Вики Блисс (№5) - Ночной поезд в Мемфис

После этого пришлось побеседовать со множеством людей, которые хотели получить от нас ответы на свои многочисленные вопросы. Но поскольку мы еще не успели договориться, как на них отвечать, я изобразила полное изнеможение, чтобы нас временно отпустили. А потом... Он вырубился, как только голова его коснулась подушки. Вот благодарность за работу.

Я повернулась к нему, стараясь сделать это как можно тише. Его лицо было обращено в другую сторону, я могла видеть лишь профиль и изгиб подбородка. Мне всегда очень нравилась линия его скул, но теперь она показалась мне слишком резкой, и лицо, несмотря на ровное дыхание и расслабленные мышцы, было искажено гримасой даже во сне. От суеверного ужаса мурашки побежали у меня по спине.

Единственный видимый мне глаз открылся. Он выражал умеренный интерес.

— А, проснулся? — бодро сказала я.

— Теперь проснулся: ты дышала мне прямо в лицо.

— Мне очень жаль.

— Да? А мне нет. — Он повернулся и обнял меня.

— Доктор не сказал тебе, что...

— Об этом вообще речи не было. Я тщательно избегал этой темы.

Его губы скользнули от моего виска к уху. Когда они последовали дальше на юг, я попробовала возразить:

— Не думаю, что это такая уж удачная идея. Ты ужасно выглядишь, ты слишком слаб и...

Его губы коснулись моих, и, отбросив все сомнения, я ответила на его поцелуй так горячо, что Джон невольно вскрикнул.

— Знаю-знаю, ты не владеешь собой, — ворчливо сказал он. — В нашем роду все мужчины славились своей неотразимостью для женщин. Ну, кроме моего отца; по всем отзывам, особенно по словам моей матери, он был во всех отношениях унылым занудой. Зато дед был в свое время парень что надо, а прадед стал своего рода...

— Не желаю слушать байки про твоего прадедушку. Я люблю — тебя. Кстати, я уже говорила тебе об этом?

— Готов послушать еще раз. — Но он уже отпустил меня и больше не улыбался. — Тебе понадобилось довольно много времени, чтобы выдавить наконец из себя эти слова. Чего ты боялась?

На этот вопрос существовало слишком много ответов — одни очевидные, другие — нет. Большинство ответов он знал сам.

Я попыталась увильнуть:

— Ну, ты же знаешь меня — я независима, упряма...

— И одержима ночными кошмарами.

— О Господи! Я что, опять? — Да, похоже, это снова ко мне вернулось. — Прости, Джон.

— Ну что ты! Как только я обнял тебя, ты сразу же прекратила плакать и бредить. Это был старый кошмар?

— Да. Или — нет. Не тот же самый.

— Я так и подумал. Ты говорила, как леди Макбет.

— "Кровь и... розы"? Да, теперь я вспомнила. Значит, вот почему я никак не могла проснуться. Какая незадача. Мое подсознание оказалось жутко неоригинальным.

— Приятно обнаружить несколько незначительных недостатков в женщине, столь совершенной во всех других отношениях.

— Ты уверен, что готов... Черт возьми, перестань смеяться! Я это сделала не нарочно.

— Надеюсь. Но банально и вульгарно.

Я не замечала его колкостей. Не замечала ничего, кроме прикосновения его рук и губ, но он вдруг поднял голову и в отчаянии застонал:

— О Иисус! Это не?..

Конечно, кто же еще это мог быть? Шмидт гудел какую-то песенку без слов, будто пьяный шмель. Правда, я не узнавала мотива. Да и кто бы узнал?

— Все в порядке, — нежно прошептала я, — не волнуйся, дверь заперта.

— Не могу, — капризно, словно нервная девственница, заявил Джон. — Пока Шмидт за стеной, не могу! Я еще не опомнился после случая, когда он сломал дверь в тот самый момент, когда...

— Но тогда он сделал это потому, что был введен в заблуждение. — Я снова притянула голову Джона к себе на грудь. — Эту дверь он ломать не станет. Он ведь так романтичен.

