потакай ее вкусам, она тебе еще не то скажет.
      Бабушка мигнула Ольге и рукой махнула, чтобы Ольга не спорила.
      - Маша, ты пирога попробуй.
      - Отбери у них внучку. А то тебе жить не для чего, только пыль с сундуков стирать. Отбери, я тебе ее воспитывать помогу, чтобы никакой пошлости. - Маша что-то хотела добавить, но снова взорвалась: - Акценты! Где у тебя акценты? Ты о чем думаешь? Переиграй.
      Пока Маша кричала на своего Аркашку, в коридоре снова раздался звонок. Бабушка открыла и вернулась в комнату с новой гостьей дворничихой тетей Дашей.
      - А ну-ка, скажи, что ты там думаешь? - требовала старуха Маша в окно.
      - Он думает, когда же ты перестанешь кричать, - сказала ей дворничиха. - И все жильцы в доме об этом думают.
      Маша обернулась.
      - Брось. Бабушки не кричат - воспитывают, - проворчала она и снова высунулась в окно: - В этом месте легата! Ты что, не видишь легату? Ты мне перестань о постороннем мечтать!
      Дворничиха улыбнулась Ольге, кивнула на распаленную Машу:
      - Ее батька тележного скрипа боялся. Ей самой слон на ухо наступил. В молодости ей даже на демонстрациях петь запрещали. А теперь, смотри-ка, слова какие употребляет - легата, нюансы.
      - Кто запрещал-то? - обернулась старуха Маша. - Я вас всех забивала в голосе. - Она запела на несусветный мотив: - "Наш паровоз летит вперед..." Вашего чириканья со мной рядом и не слышно было. Потому и запрещали. Из зависти. Кто лучше всех речи произносил? Как выйду, бывало, как грохну: "Товарищи! Мировая буржуазия хочет задушить нашу пролетарскую индивидуальность, навязать нам свою ханжескую, насквозь прогнившую мораль. Долой мещанские предрассудки!" Пальцы мягче! - закричала она в окно.
      Ольгина бабушка смеялась, прикрыв рот ладонью. Дворничиха даже колыхалась от смеха. А когда отдышалась, сказала:
      - Нюансы. Когда ее дочка в ожидании ходила, Маша всю квартиру портретами завесила в рамках. С одной стены Лев Толстой, с другой стены Пушкин, с третьей Чайковский, с четвертой Бетховен. Дочка-то, мол, на гениев наглядится и родит ей гения тоже. Разевай рот. Слышь, Маша, так бы все гениев нарожали.
      Маша отошла от окна.
      - Компрометируй меня, компрометируй. Они уже и так никого не уважают. Упарилась, сердце так и колотится. - Старуха Маша опустилась было на свой стул, но, глянув еще раз на Ольгу, вскочила. Шлепнула себя по бокам. Клава, у нас в деревне рыжая Марфа была. Помнишь?
      - Не помню, - сказала бабушка. - Садись, Маша, пироги кушай.
      Маша уселась наконец, положила себе на тарелку винегрет, налила себе шампанского в стакан.
      - Люблю шампанское и винегрет. Ты с нас пример не бери, - сказала она Ольге. - Мы старухи, мы и выпить можем.
      Дворничиха подтолкнула Ольгу.
      - А ну закрути. На поджилках умеешь?
      Ольга подняла обруч. Пустила его вокруг шеи, просунула в него, крутящийся, руки. Крутит на груди, на талии, на коленках.
      Маша выпила и навалилась на бабушку.
      - Как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? Ее ведьмой считали по предрассудку. У нее дурной глаз был.
      Бабушка печально потрясла головой.
      - Не помню. Кушайте пироги.
      - Дай-ка я покручу, - попросила Ольгу дворничиха. Встала, пустила обруч вокруг талии и захохотала: - Вот бес - щекотно.
      - Ты не от инфаркта умрешь - от хохота, - недовольно проворчала старуха Маша. - Возраста своего не уважаешь.
      - Чего мне его уважать?
      Ольга подставила дворничихе стул.
      - Вот кто мой возраст пускай уважает - дети. Я со своим возрастом только мирюсь. Приходится, ничего не поделаешь. А ну, закрути.
      Ольга подняла обруч, запустила его так быстро, словно она сама шпулька и на нее нитка наматывается.
      Старуха Маша поморщилась.
      - Перестань крутить хупалку, у меня от нее в голове мелькает. Рыжая Марфа такая же упрямая была, поперечная. - Маша опять повернулась к бабушке. - Ну, вспомнила? Мар-фа ры-жа-ая.
