Забытое королевство

Петр Гуляр

Забытое королевство

Эта книга посвящается доктору Джозефу Ф. Року

© 1957 by Peter Goullart

© А. Пономарева, перевод на русский язык, 2012

© А. Бондаренко, оформление, 2012

© ООО “Издательство Астрель”, 2012

Издательство CORPUS ®

Предисловие

Я родился в России пятьдесят с лишним лет назад. Потрясения, охватившие мир в начале столетия, застали меня в самом раннем возрасте и принесли с собой настолько внезапные и бурные перемены, что свою жизнь я всегда воспринимал скорее как череду многочисленных, почти ничем не объединенных жизней, нежели как логичный и упорядоченный процесс. Несмотря на прошедшие годы, я сохранил яркие воспоминания о детстве. Отец умер, когда мне было два, и поскольку я был единственным ребенком, мать полностью посвятила себя заботе обо мне. Она была необычайно разумной, чувствительной женщиной, глубоко интересовалась литературой, музыкой и красотой природы. Я всегда ощущал, что с родственниками ее почти ничего не связывало, поскольку никто из них не мог сравниться с ней в умственных способностях и разделить широту ее взглядов. Она писала стихи и картины, обладала медиумическим даром; все это отдаляло ее, а впоследствии и меня, от других членов семьи. В круг ее друзей входили выдающиеся ученые и философы той эпохи, и это, вероятно, повлияло на то, каким образом меня обучали – многим казалось странным, что обучался я у частных преподавателей, среди которых были философ и теософ. Хотя тогда я был еще совсем ребенком, я прекрасно помню и нашу бурлящую московскую жизнь, и более тихую и изысканную атмосферу, окружавшую нас в Париже.

Еще в детские годы я начал интересоваться Востоком, в особенности Китаем, Монголией, Туркестаном и Тибетом. Должно быть, этот интерес был у меня врожденным – и, несомненно, со стороны матери. Ее отец и дед на протяжении предыдущего столетия были великими, прославленными купцами, водившими караваны в Кобдо, Кяхту и даже далекий Ханькоу за китайскими чаями и шелками. Они странствовали по всей Монголии, покупая и продавая скот, и вели с Тибетом торговлю пряностями, мускусом и шафраном. К моменту моего появления на свет все это ушло в прошлое, и единственным свидетелем тех славных дней оставалась моя бабушка с материнской стороны, Пелагея, дожившая до весьма преклонного возраста – девяноста семи лет. Долгими зимними вечерами она рассказывала мне длинные истории о том, как ее муж и его отец путешествовали в Китай, Монголию и другие сказочные страны, где когда-то правили пресвитер Иоанн и Чингисхан. Затаив дыхание, я слушал ее рассказы и разглядывал старые расписные коробки из-под чая, на которых прелестные китаянки угощали этим напитком из хрупких фарфоровых чашек бородатых мандаринов с веерами и в богатых головных уборах. Коробки украшали надписи наподобие “Ароматный чай Хун-мэнь”, и в нагретом воздухе бабушкиной комнаты еще витал слабый аромат этих чаев. В длинных сундуках вдоль стен хранились странные одежды из Монголии и Тибета, а в углу стояли монгольские самовары, которыми пользовались в дороге караванщики. Я до сих пор вижу, словно наяву, шаманские бубны и флейты, висевшие на стенах. Больше от тех поездок не осталось ничего, в том числе и записей – сами купцы давно умерли.

Бабушке Пелагее посчастливилось умереть незадолго до революции – она к тому времени наполовину ослепла и не могла ходить, но в ее рассказах о прекрасном прошлом всегда чувствовался ясный ум. Потом пришла революция. Мне до сих пор больно об этом вспоминать – нет нужды рассказывать о тех событиях здесь, они и без того хорошо описаны. Мы с матерью твердо вознамерились покинуть Россию. Мы поспешно сели на поезд, шедший в Туркестан, – и обнаружили Самарканд и Бухару в объятиях кровопролитного террора. Дороги, ведущие в Среднюю Азию, были перекрыты. Пришлось вернуться в Москву, но там за время нашего отсутствия стало еще хуже. Мы бежали во Владивосток, где прожили год. К тому же, пока мы были в дороге, случился знаменитый мятеж Чехословацкого корпуса, так что путешествие растянулось на несколько месяцев. Не стану пересказывать здесь все опасности и ужасы, пережитые нами по пути. Наконец мы добрались до Шанхая.

В 1924 году умерла мать; горе утраты казалось мне невыносимым. В тоске я отправился к знаменитому Западному озеру поблизости от Ханчжоу, где по невероятно счастливой случайности повстречал монаха-даоса. Мы тут же подружились – к тому времени я уже овладел китайским, – и он отвел меня в свой монастырь, расположенный на вершине горы в нескольких километрах от города. Там мой новый друг окружил меня поистине братской заботой, а настоятель монастыря принял меня с невероятной чуткостью. С их помощью я, словно по волшебству, нашел душевный покой, и сердце мое начало исцеляться.

С тех пор я несколько лет регулярно посещал монастырь, при любом удобном случае сбегая туда из Шанхая, где я поначалу зарабатывал на жизнь, работая в коммерческих фирмах экспертом по китайским древностям, нефриту и редким сортам чая. Позднее, в 1931 году, я поступил на работу в компанию “Американ Экспресс” в качестве гида и сопровождал клиентов самого разного рода в поездках по Китаю, Индокитаю и Японии.

Возможно, идея, что молодой человек, сотрудник знаменитой туристической компании, отдыхал в даосских монастырях, вдали от ярких огней “Парижа Востока”, покажется кому-то странной, однако именно необычайная оживленность ночной жизни Шанхая, без знакомства с которой не обходилась ни одна экскурсия, заставляла меня искать убежища в монастыре, где я восстанавливал душевное равновесие, самообладание и силы.

Всего через несколько дней после того, как я поступил на службу в “Американ Экспресс”, один американский миллионер с женой и свояченицей ангажировали меня для поездки в Пекин. Первым долгом миллионер поручил мне закупить достаточное количество вина и еды, чтобы хватило на всю поездку, и, к моему смущению, вручил мне десять тысяч долларов китайскими деньгами. Распихать их по карманам стоило немалого труда. Я нагрузил одну из кают двумя дюжинами ящиков шампанского, всевозможными фруктами и консервированными деликатесами. К сожалению, стоило нам выйти в море, как начался шторм; пароход сильно качало. Несколько ящиков развалилось, и когда дверь каюты распахнулась, бутылки покатились во все стороны по кают-компании и проходам, с оглушительными хлопками разбиваясь о стены. Весельчака-миллионера это весьма позабавило, так что моя первая экскурсия, как ни странно, поспособствовала тому, что за мной закрепилась репутация приятного спутника и гида.

В числе моих клиентов был также и эксцентричный американский летчик семидесяти пяти лет от роду с длинной белой бородой, которая доставала ему почти до колен. Он часто выхватывал из кармана пропеллер и восклицал: “Я – авиатор!” Это был настоящий чудак, посвятивший себя поискам восточного рая на земле. С ним мы полетели в Ланьчжоу на маленьком грузовом “юнкерсе” – в те годы китайское воздушное сообщение только зарождалось. Затем мы поехали в Пекин, где старик-авиатор пугал остальных экскурсантов, крутя у них перед носом своим мини-пропеллером со словами: “Я летаю, летаю, понимаете?” Он зафрахтовал самолет, чтобы полететь к Великой стене, взял с собой нескольких репортеров и снабдил пилота-немца какими-то тайными инструкциями. Самолет вертелся в воздухе и нырял так, что Великая стена оказывалась то внизу, то сверху, а иногда казалось, мы вот-вот заденем ее крылом. Так мы посмотрели на Великую стену весьма необычным образом. Репортеры сидели зеленые, как трава.

В те годы я много путешествовал: помимо рутинных экскурсий и летних круизов, мне приходилось совершать и более необычные поездки. До Второй Японской войны жизнь в Китае была весьма приятной. Я также путешествовал и по собственной инициативе, всегда останавливаясь в даосских монастырях благодаря знакомствам моего друга с Западного озера. Я провел немало времени в Сиани, столице прославленной династии Тан, и в Дуньхуане, старой крепости той эпохи. Я часто говорил со своим духовным наставником, настоятелем монастыря, о своем желании поехать на запад Китая, в дальние тибетские провинции, так мало известные и китайцам, и иностранцам, но он всегда отвечал, что время еще не пришло. Позднее, когда японцы снова заняли Пекин и часть Шанхая, наставник сказал мне, что момент настал. Но как туда попасть? В военное время нечего было и думать о том, чтобы отправиться в те края в одиночку. Тут мне внезапно предложили вступить в “Китайские индустриальные кооперативы”. Я снова посоветовался с пожилым настоятелем, и он в подробностях предсказал, что произойдет со мной в последующие несколько лет. Все случилось в точном соответствии с его предсказанием.

Таким образом, в сентябре 1939 года я в качестве члена кооперативов отправился из Шанхая в Чункин, с чего и началось мое долгое путешествие на запад.

Дорога в Чункин в разгар японо-китайской войны была весьма непроста и чревата многими опасностями. Сперва я доплыл до Гонконга на голландском корабле, а оттуда небольшой французский пароход перевез меня в Кайфын. У меня было с собой огромное количество багажа, а в Кайфыне я повстречал группу миссионеров, которых эвакуировали в Чэнду наряду с другими сотрудниками Нанкинского университета. Они везли с собой несметное количество тяжеленных ящиков с научными приборами и другими техническими инструментами для университетских нужд. В Кайфыне творилось нечто невообразимое. Американские и английские миссионеры и бизнесмены метались по улицам и набережным, пытаясь отыскать свой багаж в высившихся там и сям грудах ящиков и чемоданов. Площади и парки были запружены требующими перевозки грузовиками и автомобилями всех возможных видов и моделей. Автомобильной дороги в Китай не существовало, так что все грузы отправлялись узкоколейным поездом, который добирался до Куньмина за двое суток. По-французски почти никто не говорил, а французские чиновники не знали английского. Поэтому несчастные миссионеры застряли в Кайфыне, хотя Шанхай они покинули двумя неделями раньше, чем я. Они не в силах были объяснить таможенникам, что за груз они везут с собой, куда они его везут и где он находится, – и, что еще хуже, не могли заполнить по-французски таможенные формуляры. Французские таможенники, обезумев от нашествия толп с чемоданами и баулами и невероятного количества бумаг, с которыми им приходилось иметь дело, просто выталкивали из помещения всех, с кем они не могли объясниться. Я заполнил для миссионеров бумаги, привел их к комиссару таможни и, рассыпаясь в любезностях по-французски, под руку вывел его из конторы и отвел в бар, где – под уничтожающими взглядами моих друзей – заказал все аперитивы, какие там только были. Через полчаса дело было улажено, и после обеда мой багаж и вещи миссионеров были погружены на поезд. Бедные мои друзья были на грани нервного и физического истощения, так что я убедил их поехать со мной в Ханой и ожидать прибытия поезда там. В Ханое я отвел их в замечательный отель “Метрополь” и, чтобы снять напряжение, напоил шампанским, заверив, что в этом напитке нет ни грамма алкоголя. Утром мы в положенное время дождались поезда, а на следующий день после обеда прибыли в Куньмин, прекрасную столицу Юньнани.

Наш багаж перенесли в древний автобус, и я отправился со всем этим грузом в Чэнду. Неприятностей и поломок по дороге было такое множество, что Чэнду я увидел только спустя две с лишним недели. На пару дней я задержался в Чункине, чтобы оформить документ, назначавший меня комендантом складов в Кандине, столице Сикана. В Чэнду я пересел на попутный миссионерский грузовик, направлявшийся в Яань – город, где кончалась автомобильная дорога на Сикан. В ночной темноте грузовик провалился сквозь прогнивший мост, влетев на него на полной скорости. Меня выбросило из машины; приземлился я на голову, по невероятной удаче не сломав шею, хотя головные боли мучили меня еще несколько месяцев. Покинув Яань, мы еще восемь дней шли пешком через устрашающие ущелья Сиканских гор.

Два года, которые я провел в Кандине, или, как его называли в прежние времена, Дацзяньлу, оказались в целом несчастливыми, хотя поездки в отдаленные уголки провинции не обошлись без приятных приключений и забавных моментов. Руководство свежесозданной Сиканской провинции было, без всякого сомнения, наиболее прогнившим во всем Китае; к тому же оно пользовалось фактической независимостью от Чункина. О том, как местные чиновники мешали мне работать и стремились поставить меня в дурацкое положение, можно было бы написать целую книгу. Меня обвиняли сперва в сотрудничестве с японской разведкой, затем в шпионаже для Сталина, затем – для Гитлера; в конечном итоге меня объявили тайным правительственным инспектором. Несколько раз от меня пытались избавиться, но каким-то чудом мне каждый раз удавалось спастись. Наконец меня поместили под домашний арест. К счастью, доктор Кун, министр финансов и президент “Китайских индустриальных кооперативов”, вмешался в дела напрямую, прислав телеграмму и затребовав меня обратно в Чункин. Несмотря на досаду, я вынужден был признать, что пережитый неприятный опыт позволил мне во всех подробностях изучить внутреннее устройство китайской бюрократии в ее наихудшем изводе. В Чункин я вернулся уже не желторотым и неопытным простаком-иностранцем, полным идеалистических чаяний, но настоящим китайским чиновником, чьи знания позволяют ему бороться с любыми махинациями мошенников, которыми так и кишели государственные органы. Среди чиновников Сикана у меня были и друзья, которые – конечно же с глазу на глаз – делились со мной весьма полезными сведениями о хитросплетениях административных интриг.

На приеме у доктора Куна в Чункине я рассказал ему правду. Я знал, что это выведет его из себя; так и случилось. У китайских правительственных чиновников не принято было ставить вышестоящих лиц в неловкое положение, вовлекая их в решение своих проблем. Чтобы спастись от начальственного гнева, требовалось, как в пословице, стать мудрым, точно змея. Другими словами, от чиновника ждали, что он проявит смекалку и перехитрит остальных хитрецов. В глазах доктора Куна я вел себя как очередной глупый европеец, из-за которого трения между могущественной администрацией провинции Сикан и слабым правительством только усиливались – чего последнее старалось всеми силами избежать в эти непростые для страны времена.

– Я хотел бы поработать в Лицзяне, – робко прибавил я в конце приема: хотя я никогда прежде там не бывал, я достаточно слышал о тех местах и надеялся, что мне там понравится. Мой благодетель бросил на меня свирепый взгляд сквозь стекла очков.

– Кто из нас решает, где тебе работать – ты или я? Поедешь туда, куда я скажу!

Отчего-то я не мог избавиться от ощущения, что под напускной строгостью доктора Куна скрывалась доброта. Меня временно приставили к головной конторе “Кооперативов” в Колошане, прелестном курортном городке примерно в тридцати километрах от Чункина – повсеместные бомбардировки обходили его стороной. Наконец я получил приказ переместиться в юньнаньскую штаб-квартиру компании, расположенную в Куньмине. Это был хороший знак: в Куньмине царила намного более приятная атмосфера, чем в Колошане, где плелись бесконечные интриги.

В Юньнани жизнь текла относительно размеренно – контора располагалась в прекрасном храме в двадцати пяти километрах от Куньмина, поблизости от озера Куньмин. Однажды меня послали разведать обстановку в Паошане и Тэнъюэ. Не предупредив никого ни словом, я поехал кружным путем с заездом в Лицзян и сразу же понял, что кооперативы следовало бы развивать именно там, а не в Паошане или Тэнъюэ, где не было ни стройматериалов, ни рабочих, – оба этих города служили прежде всего перевалочными пунктами для армии и грузовых перевозок. Отразив свои наблюдения в рапорте, я предложил центральному штабу компании послать меня в Лицзян. Мое предложение было встречено сухим отказом. Не принесла результатов и вторая деликатная попытка.

И тут – вопреки всем ожиданиям – это случилось. Пришел приказ от доктора Куна, согласно которому я назначался комендантом складов в Лицзяне. Меня поспешно и без каких-либо церемоний собрали в путь. Денег мне выдали совсем немного, бумаги не дали вовсе; я даже не получил положенной в таких случаях печати. Кроме того, со мной не отрядили никаких сопровождающих. После того, что произошло в Сикане, эти признаки показались мне зловещими. Все выглядело так, будто меня отправляли не столько в командировку, сколько в ссылку. Обычно отъезд новых комендантов в провинциальные города сопровождался изрядной суетой – для них готовились запасы гербовой писчей бумаги, выделялись денежные фонды, а в сопровождение назначались опытные секретари. Я готов был поручиться, что кто-то из начальства просто решил от меня избавиться. Единственным человеком, которому было позволено сопровождать меня на новый пост, оказался мой старый повар Лао Вон, но секретаря он заменить никак не мог.