— Тогда он будет подслушивать у замочной скважины, — буркнул Джон себе под нос. — Я очень полюбил этого дьяволенка, но сие не значит, что соглашусь доставлять ему фривольные радости.

— Постарайся быть выше этого, — предложила я.

— Но он делает это нарочно! Впрочем, если ты меня должным образом подбодришь...

— Вот так?

— Это, несомненно, шаг в нужном направлении. Продолжай.

— "Дороже сокровищ, дороже злата", — промурлыкала я. — Джон, если ты не прекратишь смеяться, Шмидт подумает, что мы рассказываем друг другу анекдоты, и тогда уж точно захочет к нам присоединиться.

Я решила, что мы можем рассчитывать на полчаса Шмидтова терпения. Мне казалось, что они еще не прошли, но когда голос Шмидта достиг уровня, который не могла игнорировать даже я, оказалось, что минуло сорок минут.

Следует отдать должное вкусу Шмидта: он выбрал для нас в качестве серенады подходящую песню — о хладнокровном громиле по прозвищу Миляга Флойд. Фольклор, как и Шмидт, романтизирует бандитов. Согласно тексту исполняемой Шмидтом баллады. Миляга оказался убийцей по ошибке и во искупление грехов устраивал рождественские обеды для семей погибших.

— Пойду оторву ему голову, — заявила я, отодвигаясь от Джона и вставая с постели, чтобы привести угрозу в исполнение. — Оставайся здесь и отдыхай.

— Я не нуждаюсь в отдыхе. Я только начал разогреваться. Ты собираешься надеть на себя что-нибудь или решила вознаградить Шмидта за то, что он не стал выламывать дверь, а ограничился лишь пением?

— Мне нечего надеть, — огорченно призналась я, — если не считать тех засаленных, измятых, омерзительных шмоток, которые я носила, не снимая, несколько дней. Я к ним больше ни за что не прикоснусь и собираюсь при первом же удобном случае сжечь их на костре, исполняя вокруг него ритуальный танец.

— Против движения солнца, — посоветовал Джон. — Тогда замотайся в простыню. Ты ведь не хочешь, чтобы старик перевозбудился.

Джон с интересом наблюдал, как я заворачиваюсь в простыню и пытаюсь сообразить, как бы ее закрепить.

— Боюсь, ты не оставила свободного конца. Не хочешь подойти ко мне? Я покажу, как это делается.

— В другой раз.

— Звучит многообещающе.

Шмидт не отказал себе в удовольствии воспользоваться «обслуживанием в номерах». Я никогда не видела столь обширного меню. Все — от кондитерских изделий до салатов и от кофе до шампанского было на столе. И, разумеется, пиво.

— Я не знал, что вы предпочитаете: завтрак или обед, — объяснил он, пододвигая стул, — поэтому заказал и то, и другое. Как сэр Джон? Как чувствуете себя вы? Хорошо ли провели время?

— Да, спасибо.

— Выглядите вы восхитительно.

Я убрала с лица спутанные волосы:

— Выгляжу ужасно. У меня нет даже расчески. Мне нужны зубная щетка, одежда, косметика...

— Да, дел по горло, — согласился Шмидт, набивая рот паштетом. — Мы должны все привести в порядок.

— Что нового произошло с прошлого вечера?

— Расскажу, когда выйдет сэр Джон. Может быть, мне пойти...

— Нет! — Я усадила Шмидта обратно. — Он сам выйдет через минуту.

Зная Шмидта, Джон так и сделал. Причесан он был лучше меня, хотя одежда его выглядела весьма неопрятно. Лишь слегка поморщившись от неумеренных объятий Шмидта, он сел за стол.

— Ешьте, ешьте, — с чувством промурлыкал Шмидт, — я расскажу вам новости.

«Царица Нила» пришвартовалась в полночь. После беглого досмотра власти приказали опечатать все помещения на корабле, арестовать команду, включая моих друзей Свита и Брайта, и увели протестующего Лэрри.

