Заложники

      – Ради бога! – закричал командир Бенхамин, делая тем самым одну из серьезнейших ошибок за время всего мероприятия, которое, если уж говорить честно, с самого начала было не чем иным, как чередой серьезных ошибок. – Оставьте его там, где он есть!
      Как только командир произнес эти слова, изо рта аккомпаниатора повалила бледно-желтая пена. Роксана снова попыталась поправить его ноги, на этот раз без чьей-либо посторонней помощи.
      – По крайней мере, вынесите его на свежий воздух! – воскликнула она со злостью. – Разве вы не видите, что с ним плохо? – Все прекрасно видели, что с ним очень, очень, просто ужасно плохо. Кожа его покрылась холодным потом, цветом стала напоминать мясо тухлой рыбы.
      Гэн перевел ее предложение, но оно всеми было оставлено без внимания.
      – Президента нет, зато есть оперная певица, – сказал командир Бенхамин. – На мой взгляд, замена неравноценная.
      – Вместе с пианистом она стоит больше, – попробовал возражать командир Альфредо.
      – Да он и гроша ломаного не стоит.
      – Возьмем ее, – спокойно сказал командир Гектор, и на этом вопрос с оперной певицей был закрыт. Несмотря на то что Гектор говорил мало, бандиты больше прислушивались к нему. Даже другие командиры проявляли осторожность в его присутствии.
      Все заложники, включая Гэна, находились в это время на другой стороне комнаты. Отец Аргуэдас тихо произнес молитву, а затем направился на помощь Роксане Косс. Командир Бенхамин грозно приказал ему вернуться, но тот только улыбнулся в ответ и кивнул головой, словно командир просто неудачно пошутил и его слова нельзя расценивать как грех. При этом священник сам удивлялся, что так сильно бьется его сердце и от страха подкашиваются ноги. Не от страха быть убитым, нет, он не верил, что его убьют, а даже если и убьют, что ж, пусть будет так. Страх его был связан с запахом мелких, похожих на колокольчики лилий, с теплым желтым свечением ее волос. С четырнадцати лет – момента, когда он отдал свое сердце богу и отрешился от житейских забот, – подобные вещи его не волновали. А тут вдруг он почувствовал – среди всего этого ужаса и хаоса, среди смертельной опасности, нависшей над головами стольких людей, – дикое головокружение от того, что так необыкновенно повезло. Невообразимо повезло! Повезло, что его выделила среди других Анна Лойя, кузина жены вице-президента, что она обратилась к своей кузине со столь необычной просьбой в отношении его, что эта просьба была милостиво удовлетворена и ему позволили стоять у дальней стены комнаты и слушать впервые в жизни живую оперу, и не просто оперу, а в исполнении Роксаны Косс, которая была, по всеобщему мнению, величайшей сопрано нашего времени. Да и вообще, тот факт, что она приехала в эту страну, что в течение одних суток она будет находиться в том же городе, что и он, уже одно это можно было расценить как великое чудо. Узнав об этом, он долго не мог уснуть на своей койке в подвале дома приходского священника. И вот ему позволено ее видеть, и волею судьбы (которая, разумеется, может стать предвестием ужасных событий, но тем не менее является выражением воли божьей) он теперь здесь и имеет возможность с ней говорить, помочь ей устроить поудобнее массивного, нескладного аккомпаниатора. Он может вдыхать запах лилий и видеть ее гладкую белую шею в вырезе фисташкового платья. Он может видеть несколько заколок, оставшихся в копне ее волос и не дающих им падать ей на глаза. Он не мог расценить все это иначе как дар небес. Потому что верил, что такой голос может иметь только божественное происхождение, что она есть воплощение божественной любви, к которой ему дозволено прикоснуться. И это волнение в его груди, и дрожь в руках – они вполне естественны. Как же его сердце может не наполниться любовью, когда он оказался так близко к богу?
      Она улыбнулась ему. Ее улыбка была ласковой, но сдержанной, сообразно с обстоятельствами.
      – Вы можете мне сказать, почему они меня задержали? – спросила она шепотом.