Позднее я выяснил, что среди китайцев на пост в Ли-цзяне претендентов не нашлось. Причин тому, что они не хотели туда ехать, было множество. Места эти были слишком отдаленными – они воспринимались как нечто за пределами Китая, “внешняя тьма”, ничейная земля, затерянная среди варварских племен, даже не говоривших по-китайски. С едой, судя по рассказам путешественников, там – по меркам утонченных китайцев – творилось нечто невозможное. Местные жители питались продуктами, которые в Китае считались фактически несъедобными: бараниной, говядиной, кислой капустой, ячьим маслом и сыром. Хуже того, всю пищу готовили на ячьем масле. Множество китайцев, служивших в Лицзяне, были заколоты ножом или убиты иным образом, и ходить по улицам, переполненным жестокими, звероподобными дикарями с ножами и кинжалами у пояса, готовыми пустить их в ход в любой момент, было опасно. Отчего бы не послать туда сумасшедшего иностранца? Выживет – хорошо; не выживет – сам виноват: зачем он туда просился? Были и другие, более тонкие соображения. Мой непосредственный начальник меня недолюбливал. Сместить меня с поста безо всякой причины он не мог – это выглядело бы как тонко завуалированное оскорбление в адрес доктора Куна. Ни к чему было действовать так грубо. Но если послать меня в Лицзян одного, не приставив ко мне никого, кто мог бы помочь мне и направить меня, и почти не дав мне денег, многого ли я смогу добиться в этой странной, негостеприимной и опасной стороне? Скорее всего, я буду напуган до потери чувств и через месяц-два с радостью вернусь обратно, униженно признавая свое поражение и умоляя приютить меня в мирной и безопасной штаб-квартире фирмы. Но к тому времени судьба моя будет решена: сперва неудача в Сикане, а теперь и в Лицзяне!

И тем не менее меня охватило радостное возбуждение, поскольку я давно хотел попасть в Лицзян и знал, что смогу добиться успеха в своей работе, невзирая на все, что обо мне говорили или думали. Вооруженный некоторым опытом, я также твердо вознамерился пользоваться всеми принципами и советами, впитанными мной за долгое время проживания в великом даосском монастыре у Западного озера. Я стал одним из немногих задержавшихся в Китае иностранцев, пытавшихся руководить деятельностью “Китайских индустриальных кооперативов” на периферии. Остальные либо уехали по собственной доброй воле, либо вынуждены были бросить работу в результате интриг. Это были честные идеалисты, энергичные люди, искренне преданные своему делу. Все они хорошо говорили по-китайски, однако в недостаточной степени постигли сущность китайского характера и не смогли приспособить к нему свои методы работы. Поначалу их энергичный подход вызывал у китайцев, заинтересованных в кооперации, немалый энтузиазм, но прочие особенности их поведения вскоре сводили этот энтузиазм на нет. Они не чувствовали моментов, когда следовало не надавить, а притормозить, не говорить, а помолчать. Вместо того чтобы ловко обходить те или иные препятствия, они шли напролом, что приводило к серьезнейшей “потере лица” как среди их друзей, так и среди врагов – чего в Китае следует избегать любой ценой, если не желаешь вызвать в свой адрес безрассудную, неудержимую, разрушительную ненависть. Но больше всего им мешало отсутствие интуитивной способности отделять зерна от плевел в отношениях с китайцами самых разных социальных слоев. Иностранцу, не обладающему таким шестым чувством, в Китае приходилось туго. Жизнь и взаимоотношения между людьми в этой стране устроены совсем не так, как кажется на первый взгляд. Успеха добьется только тот, кто сможет разгадать тайный смысл тамошней жизни и присущих ей взаимоотношений.

Таким образом, я оказался в числе “последних из могикан”, и в этом положении, как научил меня даосизм, следовало практиковать недеяние. Вопреки тому, что думают многие жители Запада, чей разум не способен вместить в себя учение даосизма, это вовсе не означает полную пассивность, отсутствие любых действий и любой инициативы. На самом деле это означает, что вы принимаете в жизненном процессе активное участие, но не пытаясь противостоять потоку событий, а вливаясь в него, чтобы избежать поглощения и уничтожения. Многие препятствия, борьба с которыми грозит окончиться печально, в действительности можно обойти. Не стоит слишком много умничать и настаивать на своем. В Китае умники, которые постоянно во все вмешиваются, вызывают огромную неприязнь; им всегда исподтишка ставят палки в колеса. Китайцы не терпят тех, кто открыто идет на конфликт. Выиграв спор, можно потерять друга. Даосизм учит: с тем, кто не вступает в ссоры, никто не сумеет поссориться. Еще одно полезное изречение – “Кто не забирается высоко, тот и не упадет” – вовсе не отговаривает от любого продвижения вперед, но подразумевает, что двигаться следует осторожно и осмотрительно, шаг за шагом. Как учил меня мой наставник, не стоит поспешно карабкаться по расшатанной лестнице – положение в обществе следует выстраивать вдумчиво и постепенно, только тогда оно окажется прочным и принесет успех и уважение.

Даже обладая всеми необходимыми знаниями и опытом, быть иностранцем на службе у китайского правительства было непросто. Несмотря на все возможные рекомендации из Чункина и Куньмина, мне предстояло еще и каким-то образом убедить местные власти и население, что я действительно подхожу на свой пост лучше, чем кто бы то ни было другой, – в особенности в политическом отношении.

Итак, я отправился в Лицзян, заранее догадываясь, что местные жители, недоумевая, зачем я приехал и чего я хочу добиться, будут рассчитывать, что вскоре я несолоно хлебавши уеду обратно. Навверняка того же от меня с уверенностью ожидали и в штаб-квартире в Куньмине.

Глава I

Путешествие с караваном в Лицзян

Дорога в Лицзян начинается в Куньмине, шумной столице провинции Юньнань. Около четырехсот километров отделяет Куньмин от Сягуаня, куда ведет знаменитая Бирманская дорога. От Сягуаня до Лицзяна – еще по меньшей мере двести пятьдесят километров по караванной тропе.

В те годы перспектива путешествия по Бирманской дороге наполняла меня ужасом. Хотя это замечательное шоссе представляло собой настоящее техническое чудо и поддерживалось в неплохом состоянии, славилось оно не только невероятно живописными видами, но и числом погибших там людей. Бирманская дорога проходит по нескольким горным грядам высотой около трех тысяч метров, и ехать приходится то по крутейшему серпантину, то вдоль головокружительных обрывов. Впервые я проехал по ней вскоре после того, как завершилось ее строительство, и увиденные мной тогда бесчисленные грузовики на дне глубоких ущелий, смятые до полной неузнаваемости, до сих пор стоят у меня перед глазами. В военное время дорога была жизненно важной артерией, по которой в Китай шли военные грузы и товары. Большинство шоферов были китайцами, в основном – приезжими из прибрежных регионов, где ландшафт преимущественно равнинный. Потребность в шоферах была такой острой и неутолимой, что армия и коммерческие фирмы готовы были нанимать всех подряд, независимо от наличия прав – достаточно было продемонстрировать, что умеешь водить. Платили шоферам хорошо, да и на стороне можно было заработать тысячи долларов. Непривычные к вождению в высоких горах, где погода бывает весьма капризной, а дорога часто идет под уклон или изгибается под невозможно острым углом, сотни таких шоферов погибали на первом же маршруте. Я неоднократно видел своими глазами, как шедший впереди грузовик падал с обрыва, и кровь стыла у меня в жилах от звука удара, эхом отражавшегося от стен глубокого ущелья. Многие шоферы, не принимая во внимание советов более опытных коллег, в сильный дождь упрямо пытались проехать известные своей опасностью места – и погибали под оползнями. Почти все грузовики были нагружены сверх меры; перед отправкой их часто никто не осматривал, и нередки были случаи, когда на крутых подъемах у грузовика отказывали тормоза, после чего он скатывался задом прямо в пропасть. Дорога таила в себе бесчисленные опасности для путешествующего, даже если не учитывать постоянной угрозы нападения бандитов.

Я обзавелся мудрой привычкой обходить старые коммерческие фирмы в Куньмине, прежде чем расплатиться за поездку, и расспрашивать, какие из грузовиков, направляющихся в Сягуань, поведут наиболее надежные шоферы. Чтобы не попасть под японскую бомбежку, грузовики обычно стартовали до рассвета с какого-нибудь неприметного места на окраине. Поверх основного груза укладывали багаж, а пассажиры – обычно двадцать – тридцать человек, мужчины, женщины и дети, – усаживались на самом верху. Когда грузовик доходил до подъема, который ему не под силу было одолеть, мы слезали вниз и толкали его – машина медленно вползала в гору, пыхая из радиатора паром, словно локомотив. Спускаясь вниз по крутым виражам горной дороги, шофер обычно ставил двигатель на нейтральную передачу, чтобы сэкономить бензин, и тогда нам оставалось только тихо молиться. Дорога длиной в двести пятьдесят километров обычно преодолевалась за три-четыре дня, с ночевками на придорожных постоялых дворах.

Сягуань представлял собой непривлекательное, продуваемое всеми ветрами место, окруженное голыми неприступными горами. Как и в Куньмине, здесь кипела жизнь – по городу разъезжали на джипах китайские, американские и британские военные, купцы отправляли и принимали товары на грузовиках и лодках, а по улицам толпами слонялись носильщики, шоферы и просто бездельники. Сягуань славился тем, что там водились на удивление крупные и живучие клопы.

Отсюда можно было отправиться в Лицзян либо с караваном, либо пешком. И то и другое я проделывал не раз, но особенно ярко мне запомнилось, как я, уже прожив в Лицзяне достаточно долго, возвращался туда с караваном. Это было весной, когда погода в тех краях стоит сухая и не такая жаркая, как в летнее время.

После прибытия в Сягуань я распорядился, чтобы мой багаж отнесли в дом к другу. Созвали караванщиков; они сосчитали грузы и разделили их на партии. Затем началась торговля, которая продолжалась около двух часов – хитрецы то и дело притворялись, будто отказываются от моего предложения, и уходили, но через некоторое время неизменно возвращались, всякий раз снижая цену то на пятьдесят центов, то на доллар за каждый груз. Наконец мы договорились, уплатили залог в один доллар и вздохнули спокойно. Вскоре появились крепкие женщины народности миньцзя, которые перенесли наши ящики и чемоданы на лодки. Вечером, после сытного ужина, мы пошли проверить багаж – он к тому времени был аккуратно уложен в большой лодке. Когда вышла луна, над лодкой поднялся огромный парус. Мужчины и женщины принесли местные мандолины и гитары, а также тарелку сыра и большой кувшин вина. Пока они играли и пели, мы угощались вином. Наконец лодка отдала швартовы и заскользила по бескрайней серебристой глади прекрасного озера Дали, а за ней последовали и другие грузовые лодки – мы провожали их взглядом, пока они не скрылись в темноте; нам предстояло проделать тот же путь на автобусе.

Проснувшись рано утром, я позавтракал местной ветчиной и мягким сыром с лепешками “баба” (для сдобности в тесто добавляют масло и обрезки ветчины), запивая их тибетским масляным чаем. Пришел мой слуга-наси по имени Хоцзучи; мы собрали нашу ручную кладь и пукхай (постель) и сели на скрипучий, переполненный автобус, который за час довез нас до Дали. Этот город многие считают одним из красивейших в мире, однако мне он никогда не нравился. После того как его разрушило землетрясение, он так и не оправился до конца – в воздухе витал дух запустения и смерти. Мы проехали сквозь южные ворота и быстро пересекли город, достигнув северных ворот. Там нас поджидали толпы извозчиков на “колесницах”, запряженных одной-двумя лошадьми. Мы сторговались о цене, погрузили, как смогли, наш багаж и втиснулись в полную пассажиров телегу. Я называю их “колесницами”, поскольку мне кажется, что нигде больше в мире подобные средства передвижения не водятся. Это были продолговатые деревянные коробки без передней стенки и с двумя скамейками для сидения внутри, поставленные на два колеса со старыми резиновыми шинами и затененные голубым навесом. Они выглядели настолько примитивно, что при виде них я каждый раз представлял себе, как фараон посылает нечто подобное за стариком Иаковом, желая призвать его в Египет. Дорога скорее напоминала тропу, петляющую среди огромных камней; местами ее пересекали горные ручьи, через которые никто не потрудился построить мостов, и наше сооружение, скрипя и качаясь из стороны в сторону, неслось сквозь все это со всей скоростью, на какую были способны две запряженные в него крепкие лошади. Я предусмотрительно сел впереди. Иногда нас трясло до того сильно, что пассажиров подбрасывало до самого потолка, так что один из них едва не раскроил себе голову. После обеда мы, все в синяках и царапинах, наконец добрались до пункта назначения – Тамакая, на другой стороне озера Дали. Единственным достоинством этой поездки была возможность любоваться красотой озера, которое сияло, словно изумруд в оправе из синих гор.

В Тамакае нас тут же встретил караванщик, который отвел нас к себе в дом. Остальные пассажиры уже собрались там же. Нас разместили со всеми удобствами и сообщили нам, что наш груз и вещи скоро прибудут – лодки уже показались на горизонте. Недавно построенный дом сверкал красотой. Деревянные двери, столбы и мебель были покрыты искусной резьбой. Вскоре нас пригласили на превосходный ужин, за которым было выпито немало кувшинов отличного вина. Кровати были накрыты яркими, как драгоценные камни, тибетскими коврами, поверх которых мы расстелили привезенные с собой постели.

Разбудили нас в четыре часа утра. Пока мы спешно завтракали, снаружи то и дело доносились крики и удары гонга. Грузы накрепко привязали к деревянным рамам и разложили по двору, и теперь погонщики, сыпля непечатными ругательствами, затаскивали во двор упирающихся мулов и лошадей. Мужчины по двое поднимали грузы и наскоро прикрепляли их к деревянным седлам, потом лошадей отпускали на улицу. Мою ручную кладь быстро привязали к такой же раме, а из постели сложили подушку, после чего всю эту конструкцию водрузили на лошадь, а затем подняли и усадили сверху и меня самого – и выгнали лошадь со двора, крикнув мне вслед, чтобы я пригнулся, проезжая под воротами. Улица постепенно заполнялась другими участниками каравана, выезжающими из соседних дворов. По удару гонга вывели ведущую лошадь в упряжи, разукрашенной красными лентами, помпонами и зеркальцами на лбу. Лошадь прошла вперед, оглянулась и, убедившись, что все готовы, быстрым шагом двинулась по дороге. За ней тут же последовала вторая по старшинству, менее ярко украшенная, но не менее уверенная в себе лошадь. Весь караван немедленно пришел в движение и выстроился за ними в колонну. За лошадьми побежали и караванщики, одетые в яркие синие куртки и широкие брюки. Их головные уборы представляли собой живописные широкополые шляпы из прозрачного шелка, не промокающего в дождь, с разноцветными лентами.

Я не переставал поражаться скорости, с которой двигался наш караван. На равнинах или под гору лошади бежали довольно быстро, а погонщики зорко следили за ними, не давая им замедляться без уважительной причины. Животных постоянно подгоняли при помощи самых непристойных ругательств, подкрепляя их бросанием камешков и комков засохшей грязи. После напряженного трехчасового перегона мы добрались до тихого ручья, рядом с которым раскинулся зеленый луг. Караван остановился, грузы были развьючены и уложены в ряд, затем началось приготовление обеда в больших медных котлах. Лошадей расседлали, накормили и напоили. Освободившись от груза, они со ржанием и визгом катались по траве. Плата за караван включала питание и проживание, так что всем нам выдали миски и палочки, и мы сели обедать вместе с караванщиками. Все устроились рядком друг напротив друга, угощаясь мясом и рисом из больших мисок, поставленных посредине. Караванщики не давали никому садиться в конец ряда: они были невероятно суеверны и считали, что если пассажир сядет в конец, “пути не будет” – в дальнейшей дороге случится какое-нибудь несчастье.

Ближе к вечеру мы добрались до Нюкая, где караван разделился на три части, каждая из которых остановилась в своем караван-сарае. Нас поселили наверху и снова накормили. После ужина мы решили искупаться в большом горячем источнике, которым славилась деревня, но выяснилось, что бассейн полон прокаженных. Я лег спать, но уснуть так и не смог. Лошади на нижнем этаже жевали овес с таким шумом, будто там вертелось большое мельничное колесо, по лицу время от времени пробегали большие крысы, а рассевшиеся вокруг костра караванщики болтали, не прерываясь ни на секунду, до самого утра.

На другой день мы преодолели высокие, заросшие лесом горы по перевалу, где на караваны часто нападали банды грабителей. На дороге в Лицзян таких мест было несколько. К вечеру мы приехали в Тяньвэй, а на следующее утро миновали Цзяньчжуан. Здесь, между Дали и Цзяньчжуаном, некогда располагались древние королевства миньцзя, достигшие вершины своей славы в момент основания великого государства Наньцзяо, которое впоследствии завоевал и разрушил Кубла-хан. Откуда на этих землях появился народ миньцзя – никому не известно. Единственный достойный внимания труд о миньцзя, “Башня пяти венцов” Фицджеральда, дает представление об их обычаях и верованиях, но не раскрывает тайну их происхождения. Возможно, как заявляют некоторые из них, они действительно бежали когда-то из Ангкор-Торна, но для подтверждения этой версии потребуются серьезные исследования.

Цзяньчжуан представлял собой небольшой, обнесенный стеной городок с унылыми, серыми улицами. Ресторанов было всего два, да и они открывались только в базарные дни. Цзяньчжуанские миньцзя славились своей неприветливостью. И мужчины, и женщины одевались исключительно в черное и не могли похвастать обычной для этого народа веселостью и беззаботностью.