— Впрочем, не в тюрьму, — добавил Шмидт. — Для всех, кому пришлось заниматься этим делом, вышла большая неприятность. Ведь Лэрри не просто американский подданный, он очень влиятельный человек и у него масса друзей. Не знаю, что с ним сделают.

— Ничего, — цинично заявил Джон. — В худшем случае он попадет в дорогой частный санаторий, где будет какое-то время приходить в себя после внезапного приступа безумия. Тот факт, что «приступ» длился десять лет, деликатно проигнорируют. Что с остальными?

— Вот это мы и должны обсудить, — лицо Шмидта стало необычно серьезным, — потому что вы, мой друг, и есть один из «остальных», и даже опасность, которой вы себя подвергли, чтобы искупить свою... э-э-э... изначальную ошибку, не спасет вас, если правда выйдет наружу. С Фейсала тоже еще предстоит снять обвинения. Мы все трое — разумные люди и, думаю, сможем придумать сценарий, который позволит нам выйти сухими из воды.

Если бы ситуация не была настолько серьезной, я бы получила удовольствие, наблюдая, как эти двое плетут заговор. Даже великие сочинители литературных сюжетов не могли бы придумать лучше. Годы чтения приключенческой литературы обогатили и без того изобретательное воображение Шмидта, а Джон всегда был величайшим в мире лжецом.

Легче всего оказалось снять с крючка Фейсала. Он не участвовал в реставрации гробницы и имел все основания утверждать, что ни о чем не догадывался вплоть до смерти Жана Луи. А его дальнейшие действия заслуживали не тюрьмы, а медали. Если мы все вчетвером будем говорить одно и то же и твердо стоять на своем, будет трудно доказать, что мы лжем.

— А Лэрри?

— Посмотрим, что будет стоить его слово против наших четырех, — сказал Шмидт.

Джон покачал головой:

— Забудьте о Бленкайроне. Самое мудрое, что он может предпринять в этой ситуации, это ничего не говорить и ни в чем не признаваться. Он разовьет закулисную деятельность, чтобы уладить собственные неприятности. Египет получит обратно свои сокровища и с должной благодарностью примет в дар Институт археологических исследований, а вину взвалят на Макса, его команду и на меня.

— Нет, нет, — энергично запротестовал Шмидт, — я все обдумал, вот увидите.

Макс со своими мальчиками улизнул. Трех мужчин, по описанию напоминавших эту компанию, видели садящимися на цюрихский самолет незадолго до полуночи. Теперь они уже где-нибудь в Европе, а это весьма обширная территория.

— На сей раз их не схватят, — сказал Шмидт, — и это к лучшему: они ничего не сообщат о вас, Джон. А Бленкайрон не может обвинить вас, не признав и собственной вины, чего он делать, разумеется, не собирается. Вы с Вики, как всем известно, познакомились только в этом круизе. Ни у одного из вас не было оснований сомневаться в добрых намерениях мистера Бленкайрона до тех пор, пока я не поведал вам о своих подозрениях...

— Ах, значит, вы хотите присвоить себе лавры разоблачителя? — догадалась я.

— Но я действительно разоблачил заговор, — не моргнув глазом ответил Шмидт.

— Неужели? — Я перехватила взгляд Джона и снисходительно улыбнулась Шмидту. — Кстати, Шмидт, я так и не спросила у вас, что же вы знали на самом деле. Я считала...

— Вы считали, что я глупый старик, — спокойно перебил меня Шмидт. — А не спрашивали потому, что безумно боялись за человека, которого вы...

— Думаю, этот вопрос уже достаточно освещен, — сказала я. — Ну расскажите хотя бы теперь, ладно?