      Услышав ее голос, он почувствовал внезапное разочарование. Нет, не в ней, ни в коем случае, но в самом себе. Английский! Ему давно твердили, что надо учить английский язык. Как это говорят туристы? «Have a nice way» [Счастливого пути ( англ.). ]? Но, может быть, в данном случае это не совсем уместный ответ? Может, это вообще значит что-то оскорбительное? Или это просьба указать дорогу, помочь с фотографированием или с обменом денег? Он произнес про себя слова молитвы и грустно выговорил одно-единственное слово, в котором был уверен:
      – English.
      – Ах! – сказала она, приветливо кивнув, и вновь вернулась к своей работе.
      Вдвоем они разместили аккомпаниатора поудобнее, и отец Аргуэдас вынул носовой платок и стер бледную пену с его губ. Разумеется, он никогда не претендовал на то, что обладает медицинскими познаниями, но он столько раз в жизни посещал больных и так часто подавал им причастие, которое оказывалось для них последним! Вот и теперь он вынужден был признать, что этот человек, который так прекрасно играет на фортепьяно, скорей нуждается в последнем причастии, чем в молитвах о выздоровлении.
      – Он католик? – спросил он Роксану Косс, касаясь груди аккомпаниатора.
      Она понятия не имела о том, в каких отношениях этот человек находится с богом, и еще того меньше, какой церковью эти отношения регулируются. Она пожала плечами. Хоть таким способом она может пообщаться с этим священником.
      – Catolica? – спросил он снова, скорей ради собственного любопытства, и вежливо указал на нее.
      – Я? – переспросила она, касаясь середины своей груди. – Да. – Она кивнула головой. – Si, catolica. – Всего два простых слова, но она была очень горда, что произнесла их по-испански.
      Он улыбнулся. Что касается аккомпаниатора, то тут было два серьезных вопроса: во-первых, действительно ли он умирает, во-вторых, является ли он католиком. А коль скоро дело могло коснуться загробного упокоения души, следовало действовать осмотрительно. Если он по ошибке прочитает католические молитвы над иудеем, то в случае его выздоровления отца Аргуэдаса обвинят, что он воспользовался бессознательным состоянием политического заложника. Он похлопал по руке Роксану Косс. Рука как у ребенка! Такая белая и мягкая, с закругленными на концах пальцами. На одном из них красовался темно-зеленый камень размером с перепелиное яйцо, окруженный мелкими бриллиантами. Обычно он, видя женщину с такими украшениями, тут же старался убедить ее сделать пожертвование в пользу бедных, но сегодня ему почему-то доставляло удовольствие любоваться кольцом на ее руке. Он понимал, что мысль о пожертвовании сейчас неуместна, и почувствовал, как по лбу его заструился холодный пот. А он, как назло, остался без носового платка! Он извинился и попросил разрешения поговорить с командирами.
      – Этот человек… – начал отец Аргуэдас, понизив голос. – Я считаю, что он умирает.
      – Он не умирает, – возразил командир Альфредо. – Он пытается таким способом вытащить отсюда ее. Он притворяется, что умирает.
      – Не думаю. Пульс, цвет кожи… – Он обернулся через плечо, увидел рояль, огромные букеты лилий и роз, приготовленные специально для приема, аккомпаниатора, лежащего на ковре, как большой и бесформенный куль. – Некоторые вещи сымитировать невозможно.
      – Он сам решил здесь остаться. Мы выбросили его вон, а он вернулся. Умирающий на такое не способен.
      Командир Альфредо тоже обернулся на аккомпаниатора. Потер изувеченную руку. Уже десять лет, как он потерял пальцы, а рука до сих пор болит.
      – Возвращайтесь, куда вам велено, – сказал командир Бенхамин священнику. После того как половина людей ушла, он испытывал видимое облегчение, как будто тем самым решалась половина его проблем. Он прекрасно понимал, что это не так, но жаждал хотя бы кратковременного покоя. Комната казалась теперь почти пустой.