Дорога шла вдоль реки и наконец достигла места, откуда между гор уже виднелась заснеженная Лицзянская гряда – ее пики и ледники, до которых оставалось еще восемьдесят километров, блестели на солнце. Широкая долина, засаженная озимой пшеницей, начинала сужаться. Вскоре мы взобрались на небольшой холм, увенчанный белой пагодой, а оттуда спустились к живописным воротам. Мы добрались до границы между древними королевствами миньцзя и королевством наси, также известным как Му или Лицзян.

Очень скоро мы прибыли в деревню Цзюхэ, где в тот день был рынок. Улицы были заполнены миньцзя из Цзяньчжуана и Верхней долины, наси и другими народностями из округи. Мы повстречали множество друзей, приехавших на рынок, – в том числе лам, студентов-наси и нескольких женщин из Лицзяна, которые собирались там торговать. Обедая яичницей и вяленой говядиной и запивая их цзяньчжуанским мятным вином, мы увидели отца А Гу-и с одним из его сыновей. Мы давно подружились, и его семья принимала меня почти как родного. Это были одни из первых миньцзя, с которыми я близко сошелся, обосновавшись в Лицзяне. Как-то раз я отправился в мебельную лавку заказывать скамейки и познакомился там с молодым плотником, миньцзя по имени Цзе Гуань, и его сестрой А Гу-ей – они привезли в Лицзян товар на продажу. Цзе Гуань и А Гу-я начали бывать у меня в гостях, и я останавливался у них всякий раз, как проезжал мимо их дома по дороге в Дали или обратно. А Гу-я была девушкой энергичной и напористой, так что мне всегда казалось, что она намного больше подходит на роль главы семьи, нежели ее мягкий, спокойный отец или тихая, скромная мать.

Отец А Гу-и ждал нашего приезда и предложил нам направиться прямо в дом, стоявший на дальнем краю долины, – там для меня уже была подготовлена лошадь. Сам он собирался приехать позже вечером. Наш караван снова потянулся сквозь зеленые поля в сторону высоких, поросших лесом гор. Дорога сужалась, ехать стало тесно. Мы медленно, но верно поднимались в гору, и воздух становился прохладнее, чище. Вожак каравана начал бить в гонг, и эхо его тягучих звуков покатилось по долине.

На узких, кривых горных тропах каравану было не обойтись без гонга. Навстречу могли попасться крестьяне с тяжелыми корзинами или другие караваны, так что гонг предупреждал возможные столкновения. При скорости, на которой они передвигались, неожиданная встреча двух караванов могла закончиться для обоих катастрофой. Последствия были бы хуже, чем если бы столкнулись два поезда. Гордые, ревнивые лошади-вожаки, не желая уступать друг другу ни пяди, завязали бы драку и попытались бы столкнуть друг друга в глубокую водоотводную канаву у дороги или прижать к острым камням оврага. Остальных лошадей тоже было бы не остановить. Они с визгом бросились бы друг на друга, толкаясь и сбрасывая грузы и пассажиров. К моменту, когда караванщикам удалось бы с проклятиями их разнять, место встречи выглядело бы как поле битвы: тюки были бы разбросаны, хрупкий товар – к примеру, посуда – разбит на кусочки, а ошеломленные пассажиры, прихрамывая, выбирались бы из-под завалов, проверяя на ощупь, все ли кости у них целы. Заслышав звуки гонга, пеший путник спешил убраться с дороги и переждать караван где-нибудь на обочине – иначе лошади могли бесцеремонно спихнуть его в канаву или отдавить ему ноги.

Наконец мы прибыли на край долины, обрамленный отвесными горами. Караван снова разделился на несколько частей и разошелся по условленным караван-сараям. Мы попрощались с главным караванщиком и дали ему указания, касавшиеся доставки нашего багажа в Лицзян. Караванщикам никогда не платили вперед: они восприняли бы это как величайшее оскорбление. Полагалось дать лишь небольшой залог – доллар или около того; полная сумма выплачивалась на следующий день после прибытия. Товары и багаж не свозились на какую-нибудь станцию или в депо, но распределялись по домам или складам хозяев груза самими караванщиками, которые также гарантировали сохранность груза, исключая случаи, когда в ход перевозки вмешивалась стихия или своеволие бандитов. Последний отрезок пути в Лицзян был в этом смысле наиболее опасным – среди окружавших его диких скал скрывались самые страшные разбойничьи шайки.

Дом А Гу-и стоял в горах над дорогой, по которой проходили караваны. Сама она – крепко сложенная девушка около двадцати двух лет от роду, с круглым лицом и румяными щеками – уже поджидала нас. Как все женщины народа миньцзя в этой части долины, одета она была в синюю блузу, доходившую до лодыжек и подпоясанную широким поясом, и синие штаны. Ее головной убор состоял из хитрым образом переплетенных платочков – синего, красного и белого. Платочки были завязаны у висков так, что кончики их торчали кверху, будто кошачьи ушки. Меня всегда приводил в восторг этот кошачий вид девушек миньцзя, и я часто говорил им, что они напоминают мне кошек, наряженных в цвета голландского народного костюма. А Гу-я ушла на кухню, где уже возилась ее мать.

Ее отец и брат по имени А-цзэн вернулись с рынка поздно. Старик извинился, пояснив, что по дороге заехал к начальнику стражи – договориться, чтобы тот отрядил десять человек, которые сопровождали бы меня утром следующего дня.

– В горах орудует большая банда – на прошлой неделе ограбили караван, – сообщил он.

– Что ж, если банда и в самом деле большая, десять парней с ней не справятся, – ответил я. – Лучше поеду один, с Хоцзучи, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, а может, и А-цзэна захвачу, если он согласится.

После долгих переговоров мы наконец сошлись на том, что я, дабы не уронить своего престижа, поеду в сопровождении пяти стражников.

При свете миньцзе – сосновых лучин, горевших на специальных глиняных подставках, – мы сели ужинать. На огонек зашли еще несколько друзей-миньцзя. Хозяева принесли большой кувшин вина для всех и небольшой кувшинчик для меня.

– Это твое любимое иньцзю – медовое вино, – пояснил отец семейства. – Купил на прошлой неделе в Ли– цзяне специально для тебя.

На столе появились традиционные блюда кухни миньцзя – все, в соответствии с традицией, в небольших пиалах. Там была домашняя ветчина, жареная курица, жареные водяные каштаны, маленькие рыбки, печеные угри, жареная картошка и соленая свинина. Вокруг раздавались шутки и смех; несколько человек достали мандолины. Мелодичная, немного монотонная музыка и печальное пение доставляли мне несказанное удовольствие. Песни были очень романтичны – все они рассказывали о любви, красавицах и смельчаках. Каждый раз, когда А Гу-я приносила новые блюда, один из молодых людей за столом заметно краснел.

– Это, должно быть, будущий муж А Гу-и? – толкнул я локтем А-цзэна. Громкий смех присутствующих заставил молодого человека залиться краской; кивки соседей подтвердили мою догадку.

Раннее утро выдалось очень холодным – на траве лежал иней. Мы плотно позавтракали. Я взобрался на приготовленную для меня дикую тибетскую лошадку, Хоцзучи привязал к седлу корзину с едой и ручную кладь, и мы двинулись в путь. Почти сразу же тропа привела нас к отвесному утесу. Вдоль него шла извилистая мощеная дорога, под весьма крутым углом поднимавшаяся вверх сквозь кустарник. Я спешился и, отделившись от Хоцзучи, направился в гору по боковой тропе, чтобы срезать путь. Мы долго взбирались вверх посреди рододендронов и сосен. Там и сям порхали через дорогу и скрывались в кустах яркие фазаны; тишину разрывали только доносившиеся издали трубные голоса оленей и крики горных птиц. Чем выше я поднимался, тем холоднее становился воздух и тем труднее было дышать. Сверху послышались свист и оклики: я был не один. Вид с тропы открывался захватывающий – меня окружали высокие горы и темно-зеленые леса, а по обе стороны лежали глубокие скалистые ущелья. Далеко внизу блестело изумрудное озеро и виднелась желтая нить караванной тропы, ведущей в Дагу. Наконец я, запыхавшись, добрался до вершины перевала – путь отсюда на плоскогорье лежал сквозь темную, мрачную расселину. Там, дрожа от холода, меня поджидали пятеро молодых ребят со старомодными ружьями.

– Вы – охрана? – спросил я, и они кивнули в ответ. Мы сели, дожидаясь Хоцзучи с лошадью.

Затем мы двинулись по узкой тропе, прилепившейся к самому краю головокружительного ущелья, и вскоре вышли на бескрайнее плоскогорье, там и сям испещренное карстовыми воронками. Такой пейзаж типичен для окрестностей Лицзяна – огромные провалы, заросшие по краям деревьями, которые укрывают от взгляда эти бездонные дыры, уходящие глубоко в толщу земли. Вокруг не было видно ни души – только море сосен, окруженное горами. Мы условились, что, доведя нас до известного в тех краях места под названием Храм Разбойников, где тропа начинала плавно спускаться вниз к Лицзяну, наши сопровождающие повернут обратно. Это место было самой высокой точкой плоскогорья, расположенного на высоте 3350 метров. Шагая час за часом в гнетущей тишине и полном одиночестве, мы совсем умолкли.

Наконец мы подошли к повороту, откуда уже виднелся пользовавшийся дурной славой храм. Внезапно на дороге как будто ниоткуда появилась банда из десяти человек – одеты они были бедно, но каждый имел при себе старое ружье. Мы не стали останавливаться, и они присоединились к нашей группе. Спустя какое-то время один из них заговорил.

– Куда идете? – спросил он меня на языке наси.

– В Лицзян, – бодро ответил я.

Он призадумался.

– А ты понимаешь наси, – улыбнулся он.

Между ними и моим слугой завязалась оживленная беседа; охранники из осторожности молчали. Хоцзучи объяснил, кто я такой, где живу и откуда мы едем. Я немедленно разгадал род занятий незнакомцев, однако решил до поры до времени помалкивать. Смерть меня не пугала, однако перспектива явиться в Лицзян раздетым до нижнего белья радовала мало. Мы подъехали к симпатичной полянке среди сосен, где я спешился и пригласил всех присесть. Из корзины, которую вез Хоцзучи, я достал кувшин и миску, наполнил ее до краев и сказал:

– Пейте вино.

Миска пошла по кругу; мужчины постепенно развеселились и смягчились. Интерес к моей поклаже сошел на нет, и никто уже не спрашивал, сколько я везу с собой денег. Я как бы невзначай упомянул, что денег у меня с собой нет вовсе, поскольку их отправили заранее с караваном.

– Мы – люди бедные, – сказал один из незнакомцев, – зарабатываем чем можем. – Он снова отхлебнул вина из миски. – Однако ты, как видно, хороший человек. Мы о тебе не раз слыхали. Я тебя вижу в первый раз, но однажды ты спас жизнь мне и моему другу. Помнишь старуху, которая приходила к тебе в прошлом году и спрашивала лекарство для мужчин, которые обожглись при взрыве пороха? – С этими словами он опустил штаны до колен и показал мне шрамы на ногах и на животе.

Я тут же все вспомнил.

– Так это было для тебя! – воскликнул я.

– Да, – подтвердил он, надевая и подвязывая штаны.

Воспоминание встало у меня перед глазами. Однажды, вернувшись домой поздно вечером, я обнаружил, что во дворе сидит старушка из горной деревни и горько плачет. Сквозь рыдания она объяснила мне, что в тот самый день после обеда ее сын с двумя друзьями делали порох для охоты в большом котле. Один из мужчин по рассеянности бросил прямо в котел зажженную сигарету…

– Они еще дышат, – сообщила она мне, – но вся кожа на бедрах и животе у них сгорела.

Больницы в Лицзяне не было, так что старушка решила, что помочь ей смогу только я, и прошла сорок ли (больше двадцати километров), чтобы попросить у меня лекарство. Случай был весьма серьезным; я подумал, что при такой площади ожогов мужчины наверняка умрут. Что делать? Если я дам лекарство, но оно их не спасет, меня будут считать убийцей, и разгневанные члены семей и родственники умерших наверняка не оставят меня в живых. Таковы здешние обычаи. И тем не менее долг требовал сделать все, что в моих силах. Я созвал слуг и соседей и вынудил старуху дать при них клятву, что семья не будет требовать с меня ответа за смерть этих мужчин – а такой исход, честно предупредил я, более чем вероятен, если их ожоги действительно настолько велики. Она поняла меня и поклялась великим богом Саддоком со Снежной горы, всеми прочими богами и духами могущественных нагарадж, что живут в горах, озерах и деревьях. Я снабдил ее немалыми запасами ваты и сульфаниламида в порошке и велел каждый день аккуратно присыпать раны пострадавших.

– Но главное, – настоятельно рекомендовал я, – следи, чтобы они все время пили воду целыми ведрами.

Она схватила лекарства и ушла. Через неделю она пришла снова и принесла несколько яиц.

– Они все еще дышат и пьют воду, – сказала она.

Я поразился. Еще через неделю старуха снова пришла и принесла яйца.

– Они начали понемножку есть, – сообщила она.

Две недели спустя она принесла горшочек меда и еще некоторое количество яиц.

– Они начали ходить. Спасибо! Спасибо вам большое!

Несколько недель спустя старуха пришла еще раз – на этот раз с курицей. Лицо ее сияло.

– Теперь они могут даже спать со своими женами, – восторженно заявила она.

Именно этих мужчин я и повстречал. Они учтиво помогли мне сесть на лошадь, пожелали всем нам приятного путешествия и растворились в сосновом лесу.

До Храма Разбойников – небольшого полусгоревшего сооружения – оставалось совсем немного. Там мы попрощались с сопровождавшими нас молодыми людьми, поблагодарили их за услугу и, как требовал обычай, дали им небольшие чаевые. Мы обменялись многозначительными взглядами, но о происшествии в лесу никто не упомянул.

Мы в полном одиночестве поехали дальше по плоскогорью, не видя ничего, кроме лесов и высоких гор вдалеке. Вскоре, однако, на горизонте возник величественный пик горы Сатцето, чьи блестящие ледники отражались в красивейшем синем озере Ласиба. Показалась и деревня Ласиба с домиками, выкрашенными в белый, оранжевый и красный цвета. Достигнув деревни, мы остановились перекусить и затем продолжили путь по неглубокой долине, посреди которой раскинулось обрамленное лесистыми горами озеро. Мы медленно поднялись вверх к перевалу, ведущему в Лицзян.

Глава II

Лицзян

Мы спустились с перевала, и я был до глубины души поражен очарованием раскинувшейся перед нами долины – чувства переполняли меня каждый раз, когда мне приходилось путешествовать в Лицзян в весеннее время. Я спешился, чтобы в полной мере насладиться райской прелестью этих мест. Воздух кружил голову, как шампанское; он был теплым, но в то же время свежим – благодаря величественной Снежной гряде, возвышавшейся над долиной. Гора Сатцето сверкала в лучах заходящего солнца, а вершину ее украшал ослепительно-белый плюмаж – там, на высоте, бушевала метель, и хвосты мелкого снега развевались над горой, словно перья над шляпой. У подножия горы царило спокойствие. За розово-белыми рощами цветущих персиковых и грушевых деревьев, перемежавшихся перистым бамбуком, прятались бело-оранжевые домики разбросанных по долине деревень. Всюду цвели розы. Мелкие белые розочки гроздьями свешивались с живых изгородей; большие белые, розовые и желтые вьющиеся розы свисали с деревьев и крыш; крохотные одиночные розочки распускались на лугах и полянах. Аромат роз сбивал с ног и кружил голову. В полях зеленела озимая пшеница, а между ними текли глубокие, кристально чистые ручьи с ледяной водой, в которых, словно локоны волос, лениво колыхались темные водяные растения. Вода, стекавшая с ледников, ветвилась бесчисленными ручьями и потоками – на свете немного мест, которые орошались бы так же хорошо, как Лицзянская долина. Журчание быстрых ручейков сливалось с пением жаворонков и других птиц в божественную музыку. Извилистая дорога вела нас из одной деревни в другую.

Сам Лицзян все еще был скрыт от наших глаз: он прятался за небольшой горой, на вершине которой отчетливо виднелся красно-белый храм. Толпы крестьян из племени наси, самого многочисленного в Лицзяне, возвращались с рынка – улыбающиеся мужчины и женщины вели под уздцы лошадей; их разговоры и песни слышно было издалека. Со многими крестьянами я был знаком – в их приветствиях чувствовалась непосредственность и искренняя радость, а на лицах играл румянец от выпитого на дорогу, согласно обычаю, вина. Вино в глиняных горшках везли на себе лошади и несли в корзинах женщины, чтобы было чем согреваться холодными горными вечерами. Из-за поворота показалась группа молодых людей в коротких штанах и безрукавках из оленьей кожи – они играли на тростниковых флейтах и пели. Это были аттолаи, загадочное племя, жившее глубоко посреди Наньшанских гор; они радостно поприветствовали меня. Впереди раздавался шум – звон колокольчиков, лязг железа, крики и стук копыт: из города возвращался тибетский караван. Вскоре показались его хозяева – они ехали на широкоспинных, мохнатых лошадках. Эти тибетские господа были одеты в роскошные рубахи из красного шелка и плотные длинные куртки, перепоясанные кушаками, а на головах у них были шитые золотом шляпы.

– Куда едете? – поприветствовал я их по-тибетски.

– В Лхасу, – с улыбкой ответили они, после чего один из них на отличном английском языке предложил:

– Сигарету, сэр? – и протянул мне пачку “Филип Моррис”.