— Это результат одного из самых блестящих логических рассуждений, — скромно начал Шмидт, подкручивая ус. — Хотя, должен признать, вся картина не была для меня ясна до тех пор, пока Джон не сообщил, что Бленкайрон преступник и мне следует поскорее убраться из его дома. Обратите внимание, он сказал мне только это. В отеле за обедом я сложил мозаику воедино. Преступление, заключил я, скорее всего — кража, ибо чего ради стал бы Бленкайрон нанимать человека вроде... э-э-э... Макса. И что же это такое, чего не может купить и вынужден поэтому красть столь богатый господин, как мистер Бленкайрон? Последнюю ниточку дала мне смерть Мазарэна, который умер, как я догадался, не от взрыва, а от пули. Совпадение ли, что единственным погибшим оказался человек, который руководил реставрационными работами в гробнице? Не похоже. А когда я вспомнил, как велась реставрация, как внезапно прервалось наше путешествие на теплоходе и другие подозрительные обстоятельства... Вуаля! Эврика! Как видите, получается рождественская сказка: мы — герои, и все станут жить долго и счастливо и умрут в один день. Frohliche Weihnachten[62]!

Выдохшись от этого творческого усилия, Шмидт сделал паузу, чтобы съесть круассан.

— Отлично, Шмидт, — похвалил Джон, — но вы забыли одну маленькую деталь. Вики добросовестно проинформировала своих загадочных боссов — а следовательно, не сомневаюсь, это известно уже и Интерполу, и каждому полицейскому департаменту в Европе, — что я тот самый удалой Робин Гуд преступного мира, за которым они так долго и тщетно охотятся.

Шмидт подавился и закашлялся, обсыпав нас вылетевшими изо рта крошками:

— Вики! Неужели вы это сделали?! Как вы могли?! Джон покровительственно улыбнулся мне:

— Я не держу на тебя зла, дорогая. Ты ведь дождешься меня? От семи до десяти лет, если будет принято решение о поглощении одного срока наказания другим, в противном случае тебе придется встречать меня у ворот тюрьмы с инвалидной коляской наготове.

— Нет, я найму Макса и Ханса, чтобы устроить тебе побег. Всегда мечтала стать любовницей гангстера.

— Кем? — удивился Шмидт.

— Любовницей гангстера, — рассеянно повторила я, — как в «Бонни и Клайде».

— Это не смешно, — проворчал Шмидт, — как вы можете шутить по поводу таких несчастий, таких трагедий...

— Заткнитесь, Шмидт. Дайте подумать. Я сказала... Да, я сказала о Джоне Свиту и Брайту. Они и так знали, но они — члены банды, им никто не поверит... И Лэрри Бленкайрону.

— И? — Джон замер.

— И все. О черт! Пленки. У них мои пленки. Но ты не сказал там ничего такого, что...

— У них нет пленок. Фейсал вынул их из сейфа и передал Лэрри. Я сам видел, как тот их уничтожил. Ты уверена, что больше никому обо мне не говорила?

— Элис я ничего не сказала. Она была единственной, кто открылся мне. Я по сей день не знаю, кто был вторым агентом на борту, если он вообще существовал. Я что, великий шпион, что ли?

— В это трудно поверить, — заметил Джон. — Получается слишком просто. Должно быть что-то еще, что мы упустили.

— Очень хорошо, — сказал Шмидт и улыбнулся, показывая, что прощает меня. — Я знал, что в борьбе между любовью и долгом победу одержит ваше сердце, а не...

— Заткнитесь, Шмидт.

— Итак, что мы имеем? — Шмидт вгрызся в пирожное и в раздумье принялся жевать. — Я вижу еще только одну трудность. Джон, вы готовы исполнить роль безутешного вдовца? Ибо если станет известна роль Мэри, это будет ниточкой, потянув за которую, можно распутать весь клубок истины.

— Очень книжно, Шмидт, — сказала я. — Не знаю, что означает эта витиеватая фраза, но звучит красиво.

— Смысл ее очевиден, — возмутился Шмидт. — Брак по принуждению, осведомленность Джона в заговоре, а равно и ваше знакомство с Джоном. Пострадает ваша репутация, моя дорогая Вики.

— Думаете, я дорожу своей репутацией?

— Я дорожу, — твердо сказал Джон. — Честно говоря, Вики, я начинаю за тебя беспокоиться. Так или иначе, Шмидт прав: вся наша невероятная история держится на ее невиновности. Разве что... Может быть, сказать, что, женясь, я не знал о ее преступных связях? Их ведь не афишируют.