      - Ольга, садись. Ешь пироги, - приказала бабушка.
      Ольга потрясла головой.
      - Не хочу. Я в Архангельске ела.
      - Сейчас дети закормленные, - словно извиняясь за внучку, сказала бабушка. - Даже вкусненького не хотят.
      - Закормленные. Особенно мой Аркадий, - кивнула старуха Маша. - Как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? На высоких каблуках все еще фасонишь, а памяти нет, - рассердилась она. - Ну, Марфа... Неужели не помнишь? Она за поскотиной жила. На отрубе. У реки.
      - Не помню Марфу! - Бабушка тоже начала сердиться. - А каблуки к этому не касаются. Чем выше каблук, тем выше у женщины настроение.
      - Не воображай. Ты всегда воображала - старые песни на новый лад перекраивала. - Маша махнула на бабушку рукой, повернулась к старухе Даше. - Я говорю, у нас в деревне рыжая Марфа жила. Я соображаю: на кого девчонка похожа? На рыжую Марфу похожа. Такой же зловредный цвет. И угораздило же такой родиться! Бедняжка. - Старуха Маша погладила Ольгу по голове. Поцеловала.
      Ольга съежилась.
      - Рыжая Марфа несчастная. Она, знаешь, померла от мороза. Закоченела. У нее изба сгорела до угольков. Ей ночевать негде было, и никто ее к себе не пустил. Все за скотину боялись. Марфа своими бесстыжими глазами на скотину хворь наводила. Темный народ был. Так и замерзла. Нашли ее утром на паперти. Лежит снегом засыпанная, только рыжие волосы на снегу горят.
      Ольга еще больше съежилась.
      Маша сорвалась с места, побежала к окну.
      - Ты что перестал? Играй вальс из Ляховицкой. Ляховицкая на шкафу! закричала она.
      Старуха Даша обняла Ольгу.
      - Не обращай внимания. Маша старуха добрая. Чуткости у нее маловато, а доброта есть. Последним поделится.
      - Неужели добротой можно оправдать глупость? - спросила Ольга.
      Бабушка кинула на нее растерянный взгляд.
      - Помолчи, не тебе судить Машу. Не доросла. Кушай вот вкусненькое.
      - Я ее не сужу. Я ее просто боюсь.
      - Нашел? - крикнула Маша в окно. - Медленно играй, не скачи по клавишам, как козел по грядкам.
      Она вернулась к столу, села грузно и снова принялась терзать бабушку:
      - Ну, как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? Такой цвет и в гробу вспомнить можно.
      - Я твоему Аркашке за этот самый цвет уши нарвала, - сказала старая дворничиха.
      - То-то он сегодня фальшивит. - Маша откусила пирога. - У тебя своих нет, потому и хохочешь.
      - Ага. Я своих в войну похоронила.
      - Легко тебе живется! - Старуха Маша сказала это по инерции, потом спохватилась и добавила: - Я бы на твоем месте икала от горя.
      Дворничиха поперхнулась, пробормотала с натугой:
      - Ну, беда.
      Маша еще пирога откусила. Причмокнула.
      - Вкусный пирог. Ты, Клаша, всегда была мастерица пироги печь... Марфину избу Аграфена-солдатка спалила из ревности. Ну, как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? Марфа же тебе родственницей приходилась. Ну, ну... Вспомнила? Ры-жа-я. Ею ребятишек в деревне пугали.
      - Не было у меня рыжих родственников, - сказала бабушка.
      - Как же не было, когда я знаю, что были. Рыжая Марфа твоя родственница.
      За окном заиграли вальс, медленный и торжественный. И все вокруг подтянулось: кресла у стен словно щелкнули каблуками, кот в подвале перестал мышь ловить, принялся вылизывать грязь с боков.
      - Не этот! - вскочила старуха Маша. - Я тебе велела не этот играть. Другой! - Она хрипло и фальшиво запела: - Ум-па-па, ум-па. Ля-ля-ля-ля, тру-ля-ля... Понял?
      За окном заиграли другой вальс.
      - Когда хочешь, тогда можешь, - сказала старуха Маша.
      Ольгина бабушка упрекнула ее:
      - И вообще, Маша, нечуткая ты. При рыжем нельзя о рыжем разговаривать. Нетактично. Своего Аркашку на рояле учишь, а у самой тактичности нет. Даже когда в трамвае один рыжий сидит и вошел второй, он никогда с ним рядом не сядет.