Они степенно двинулись вперед, и вскоре к нам подъехал сам караван. Мы переместились на обочину, чтобы его пропустить. В отличие от караванов миньцзя, что ходят между Сягуанем и Лицзяном, тибетские караваны передвигаются неспешно, так что опасность столкновений им почти не грозит. Лошади и мулы не возят в Тибет тяжелых грузов в 140–180 фунтов – на них нагружают не более 80–100 фунтов поклажи; кроме того, в отличие от караванщиков миньцзя, тибетцы не подковывают своих животных, чтобы их копыта не скользили на каменистых тропах. Тибетские караваны проходят в день совсем небольшие расстояния – не больше тридцати километров. За животными тщательно ухаживают, они всегда вычищены и хорошо накормлены. Легкие грузы, короткие перегоны и хороший корм – необходимость, без которой они не пережили бы трехмесячный поход из Лицзяна в Калимпонг через Лхасу. Дороги между этими местами нет – только извилистая тропа, так что им приходится взбираться по крутым горам и спускаться с них через темные каменистые ущелья, переходя вброд ревущие потоки ледниковой воды, а иногда и увязая в коварных горных болотах. Несмотря на всю заботу, мулы и лошади прибывают в место назначения обессиленными, с изрезанными копытами, и проходит немало времени, прежде чем они полностью поправятся.

Караван, попавшийся нам навстречу, ничем не отличался от прочих тибетских караванов. Морду ведущей лошади закрывала маска, обильно украшенная бирюзой, кораллами, аметистами и зеркальцами; над ушами развевались красные ленты, а к сбруе был прикреплен треугольный оранжевый флажок с зубчатой зеленой каймой, на котором по-тибетски значилось “Прямой переход из Лицзяна в Калимпонг”. Каждое звено из двадцати лошадей сопровождал пеший тибетец с ружьем и громадный мастиф с красной шерстяной косынкой на шее.

Наша дорога проходила через деревни на окраине города, и женщины, стоявшие в дверях своих винных лавок, махали нам и зазывали пробовать вино. Чтобы не обижать хозяек, мы выпили по чашке в каждой из лавок. Отвечая на приветствия соседей, мы неспешно добрались до середины холма и вошли сквозь ворота в усаженный цветами двор нашего дома.

Дом наш был старым, но крепким и просторным. Все дома в Лицзяне были двухэтажными, в три или четыре флигеля, а то и больше. Независимо от размеров строились они по одному и тому же образцу. Нижнюю часть складывали из высушенных на солнце кирпичей; снаружи ее – по вкусу хозяев – белили или красили в оранжевый, желтый или даже голубой цвет с элегантным черным или синим бордюром. В центральной части располагался мощенный камнем дворик с тремя приподнятыми цветочными клумбами в окантовке из камня. Из комнат нижнего этажа в середине каждого флигеля вели во дворик четыре или шесть дверей, украшенных замечательной тонкой резьбой. Другие комнаты украшали окна в резных или решетчатых рамах. Внутренние стены обшивали деревом, чтобы скрыть грубую кирпичную кладку. Верхний этаж представлял собой одно большое помещение, иногда с довольно низким потолком – при желании его можно было разделить перегородками на множество комнат поменьше. Наси почти всегда предпочитали жить на нижнем этаже, а верхний использовали для хранения припасов, зерна и вещей. Потолка на верхнем этаже не было, а поскольку деревянные стены не вплотную примыкали к крыше, по нему свободно гулял ветер. На улицу выходило несколько окон, а во двор – целая их вереница; открывались они поворотом рамы по горизонтальной оси. Вместо стекол к решетчатым рамам крепилась тонкая рисовая бумага, как в японских домах, так что по вечерам, когда со Снежной горы прилетали порывы холодного ветра, они почти не защищали от стужи. Крышу покрывали тяжелой глиняной черепицей; углы ее, в типичном китайском стиле, слегка загибались кверху. Обычно черепица была серой, но иногда однообразие нарушали белые линии вдоль края крыши.

Снять в Лицзяне целый дом приезжему было весьма непросто. В лучшем случае можно было рассчитывать на один или два флигеля в доме, где также проживала семья хозяина. Это влекло за собой массу неудобств – общая кухня, хозяйские дети, любопытные глаза.

Приехав в Лицзян, я оповестил всех о том, что для полноценной работы и жизни мне необходим отдельный дом. Прошло несколько недель, прежде чем я по случайности услышал о доме, сдающемся целиком, но в бочке меда имелась ложка дегтя. Хозяйка настаивала на одном условии: в доме останутся жить ее дальние родственники, заодно исполнявшие роль смотрителей, а также их единственный сын. Мне пришлось согласиться. Я был рад, что дом нашелся так быстро, однако, зная непростую ситуацию с жильем в Лицзяне, заподозрил, что с ним что-то не так – слишком уж поспешно согласилась хозяйка, да и цена была чересчур низкой. С одной стороны, дом стоял далековато от центра города, но с учетом его немалых размеров и выгодного расположения поблизости от главной дороги, ведущей из Лхасы, из него получился бы отличный постоялый двор. Отчего же он так долго пустовал? Наведя за спиной у хозяев справки среди моих новых друзей-наси и друзей моего повара-китайца из Шанхая, я узнал, что в доме живут привидения. По секрету мне пересказали и множество зловещих подробностей.

Выяснилось, что некогда дом был процветающим постоялым двором; владел им пожилой вдовец. Он женился на нынешней хозяйке – как мне сообщили, она в то время была хорошенькой девушкой живого нрава и известной кокеткой. По-видимому, со временем ее взгляды на семейную жизнь изменились, поскольку через пару лет однажды ночью пожилой хозяин умер, корчась в судорогах, в одной из комнат на нижнем этаже. Горько плача, юная вдова заверила публику, что муж ее умер от переедания. Но поскольку перед смертью он потерял дар речи, соседи заподозрили иное. Они были убеждены, что причиной смерти стал классический яд наси – смертельно ядовитый настой из черного аконита, вскипяченного в масле. Действие этого беспощадного яда сопровождалось параличом гортани. В предсмертных корчах жертва в панике таращилась на своих беспомощных друзей, не в силах вымолвить ни слова. Противоядия никто не знал. Юная вдова с маленьким сыном унаследовала все имущество. Постоялый двор продолжал работать, однако репутация его пострадала. Наси – народ суеверный, и после распространения слухов очень немногие путешественники решались остановиться на ночь в таком дурном месте.

Однажды ночью до постоялого двора добрался уставший с дороги офицер из Куньмина. Роковая вдова подала на стол вкуснейшие яства и не раз подливала в чашку прозрачное, крепкое вино. Раскрасневшись от вина, мужчина разговорился – и засиделся за разговорами до глубокой ночи. Он рассказал, что только что удачно обделал одно дело и возвращается домой богачом – с немалой суммой денег, спрятанных в седельных сумках. Завтра на рассвете он продолжит путь в родную деревню, где не был уже много лет, чтобы наконец осесть, купить землю и построить большой красивый дом – возможно, не меньший, чем у госпожи хозяйки, – а может, и жениться. Вдова слушала с неподдельным интересом. Время было позднее, а других гостей на постоялом дворе не было. Военный выпивал одну чашку вина за другой. Он начал заигрывать с хозяйкой, и та предложила подкрепиться перед отходом ко сну. Она отправилась на кухню и вскоре принесла большую миску аппетитной тушеной свинины, обильно приправленной острым перцем, теплые лепешки и другие вкусности. После ужина вдова проводила гостя в спальню. Поздним утром следующего дня она в панике прибежала к соседям, жалуясь, что постоялец не выходит из комнаты, хотя она уже несколько раз звала его завтракать, и не открывает дверь. Соседи вошли в спальню. Офицер был мертв. Расследование ни к чему не привело: кто будет доискиваться, отчего умер в дороге одинокий путешественник – может, сердце подвело?

Итак, местные жители держались от дома подальше, так что мой приезд был для хозяйки настоящим даром небес. Мой повар уговаривал меня не снимать дом, убеждая, что и года не пройдет, как духи сживут нас со света. В ответ я рассмеялся и пошел встречаться с хозяйкой в принадлежавшую ей лапшевню, известную на всю округу. Хозяйка возвышалась над плитой, на которой грелись два гигантских китайских чугунных котла, и половником накладывала в миски сероватую лапшу для посетителей, ждущих за столиками. Лицо этой женщины среднего возраста было нездорового, серовато-зеленого оттенка. Обстановка в лапшевне была настолько же грязной, как и давно не стиранное платье хозяйки. Но глаза ее – дерзкие, плутовские и хитрые – поневоле привлекали к себе внимание. Несмотря на то что она стремилась поскорее сбыть дом с рук практически на любых условиях, врожденная жадность взяла свое: хозяйка назвала заоблачно высокую цену – и это только на первый год. Предполагалось, что в последующий год цена удвоится, и так далее. Часть комнат в доме сохранялась за ней, пожилая пара должна была жить со мной постоянно, а еще хозяйка оставляла за собой право собирать в доме гостей по особо торжественным случаям. Любые вещи, купленные мной для дополнения обстановки, в момент истечения контракта переходили в ее собственность. Я пошел в контр-атаку, заявив, что я – высокопоставленное государственное лицо и при желании мог бы добыть ордер, согласно которому мне будет позволено жить в доме бесплатно. Кроме того, продолжил я, дом населяют привидения, а следовательно, он никому не нужен. Но меня это не беспокоит, поскольку я посвящен в тайны даосизма и обладаю большим опытом общения с духами; несколько спиритических сеансов – и я полностью избавлю дом от привидений и нечистой силы. Однако на это уйдет немало времени, так что я намерен прожить в доме не год и не два. Я был поражен тем, насколько быстро хозяйка сбавила цену. Выражение ее лица совершенно изменилось. Она пришла в восторг от моего обещания очистить дом от привидений и духов и сама предложила весьма низкую ренту, намного меньше, чем я ожидал, – всего сорок долларов в год – и контракт на шесть лет, который по их истечении можно будет продлить на такой же срок. Я, со своей стороны, согласился с тем, что в доме будут жить старики, и с тем, что хозяйка сможет по большим праздникам принимать там гостей. Таким образом, сделка состоялась, и мы отметили это, выпив по большой чашке вина.

Я распорядился, чтобы дом убрали, вычистили и вымыли. Центральную комнату, где умерли несчастные жертвы, я отвел под приемную. Верхний этаж с окнами на улицу я разделил перегородками и устроил там спальню и рабочий кабинет. В верхнем этаже соседнего крыла сделали комнату для гостей.

Короткий подъем по мощенной камнями дороге вел к красному храму на вершине холма, откуда открывался замечательный вид на город и долины. Лицзян уютно располагался между этим холмом и подножием северной гряды напротив. Город окружал холм со всех сторон, покрывая восточную долину и основную равнину, полого спускающуюся к югу. Сквозь море серых черепичных крыш проглядывали оранжевые, белые и красные пятна – стены домов и административных зданий. Внизу находилась квадратная рыночная площадь, заполненная людьми, – оттуда явственно долетал гомон толпы. Между крыш виднелись деревья и сады, там и сям поблескивали на солнце ручьи.

“Лицзян” по-китайски означает “прекрасная река”. Такое имя город получил благодаря великой Реке Золотого песка, широко известной под названием Янцзы, – она протекает к востоку и западу от города, образуя огромную петлю, внутри которой и расположен Лицзян. Расстояние до реки от города в любом направлении не превышает сорока километров, однако для того, чтобы добраться до верхней точки петли, что на севере, потребуется несколько дней. На языке наси город называется Губи. И город, и река полностью заслуживают эпитета “прекрасный”.

В отличие от большинства китайских городов, Ли– цзян не был обнесен крепостной стеной. Для малонаселенной провинции Юньнань город этот был довольно большим. Перепись в нем никогда не проводили, но по моим оценкам, в городской черте проживало около 50 тысяч человек. Город объединял в себе множество мелких деревень, что отражалось на названиях улиц: например, Главная улица также была известна как деревня Во-бо, а улица, на которой я жил, – как деревня У-то. Официозные китайцы присвоили ряду улиц свои названия: улица Чжуншаня (Сунь Ятсена), улица Чжунчжэна (Чан Кай-ши), но на эти нововведения никто не обращал внимания. Улицы с такими названиями имелись в каждом городе Китая – теперь они, вероятно, называются именами Мао Цзэдуна и Сталина.

Благодаря тому, что в Лицзяне находилось Северо-западное управление комиссара-умиротворителя, город занимал в китайской бюрократической иерархии отнюдь не последнее место. Здесь имелась полиция, и весьма неплохая, хотя на улицах ее было практически не видно. Потасовки чаще всего улаживались вмешательством заинтересованных свидетелей либо соседей. О кражах из лавок или домов можно было в удобный момент сообщить непосредственно в участок. Мелких воришек, тянувших с прилавка продукты или сладости, наказывала сама потерпевшая сторона – чаще всего торговка, – выливая на их головы поток самой грубой площадной брани. Профессиональных карманников или грабителей банков в Ли– цзяне не водилось – для этого он был чересчур отсталым. Торговцы небрежно грузили тысячи долларов в банкнотах или сотни в слитках серебра в открытые корзины, и женщины-носильщицы степенно шли с этими корзинами на спине через весь город, минуя Главную улицу и рыночную площадь, и в целости и сохранности доставляли деньги на противоположный конец Лицзяна. Естественно, прохожие провожали эти невиданные богатства, проплывавшие у них прямо под носом, завистливыми и восхищенными взглядами, но не более того. Полиции приходилось спешить на место преступления только в случаях, когда муж закалывал ножом жену – или жена мужа.

Пологий спуск с нашего холма к рынку шел по мощеной улочке, посредине выложенной плитняком. По обе стороны возвышались покосившиеся продовольственные лавки и мастерские, где изготавливали необычайной красоты латунные висячие замки в народном стиле или тибетские сапоги. За мрачными фасадами скрывались уютные, украшенные резьбой жилые помещения.

В нижней части дорога становилась крутой и извилистой – это, как я обычно рассказывал друзьям, был самый “опасный” для меня отрезок на пути из города или в город. Здесь на ступеньках домов восседали крепко сбитые матроны-наси – они пряли шерсть, вязали, продавали фрукты или просто обменивались сплетнями. По отношению к дамам, вне зависимости от народности, я всегда использовал обращение “мадам”. В Китае это воспринимали хорошо – почему бы, подумал я, не поступать таким же образом и в Лицзяне? Вскоре после того, как мы обосновались на новом месте, мои прогулки в город стали ежедневной привычкой, и некоторые из женщин, мимо которых я проходил, стали приветствовать меня фразой “Куда направляетесь?”. В ответ я всегда улыбался и говорил: “Мадам!” Через несколько дней одна из женщин, которую я снова назвал “мадам”, поднялась и угрожающе двинулась на меня.

– Каждый раз, как проходишь мимо, ты называешь нас manda (дура)! – закричала она. – Еще раз это скажешь – и я тебя так отделаю, что мало не покажется!

Она была в бешенстве. Остальные женщины покатились со смеху. Я со всем возможным в такой ситуации достоинством попытался объяснить ей, в чем дело.

– Мадам, – ответил я, – это такое вежливое обращение. По-итальянски оно звучит как Ma Jama и значит то же самое, что по-китайски “Ма Да Ма” (мать великая мать). Даже у наси женщинам в возрасте говорят “дама”.

Не знаю, поняли ли они меня, но с тех пор я не перестал называть их “мадам”, и каждый раз какая-нибудь из женщин притворно сердилась на меня.

– Он опять назвал меня дурой! – восклицала она.

– Ну погоди, мы до тебя доберемся! – хихикали остальные. Это были не пустые слова: иногда они пытались выхватить у меня трость или тянули меня сзади за штаны, но потом всякий раз просили прощения и дарили мне в утешение апельсин, пару грецких орехов или пьяную сливу (их по нескольку месяцев выдерживали в крепком вине). Темными ночами они провожали меня вверх по холму, освещая путь горящими сосновыми лучинами-миньцзе.

У подножия холма дорога разветвлялась надвое. Одна тропа шла вдоль канала, огибая гору, а другая пересекала каменный мостик и вливалась в рыночную площадь. Просторная площадь посредине была вымощена булыжником, а по краям – крупными каменными плитами. Вероятно, то была единственная на весь Китай рыночная площадь, которая ежедневно тщательно мылась, притом силами самой природы. Рано утром шлюзы канала, который огибал подножие горы и проходил, таким образом, немного выше, чем другие протекавшие через город потоки, открывали, и площадь по щиколотку заливало водой – она лилась около часа, унося всю грязь в нижний рукав реки Лицзян по другую сторону рынка.

Сеть быстрых потоков, протекавших позади домов и пересекавшихся мостами, пронизывала весь Лицзян, отчего он напоминал Венецию в миниатюре. Ручьи были мелководные и текли слишком быстро, и плавать по ним было невозможно, – так или иначе, лодок в Лицзяне не было, но польза от каналов была немалая: они снабжали город водой, годившейся в том числе и для питья. Улицы Лицзяна, вымощенные каменными плитами или булыжником, отличались необыкновенной чистотой. Их постоянно тщательно подметали, а мусор сбрасывали в ручьи; туда же отправлялись и домашние отходы. Несмотря на это, ручьи и каналы не засорялись и не забивались мусором – по ним продолжала течь кристально чистая вода, сквозь которую виден был каждый камешек на дне. Течение было таким сильным, что все нечистоты немедленно уносило из города. Только в дальней части долины, где поток замедлялся и терял свою прозрачность, становилось заметно, что река не такая уж чистая. К выбрасыванию мусора в воду в Ли-цзяне горожане относились безразлично, однако истоки реки они берегли и любой ценой старались не загрязнять. Это было несложно, поскольку река вытекала из парка необычайной красоты в полукилометре от города, у подножия Слоновой горы, получившей свое название благодаря сходству с фигурой спящего слона. Именно отсюда, из-под сводов подземных пещер, и вытекала вкуснейшая, ледяная вода с ледников Снежной гряды.