— Но как вы могли не узнать о них после свадьбы? — Шмидту эта версия явно не нравилась, он видел, куда она ведет, но никому не желал уступать лавры человека, раскрывшего громкое преступление.

Джон весело ему улыбнулся:

— Так вот в чем дело, Шмидт, я правильно вас понял? Не волнуйтесь, все награды и почести оставляю вам. Уверен к тому же, что Макс и его компания оценят наше благородство, если мы не станем вытаскивать на поверхность ее имя. Это еще один аргумент в вашу пользу. Значит, прошлым вечером, придя в тот дом, я надеялся освободить не только Вики, но и ее?

— Да, да, именно, — радостно подхватил Шмидт. — Но негодяи подло убили ее. Вы оба это видели.

— Нет, — возразил Джон. — Когда я пришел, она уже была мертва. И Вики ничего не видела.

— Да, так лучше, — согласился Шмидт. — Чем меньше ты якобы знаешь, тем легче запомнить, как надо врать. Вы видите еще какие-нибудь изъяны в нашем плане?

— Пока нет, — сказала я. Мне тоже трудно было поверить, что их нет.

— Отлично. Тогда пойдем по магазинам. — Шмидт стряхнул крошки с усов и вскочил. — Вы идти не можете, Вики, — не завернутой же в простыню появляться на улице. Значит, я сам подберу для вас гардероб.

— О Господи. Послушайте, Шмидт...

— Я тоже пойду, — вызвался Джон. — И буду контролировать Шмидта. Правда, не уверен, что имею адекватное представление о твоих размерах.

Он улыбался так, словно у него в жизни не было никаких забот. Но он почти не ел и ни разу не произнес ее имени.

Глава пятнадцатая

I

Последующие дни прошли словно в тумане. Большую часть времени мы провели, спасаясь от прессы, а остальное — в беседах со всякими официальными лицами. Порой я мельком видела то мечеть, то базар, а однажды наш лимузин проехал даже мимо ворот Каирского музея.

Пока Джон со Шмидтом ходили по магазинам, я позвонила маме и отцу и сказала, что сообщения о моем нервном срыве сильно преувеличены, но все же не настолько, насколько преувеличены рассказы о моем похищении и обручении. Несмотря на общее облегчение, которое при этом испытала мама, она была немного разочарована тем, что я, как оказалось, не помолвлена с миллионером. Однако она проявила такт и ничего не сказала вслух. Мне удалось отговорить отца от поездки в Каир. Мой звонок застал его почти в дверях: он собирался в аэропорт.

Эти дни оказались также весьма нервозными. И не только потому, что приходилось постоянно отбиваться от вурдалаков с фотоаппаратами и микрофонами, которые повсюду преследовали нас, выкрикивая разные вопросы. Худшими вопросами были те, что касались тяжелой утраты Джона. Если бы он действительно страдал, они казались бы жестокими и неуместными. В сложившихся же обстоятельствах они действовали ему на нервы, казались оскорбительными, и я удивлялась, что ему удавалось сохранять самообладание. Сама я была на грани срыва.

Но еще более нервозной процедурой оказалась серия официальных опросов. Кто только, казалось, не желал побеседовать с нами: от агентов ЦРУ до представителей Интерпола, Агентства по исследованию Солнечной системы и Армии спасения. Это напоминало хождение даже не по канату, а по паутине, натянутой над бассейном, кишащим пираньями. У меня голова раскалывалась от необходимости держать в ней все детали придуманного сюжета.

Одна такая встреча стоит у меня перед глазами до сих пор.

По совету Шмидта я согласилась, чтобы меня опрашивали только в помещении посольства и только в его присутствии. В тот день Джон тоже оказался там. Всем было понятно наше желание держаться вместе — во всяком случае, им казалось, они это понимают. Клише, старые, добрые клише — мы вместе страдали, вместе выжили и так далее в том же духе.