      - Это ихнее дело, - заявила Маша. - Господь с ними, я их не осуждаю. А Ольга - она же своя. Она на меня не обидится. Морковочка. - Старуха поцеловала Ольгу и объяснила: - Я твою бабку о Марфе спрашиваю, чтобы она биографию вспомнила. - Маша повернулась к бабушке. - От родственников отказывается. Какая безродная. Может быть, тебя в капусте нашли? Мне мораль читаешь, а сама от своих открещиваешься. Я вот от родственников не откажусь. Будь он хоть вором. Я его заклеймлю, в лицо ему плюну, а отказаться - не откажусь.
      - Не было у меня рыжих родственников, - с угрозой в голосе сказала бабушка.
      Дворничиха прошептала Ольге:
      - Не обращай внимания. Они, сколько я их помню, все время спорят.
      - Если еще хоть слово про рыжую Марфу, я улечу обратно на Север, прошептала Ольга.
      - Что ты, милая.
      За окном печально и ломко затренькала балалайка.
      - Шурик страдает, - сказала Клаша.
      - Любовь, - улыбнулась Даша.
      - Непутевый - везде непутевый. Даже продавщица - тьфу! - и та на него не смотрит. - Старуха Маша пожевала пирог, возмущенно сверкнула на бабушку глазами. - А я говорю, рыжая Марфа твоя родственница. Она кривого Матвея дочка. А кривой Матвей и твой дед - братья двоюродные.
      - А я говорю, не было у меня рыжих родственников. Матвей был каштановый.
      - Нет, рыжий.
      - А я говорю - каштановый. Не было у меня рыжих родственников и не будет.
      Ольга вскочила из-за стола. Стул в накрахмаленном белом халате упал. Ольга спросила тихо:
      - А я?
      - Что ты? Ты сиди, ешь пирог.
      - А я разве тебе не родственница? - крикнула Ольга, оттолкнула ногой упавший стул и выбежала из комнаты. Громко хлопнула лестничная дверь. Звонок над ней звякнул от неожиданности. Умолкла балалайка. Аркашкин вальс громыхнул нелепым аккордом и затих.
      - Ишь ты, - сказала старуха Маша. - Вся в рыжую Марфу. У тебя, Клаша, еще деверь был рыжий, Варфоломей.
      - Не было деверя! - тихо и угрожающе прошептала бабушка.
      - Как же не было?
      - Не было!..
      - Был!
      Старая дворничиха взяла в зубы нож. Зарычала. И Маша, и Клаша примолкли в испуге. И Маша, и Клаша спросили:
      - Что с тобой, Даша? Ты, никак, спятила?
      КАРТИНА ПЯТАЯ
      На дворе опавшие листья. Их намело с улицы. Они колышутся и тоненько звенят. Ветер обшаривает углы и подвалы, торопит засыпающие деревья.
      Воробьи снова завладели двором, скандалят и скачут.
      Ольга выбежала из парадной. Воробьи разлетелись, как брызги. Со второго этажа во двор спрыгнул Аркашка, схватил Ольгу за руку и потащил ее за каменный цоколь вазы.
      - Прячься, бабушки мчатся!
      Ольга сжалась в комок. Аркашка развалился на скамейке, задрал ногу на ногу и принялся спокойно свистеть песни.
      Старухи высыпали из парадной - Маша за Клашей, Даша за Машей.
      - И не отказывайся. Твой деверь Варфоломей был форменный рыжий.
      - Нет, каштановый... Ольга! - позвала бабушка. - Ольга!
      - Форменный рыжий. Его так и дразнили: Красный Варфоломей. Его кулаки вилами закололи, когда он по продразверстке ходил.
      - Каштановый!
      - Рыжий!
      Дворничиха схватила метлу. Крикнула:
      - Хватит!
      - А я говорю - рыжий.
      - А я говорю - каштановый.
      - А я говорю - хватит!
      Аркашка соскочил со скамейки, встал между старухами.
      - Оттаскайте меня за уши. Кто желает? Ну, оттаскайте меня за уши.
      Старухи опешили.
      - Ольгу не видел? - спросила бабушка.
      - На улицу побежала.
      - Она тебе ничего не говорила?
      - Сейчас вспомню. Ага, сказала, что больше не вернется, больше к вам не придет, потому что утопится.
      - Что?
      - Утопится.
      Ольгина бабушка закачалась.
      - И ты ее не схватил, не остановил за руку?
      - Я не успел. А потом, для чего? Одной рыжей меньше.