Та из улиц, что уходила с рыночной площади налево, вела к домам зажиточных торговцев и к зданию ямыня со стенами цвета киновари и алыми колоннами. Эта длинная улица постепенно переходила в дорогу, ведущую к реке Янцзы. Вправо от площади отходила Главная улица. Как и все улицы Лицзяна, она была узкой, вымощенной плотно пригнанными друг к другу отшлифованными камнями. При каждом доме имелся магазин. Некоторые дома заваливались назад, некоторые – вперед, иные кренились друг на друга, отчего казалось, будто вся улица еще мгновение назад колыхалась и качалась в каком-то диковинном танце. Тротуаров не было, так что караваны тибетцев и миньцзя, которые по дороге в крупный торговый город Хэцзин в сорока восьми километрах к югу всегда проходили по этой улице, приводили в ужас и торговцев, и пешеходов. Качавшиеся грузы на спинах животных терлись о вывешенные снаружи полки магазинов, сметали товар на дорогу, разбрасывали аккуратно выставленные у дороги корзины и горшки. Отполированные камни мостовой были гладкими, как лед, – копыта на них скользили, ноги разъезжались, и время от времени лошади падали, калеча тех, кому не повезло оказаться рядом.

Лавки выглядели довольно темными и мрачными. Стеклянных витрин здесь было не встретить – на улицу выходили только деревянные прилавки, а товар выставляли на полках под ними. Однако, учитывая, что время было военное, лавки поражали разнообразием ассортимента. Тибетские караваны исправно и бесперебойно снабжали Лицзян товарами из Калькутты – как для местного потребления, так и для перепродажи в Куньмин. В Лицзяне можно было найти все лучшие марки английских и американских сигарет, любые ткани. Здесь продавались даже новые модели зингеровских швейных машинок. Цены, конечно, были довольно высокими, поскольку караван – самый дорогой вид транспорта в мире. В одной из лавок имелись небольшие запасы импортного пива по двадцать пять долларов за бутылку; позволить себе этот напиток богов могли немногие. Спички стоили пятьдесят центов за коробок – ими почти не пользовались, приберегая на крайний случай. Во многих домах в печи всегда оставляли несколько тлеющих угольков, и по утрам соседи заходили друг к другу, чтобы одолжиться огнем. Во всех лавках целый день горели курительные палочки, от которых курильщики зажигали трубки или сигареты. Горцы не признавали спичек. Они носили с собой кресало и запасы сухого мха – кусочек такого мха клали на кончик сигареты или в трубку, чтобы разжечь искру. Однажды я, пытаясь в дождливую и ветреную погоду развести костер, истратил почти два коробка драгоценных спичек, пока меня не пожалел проходивший мимо горец – у него огонь разгорелся моментально.

Лавки открывались ближе к полудню, а рынок начинал работать лишь после обеда. По утрам рыночная площадь и улицы пустовали. Почти ни у кого в городе не было наручных часов, да и стенные часы были редкостью. Даже в богатых домах часы держали скорее для украшения интерьера, нежели для того, чтобы узнавать по ним точное время. Такого понятия – точное время – просто не существовало. Часы в здании ямыня – префектуры – могли показывать девять часов, в другом месте – восемь или десять; да и кого это интересовало? Время определяли по солнцу. Когда оно поднималось над восточными горами, это означало, что пора вставать и готовить завтрак. Когда стояло высоко в небе – пора было идти на рынок. Назначать встречи на определенное время было невозможно, так что человек, с которым вы договаривались на восемь, мог прийти в десять, в одиннадцать, а то и в полдень.

В лавках, за редчайшими исключениями, заправляли женщины. Они в точности знали, что нужно клиенту, где это найти и насколько можно сбавить цену после упорного торга. Эти практичные, пробивные дамы никогда не упускали своей выгоды. Если торговке приходилось отлучиться, в лавке за нее дежурил муж. Мужья чаще всего сидели где-то у дальней стены с ребенком на руках, выходили к прилавку неохотно и оказывались абсолютно беспомощны – они не могли найти ни спичек, ни солений и не знали, в каком кувшине находится вино, которое спрашивает клиент. В большинстве случаев дело кончалось тем, что муж сдавался и предлагал клиенту зайти попозже, когда вернется жена. Даже профессиональные продавцы-мужчины в больших магазинах не умели обращаться с клиентом – они вели себя невнимательно и грубо, и всякий раз, когда важная сделка, казалось, вот-вот сорвется по их вине, они бежали за женой хозяина, чтобы та спасла положение.

Покупатели рассчитывались за товар панкаями – серебряными китайскими монетами достоинством в полдоллара, которые чеканились в Куньмине специально для этих мест. В американских деньгах стоимость их составляла около восьми панкаев к доллару, однако с ними нужен был глаз да глаз – в монетах нового выпуска содержалось больше меди, чем серебра, так что торговцы либо отказывались их брать, либо принимали по смехотворно низкому курсу. В последние несколько лет перед падением националистического режима до Лицзяна добрались и бумажные деньги – их завезли торговцы из Хэцзина и государственные банки. Бумажные доллары народ принимал неохотно; многие не признавали их вовсе. Чтобы отличить одну банкноту от другой, нужно было знать китайские иеро– глифы, чем могли похвастать далеко не все жители Лицзяна, а с простого горца сталось бы спутать с банкнотой даже обертку от сигаретной пачки. К несчастью для крестьян, этим нередко пользовались нечистоплотные торговцы из Хэцзина и Дали. Десятки выдавали за сотни, сотни – за тысячи. Меня постоянно останавливали на улице крестьяне с просьбой объяснить им, что за купюру они держат в руках – десять или сто долларов. Так или иначе, основной денежной единицей оставался серебряный доллар, и все цены рассчитывались исходя из этого; те же, кому доставались бумажные деньги, всегда старались немедленно перевести их в серебро. Менялы – а ремесло это было почти исключительно женским – процветали.

Тибетцы, ицзу и другие горные племена предпочитали расплачиваться за покупки золотой пылью, самородками или слитками серебра, которые всегда имелись у них при себе. Процедура оплаты была хорошо отработана и ни у кого не вызывала затруднений. Лавочница и ее покупатель отправлялись в близлежащую ювелирную лавку; там золото проверяли и отмеривали нужное его количество либо же отпиливали от серебряного слитка в форме полумесяца четверть или половину. Золото, серебро и монеты не хранили в банках, поскольку в Лицзяне не было ни одного заведения, заслуживавшего названия “банк”. Их держали в прочных деревянных сундуках, закрытых на тяжелые замки местного производства и спрятанных во внутренних покоях дома, а в деревнях нередко складывали в глиняные горшки и зарывали в потайном месте под полом.

Одна из улиц, отходивших от Главной, вела на площадь Медников. Ее целиком заполняли мастерские, где делались всевозможные товары из меди – в каждой из них кузнецы что есть сил лупили по своей посуде, так что на площади стоял невероятный шум и звон. Лицзянские изделия из меди славились своей красотой, прочностью и долговечностью. Их ковали и полировали вручную, и они отличались поразительным лоском. От выставленных наружу товаров вся площадь словно полыхала огнем. В лицзянской меди было много золота, поскольку ее добывали в богатых золотом месторождениях вдоль Реки Золотого песка, на расстоянии одного дня езды от Лицзяна. На площади продавались классические лицзянские ведра округлой формы на подставке, чайники и кувшины всех возможных размеров и подносы с накладным орнаментом и рельефными краями, которые часто играли роль церемониальных подарков. Самовары – в каждом доме имелся по меньшей мере один, в котором постоянно кипела вода для бесконечных чаепитий, – отличались по своему устройству от русских: вместо двух небольших ручек у них была одна большая, а вместо краника – длинный носик. Продавались здесь также и бесчисленные хо-го больших и маленьких размеров – как и самовары, они встречались в каждом доме, вне зависимости от достатка его хозяев.

Для наси хо-го и, в меньшей степени, самовар символизировали счастье и довольство жизнью. Без них невозможно было представить себе какие бы то ни было собрания – от свадеб и похорон до пикников на свежем воздухе. В самом деле, обедать или ужинать в холодные зимние дни, не согреваясь близостью хо-го и самовара, было бы весьма тоскливо. Хо-го – это китайское изобретение, нечто среднее между переносной печкой и плиткой: большая миска с крышкой на подставке, с дымоходом по центру. В миску наливают воду, а уголь, горящий в дымоходе, согревает ее, после чего в воду закладывают сырые овощи, мясо и другие продукты – и вскоре все это превращается во вкуснейшее рагу. По мере того как едоки расправляются с блюдом, в миску подливают еще воду и подкладывают новые продукты, а в печку добавляют угля, так что горячая еда не кончается до тех пор, пока продолжается застолье. В разных местах хо-го носит разные имена, однако суть этого устройства не меняется – его используют по всей Азии, от Лхасы до Шанхая и от Харбина до Джакарты; японский вариант этой печки известен под названием сукияки.

Красивая улица неподалеку от площади Медников вела к дворцу династии Му. Границу этого аристократиче– ского квартала обозначала перекинутая над улицей триумфальная арка. Сам дворец, хаотичное сооружение в китайском стиле, использовался в качестве начальной школы округа. К нему прилегал ряд обнесенных стеной домов, где проживал бывший король, его семейство и другие члены королевской семьи. Перед королевской усадьбой возвышалась покрытая искусной резьбой каменная арка с надписью из двух иероглифов – “Верный и правый”: этими эпитетами наградил короля в семнадцатом столетии император династии Мин. Титул “король” или “начальник”, которым в народе до сих пор обозначали главу династии Му, был не более чем данью почета – во времена правления Маньчжурской династии феодальное деление на королевства было отменено, и Лицзян стал префектурой (фу). Некоторое время должность префекта сохранялась за королями династии Му и передавалась по наследству, однако позже они утратили и эту привилегию, и последующие префекты назначались правительством Китая. Династия Му, чьи корни уходят во времена прославленной империи Тан, породила множество героических и справедливых правителей, время от времени перемежавшихся бездарными королями. К концу правления Маньчжурской династии королевское семейство Му успело изрядно продвинуться на пути разложения. Члены семьи усвоили новую в те времена моду на курение опиума и другие утонченные пороки китайского двора, так что падение было довольно болезненным. Лишившись доходов от некогда обширных владений, семейство вынуждено было продавать один за другим предметы искусства из столетиями собиравшейся коллекции и драгоценные памятные вещи своих предков, чтобы удовлетворить ненасытную жажду опиума; поговаривали, что некоторые принцы продавали даже мебель и свадебные наряды своих жен. Авторитет и репутация славной династии пошли прахом.

Мне доводилось встречать короля, и вид у него был жалкий – бледный, истощенный, невыразительный; горожане считали его недотепой. Его нечасто приглашали на важные собрания, а когда это случалось, за праздничным столом ему отводили второстепенное место. Другие члены королевского семейства выглядели не более презентабельно, хотя некоторые из них были блестяще образованными людьми. Одного из них, двоюродного брата короля, я взял в нашу контору управляющим делами, и он работал у нас до самого моего отъезда из Лицзяна. Иногда он целыми днями где-то пропадал и никогда не появлялся на месте до полудня, однако постоянно просил дать ему аванс в счет зарплаты и пытался втайне выгадывать для себя проценты с дохода от наших кооперативов. Более того, он вынес из конторы часы и множество других вещей и вечно норовил всеми правдами и неправдами выжать из любого доступного ему источника лишний доллар для собственного кармана. Однако уволить его я не мог: все попытки оказались тщетными, поскольку заменить его было некем. Он прекрасно вел счета и писал по-китайски безупречные отчеты для головной конторы – в составлении официальных документов ему не было равных, поскольку он знал все нужные стили и формулировки.

Только после открытия конторы в Лицзяне я понял, насколько немногие наси или миньцзя по-настоящему хорошо знали китайский язык. На пост управляющего мне порекомендовали сразу нескольких человек, всех с прекрасным послужным списком – среди них были преподаватели средних школ, секретари местных государственных органов и так далее. Каждого из них я подверг беспристрастной проверке, однако письма и отчеты, которые они писали, головная контора неизменно возвращала нам как малопонятную абракадабру, в сравнении с которой выигрывало любое сочинение китайского школьника; разобраться в счетах, которые они составляли, было и вовсе невозможно. Мне строго велели найти более способного кандидата. Если бы начальство знало, насколько это было непросто! Наконец я отыскал королевича Му, и все наладилось. Но курильщик он был отъявленный. Опиум составлял цель и смысл его жизни, и он готов был – и шел – на все, что только угодно, чтобы его раздобыть. Его жена нередко тайно приходила к нам в контору, чтобы забрать остатки его жалованья, и всегда сетовала, что ей с детьми приходится жить впроголодь. Все, что можно было в доме продать, он уже продал. Придя в контору далеко за полдень, после долгой утренней трубки королевич Му с большим энтузиазмом брался за работу. Не было такой задачи, которая оказалась бы ему не по силам. Он был одним из наиболее образованных и интеллектуально развитых представителей народа наси, каких я встречал в своей жизни. Историю и положение дел в Лицзяне он изучил как мало кто другой. В китайской истории и государственных делах он был настоящим знатоком и умел блестяще поддержать беседу. Это был прекрасно воспитанный, светский, обаятельный аристократ, но когда его охватывала жажда опиума, он забывал все правила и приличия.

Поблизости от королевской резиденции Му располагалось множество особняков местных богачей – со всех сторон их окружали текущие ручьи, а со стен свешивались цветущие розы. Дома были двухэтажные, с четырьмя либо шестью флигелями. Все деревянные детали были покрыты темно-красным или бордовым лаком, а искусная резьба – позолотой или серебром. Во двориках, выложенных тесаным камнем, в изобилии цвели цветы и кустарники. Наси обожали цветы – по улицам они всегда ходили с цветком или букетом. Они сажали у домов и вдоль дорог розы, георгины и канны и постоянно охотились за новыми видами цветов. Я выписывал семена цветов и овощей из Америки, так что мой дворик был усажен растениями всех оттенков радуги. У меня постоянно просили то отросток, то цветок. Иногда толпа гостей растаскивала мой садик подчистую. Обычно я не возражал, но когда кто-то выкопал и унес инкарвилию и черный аконит, привезенные мной со Снежной гряды, я очень рассердился. Ничего экзотического в них не было – чтобы их добыть, надо было просто не полениться дойти до гор, где таких цветов росли тысячи. Я потом не раз задумывался о том, зачем украли черный аконит: быть может, для поспешно спланированного убийства или самоубийства? Цветы в горшках – например цинерария и кальцеолярия – вызывали восхищение и очень ценились. Однажды я подарил кальцеолярию в горшке своей подруге мадам Ли, хозяйке лучшей винной лавки на Главной улице. Она выставила горшок на прилавке, и каждый день цветком любовались толпы восхищенных прохожих; женщины быстро окрестили его “мужское богатство”. Особенно почитались пионы. Существовали особые сады, где можно было увидеть цветущие пионы во всей их красе – огромные цветки до поры до времени защищали тонкой бумагой, а когда большинство из них распускалось, хозяин сада устраивал в честь этого события вечеринку.

Город кончался внезапно – зеленые поля, которые там и сям пересекали ручьи, начинались сразу же за высокими домами. Трущоб в Лицзяне не было. Здесь не существовало кварталов, населенных преимущественно беднотой. Местные улицы не знали кое-как сколоченных одноэтажных домиков и хибар, сложенных из керосиновых бочек, тюков соломы или ящиков; не было в городе и “нехороших”, грязных или немощеных улиц. В Лицзяне не было, как в Лондоне, разделения на Вест-Энд и Ист-Энд – все кварталы города были одинаково ухоженными и аристократичными. В каждом уважающем себя доме держали свиней, однако загоны для них располагались на приличном расстоянии от дома, и хотя свиньям было позволено бродить по всему городу, они вели себя очень воспитанно и никому не мешали. Они старались не затруднять уличного движения и спали в основном на обочинах, согретых солнцем. Свиной навоз никогда не залеживался на улицах – его можно было продать на рынке в качестве удобрения; свиньи, казалось, это понимали, и в городе всегда было чисто. Эти умнейшие животные уходили из дома (в том числе и из моего) рано утром и шли на близлежащие луга пастись или дремать на солнышке. Возвращались они ранним вечером и с хрюканьем пытались открыть двери дома рыльцем. Если их присутствие требовалось раньше, хозяйка (или в исключительных случаях – хозяин) могла всегда позвать их домой, во всю глотку крикнув: “Нонна!” Как и повсюду в Китае, свиньи были для наси главной опорой и гордостью их экономики – и заодно составляли компанию местным домохозяйкам, когда прочие члены семейства отлучались из дому. Блестя глазками, они издавали одобрительное хрюканье и, в знак особой симпатии к этим работящим женщинам, мягко толкали их пятачком.