      – Мне необходимо взять с кухни немного масла для помазания…
      – Никаких кухонь. – Командир Бенхамин отрицательно мотнул головой. Желая проявить пренебрежение к молодому священнику, он зажег сигарету. Больше всего он жалел, что оба они – и священник и аккомпаниатор – не убрались из дома тогда, когда им было велено это сделать. Людям нельзя позволять самим делать выбор, оставаться им в заложниках или нет. В то же время опыта грубого обхождения со служителем церкви у него не было, и сигарета потребовалась ему для храбрости. Он потушил спичку и бросил ее на ковер. Он хотел было выпустить дым прямо в лицо священнику, но не смог.
      – Хорошо, я могу просто прочитать заупокойные молитвы и обойтись без масла, – немного подождав, сказал отец Аргуэдас.
      – Никаких заупокойных молитв! – повысил голос командир Альфредо. – Он не умирает!
      – Я спрашивал вас только о масле, – вежливо возразил священник. – О молитвах я вас не спрашивал.
      Командирам ужасно захотелось заткнуть ему рот, врезать ему как следует по физиономии, позвать кого-нибудь из боевиков, чтобы тот, приставив автоматное дуло к его спине, загнал его обратно в шеренгу мужчин, но никто из них не мог на это решиться. Такова была власть церкви, а может быть, и власть оперной певицы, склонившейся сейчас над человеком, которого они считали ее любовником. Между тем отец Аргуэдас вернулся к Роксане Косс. Она расстегнула верхние пуговицы рубашки аккомпаниатора и прильнула ухом к его груди. Ее волосы так живописно разметались по плечам, что аккомпаниатор наверняка пришел бы в восхищение, будь он в сознании, но ей не удавалось привести его в чувство. Не смог этого сделать и священник. Отец Аргуэдас опустился рядом с ним на колени и начал читать последние молитвы. Возможно, ритуал выглядел бы торжественнее, будь он в облачении, будь у него масло, а вокруг горели бы свечи, но простая молитва в некотором смысле легче находит пути к богу. Он надеялся, что аккомпаниатор являлся католиком. Он надеялся, что его душа спешит в раскрытые объятия Христа.
      – Господь – отец милосердия, через смерть и воскресение своего сына он примирил с собой мир и послал к нам святого духа для прощения грехов. Через служение церкви священником господь может даровать тебе прощение и мир. – Отец Аргуэдас почувствовал прилив нежности к этому человеку, почти осязаемые узы любви. Ведь он играл для нее! Он день за днем слышал ее голос, находился под его волшебным воздействием. И священник с глубокой искренностью прошептал: – Я разрешаю тебя от твоих грехов! – В самое мертвенно-белое ухо. И, правда, он прощал аккомпаниатора за все, что тот совершил в своей жизни. – Во имя отца, и сына, и святого духа!
      – Заупокойные молитвы? – с ужасом спросила Роксана Косс, взяв холодную и влажную руку, которая так долго и без устали трудилась для нее. Она не знала испанского языка, но католические молитвы узнаваемы везде. Неужели дело дошло до последних ритуалов?
      – Через священные таинства нашего искупления пусть всемогущий бог освободит тебя от всех наказаний в этой жизни и в будущей. Пусть он откроет тебе врата рая и пригласит тебя стать участником вечной радости.
      Роксана Косс глядела на него с изумлением, словно на гипнотизера.
      – Он был очень хорошим пианистом, – проговорила она наконец. Она тоже хотела присоединиться к молитвам священника, но, если честно, уже их не помнила. Поэтому она добавила: – И был очень пунктуальным.
      – Давайте попросим господа подойти к нашему брату с милосердной любовью и даровать ему облегчение с помощью этого святого помазания. – Отец Аргуэдас приложил палец к своему языку, потому что для совершения обряда ему нужно было что-нибудь влажное, но ничего другого он придумать не мог. Этим пальцем он дотронулся до лба аккомпаниатора и сказал: – С помощью этого святого помазания пусть господь в своей любви и милосердии пошлет тебе прощение духа святого.