Этой встречи я ждала с особым чувством и заранее готовилась держать себя в руках, поэтому, когда Буркхардт встал мне навстречу, я не ударила его, не плюнула ему в лицо и даже ничем в него не запустила.

— Вы сукин сын, — сказала я, сильно ударив по его протянутой ладони. — У вас еще хватает наглости смотреть мне в глаза после того, что вы заварили...

Джон и Шмидт, тихо мурлыча что-то успокаивающее, усадили меня в кресло.

— Нет, не буду молчать! — заорала я. — Я еще только начала! Будьте вы прокляты, Буркхардт, если это ваше настоящее имя, в чем я сильно сомневаюсь, вместе с вашими мерами предосторожности, и вашим самодовольным высокомерием, и вашим абсолютным пренебрежением элементарными нормами порядочности. Из-за всего этого я чуть не погибла. Более того...

Я не собиралась всего этого говорить, но мой взрыв оказался самым пристойным выражением чувств, которые всколыхнулись во мне при виде Буркхардта. К тому моменту, когда я сообщила ему все, что о нем думала, он дошел до весьма нервозного состояния и уже плохо соображал.

— К настоящему времени нам известно, — сказал он, когда я наконец дала ему возможность говорить, — что лицо, о котором шла речь в сообщении, — это человек, с которым вы встречались в Швеции.

— Макс, — выпалила я. — Я знала его под этим именем. Но я не узнала его. Он все время избегал меня и выглядел совсем не так, как в прошлую нашу встречу. Остальных — Ханса и Руди — на теплоходе не было.

Буркхардт сверился со своими записями:

— Дейкин и Гурк...

— Кто? Ну говорите же, Буркхардт, я по горло сыта глупыми вопросами.

— Гм, вы их знали как Свита и Брайта.

— А, да. Их я прежде никогда не видела и думала, что это ваши люди, — добавила я, чтобы он понял наконец, как я на него сердита. — А все вы с вашей проклятой одержимостью конспирацией! Неудивительно, что весь наш несчастный г... мир находится в том состоянии, в каком он находится: чего еще ждать, если за сценой политикой манипулируют такие люди, как вы!

— Ну, Вики... — начал Шмидт.

— Заткнитесь, Шмидт! И вы тоже, Буркхардт! Я уже пятьдесят раз отвечала на подобные вопросы и больше делать этого не собираюсь. А Карлу Федеру можете передать, что когда я до него доберусь...

— Да, да, — быстро сказал Буркхардт. — Не хотите ли... э-э... стакан воды?

— У меня не истерика! — снова заорала я. — У меня... Я ухожу! Да, ухожу! Сейчас же.

— Надеюсь, больше вопросов нет? — поспешно вступил Том Дипломат, старавшийся казаться невозмутимым профессионалом.

Зря он напомнил мне о себе.

— Да, кстати, о вас, — набросилась я на него. — Предполагается, что вы должны стоять на страже моих прав.

— Я стою, стою, — быстро заверил Том. — Герр... э-э... Буркхардт, думаю, не стоит продолжать. По крайней мере не теперь.

— Не теперь и никогда потом. Вообще никогда! — заявила я ему. Я начинала себе нравиться. — Я ухожу. Но прежде чем уйти, хотела бы, в свою очередь, задать вопрос Буркхардту, так, из праздного любопытства: кто тот безмозглый болван, который, как предполагалось, должен был меня охранять?

— Это не ее вина, — пролепетал Буркхардт. — Она выполняла приказ, а ей было приказано не...

— Ей?

— Хотите с ней поговорить? Она просила дать ей возможность лично принести вам свои извинения, но я не счел это целесообразным.

— Еще бы! — Черт знает как мне хотелось поскорее убраться оттуда, но любопытство взяло верх: — Где она?

Она, разумеется, оказалась в соседней комнате. Именно там всегда живут подобные люди, в соседней комнате, подглядывая в замочные скважины и нечаянно подслушивая чужие разговоры.

С первого взгляда я ее не узнала. Не узнала и со второго. Гладко зачесанные рыжеватые волосы, сшитый на заказ строгий костюм... Сумерки рассеялись лишь тогда, когда она сверкнула на меня широкой белозубой улыбкой.