Таким образом, замощенные и хорошо снабжавшиеся водой улицы Лицзяна были избавлены от пыли и дурных запахов. В качестве топлива для обогрева жилищ и готовки тут использовали уголь и сосновые поленья. Эти товары были главным предметом торговли на рынке и приносили жителям деревень немалый доход. Другим важным товаром были миньцзе – пропитанные смолой сосновые лучины, незаменимые источники света и огня для очага. Поскольку город со всех сторон окружали бескрайние сосновые леса, любой крестьянин мог набрать вдоволь щепок и привезти их в город на продажу либо на лошади, либо на собственной спине – или спине жены. По утрам над городом всегда поднимался столб ароматного соснового дыма.

В Лицзяне не было ни автомобилей, ни карет, ни рикш. Все – богачи и бедняки, генералы и солдаты, независимо от кастовой или классовой принадлежности – ходили пешком. Здесь вам не грозила встреча с миллионером, пускающим пыль в глаза на “кадиллаке” или “роллс-ройсе”, или с китайским генералом, с ревом проносящимся на бронированном лимузине по тихим лицзянским улицам. Единство способа передвижения удивительным образом уравнивало между собой все сословия местного населения и способствовало установлению истинно демократических взаимоотношений. Генерал или губернатор, идущий по улице пешком, уже не казался настолько устрашающим и недоступным – с ним мог запросто поздороваться на “ты” даже самый бедный крестьянин.

За городом начинался проложенный годы назад участок автомобильной дороги в Сягуань, которую в итоге так и не достроили, – в горах недоставало мостов, и местами дорогу уже размыли ливневые дожди. Строительство дороги началось по инициативе администрации префектуры, которую, в свою очередь, подталкивало правительство Китая, но в итоге план был успешно сорван усилиями самих наси при посредничестве влиятельных представителей этого народа в Куньмине. Наси хотели отсрочить момент массированного вторжения западной цивилизации. По их мнению, дорога принесла бы их мирному краю больше неприятностей, чем пользы. Маленький городок тут же заполонили бы под видом мелких торговцев, шоферов и механиков толпы китайских мошенников и бездельников – подобно тому, как это случилось в Сягуане. Местная торговля и промышленность не выдержали бы ужесточившейся конкуренции, а городская жизнь подверглась бы разлагающему влиянию извне. Китайская армия и другие правительственные организации начали бы активнее вмешиваться в спокойную и независимую жизнь горожан. Они наверняка установили бы новые строгие порядки и совершенно точно заставили бы всех перейти на никчемные бумажные деньги. Увы – как показали дальнейшие события, предчувствия местное население не обманули. Не стоит думать, что жители Лицзяна имели слабое представление о западной цивилизации. Многие из них ездили торговать в Индию и Бирму, поддерживали прочные торговые связи с Куньмином. В армии Китая служили целые отряды, состоявшие из наси. Местное население горячо поддерживало идею строительства мощной гидроэлектростанции, благодаря которой в Лицзяне и близлежащих деревнях появилось бы электричество, и приветствовало авиамоторное сообщение с Куньмином, однако дорога казалась чересчур разрушительным новшеством.

Крупных фабрик в Лицзяне не было, однако в последующие годы благодаря основанию “Китайских индустриальных кооперативов” в городе стали усиленно развиваться разнообразные мелкие мануфактуры. По всему городу были разбросаны небольшие шерстопрядильные, ткацкие и вязальные мастерские, где вся работа делалась вручную. Многие лавки торговали элегантной обувью и спортивной одеждой в европейском стиле, изготовленной из местных материалов. Мастера-мебельщики из народа миньцзя могли изготовить все что душе угодно – от столика для игры в маджонг до сверхсовременного платяного шкафа. Тибетские сапоги и седельные мешки производились тысячами – на самом деле наиболее качественные тибетские сапоги делались вовсе не в Тибете, их возили туда из Лицзяна. Помимо того, тут мастерили уже упоминавшуюся посуду из меди и латуни, а также необычайно красивые висячие замки из латуни с ручной гравировкой. Благодаря обширной торговле через Тибет во время войны и развитию новых мануфактур Лицзян основательно разбогател, и новые здания вырастали повсюду как грибы.

Когда я приезжал в Лицзян, чтобы осмотреться, люди, с которыми меня познакомили, показались мне милыми и гостеприимными; в мою честь организовали несколько торжественных ужинов и пикник. Поэтому после назначения на должность я ехал в город Прекрасной реки полный приятных иллюзий. Каждая задержка на пути приводила меня в раздражение – мне даже казалось, что наш быстрый караван идет слишком медленно, так не терпелось мне вновь окунуться в ту приветливую, дружественную атмосферу. Я был абсолютно уверен, что после приезда снова буду окружен дружеским вниманием и поддержкой и работа моя пойдет как по маслу. Увы, очень скоро я убедился, что первые мои впечатления не имели ничего общего с действительностью. По отношению к чужакам, приезжавшим к ним на поселение, вне зависимости от их чина и ранга, наси держались грубо, недружелюбно, демонстрируя откровенную неприязнь и крайнюю подозрительность. Я обнаружил, что приехать сюда ненадолго в качестве гостя – одно дело, а обустроиться и работать среди местных жителей – совершенно другое. Особенно недоверчиво они относились ко всем государственным чиновникам, приезжавшим из столицы – Чункина, подобно мне. Они всегда полагали, что столичные чиновники появляются в городе с единственной целью: разведать источник их возможностей и средств и втайне присоветовать начальству обложить их дополнительным налогом или ввести реформы, которые ограничат их привилегии или свободы. Всякий чиновник, рассуждали они, приезжает, чтобы что-нибудь отнять. Возможность, что вдруг найдется чиновник, который будет готов им что-нибудь дать и даже помочь, не рассчитывая на богатое вознаграждение, казалась им непредставимой и абсурдной. Что ж, решили они: новый начальник приехал надолго. Он – лицо высокого ранга, выше, чем префект, так что обращаться с ним необходимо вежливо, но не более того. Давайте объединим усилия и будем незаметно мешать ему работать, в чем бы эта работа ни состояла, – когда он столкнется с трудностями, сам же решит, что лучше уехать. Такова была их логика.

Прошло немало времени, прежде чем я полностью осознал степень хитроумия наси. Они отнюдь не были простыми, невинными туземцами, какими, по мнению некоторых писателей, до сих пор населены отдаленные уголки земного шара. Возможно, такие племена и в самом деле существуют, однако по моему собственному опыту пребывания в одном из мест, которое более чем соответствует определению “отдаленный уголок”, и последующих путешествий по Юго-Восточной Азии я пришел к выводу, что милые, неиспорченные аборигены существуют только на страницах романтических книжек. Исследователь или путешественник, проживший с местным народом всего несколько недель или месяцев, не может полностью оценить характер этих “детей природы”. Только пробыв среди них долгое время, восприняв их логику, узнав их радости и горести и пожив согласно их обычаям, можно наконец увидеть проблески правды.

Разочарования начались вскоре после приезда. Домохозяева вежливо, но твердо отказывали нам один за другим – к счастью, нам удалось на время поселиться в доме у доктора Рока, давнего и уважаемого жителя города, а потом я каким-то чудом нашел свой дом с привидениями. Впоследствии мы столкнулись с неописуемыми сложностями, пытаясь закупить конторскую мебель. В местных мебельных мастерских ничего похожего не было, а когда мы попытались заказать у мастеров столы и другие простейшие предметы мебели, они не пожелали иметь с нами дела. В итоге всю мебель с величайшими трудностями и за весьма немалые деньги изготовили мастера-миньцзя из Цзяньчжуана.

Далее нам предстояло снискать расположение наших ближайших соседей и завести с ними дружеские отношения. За успешное выполнение этой важнейшей миссии во многом следовало благодарить моего повара-шанхайца, Лао Вона, которого я привез с собой. Это был высокий, дюжий парень с лицом, испещренным оспинами. Как многие неграмотные люди, он обладал немалой проницательностью – и более того, был прирожденным дипломатом. Однако разговаривал он исключительно на странном диалекте, который используют в Шанхае китайцы, происходящие с северного берега Янцзы. Путешествие с караваном и прибытие в край “западных дикарей и варваров” напугало и поразило его – раньше он слышал об этих местах только из нескончаемой классической китайской оперы “Си Ю Цзи” (“Путешествие на Запад”). Его весьма расстроило то, что мы поселились в доме с привидениями, и он дрожал от малейшего звука, все время ожидая, что двое ужасных призраков схватят и задушат его. Прежде чем лечь спать, он расставлял по всем комнатам и углам горящие курительные палочки. От вида грозных горцев, одетых в шкуры и подпоясанных кинжалами, которые то и дело ходили мимо нашего дома на рынок и с рынка, его бросало в холодный пот. Однако в конце концов, увидев, что никто не бросается с ножом или дубинкой ни на него, ни на меня, он набрался храбрости и начал выходить из дома.

Большинство наси немного говорили по-китайски, но вплоть до самого моего отъезда из Лицзяна все они уверяли меня, что не понимают ни слова в том, что говорит мой повар. Тем не менее его это не останавливало: он болтал без умолку. Голос у него был такой громкий и пронзительный, что я, возвращаясь из города, слышал его уже с вершины холма. Его постоянные визиты ко всем соседям, разговоры и мелкие подарки детям постепенно растопили лед. Соседи начали заглядывать к нам, чтобы утром одолжиться огоньком для кухни, попросить какую-нибудь мелочь либо просто из любопытства. Потом они стали приносить то персики из своего сада, то немного картошки, то букет диких цветов или розу. Вскоре мы уже знали все о них, а они – о нас и наших делах. Наконец-то у нас появилось чувство, что мы – не чужие хотя бы в деревне У-то.

Дальше по нашей улице, прямо перед воротами, обозначавшими границу городской черты, стоял большой, богато украшенный особняк. Он принадлежал г-ну Яну, весьма богатому торговцу из народа миньцзя, считавшему себя наси просто в силу того, что всю жизнь он прожил в Лицзяне. У него было множество сыновей и дочерей. Сам он давно отошел от дел, но двое его сыновей держали каждый свою лавку на Главной улице и успешно торговали тканями. Отделения их лавок имелись в Сягуане, Куньмине и Лхасе. Двое младших сыновей, родившихся от второй жены, еще учились в школе. Мой повар быстро сдружился с сыновьями-купцами, и вскоре мне сообщили, что г-н Ян желает со мной познакомиться. Однажды утром я явился к нему. Это был красивый, статный и величавый старик с аристократической внешностью и длинной белой бородой, безупречно одетый по образу и подобию китайского джентльмена – в длинном халате и черной шелковой куртке-магуа; наряд дополняла черная шапочка с красной шишкой. Когда я пришел, он поднялся мне навстречу из шезлонга, в котором отдыхал. Мы находились во внутреннем дворике; воздух был наполнен ароматом цветов, и дворик со всех сторон обрамляли ряды горшков на мраморных подставках, в которых цвели редкие орхидеи, примулы и петунии. Повсюду благоухали розы и другие цветущие кустарники, а в выложенном мрамором небольшом пруду и стеклянных аквариумах сверкали золотые рыбки. Мне предложили чаю и вина редкого урожая. Старик курил длинную трубку, оправленную в серебро, и прихлебывал чай; он степенно, ненавязчиво разглядывал меня. Мы немного поболтали на общие темы, после чего я изложил цель моего приезда в Лицзян. Он выслушал меня, но ничего не сказал. Через некоторое время я встал, чтобы попрощаться; г-н Ян тоже поднялся и, мягко взяв меня за локоть, проводил в дом. В одной из комнат на круглом мраморном столе была сервирована великолепная трапеза – с палочками из слоновой кости, серебряными кувшинами с вином и серебряными кубками. Вошли сыновья и внуки. Я запротестовал: приглашение на обед в первый же визит было слишком большой честью, однако меня мягко усадили за стол, и все принялись за еду. Комнату украшали со вкусом развешенные старинные китайские картины и свитки. Вся мебель была из черного дерева; внимание мое также привлек редкий фарфор на подставках, тибетские медные кувшины с инкрустацией из бирюзы и полированная латунная курильница, из которой завитками поднимался к потолку ароматный дым.

Я понравился г-ну Яну, и он еще не раз приглашал меня в гости – иногда на официальный ужин, где присутствовали еще один-два заезжих сановника, иногда на праздничный обед, а однажды – на свадьбу одного из сыновей. Часто мы просто беседовали о Лицзяне и его жителях, о местных обычаях и войне, эхо которой все еще доносилось до нас издалека, и нередко он присылал мне в подарок фрукты, редкие деликатесы или лопатку свежезарезанной свиньи. Между нами установилась тихая, прочная дружба. Мы понимали друг друга без слов и с удовольствием проводили время, молча наслаждаясь тишиной небольшого садика. Г-н Ян быстро разгадал во мне приверженца даосизма – сам он пришел в кроткое состояние духа, свойственное даосам, усвоив многочисленные уроки, которые преподнесла ему его долгая жизнь.

Несколько лет спустя он как-то раз отвел меня за дом и показал мне небольшую свинью в отдельном загоне.

– Эту свинью выкармливают специально для моих похорон, – сказал он, посмеиваясь. Затем он отвел меня в подсобную угловую комнату и, открыв дверь, показал мне крепкий свежевыкрашенный гроб. Мне стало грустно, однако старик улыбался.

Прошло больше года. Я уехал в Куньмин и вернулся только через месяц. По возвращении домой меня встретил взволнованный повар.

– Господин Ян все время спрашивал, когда вы вернетесь, – сообщил он мне и добавил: – Завтра он позовет вас на обед.

На следующий день я с нехорошим предчувствием ступил на порог дома старика. Он был очень рад меня видеть, однако я заметил, что он сильно сдал. Лицо его как будто светилось изнутри. Его сопровождали старшие сыновья.

– После того как вы уехали, я заболел, – сказал он вместо приветствия.

Он позвал меня посмотреть на свинью.

– Но я так слаб, что едва хожу, – предупредил он. – Вас проводит сын.

Свинья необычайно выросла. Теперь это было огромное, откормленное животное.

– Сыновья не отходят от меня ни днем ни ночью, – беспечно сказал г-н Ян, однако зловещий смысл его слов от меня не ускользнул. Опираясь на многочисленные подушки, он пообедал со мной в кругу семьи, хотя почти ничего не съел. Прощались мы с грустью.

– Я рад, что смог вас повидать, – сказал старик. – Прощайте! Возможно, мы больше не увидимся.

Он слабо пожал мне руку. На следующий день около полудня повар прибежал ко мне на второй этаж.

– Старый господин Ян умер, – с печальным лицом сообщил он.

Я был потрясен. Язык Лао Вона развязался, и он завалил меня подробностями ухода старика из жизни. Как выяснилось, г-н Ян внезапно ощутил, что время пришло. Семья собралась у его постели; его переодели в церемониальные одежды. Затем он спокойно со всеми попрощался, положил голову на подушку и знаком позвал к себе сына. Как только старик испустил последний вздох, сын положил ему на язык серебряную монетку, после чего его тут же переложили в гроб.

Согласно обычаям наси, умирающему необходимо как можно быстрее положить в рот серебряную монетку. Если этого не сделать, он никогда не сможет войти в рай, где обитают его предки. Поэтому рядом с постелью того, кто ослабел от болезни или старости, обязан постоянно дежурить какой-нибудь член семьи. Домочадцы сидят рядом с умирающим по очереди, и горе сыну или дочери, если он или она не успеет вовремя уловить момент отхода в мир иной. Из-за этого поверья внезапная смерть от несчастного случая или в драке считается большим горем. Потерянные души таких бедняг обречены на вечное блуждание в чистилище, пока их попадание в рай не будет обеспечено при помощи особого – и весьма недешевого – шаманского обряда.

Глава III

Рынок и винные лавки Лицзяна

Рано утром из отдаленных деревень начинали стекаться на рынок крестьяне, и ближе к десяти утра эти отдельные человеческие ручейки сливались в мощные потоки, занимая все пять основных дорог, ведущих в Лицзян. Улицы были запружены лошадьми, везущими на себе поленья для растопки, людьми с корзинами угля на спине и другими носильщиками, нагруженными овощами, яйцами и птицей. Мужчины по двое несли свиней привязанными за ноги к шесту, женщины же гнали их своим ходом, держа в одной руке веревку-поводок, а другой погоняя свинью хлыстом. Крестьяне и их вьючные животные несли и везли на продажу и другие, самые разнообразные товары. Улицы заполнял шум копыт, стучавших по твердому камню, громкие разговоры, крики и смех. На самом рынке царила суматоха – люди толкались, пытаясь разойтись друг с другом и занять на площади наиболее выгодные места. Вечером предыдущего дня в центре площади заранее устанавливали ряды крепких прилавков, разобранных из общей кучи либо вынесенных из окружающих лавок. Теперь женщины и девушки, нагруженные тяжелыми тюками мануфактуры, раскладывали на них рулоны тканей. В отдельных рядах торговали галантереей, приправами и овощами. Вскоре после полудня рынок начинал жить полной жизнью, и площадь превращалась в котел, бурливший людьми и животными.

Высокие тибетцы расчищали себе путь локтями сквозь шумную толпу. Крестьяне-боа в плащах, от которых они делались похожими на грибы, размахивали связками брюквы. Горцы-чжунцзя в грубых конопляных рубашках и штанах, со смешными тонкими косичками на бритых головах, беспокойно расхаживали туда-сюда с отрезами узкого, грубого конопляного полотна. Женщины-наси лихорадочно бегали за капризными покупателями. Многие мужчины и женщины самого экзотического вида из отдаленных деревень просто стояли столбом, глазея на заманчивые товары и элегантную лицзянскую публику.