      Пытаясь вспомнить какие-нибудь молитвы, Роксана Косс мысленно увидела склоненных над собой монахинь. Она увидела палисандровые четки, свисающие с их поясов, ощутила запах кофе от их дыхания и легкий запах пота от их одежд. Сестра Джоанна, сестра Мария Джозефа, сестра Серена. Она помнила их самих, но ни единого слова из их молитв.
      – Иногда мы заказывали сандвичи и кофе после репетиций, – продолжала Роксана, хотя священник ее не понимал, а аккомпаниатор уже не мог слышать. – Тогда мы немного разговаривали. – Он рассказывал ей о своем детстве. Он из Швеции. Или из Норвегии? Он рассказывал, как холодно бывает там зимой, но ему казалось, что так и надо, ведь он там вырос. Мать не разрешала ему никаких игр в мяч, потому что очень беспокоилась за его руки. После всех денег, которые она потратила на его уроки музыки.
      Отец Аргуэдас помазал аккомпаниатору руки и сказал:
      – Пусть господь, который очистил тебя от греха, спасет тебя и воскресит!
      Роксана взяла прядь его прекрасных белокурых волос и намотала на свои пальцы. Волосы казались безжизненными. Видно было, что это волосы человека, уже не принадлежащего к этому миру. Если говорить честно, то порой она испытывала легкое отвращение к своему концертмейстеру, хотя месяцами они работали друг с другом вполне по-дружески. Он знал, что от него требуется. Он играл страстно, но никогда не пытался затмить собой ее. Он был спокойным и сдержанным человеком, и это ее вполне устраивало. Она никогда не пыталась вызвать его на откровенность. Он никогда не занимал ее мысли настолько, чтобы вести с ним задушевные беседы. Потом было решено, что он поедет с ней на эти гастроли. И как только шасси самолета оторвались от взлетной полосы, он вдруг схватил ее руку и признался, что живет под невыносимым бременем любви. Неужели она этого не знает? О, эти дни, проведенные подле нее, под звуки ее пения! Он склонился над ней и попытался опустить голову на ее грудь, но она его оттолкнула. Это продолжалось в течение всех восемнадцати часов полета. Продолжалось и в лимузине, который вез их в отель. Он умолял ее и плакал, как ребенок. Он перечислял все туалеты, которые она надевала на каждой репетиции. Машина неслась вдоль сплошной стены листвы и зарослей лиан. Куда она едет? Он попытался дотронуться до ее юбки, но она стряхнула его руку тыльной стороной ладони.
      Роксана опустила голову и закрыла глаза. Она сложила руки вместе с зажатой в них прядью его волос.
      – Молитва сама по себе может быть чем-то приятным, – сказала сестра Джоанна. Эта сестра была ее любимицей: молодая и даже хорошенькая. В своем столе она держала шоколад. – Не обязательно просить то, чего ты хочешь. Можно просить вещи, которые ты высоко ценишь. – Сестра Джоанна часто просила Роксану спеть для детей пасхальное песнопение «О, Мария, мы венчаем тебя венцом из цветов» – даже в разгар чикагской зимы.
      – Он постоянно просил, чтобы я рассказывала ему о Чикаго. Я выросла в Чикаго, – шептала она. – Он хотел знать, что значит родиться и жить рядом с оперным театром. Он говорил, что теперь, когда он оказался в Италии, он никогда больше не сможет ее покинуть. Он говорил, что больше не сможет выносить эти холодные северные зимы.
      Отец Аргуэдас глядел на нее не в силах понять, что она говорит. Может быть, это исповедь? Или молитва?
      – Может быть, он съел что-нибудь не то? – продолжала она. – Может быть, ему попалась еда, на которую у него аллергия? А может, он был болен еще до того, как мы сюда поехали? – Воистину она совсем не знала этого человека.