— Сьюзи?

Она не подошла ближе.

— Я хотела лично выразить свое сожаление, доктор Блисс. Я подвела вас и очень этим огорчена. Ни у кого из нас не было ни малейших подозрений в отношении мистера Бленкайрона, поэтому я считала, что когда вы с ним, вы в безопасности.

Голос у нее был резче, чем у Сьюзи, и говорила она быстрее, со свойственной жителям Среднего Запада гнусавостью, а вовсе не с южной тягучестью.

— О Господи! — От удивления я словно оцепенела. Потом кое-что вспомнила: — Вы были тогда вечером в отеле — с Пэрри?

Она утвердительно кивнула, больше не улыбаясь.

— Я искала вас с герром Шмидтом. Фоггингтон-Смит ничего не знал о моей истинной роли, я взяла его в качестве камуфляжа. Вы меня видели?

— Я-то вас видела. Но поскольку не знала, на чьей вы стороне, убежала. И бежала всю дорогу вниз вдоль чертова Нила! — Меня снова стал душить гнев. — Ужасное, знаете ли, путешествие — безумный страх, постоянная тревога, жажда и изнеможение, лихорадка, Фейсал с изрешеченными ногами в этой проклятой больнице... С дороги! Я убью его!

Буркхардт предусмотрительно ретировался за стол, а Джон поймал меня за руку:

— Извините нас, леди и джентльмены. Это у нее пройдет, но не скоро.

Они со Шмидтом поволокли меня к двери. Сьюзи бросилась открывать ее. Она стояла спиной к Буркхардту и, перехватив мой взгляд, завращала глазами и скорчила выразительную гримасу.

Потом... Потом она медленно и многозначительно перевела взгляд с меня на Джона. Он держал меня под руку и гладил мои пальцы другой ладонью. Он никогда не делал этого на людях, да я бы и не позволила, но такие вещи порой случаются непроизвольно. Трудно все время быть начеку.

Невольно я начала выдергивать руку. Его пальцы крепко сомкнулись у меня на запястье, словно он хотел предупредить, чтобы я не дергалась; но Сьюзи заметила и то, и другое движение. Она слегка подняла голову, глаза ее расширились, и она снова стала прежней Сьюзи. Она не сказала этого вслух, но я точно знала, что ей вспомнился в ту минуту разговор, произошедший между мной и Лэрри в Саккаре. «Не так уж он и молод», — сказала я тогда, не подумав, а Лэрри спросил, была ли я знакома с Джоном прежде.

Сьюзи посмотрела мне прямо в глаза и улыбнулась:

— До свидания, доктор Блисс. До свидания, мистер Тригарт. Удачи вам обоим.

Забавно, как все желают мне удачи.

Я начинала верить, что все обойдется. Шли настойчивые слухи о церемонии чествования и разных медалях. Фейсал, как говорили, займет пост директора Института, и я ни минуты не сомневалась, что, вступая в должность, он будет крепко стоять на обеих ногах. Он поправлялся намного быстрее, чем ожидали врачи; когда мы навещали его в последний раз и я, прощаясь, склонилась, чтобы поцеловать его, он притянул меня к себе и обнял так, что Джону пришлось отрывать меня от него.

— Вы ведь приедете еще, правда? — спросил Фейсал. — И уж тогда позвольте мне показать вам Египет без всяких осложнений.

— Надеюсь, — к собственному удивлению, совершенно искренне ответила я.

В целом наши дела улучшались. Я, правда, почти не спала. А Джон спал.

Он всегда успокаивается, как только я коснусь его. Но в ночь накануне отъезда я не спешила прерывать его тяжелый сон, а наблюдала, как он мечется и стонет. Можно было разобрать даже несколько слов, произносимых в бреду. Он бы сказал, быть может, что-нибудь еще, но я больше не выдержала и положила руку ему на плечо. Он сразу очнулся.