      - Ох ты... Ох ты... - сказала Ольгина бабушка и, как слепая, стала шарить рукой, куда бы ей сесть. - Уши оторвать тебе мало. Гений сырой!
      Аркашка подставил ей ухо.
      - Рвите, отрывайте. Я их вазелином смазал. Теперь не ухватите.
      Старухи посадили Ольгину бабушку на скамейку. Маша напустилась на внука:
      - Я тебе что велела? Я тебе велела вальс играть.
      - Оттаскай меня за уши.
      Старуха попыталась это сделать, но скользкие Аркашкины уши тут же выскользнули из ее пальцев.
      - Рвите! Отрывайте! - крикнул Аркашка. - Что, не можете?
      Воробьи на дереве тихо сидели. Они не понимали, что происходит, потому что такого во дворе никогда не бывало. Еще никто не отказывался Аркашке уши нарвать.
      - Оленька, - всхлипывала Ольгина бабушка.
      Дворничиха ее утешала:
      - Ну, не рыдай, Клаша. Ну, не рыдай. Не такая она дурочка, чтобы с жизнью попрощаться.
      - Оленька и пирогов не покушала.
      - В милицию заявить нужно, - сказала старуха Маша. - Непременно. Ее по цвету разыщут... Ты мой вазелин взял? - спросила она Аркашку. - Тебе кто велел?
      Аркашка снова подставил ухо.
      - Тьфу ты, бес. Ну ладно, я найду к тебе другой ключ. Басовый. Я тебе что велела?
      - Я музыку с пеленок ненавижу, - вкрадчиво сказал Аркашка. - Рвите мне уши. Отрывайте. Я слух потеряю. - Он сам взял себя за ухо и сам от себя вырвался.
      - Вот и свихнулся мальчик, - покачала головой дворничиха.
      Воробьи на дереве забеспокоились, принялись обсуждать, что сулит им в дальнейшем такое Аркашкино поведение.
      - Оленька... - Ольгина бабушка вдруг вскочила. - Я тебя отыщу. - Она ринулась в подворотню. - Я тебя из-под воды спасу.
      Старуха Даша устремилась за ней.
      - Куда ты, Клаша?! Ты же плавать не умеешь.
      - Все из-за твоей Марфы, - сказал Аркашка.
      - Господи, воля твоя. Что же я такого сказала? Если Марфа была рыжая, так ведь ее зеленой не назовешь. Уж какая есть. Господи, я ж говорила, что от рыжей Марфы одно несчастье. Недаром я сегодня корову во сне видела. Черную комолую корову... Оленька. Морковочка. Подосиновичек. Рыженькая ты наша... - Старуха побежала догонять подруг.
      Когда она скрылась, Аркашка сказал:
      - Вылазь.
      Ольга вылезла из-за цоколя.
      - Так нельзя. У тебя сердца нет.
      - Целый час про какую-то Марфу говорить можно? - спросил Аркашка. Меня каждый день за уши дергать можно? Уши ведь не для того человеку, чтобы их дергали.
      Ольга села на краешек скамьи.
      - Но ведь они старенькие - бабушки. Их уважать нужно.
      - Бабушки - бич педагогики. Это наш директор сказал на собрании. Наш директор сам старик, он точно знает. - Вдруг Аркашка шлепнул кепкой по скамейке. - Придумал. Давай мы тебя перекрасим.
      - Это зачем?
      - Тогда тебя никто не будет рыжей дразнить.
      - Пусть лучше дразнят. Я останусь как есть. А зачем это ты обо мне заботишься? Ты ненавидишь рыжих.
      Аркашка снова сел. Вздохнул тяжело-тяжело.
      - Я переменил взгляды. Слышишь, давай мы тебя перекрасим. Ты ведь в душе будешь знать, что ты рыжая, а другие не будут.
      - Зачем? Пусть знают... Мне эту Марфу жалко. Она, наверно, красивая была и несчастная.
      - Ты тоже красивая, - сказал Аркашка. Он застеснялся своих слов и, наверно, поэтому рассердился. - Не хочешь перекрашиваться? Как хочешь. Пусть тебе говорят: "Рыжий бес, куда полез?" Пусть кричат: "На рыжих облава!" - Аркашка прокричал эту фразу, после чего добавил: - Рыжая ведьма.
      Ольга вскочила.
      - Опять? Это ты зачем же опять?
      - Я же не дразню тебя. Я просто напоминаю и предупреждаю: "Рыжая карга. Рыжая нахалка. Черный рыжего спросил: "Где ты бороду красил?" Рыжий мерин, куда бегал?"