      Некоторое время все трое оставались неподвижны: аккомпаниатор с закрытыми глазами, оперная певица и священник, вглядывавшиеся в его лицо. Потом Роксана Косс очнулась и уверенным движением залезла в карман аккомпаниатора, вытащила оттуда бумажник, платок и пачку денег. Она наскоро просмотрела бумажник и бросила его на пол. Паспорт находился здесь же: шведский. Потом она обшарила карманы его брюк. При этом отец Аргуэдас прекратил свои молитвы и уставился на нее. Тут она нашла шприц для подкожных инъекций – распечатанный и использованный – и маленький стеклянный флакончик с пластиковой пробкой, пустой, но на самом дне его перекатывались одна или две капли. Инсулин. Все дело было в инсулине! Им обещали, что они вернутся в отель к полуночи, и у него не было причин брать с собой несколько флакончиков. Она вскочила на ноги, зажав это неопровержимое доказательство в руках. Отец Аргуэдас поднял голову, когда она кинулась к командирам.
      – Он диабетик! – закричала она. Слово, звучавшее более или менее одинаково на всех языках. Все эти медицинские термины имеют латинские корни и должны быть понятны на всех языках. Она взглянула на мужчин у стены, внимательно за ней наблюдавших, словно сейчас исполнялась очередная опера, только ныне это была трагедия о смерти пианиста. «Il Pianoforte Triste» [Печальный рояль ( ит.).].
      – Диабетик! – сказала она Гэну.
      Гэн, считавший, что в данный момент главная роль принадлежит священнику, тут же выступил вперед и объяснил командирам то, что они, должно быть, и сами уже прекрасно поняли: человек находится в диабетической коме. Это означало, что где-то существует лекарство, которое может его спасти, если он, конечно, еще жив. Они подошли на него посмотреть. Командир Бенхамин выбросил сигарету в мраморный камин, достаточно большой, чтобы вместить трех упитанных детей. И действительно, трое детей вице-президента обожали играть в этом камине, особенно после того, как из него выгребли всю золу и отдраили камни: они воображали, что их украли ведьмы и собираются здесь изжарить. Отец Аргуэдас прочитал положенные в таких случаях молитвы, опустился на колени возле аккомпаниатора, медленно сложив руки, склонив голову и закрыв глаза. Он про себя молился о том, чтобы усопший обрел утешение и радость в вечной божественной любви.
      Открыв глаза, он увидел, что возле аккомпаниатора он уже не один. Отец Аргуэдас ласково улыбнулся столпившимся вокруг людям.
      – Кто может нас отделить от любви Христа? – сказал он в качестве объяснения.
 
      Опустившаяся на пол Роксана Косс была прелестна: бледно-зеленые складки ее шифонового платья напоминали весеннюю листву, волнуемую нежными порывами апрельского ветра. Она взяла руку аккомпаниатора, ту самую руку, которую так берегла его мать, руку, которую она столь часто видела без устали бегающей по клавишам. Рука была уже холодной, а краски лица, и так нездоровые в последние несколько часов, продолжали быстро меняться: вокруг глаз появилась желтизна, вокруг губ синева. Галстук и запонки с него сняли, но на нем оставалась черная фрачная пара и белый жилет. Он все еще был одет для концертного выступления. Никогда, ни одной минуты в своей жизни, она не считала его плохим человеком. И всегда признавала блестящим пианистом. Только теперь она начала чувствовать к нему то, о чем он мог раньше только мечтать. И мечтал вплоть до того мгновения, когда их вместе закупорили в самолет и он открылся ей в своей любви. Правда, теперь, когда он мертв, она уже не может его этим обрадовать.
 
      Все заложники отошли от стены и переместились на другую сторону комнаты, где столпились вокруг аккомпаниатора плечом к плечу с террористами. Раньше каждый из них в глубине души завидовал аккомпаниатору, ведь он так хорошо играл на фортепьяно, он в отличие от них повел себя как истинный рыцарь и прикрыл ее своим телом. Но теперь, когда он умер, они почувствовали горечь утраты. В конце концов, он умер ради нее. Даже находясь в другом конце комнаты, они понимали весь ход разыгравшейся драмы, хотя действующие лица говорили на языках, которых многие из них не понимали. Он никогда не говорил ей, что болел диабетом. Он предпочел остаться рядом с ней, а не просить инсулин, который мог спасти ему жизнь. Бедный аккомпаниатор, их товарищ по несчастью. Он был одним из них.