Около трех часов пополудни базарный день достигал своего апогея, после чего торговля постепенно начинала сворачиваться. Ближе к четырем наступало “время коктейля”.

Вдоль Главной улицы располагались десятки “престижных баров”, и именно туда направляли свои стопы страдающие от жажды деревенские жители обоих полов. Обычным китайцам подобное явление незнакомо. Это не значит, что китайцы не пьют – просто вино у них ассоциируется скорее с застольем, и пить его принято в основном за ужином с друзьями. Женщины в Китае вместе с мужчинами не пьют, так что подобные застолья – исключительно мужская привилегия. Ради соблюдения приличий китаянки вообще крайне редко пьют алкогольные напитки на виду у всех – они предпочитают отпить глоток-другой за закрытой дверью своих покоев. Завершение длительных переговоров китайцы обычно отмечают чашкой чаю без молока и сахара. После утомительного базарного дня многочисленные чайные в китайских городах наполняются дружескими компаниями мужчин и женщин, отдыхающих за чашкой чаю. В этом отношении лицзянские обычаи весьма отличались от общекитайских. Чайных в городе не было, а если кто и пил чай в течение дня, то его заваривали в миниатюрном глиняном чайничке на жаровне где-нибудь в дальней комнате. Все – мужчины, женщины и дети – пили вино: белое жи или сладкое иньцзю. Ни один уважающий себя ребенок старше двух лет не отправлялся в постель, не выпив перед сном чашечку вина.

В “престижных барах” на самом деле не было ничего престижного, да и барами их не назовешь. Это были обычные лавки, где помимо соли, сахара, солений и галантерейных товаров продавали вино – его либо наливали в собственные кувшины посетителей, либо пили на месте. Все лицзянские лавки были небольшими, и кроме прилавка, выходившего на улицу, в них имелся второй прилавок – он шел перпендикулярно первому, вдоль узкого прохода от двери к внутренним комнатам магазина. У этого прилавка ставились две-три узкие скамейки, и на них рассаживались посетители, прихлебывая вино. То, что проходом пользовались и жители дома, в том числе собаки, задевая посетителей и время от времени проливая их вино, никого не смущало. На такие мелкие превратности жизни в Лицзяне никто не обращал внимания.

Выпить вина в любой из лавок мог кто угодно, однако некоторые крестьяне облюбовывали те или иные конкретные лавки. Постоянные и верные посетители налаживали прочные отношения с хозяйкой и всегда предлагали ей первоочередное право на покупку товара, который они привозили на рынок. В качестве ответной любезности хозяйка давала им скидки на товары из своей лавки. Но этим отношения между постоянными клиентами и лавочницей отнюдь не исчерпывались: для многих из них хозяйка лавки была и посредницей, и банкиром, и почтальоном, и надежной советчицей. У нее оставляли на время корзины с покупками, чтобы не ходить по рынку с тяжелым грузом. У нее брали взаймы небольшие суммы денег под залог будущих партий товара или же подраставших кур и свиней. Когда клиент не мог расплатиться за напитки или покупки, хозяйка записывала их в кредит – точнее, звала мужа или сына, который делал запись на примитивном китайском языке. Иногда крестьяне, в чьи деревни часто наведывались грабители, оставляли на хранение хозяйке кошельки с деньгами. Поскольку почта в отдаленные деревни не ходила, в качестве адреса клиенты указывали адрес винной лавки. Письма попадали в надежные руки и неизменно доходили до адресатов. К хозяйке обращались за личным советом по поводу помолвок и браков, рождения детей и похорон. Естественно, всякая хозяйка винной лавки обладала полнейшей информацией обо всех событиях в округе. Она знала биографии всех окрестных жителей в радиусе сотни километров от лавки, и во всем Лицзяне не нашлось бы тайны, которая не была бы ей известна.

Ваш покорный слуга чаще всего захаживал в три лавки. Первой из них была лавка г-жи Ли в самой модной части Главной улицы, вторая принадлежала г-же Ян и находилась на рыночной площади, а третья, чьей хозяйкой была г-жа Хо, располагалась в тибетском квартале города, поблизости от Двойного Каменного моста. Будучи в Лицзяне, я неизменно посещал все три лавки почти ежедневно. Около пяти вечера я спускался к г-же Ян и проводил у нее около часа. В шесть я перемещался к г-же Ли, а к г-же Хо обычно приходил после ужина. Однако в тесный круг постоянных клиентов эти дамы приняли меня только спустя долгое время, когда убедились в том, что человек я уважаемый и честный. Я до сих пор в большом долгу перед этими умнейшими, очаровательными женщинами, и мне больно сознавать, что долг этот я, возможно, никогда не смогу им вернуть. Именно они снабжали меня мудрыми советами и точными сведениями, благодаря которым я смог успешно влиться в жизнь Лицзяна и наладить свою работу. Если бы не их бдительность и своевременные предупреждения, я наделал бы множество ошибок, которые рано или поздно привели бы меня к краху. Каждый день, проведенный в их лавках, пополнял мой жизненный опыт ценными знаниями и улучшал мое понимание этого непростого края и живущих в нем людей.

Вино, что продавалось в лицзянских лавках, не было ни привозным, ни бутылочным. Его изготавливали домашним способом – в каждой лавке имелся свой вековой рецепт, который держали в секрете. Разновидностей вина было три. Прозрачное белое вино под названием жи делали из пшеницы, и по крепости и вкусу оно больше всего напоминало джин. Сладкое иньцзю делали из сахара, меда, пшеницы и других ингредиентов – оно было янтарно-желтым и прозрачным, а по вкусу напоминало токайское или сладкий херес. Чем старше оно было, тем лучше становился букет. И наконец, сливовое вино, красноватого оттенка и довольно густое, напоминало мне балканскую сливовицу. Оно было довольно крепким, и я его не очень-то любил. Больше всего мне нравилось особое иньцзю старого урожая – самое лучшее наливали у г-жи Ли, и стоило оно чуть дороже обычного, хотя даже самое дорогое вино никогда не обходилось дороже пяти центов за чашку. Чтобы купить вина домой, нужно было принести с собой кувшин или бутылку. Бутылки в Лицзяне были весьма ценным товаром – пустая бутылка могла стоить до двух долларов.

Г-жа Ли была пожилой женщиной с необычайно гордой осанкой – статная, красивая, с орлиными чертами лица и огромными блестящими глазами, она принадлежала к сливкам лицзянского общества и пользовалась большим уважением в городе и окрестных деревнях. Ее знали все – и она знала всех. Муж ее был высокий, красивый старик с длинной седой бородой. Функция его была чисто декоративной – в дела лавки он никогда не вмешивался; если г-жа Ли отлучалась и оставляла его на хозяйстве, он совершенно терялся и вел себя по-детски беспомощно. Как-то раз он не смог даже найти нужный нам кувшин иньцзю, так что мне и моим товарищам по веселью пришлось доставать его самим. У супругов Ли был сын, школьный учитель; он был женат и имел дочь и маленького сына. Невестка была простой, крепко сбитой женщиной – послушная долгу, она всегда пропадала где-то в дальних комнатах, трудясь как пчела. За девочкой и младенцем присматривал старик; ребенок все время проводил у него на руках и кричал, если мать забирала его, чтобы покормить. Как и все лицзянские мужья, старый г-н Ли также помогал и с готовкой. Его всегда можно было найти в дальней комнате, где он лежал на кушетке или заваривал в маленьком чайничке чай – свой излюбленный напиток. Если время от времени он и покуривал опиум, то скорее за компанию.

Г-жа Ли была одной из самых расторопных и трудолюбивых женщин, встречавшихся мне в жизни. Помимо того, что с утра до вечера она стояла за прилавком, она успевала присматривать и за приготовлением предназначенных для продажи запасов, которые представляли собой бесчисленные ряды больших горшков с квашеной капустой, солеными огурцами и сливами, а также персиковым, апельсиновым и айвовым конфитюром, не говоря уж о вине. Все это изготавливалось дома при помощи невестки. Ранним утром я нередко встречал г-жу Ли с мешком пшеницы или корзиной слив из близлежащей деревни. Кроме этих дел, на ней был также сезонный убой свиней и соление ветчины, свиных голов и окороков для дома и на продажу. Иногда она жаловалась на усталость, но в то же время ее радовало, что в возрасте шестидесяти трех лет у нее еще находятся силы работать.

Все, что делала г-жа Ли, было первоклассного качества, аккуратное и вкусное. Мы не мыслили себе жизни без ее солений, конфитюров и джемов, сочной ветчины, зернистого сыра, напоминавшего рокфор, и дразнящего кисло-сладкого вкуса ее маринованного чеснока.

Лицзян был необычайно свободным местом, особенно в том, что касалось торговли и производства. Вино домашнего изготовления или какие бы то ни было другие товары, произведенные дома или на фабрике, не облагались никаким акцизом; для их продажи не требовалось ни лицензий, ни разрешений. Всякий мог свободно производить и продавать что угодно и где угодно – на рынке, на улице или в лавке.

Хотя лавка г-жи Ли открывалась в девять-десять часов утра, хозяйка обычно была так занята, что выходила к покупателям намного позже. Пока ее не было, в магазине никто не дежурил – любой прохожий мог войти в магазин, взять все, что ему нужно, и оставить деньги на прилавке. То же касалось и других лицзянских лавок, и я ни разу не слышал о случаях злоупотребления этой привилегией или кражи оставленных таким образом денег.

В вечернее время найти свободное сидячее место в лавке г-жи Ли было непросто. Когда сесть было совсем негде, она пускала меня за прилавок, на высокий табурет лицом к остальным посетителям. Мужчины и женщины заходили пропустить чашку-другую, прежде чем отправляться обратно в родные деревни; однако согласно обычаям наси женщины не садились рядом с мужчинами, а пили стоя, перед входом в лавку, одновременно болтая с г-жой Ли. Женщины нередко угощали вином мужчин – если они предлагали оплатить счет, никто не пытался им помешать. Допив свой напиток, клиент вставал и уходил, и на его место тут же садился другой. Я любил сидеть в дальнем углу лавки, в полутьме, и наблюдать сквозь боковое окошко, как по узкой улице проходят люди – в такие минуты мне казалось, что я смотрю на экран, где показывают цветной фильм необычайной красоты. Рано или поздно каждый, кто пришел в тот день на рынок, проходил по Главной улице по меньшей мере однажды, а то и дважды. Здесь встречали и приглашали на чашку вина старых друзей, а также заводили новые знакомства. При желании можно было подозвать любого незнакомца и предложить ему разделить с тобой кувшин вина, минуя всяческие церемонии; иногда и меня останавливали на улицах незнакомые люди, предлагая сигарету или выпивку. Женщинам подобные вольности не дозволялись, но время от времени одна из них, с которой мы были хорошо знакомы, хлопала меня по плечу и говорила: “Ну что, пойдем выпьем!” Пить ей, правда, приходилось стоя, чтобы не шокировать публику.

Освещенная ярким солнцем на фоне синего неба, улица сияла всеми цветами радуги; прихлебывая вино из фарфоровых чашек г-жи Ли, мы сидели и смотрели, как по улице проносятся в танце жизнерадостные юные горцы, наигрывая себе на флейтах, точно древнегреческие пастушки. В своих кожаных безрукавках и коротких брючках они выглядели словно дикие лесные жители. Их сменяла женщина, тащившая на веревках пару свирепого вида свиней, которые медленно брели по улице, уходя то в одну, то в другую сторону. Они перегораживали дорогу лошадям или пытались проскочить у кого-нибудь между ног, вызывая крики, смех и проклятия разгневанных прохожих. Из-за поворота внезапно выныривал караван, и лавочницы спешили собрать товар, пока он не перебился. Тяжело нагруженные поленьями лошади теснили мужчин и женщин с корзинами и останавливались то перед одной, то перед другой лавкой, пока лавочницы торговались с продавцом дров.

Компания, с которой я познакомился в винной лавке г-жи Ли, состояла из невероятно разнообразных и интересных людей. Бывало, что я проводил время с богатым ламой, бедным крестьянином-боа, еще более бедным чжунцзя, людьми из Лодяня, зажиточными землевладельцами-наси из близлежащей деревни и караванщиком-миньцзя. В другой раз моими собутыльниками могли оказаться богатые тибетцы, белые ицзу и причудливая смесь представителей других местных племен. Богачи и влиятельные люди здесь не брезговали обществом бедняков, а те, в свою очередь, держались с ними без раболепства и низкопоклонства. Все спокойно пили свое вино, курили и беседовали, если в состоянии были понять друг друга. Почти всегда меня угощали вином, после чего мне приходилось отвечать тем же. Поначалу я несколько раз совершил бестактность по отношению к собеседникам, показавшимся мне чересчур бедными, попытавшись заплатить и за свой заказ, и за те напитки, которыми они меня угостили. Каждый раз за этим следовала быстрая и неприятная реакция.

– По-вашему, я недостоин того, чтобы угостить друга вином? – возмущенно воскликнул один из них.

– Вы что, считаете меня нищим? – вскипел другой.

– Я не хуже вас, и если я хочу вас угостить, значит, я знаю, что делаю! – парировал третий.

С тех пор я вел себя осторожнее, стараясь не задевать самолюбие этих гордых и независимых людей. Ничто не злило их сильнее, чем демонстрация превосходства.

Надо признать, что г-жа Ли все же отличалась некоторым снобизмом – она не приветствовала среди посетителей винной лавки совсем уж диких туземцев или людей, которых она считала никуда не годными или склонными к воровству. У нее была замечательная агентурная сеть по всему городу, так что она всегда в точности знала, кто есть кто. Иногда я приводил к ней на чашку вина нового деревенского знакомого, а потом выслушивал в свой адрес упреки – и советы никогда больше не иметь дела с “этим мошенником”. Первое время я воспринимал подобные рекомендации скептически, но впоследствии научился высоко ценить ее мнение. Если она говорила, что с тем или иным человеком что-то не так, впоследствии я неизменно убеждался в ее правоте. Она постепенно указала мне практически всех сомнительных жителей Лицзяна и его окрестностей. Среди них были сыновья богачей, прославившиеся своей беспутной жизнью, курильщики опиума, игроки и даже воры. Были и просто деревенские хулиганы, которые тоже курили опиум, играли на деньги и при случае могли кого-нибудь ограбить или обокрасть – иногда и у меня пропадали из дома вещи, когда эти жуликоватые типы заходили ко мне якобы попросить лекарство от какого-нибудь недуга. Однако время от времени г-жа Ли проявляла неожиданный энтузиазм по отношению к какому-нибудь экзотическому горцу, зашедшему к ней в лавку. Не раз она знакомила меня с людьми, с которыми у меня позднее завязывалась искренняя дружба.

Я ни разу не видел, чтобы в лицзянских винных лавках, а тем более в баре г-жи Ли, кто-нибудь дрался. О городе в целом этого сказать было нельзя – все же лицзянцы были людьми весьма пылкими и обидчивыми. Час от часу между мужчинами или женщинами вспыхивали бурные ссоры, в которые вовлекались и соседи. Женщины выкрикивали в адрес друг друга самые ужасные слова, на какие были способны, после чего разражались горьким плачем. Тут обычно вмешивались соседи, которые поспешно утешали стороны и мирили их. Но бывали и такие ссоры, которые длились сутками – крики, ругань и драки не затихали ни днем ни ночью. Враждующие стороны вываливали друг на друга такие непристойности и оскорбления, что я не мог понять, как они после этого ухитряются не расплеваться на всю оставшуюся жизнь.

Случались и события, шокировавшие или развлекавшие весь Лицзян. Помню, однажды на рынке объявился абсолютно голый мужчина – он неспешно покинул площадь и пошел по Главной улице. Я в этот момент сидел у г-жи Ли. Мужчина ходил от одной лавки к другой, спрашивая где вина, где сигарету. Женщины плевались и отворачивались от него, однако никто не пытался его остановить. По правде говоря, циничных лицзянских женщин таким зрелищем было не напугать, однако, чтобы не напороться на ехидные, язвительные насмешки со стороны мужчин, им приходилось разыгрывать скромность и смущение. Полицейские на улицах практически не попадались, так что только ближе к вечеру, когда кто-то не поленился вытащить одного из них из участка, сумасшедшего наконец увели. За решетку его сажать не стали, поскольку в Лицзяне не было законов, карающих за нарушение правил приличия в общественном месте. В таких вопросах решающее значение имело мнение общественности. В нескольких сотнях ярдов от Главной улицы, в ближайшем парке, всегда можно было увидеть, как десятки голых тибетцев и наси плавают в реке или загорают на солнце на виду у прохожих, перед окнами стоящих рядом домов. Женщины и девушки, проходя мимо, хихикали и перешептывались, но никто не жаловался. Тем не менее это не значило, что местные жители считают приемлемым обнажаться на рынке.

