Колыбель мертвецов (И конь проклянет седока - 2)

      Узкий проход в баррикаде охраняли милиционеры в бронежилетах.
      Майор вышел, переговорил с охраной, а потом разрешил выйти и нам размяться.
      Я выбрался без особой охоты. Была приблизительно середина ночи, небо прояснилось, в лунном свете были видны темные коробки домов. Ни огонька, ни собачьего лая.
      Вдова подсеменила к майору и строго спросила:
      - Куда вы нас везете?
      - В комендатуру, - неохотно ответил майор.
      - А что будет с мальчиком?
      Я не сразу понял, что вдова спрашивала о Лехе. Но майор понял:
      - А что вы хотите? Не награду же ему давать!
      - Он ни в чем не виноват, - твердо сказала вдова. - Ни в чем.
      То, что творили вы - это гораздо страшнее...
      Он не ответил, а она вдруг заплакала.
      - Идите в автобус, - буркнул майор. - Скоро приедем, там вам помогут.
      - В комендатуре? - спросил я.
      Майор посмотрел на меня, словно только что увидел.
      - В пункте сбора беженцев, - сказал он.
      Вдова оторопело уставилась на него - даже слезы высохли:
      - Но мы еще не беженцы!
      Майор вздохнул:
      - Там разберутся...
      Он не хотел больше говорить - отвернулся и пошел к баррикаде.
      Сел на обломок железобетонной опоры, попросил у милиционера закурить.
      Я подошел к ним.
      - Я приезжий. Прилетел на похороны отца. Я ничего не знаю. Что происходит в городе?
      Майор молчал, курил. Милиционер был почти мальчишкой, хотя и носил лейтенантские звездочки; он молча достал пачку "Бонда" и протянул мне. Я закурил, присел на корточки.
      - В городе... - сказал майор. - Никто не знает, что происходит с этим городом. Еще позавчера все казалось случайностью.
      Обвалился свод на закрытом участке метро. Трещины на колоннах Исаакия. На Васильевском... Короче, то тут, то там. Ну, козырек обвалился. На Кузнецком асфальт разошелся.
      Тепломагистрали рвались. А утром рухнул Троицкий собор.
      - Какой Троицкий собор?
      - В Лавре. На Смоленском кладбище задвигались могилы. Паника.
      Беженцы. Пулково закрыт. Поезд сошел с рельс под Колпино...
      Продолжать он не стал. Бросил окурок.
      Поднялся и сказал как бы сам себе:
      - Смоленское, Волково, даже Лавра - это цветочки. А вот Пискаревка двинется с места...
      - Двинулась, товарищ майор, - сказал милиционер. - По нашей частоте передали.
      Майор повернулся к нему:
      - Что же ты молчишь? И кого вы тут охраняете?..
      Милиционер вскочил:
      - Новой задачи не поставлено, товарищ майор! Будем ждать смены!..
      - А-а! - страшным голосом вдруг крикнул майор. - Будете ждать, пока не провалитесь сквозь землю! "Честное слово" в детстве читали? Ну да, в вашем детстве читали уже другое...
      Он поглядел вокруг дикими глазами.
      - Слушай мою команду. Всем - в автобус. Поворачиваем на Токсово.
      - В город же хотели, - по-мальчишески возразил было лейтенант.
      - В городе теперь остались одни сумасшедшие и безногие, - отрезал майор.
      * * *
      Все мы вымотались и отупели, поэтому не сразу заметили, что чтото происходит. Автобус подрагивал, появился странный неприятный звук, и непонятно было, откуда он: из железного чрева под капотом, или извне, из черной глухой неизвестности, окружавшей нас на безлюдном шоссе.
      Потом автобус тряхнуло - и сразу же вскрикнул водитель, вывернул руль все повалилсь на пол, друг на друга, автобус подскочил, накренился, завис на двух боковых колесах, продолжая разворот... И наконец, со скрежетом развернувшись, опустился на все четыре.
      Двигатель заглох. Водитель лежал на баранке с окровавленным лицом. Запахло жженой резиной. И все это было ерундой по сравнению со звуком, нараставшим снизу, из ГЛУБИНЫ.
      Трудно описать этот звук. Полустон-полувздох, запредельно низкий, нарастающий, леденящий.
      Приподнявшись, я в ужасе увидел, как в мертвенном свете луны за автобусом вспучивался асфальт. Его разрывала невидимая сила, и в трещины полился зеленый свет. Автобус потряс новый удар. Кто-то в панике вскочил и упал на меня, кто-то завизжал, кто-то полез вперед прямо по головам.
      Страшно выматерился майор, вытаскивая водителя из-за баранки.
      Леха забился почти под самое сиденье, вдова влезла на сиденье с ногами и беспрерывно взвизгивала...
      А потом задняя дверь стала прогибаться, трещать, и наконец с гулким хлопком вылетела наружу. Зеленый свет протянулся в автобус двумя бледными полосами. Это подобие рук нежно обняло два трупа, полузавернутые в брезент, и потащило их наружу.