Джон тихо лежал у меня на плече, пока дыхание его снова не стало ровным, потом сказал:

— Возможно, у тебя возникло одно заблуждение, которое мне хотелось бы развеять. Я не принадлежу к тем чувствительным, сверхблаговоспитанным аристократам, которые терзаются сознанием вины из-за того, что какой-то антиобщественный элемент по их милости получил по заслугам.

— Подозреваю, что такие существуют только в книгах, — сказала я, стараясь выражаться так же ясно и беспристрастно, как он.

— Совершенно верно. Нет людей столь же эгоистичных и жестоких, как эти твои сверхблаговоспитанные аристократы. Ты, безусловно, заметила это.

— Джон...

— Прости, что разбудил тебя. Больше такого не случится.

Вскоре он снова заснул. А я — нет.

На следующее утро мы попрощались в аэропорту. Мы со Шмидтом улетали первыми; самолет Джона уходил часом позже. Рука у него была на перевязи, главным образом чтобы произвести должное впечатление на окружающих, но следовало с огорчением признать, что та случайная огнестрельная рана действительно заживала не так быстро, как ожидалось, и мне показалось, что у него снова поднялась температура. Я повторяла себе, что беспокоиться не о чем: Джен будет пилить его, пока он не пойдет к врачу. На левый рукав он надел траурную повязку под стать перевязи. Костюм стал ему немного свободен, но был отлично сшит, и Джон представлял собой образец английского джентльмена, мужественно скрывающего личное горе. К радости репортеров, он галантно припал к моей руке и позволил Шмидту похлопать себя по спине. «Трое друзей, случайно встретившихся, но спаянных пережитой вместе трагедией» — что-то в этом роде я позже прочла в какой-то газете. Все статьи о нас были слащаво-сентиментальными, особенно те, что печатались в бульварных изданиях.

Я поклялась, что не оглянусь, и, конечно же, оглянулась. Он поднял руку, улыбнулся и зашагал прочь.

— Не плачьте, дитя мое, — сказал Шмидт, — вы скоро снова увидитесь.

— Я не плачу. — Я и не плакала, две слезинки — это еще не плач, хотя и знала, что, вероятно, мы больше никогда не увидимся.

II

Спустя пару недель мы со Шмидтом гуляли вдоль Изара. Шел дождь. Идея принадлежала Шмидту — он находит прогулки под дождем романтичными. Я не разделяю его мнения и вспоминала ясные жаркие египетские дни с ностальгией, которой от себя даже не ожидала. Под свинцовым небом река выглядела серо-стальной. Кучи мокрых опавших листьев хлюпали и скользили под ногами. Мои насквозь промокшие волосы тонкими прядями липли к лицу и шее. Я ведь собиралась их остричь, почему же до сих пор этого не сделала? Я знала, почему.

— Дурацкая была идея, — проворчала я. — Мне холодно, я промокла и хочу вернуться к работе.

— За последнюю неделю вы не проработали и пяти минут, — заметил Шмидт. — Просто сидите в кабинете, уставившись в бумаги, словно заточенная в башню, и ничего не делаете. Вот глупышка. Почему вы ему не позвоните? Номер есть в телефонной книге.

— Шмидт, вы дьявол-искуситель. — Я поскользнулась и схватилась за его руку, чтобы не упасть. Он радостно улыбнулся и поддержал меня. — Вы-то ему не звонили, нет?

— Нет, за кого вы меня принимаете!

— За назойливого, любопытного...

— Я позвонил лишь в английскую справочную и узнал номер, — примирительно сказал Шмидт. — С вашей стороны будет просто знаком вежливости осведомиться о его здоровье.

— С ним все в порядке. — Я пнула ногой комок мокрых листьев. — Вы же знаете. Вам ведь Джен тоже звонила.

— О да, очень трогательно с ее стороны, — шмыгнув носом, сказал Шмидт. — Милая старушка благодарила нас за доброту, которую мы проявили к ее сыночку. Господи Боже мой, когда она начала говорить о его тяжелой утрате и достоинствах этой ужасной женщины, я едва сдержался, чтобы чего-нибудь не ляпнуть.