Другой неловкий случай произошел однажды ближе к вечеру в лавке г-жи Ли, где я отдыхал после напряженного рабочего дня. Мы с друзьями попивали вино, а г-жа Ли занималась своими делами. Вдруг у двери остановился какой-то бедный горец. Г-жа Ли спросила, что ему нужно. Он ответил, что пришел ко мне на осмотр и за лекарством – у меня к тому времени уже сложилась репутация человека, сведущего в медицине, и люди знали, что я держу в кабинете шкафчик с самыми необходимыми лекарствами. Я всегда отказывал тем, кто приходил за мной в винные лавки, поскольку не хотел устраивать там филиал своей врачебной практики и тем самым мешать основному промыслу хозяев. Г-жа Ли сказала горцу, чтобы тот приходил на следующий день на прием ко мне домой.

– А что у вас такое? – мимоходом спросила она. Не успели мы опомниться, как мужчина спустил штаны, обнажив интимные части тела. Г-жа Ли залилась краской, схватила метелку из перьев и ударила ею мужчину. – Убирайся отсюда, дурачина! – велела она.

Однако все, что могло случиться, уже случилось. Г-жа Хо, владевшая кондитерской напротив, уже покатывалась со смеху. Г-жа Ли сделала вид, что ужасно сердится, и осыпала глупого горца бранью. История разнеслась по всему Лицзяну – о подробностях случившегося меня расспрашивали и в конкурирующей винной лавке г-жи Ян, и у г-жи Хо.

Бар г-жи Ян, несомненно, был классом ниже, чем у г-жи Ли. У нее даже не было лавки как таковой – ее заведение находилось под аркой ворот нового дома, который в тот момент еще строился. Располагалось оно у каменного мостика, пересекавшего прозрачные воды верхнего канала – непосредственно за ступеньками этого моста начиналась рыночная площадь. Перед аркой проходила многолюдная улица – в одну сторону она уходила вверх поперек холма, в другую вела к Двойному Каменному мосту. Таким образом, лавка пристроилась на очень людном и стратегически важном пятачке. Рядом с мостом прямо у стены стоял небольшой низкий столик, окруженный несколькими низкими скамейками. Остальное пространство занимал товар г-жи Ян – новые корзины, деревянные ведра и лохани. За лавкой был внутренний дворик и собственно дом, частично уже отделанный. Я чаще всего сидел за столом, а г-жа Ян – на каменной ступеньке, с шитьем или другой работой. Сперва ее очень смущало мое присутствие: она считала, что я компрометирую себя посещением ее заведения и к тому же лишаю ее доходов, распугивая робких клиентов. Но через пару недель ко мне все привыкли, и я превратился в местную достопримечательность.

Г-жа Ян была застенчивой женщиной средних лет. Будучи вдовой, она трудилась изо всех сил, чтобы обеспечить свою большую семью. Однако дело ее по самой своей природе не могло принести ей большого дохода, так что она всегда жаловалась на недостаток средств. Однажды ей пришлось попросить у меня в долг пятьдесят долларов, и я ей не отказал. Она обслуживала беднейшие и самые неразвитые племена, жившие в далеких горных деревнях и селениях, в Лодяне и вдоль малоизвестных притоков Янцзы. Она знала всех боа, чжунцзя и мяо, всех белых ицзу и лису и дружила с похожими на гномов сычуаньскими поселенцами, жившими в лесах Снежной гряды и в загадочной деревне Нгъиперла в потрясающем воображение ущелье Ацанко глубиной более трех тысяч метров, на дне которого в вечной полутьме ревет великая река. Добрейшая г-жа Ян всегда жалела этих полуголых, дрожащих от холода мужчин и женщин, зачастую приходивших в город из мест, чьи названия ничего не говорили даже окрестным жителям, и приносивших с собой на продажу мешочек каких-нибудь странных корешков или пару-тройку грубо сработанных скамеечек. Бар г-жи Ян нравился мне больше всех прочих питейных заведений в Лицзяне – здесь я мог воочию наблюдать трагедию беспомощных, вымирающих мелких народов, их надежды и разочарования, и ненавязчиво им помогать, когда выдавался такой случай.

Этим малопонятливым, неумелым народам приходилось нелегко. Они уже давным-давно отстали от жизни и не знали, как сократить этот разрыв. Они голодали, ходили полураздетыми и мерзли и, несмотря на все свои усилия, никак не могли заново приспособиться к окружающему миру. Все их попытки выжить были жалки и тщетны, поскольку ни для себя, ни на продажу они не делали ничего такого, без чего не могла бы обойтись быстро развивающаяся экономика мира, в котором они жили. Центром этого мира был Лицзян, а назвать нынешний Лицзян неразвитым было никак нельзя. Кому нужны были теперь их неуклюжие скамеечки или травы? Если их и покупали, то почти за бесценок. Чтобы заработать эти жалкие гроши, они по нескольку дней шли в город пешком, страдая от моросящего дождя или пронизывающего ветра, но что можно было купить на эти деньги? Конечно, не все клиенты г-жи Ян принадлежали к таким несчастным племенам. Другие народы, несмотря на примитивную одежду и дикарский вид, выглядели намного живее и динамичнее: такими, например, были таинственные аттолаи из Наньшаня – в одежде из шкур, но высокие, красивые, энергичные и с блеском в глазах. Казалось, это лесные боги спустились к нам, смертным, из своих вечнозеленых рощ, и, не в силах сдержаться, то и дело начинают наигрывать на флейтах и дудках и пританцовывать.

Поначалу аттолаи не обращали на меня никакого внимания. Этот чувствительный народ в гордости не уступал черным ицзу. Я каждый раз наблюдал за тем, как они шествуют на рынок. Первыми прибывали на великолепных мулах мужчины. За ними следовали женщины, нагруженные новыми корзинами и деревянными ведрами – товаром для продажи. На них были тюрбаны и плащи из толстой овечьей кожи с красными шерстяными накидками на плечах – иногда я видел такие и на мужчинах. Как мне стало известно позднее, это был признак того, что носительница собирается по пути домой заночевать либо в Лицзяне, либо в какой-нибудь деревне по дороге: такие плащи служили вместо спальных мешков. Женщины оставляли товар у г-жи Ян и время от времени приводили к ней возможных покупателей. Если им не удавалось в течение дня продать все, что они привезли, остаток так и хранился в лавке. Ближе к вечеру и мужчины, и женщины возвращались в лавку и отдыхали за чашкой вина. После этого мужчины уезжали верхом, а женщины собирались в нелегкий пеший путь домой с корзинами, полными покупок, поверх которых привязывали еще и тяжелый кувшин белого вина, наполненный г-жой Ян. Редко кому из них доводилось добраться домой в тот же день – чаще всего они останавливались на ночлег в Ласибе, у большого озера.

Наконец однажды вечером стесняющийся аттолай угостил меня вином. Мы разговорились, и я выяснил, что зовут его У-Цзин и живет он в самой дальней деревне Наньшаня. У него была очень большая семья; один из дядьев был полковником юньнаньской армии и время от времени посылал им деньги и подарки. Вскоре я познакомился через него со множеством других аттолаев; он и его друзья, иногда вместе с женами, останавливались у меня в доме. Их немало привлекали мои медицинские возможности, которыми они часто пользовались. У-Цзин и его друзья любили музыку и часто танцевали под западные пластинки, подыгрывая граммофону на своих флейтах и дудках. Я всегда сочувствовал женщинам аттолаев, которые таскали на спине тяжелые корзины с провизией и вином, пока их мужчины гарцевали на лошадях. Как-то раз я спросил женщину, только что взгромоздившую себе на спину такую корзину:

– Мадам, отчего же вам приходится нести тяжелый груз, тогда как мужчины из вашего племени едут домой верхом и почти с пустыми руками?

Обернувшись ко мне, она ответила:

– Какой женщине понравится ночевать с усталым мужем?

Меня всегда поражали огромные количества вина, которые женщины ежевечерне уносили к себе в деревни. Однажды я сказал об этом аттолайке.

– Ах, – вздохнула она, – мужчинам нужно угождать. Сколько бы ни было у женщины денег и власти, без мужа она – никто.

За сотни лет пешеходы изрядно стерли каменные плиты рыночной площади и брусчатку на Главной улице, отполировав их до блеска. Бедные тибетцы в сапогах на мягкой подошве из необработанной кожи скользили по ним, словно коровы на льду. Попытки идти побыстрее неизменно увенчивались тем, что тибетец падал ногами кверху. Глядя на несчастного, весь рынок покатывался со смеху и хлопал в ладоши. Падал ли с лошади всадник, сталкивали ли в канаву прохожего, роняла ли хозяйка на камни полную корзину яиц – первым порывом окружающих было расхохотаться. Меня всегда поражала местная привычка смеяться над несчастьем другого, однако за кажущимся злорадством скрывалось искреннее добродушие – отсмеявшись, люди тут же спешили помогать бедняге.

Надо сказать, веселыми были далеко не все уличные происшествия. Однажды, отправившись к соседке г-жи Ян покупать спички, я увидел в углу ее лавки человека, на первый взгляд похожего на тибетца из каких-нибудь отдаленных мест – возможно, из Сянчэна. Забившись в угол, он с ужасом смотрел на меня, дрожа всем телом. Раздался предостерегающий девичий оклик. Когда я потянулся за спичками через прилавок, мужчина с пронзительным воплем бросился на меня, замахнувшись кинжалом. Я избежал серьезной раны только благодаря молниеносной реакции девушек, тут же схвативших незнакомца. Он никогда в жизни не видел европейца и решил, что я – воплощение злокозненного идама.

В лавках по соседству с г-жой Ян дежурили бойкие девушки, которые помогали матерям или замужним сестрам вести торговлю и заодно выступали – совершенно самостоятельно – в роли менял. В перерывах между делом они сидели на ступеньках и вязали свитеры из яркой шерсти или вышивали разноцветными шелками “семь звезд”, которыми украшают свою одежду все женщины наси, замужние и незамужние, – их вышивают на национальном кожухе из овчины, а точнее – небольшой накидке, которая защищает спину женщины от вечно висящей на ней корзины. Накидку надевают овчиной внутрь, а снаружи к ней пришита широкая полоса из темно-синей шерсти, идущая от плеча к плечу. Вышитые на ней изящные “звезды” (на самом деле – кружки) имеют около пяти сантиметров в диаметре. В прежние времена женщины вышивали два кружка побольше, символизировавших солнце и луну, но теперь этот рисунок вышел из обихода.

Девушки отличались беззаботным, озорным и вечно веселым нравом, а иногда даже устраивали разные шалости. Однако в глубине души они были добрыми, а кроме того, обладали выдающимся деловым чутьем. Одна группка, в которую входило восемь, кажется, девушек, образовывала своего рода клуб – они постоянно сидели вместе, обсуждая всех и вся. Самой юной из них, А Цзоу-ся, было около шестнадцати лет – это было симпатичное, очень светлокожее и проказливое создание. Ее кузине, А Ни-ся, было около двадцати. У нее было округлое, почти совершенно белое лицо, золотистые волосы и зеленые глаза. Весьма искушенная в житейских делах, о городе и горожанах она, казалось, знала все. Их подружками были темноволосая, полногрудая А Сэ-ха – девушка с большими, сверкающими глазами, а также крепко сбитая, с грубоватыми чертами А Гуа и мягкая Ли Дя.

С другими девушками я был почти незнаком, но меня всегда восхищала красота одной из них, по имени Фэй Доу-ся – она возвышалась над прилавком с пряностями на рынке. Она уже успела выйти замуж, и в головном уборе, который носят все замужние женщины – круглой черной митре, – выглядела в точности как царица Нефертити. Я показал ей фотографию бюста знаменитой древней правительницы Египта, и она сама признала, что сходство необычайное. В ту же компанию могла бы входить и брачного возраста дочь г-жи Ян, А Фоу-ся, но она была настолько занята, помогая матери по хозяйству, что у нее не хватало времени на девичьи сплетни и шалости. Эта недружелюбная девушка с землистым лицом постоянно кричала на клиентов лавки. Думаю, мое присутствие было ей не по нраву – общались мы всегда корректно, но со скрытой враждебностью. Когда она слишком расходилась, я напоминал ей, что девушки с таким характером с трудом находят себе мужей – обычно это ее на некоторое время усмиряло.

Увидев, что я иду к г-же Ян, А Цзоу-ся и А Ни-ся каждый раз приходили выпрашивать у меня угощение – чашку сладкого иньцзю. Потом к ним присоединились и другие девушки, и мне не хотелось обижать их отказом. В конце концов походы в лавку стали довольно ощутимо облегчать мой кошелек.

– Послушай, А Цзоу-ся, – сказал я однажды, – я не могу каждый день всех вас угощать.

– Но вы же богатый! – ответила она и надула губы.

– Вовсе нет, – возразил я, – и ходить сюда мне скоро станет не по карману.

Тут подошла А Ни-ся.

– Давайте уговор, – предложила она. – Будем угощать друг друга по очереди – то вы нас, то мы вас.

Мы договорились, но ничего из этого толком не вышло, так что я пообещал девушкам угощать их вином только по субботам. Но и новый уговор соблюсти было нелегко – когда я радовался каким-нибудь хорошим новостям, я всегда приглашал девушек разделить со мной чашку-другую. Бабушка А Гуа, возвращавшаяся по вечерам с рынка, была весьма польщена тем, что я угощал вином и ее. В свои восемьдесят пять она была еще весьма крепкой, здоровой старушкой и в благодарность всегда дарила мне персик или яблоко.

Как и все девушки и женщины народа наси, А Цзоу-ся и А Ни-ся держались очень свободно, их прямодушие временами граничило с грубостью. Они были прекрасно осведомлены обо всех местных скандалах и пересказывали их мне с таким удовольствием и энтузиазмом, что даже я, человек закаленный, волей-неволей краснел. Вскоре они взялись и за мои визиты в лавку г-жи Ли.

– Мы все поняли: вы в нее влюблены, – торжествующе сообщили они мне в один прекрасный день. – Берегитесь! У нее очень ревнивый муж, – предостерегли они меня. Глупую шутку вскоре подхватил весь город, и некоторые знакомые стали заговорщически подмигивать мне, когда я сообщал, что иду выпить вина у г-жи Ли.

Ни А Цзоу-ся, ни А Ни-ся не могли поверить, что я не женат.

– Я все еще ищу себе жену, – шутливо заверял я их.

– А Цзоу-ся, может, выйдешь за меня? – спросил я ее однажды.

– Тьфу! – сплюнула она. – Лучше быть рабыней у молодого парня, чем любимой игрушкой у старика.

– Неужели я и правда такой старый и уродливый? – не отступался я.

– Конечно! С вашей лысиной и очками вы выглядите на все восемьдесят, – жестоко парировала она.

– А что скажет А Ни-ся? – продолжал я.

– Ей уже подобрали мужа – скоро они поженятся, – по секрету сообщила мне девушка.

И в самом деле, через несколько недель А Ни-ся куда-то пропала, и только намного позднее я как-то раз мельком увидел ее в наряде замужней женщины. Вид у нее был несчастный, и она очень похудела. Спустя месяц я снова стал регулярно видеть ее на прежнем месте, у моста.

– Что случилось? – спросил я у А Цзоу-ся.

– Я вам расскажу, – ответила она, – только не говорите ей, что вы знаете. – И прошептала мне на ухо: – А Ни-ся разводится.

Я удивился.

Через неделю-две мой приятель Ухань, который тоже был знаком с девушками, рассказал мне, что дело о разводе слушали в суде.

– Почему вы хотите развестись со своим мужем? – спросил судья.

А Ни-ся смело вышла вперед и сказала:

– Ваша честь! Мой муж еще совсем мальчик, и к тому времени, как он вырастет, я успею состариться. Я не могу столько ждать.

Поскольку она была в известной степени права, судья немедленно принял решение в ее пользу. Спустившись с возвышения, он подошел к девушке и, по словам Уханя, сказал:

– А Ни-ся, я всю жизнь хотел встретить такую женщину, как вы. Я вдовец; выходите за меня замуж.

Свадьбу сыграли через две недели, и на этот раз А Ни-ся покинула наш маленький кружок навсегда. Иногда нам доводилось ее видеть, теперь уже в облике богато одетой молодой женщины, жены судьи, – она здоровалась со старыми друзьями, проходя по рынку.

После шести вечера люди постепенно расходились с рынка, и в семь магазины закрывали ставни. Прилавки снова складывали друг на друга. Улицы пустели: наступало время ужина.

Только после восьми Главная улица начинала снова наполняться людьми, и магазины опять открывались. Где-то зажигались обычные масляные лампы, мерцавшие красноватым огнем, где-то горели керосиновые или карбидные фонари. Горожане прогуливались при свете расставленных вдоль улицы сосновых факелов, лузгая подсолнечные или тыквенные семечки. В яркие лунные вечера улица была запружена народом. Разодетые и разукрашенные незамужние девушки, которых здесь называют паньцзиньмэй, гуляли рука об руку по четверо-пятеро, целиком перегораживая улицу. Они расхаживали взад-вперед, хихикая, распевая песни и грызя подсолнечные семечки. Если на пути им попадался какой-нибудь неискушенный юноша, эти амазонки тут же окружали его и уводили навстречу неизвестной судьбе. Более опытные юноши стояли вдоль стен и входов в лавки, обсуждая проходящих мимо красавиц. Время от времени группка девушек задерживалась рядом с одним из них, и после короткой и безуспешной перебранки хихикающие, визжащие фурии уводили юношу с собой, заключив его в кольцо. Все эти пленники – вполне, вероятно, довольные таким развитием событий – в итоге оказывались в парке, где молодежь танцевала до полуночи на прибрежных лугах у реки вокруг ярко пылавших костров.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.