      Один из миротворцев, наконец, пришел в себя настолько, что начал стрелять. Горячие гильзы посыпались сквозь грохот и удушливые клубы, а звука почему-то почти не было. Только пульсирующие вспышки из пламегасителя, да застывшее, как маска, сосредоточенное лицо стрелявшего.
      Внезапно автобус зарычал испуганным зверем, прыгнул вперед, и помчался.
      Мы неслись по дороге на юг, в сторону города, а нас догоняла стремительная трещина, вспарывавшая асфальтовое полотно.
      А потом - мы уже не кричали, и даже не чувствовали ни страха, ни боли, молча вцепившись друг в друга - земля перед нами поднялась на дыбы.
      * * *
      Это был печальный рассвет. Тусклый, серый, невероятно унылый, растекавшийся в узком пространстве между тяжкими глухими небесами, и черно-белой землей.
      Мы брели по улице. Когда-то это была широкая многолюдная улица, стремительно впадавшая в огромные круглые площади.
      Теперь это был город призраков.
      Поближе к домам - пустым и холодным - жались немногочисленные жители. Время от времени по улице проносились машины, переполненные беженцами. Какие-то парни в оранжевых куртках спасателей у входа в метро жгли костер из картонных коробок, газет и книг.
      Мимо нас медленно прокатился туристический автобус, из громкоговорителя неживой гундосый голос твердил:
      - Уважаемые жители! В связи с невозможностью обеспечивать подачу в дома электричества и отопления военная комендатура рекомендует покинуть город. Сборные пункты организованы в следующих районах...
      Дальше голос перечислял районы и адреса. Видимо, голос был записан на пленку, а автобусом управлял свихнувшийся чиновник управления по ЧС.
      В другом месте прямо на улицу из разграбленного ресторана были вынесены летние столы и кресла, и даже один цветастый зонтик.
      Несколько пьяных мужчин и женщин, с пьяными детьми, сидели за столиками и пили коньяк и водку. Из разбитых дверей ресторана доносилась музыка.
      Показалась новехонькая маршрутка. Я машинально махнул рукой и она, к моему удивлению, притормозила. Мы влезли - старики, вдова, солдаты, майор, потерявший шапку; у него были коротко стриженные волосы - белые-белые.
      - Вам куда? - спросил водитель. На носу у него были темные очки и он прихлебывал джин прямо из бутылки.
      - Домой. На Садовую, - сказала вдова.
      Шофер кивнул и мы поехали.
      В Озерках подсели еще несколько человек, потом еще и еще, и к Неве мы подъехали, когда в автобусе стало совсем тесно. Как ни странно, пассажиры не выглядели испуганными. Один молодой человек даже читал газету, а девушка долго и нудно болтала по сотовому телефону.
      - Придется ехать в круговую, - сказал водитель. - Мосты разведены или разрушены. Остался один Большеохтинский...
      - Если остался, - поправил бомж, как две капли воды похожий на Льва Толстого.
      - Щас узнаем, - отозвался водитель. Хлебнул джину и передал бутылку бомжу. Бомж хлебнул и передал девушке в круглых очкахстрекозах. Девушка аккуратно вытерла рукавичкой горлышко и приложилась.
      * * *
      - Прошу на четвертый этаж. Лифт не работает, - сказала вдова.
      Мы гурьбой потянулись наверх.
      Это была скромная квартирка - одна комната с альковом, совмещенный санузел и узкая кухня.
      В комнате был накрыт длинный стол, стояли стулья и табуретки; вдова стала хлопотать на кухне, несколько добровольцев вызвались ей помогать.
      Я протолкался к окошку, к майору, курившему в форточку.
      Закурил.
      В окно была видна крыша, крытая жестью, глухая стена и внизу - кусочек пустой улицы.
      А потом начались поминки.
      Все было правильно. Они такими и должны быть - печальными и жутковатыми.
      По крайней мере, выпив сразу стакан водки, я согрелся, а после второго стакана даже проглотил несколько блинов и пельменей.
      Майор сидел рядом, машинально жевал. Мы говорили о покойном, чей портрет с черным крепом висел посреди голой стены.
      Он был добрым и безобидным стариком. Он даже писал стихи - вдова прочитала несколько. Стихи о Родине и о любви.
      Он был хорошим.
      Но с его смертью земля переполнилась. Здесь, под нами, в этой горькой земле слишком много рождалось мертвых. Слишком много.
      И слишком долго. Почти триста лет.
      * * *
      Потом кто-то ушел, кто-то повалился спать - в алькове, на кухне, в прихожей, и даже в сортире.
      Востроносая девушка, рывшаяся в шкафах с книгами, вдруг сказала:
      - Постойте. Вот оно. Я нашла.
      Она развернула сборник стихов польских поэтов, поправила соскальзывавшие с длинного носа очки и прочла:
      - Земля
      колыбель мертвых
      полная ими
      как соты медом
      могила к могиле
      они почили
      от нас так близко
      оторванные от жизни
      будто уста
      * * *
      Майор снова стоял у окна и курил. Я подошел, и он сказал:
      - Они все еще наступают. Слышите?.. Сваи под городом. Сотни тысяч, миллионы свай. Они выскакивают из переполненной земли - им не хватает места.
      - Да. Это не их колыбель...