      – Ну вот, человек умер! – провозгласил командир Бенхамин, вскидывая руки. Его собственная болезнь усугубилась при мысли о смерти, и боль иголочками пронзила все нервные окончания его лица.
      – Как будто другие люди не умирают! – холодно возразил командир Альфредо. Он столько раз бывал на волосок от смерти, что не мог всего и упомнить: пуля в животе с тяжелыми последствиями, отстреленные пальцы всего через полгода после первой раны, еще одна пуля, слегка задевшая шею.
      – Мы пришли сюда не для того, чтобы убивать этих людей. Мы пришли захватить президента и уйти.
      – Но президента нет! – напомнил ему Альфредо.
      Командир Гектор, не доверявший никому, опустился на пол и собственноручно пощупал у мертвого яремную вену.
      – Пожалуй, стоит теперь в него стрельнуть, а потом вынести тело наружу. Пусть знают, с кем имеют дело!
      Отец Аргуэдас, погруженный в свои молитвы, вскинул голову и посмотрел прямо на командиров. Идея стрелять в уже умершего человека показалась заложникам, знавшим испанский, гнусной. Те, кто не знал, что Роксана Косс не говорит по-испански, теперь поняли это, потому что она никак не прореагировала на богохульные слова Гектора и даже не изменила позы: голова опущена на руки, юбка красивыми волнами раскинулась вокруг нее.
      Немец по имени Лотар Фалькен, который знал испанский язык достаточно, чтобы понять идею командира, протиснулся к Гэну и попросил перевести его слова.
      – Скажите им, что в этом нет никакого смысла! – сказал он. – Из раны не польется кровь! Можно выстрелить ему прямо в голову, но те, кто снаружи, все равно поймут, что смерть наступила не от огнестрельного ранения! – Лотар был вице-президентом фармацевтической компании «Хехст», а до этого много лет проработал в университете преподавателем биологии. Он больше всех переживал по поводу этой смерти, потому что именно инсулину принадлежала львиная доля в продукции его компании. По существу, «Хехст» являлась ведущим немецким производителем этого лекарства. В офисе компании инсулина было в избытке, три упаковки каждой разновидности всегда имелись под рукой у персонала на всякий случай, рефрижераторы были набиты им до отказа. Он приехал на этот прием, посчитав, что если «Нансей» собирается строить в этой стране завод электроники, то почему бы и их компании не открыть здесь свое производство. Теперь он стоял и смотрел на человека, который умер, не дождавшись инсулина. Он не смог спасти его жизнь, но он мог, по крайней мере, избавить его от посмертного надругательства.
      Гэн перевел сказанное, стараясь подбирать такие слова, которые рисовали бы картину самыми черными красками, ведь он тоже не желал видеть, как стреляют в несчастного аккомпаниатора.
      Командир Гектор вытащил пистолет и задумчиво посмотрел на пол.
      – Это смешно, – сказал он.
      Роксана Косс подняла на него глаза.
      – В кого он собирается стрелять? – спросила она Гэна.
      – Ни в кого, – заверил ее Гэн.
      Она вытерла пальцами глаза.
      – Но он же не чистить вытащил свой пистолет? Может, он теперь собирается убивать нас? – Голос ее был усталым, будничным, как будто она говорила, заглядывая в бумажку, чтобы проверить, в каком состоянии дела.
      – Вам лучше сказать ей всю правду, – прошептал Гэну вице-президент. – Если кто-нибудь и может остановить это безобразие, то только она.
      В компетенцию Гэна не входило решать, что для нее лучше, а что хуже, что говорить ей, а что нет. Он ее совсем не знал. Он понятия не имел, как она воспримет такое известие. Но тут она дотронулась до его колена точно так же, как человек стоящий касается руки другого, чтобы усилить свою аргументацию. Гэн взглянул на эту знаменитую руку, касавшуюся его ноги, и почувствовал себя сконфуженным.
      – По-английски! – потребовала она.
      – Они решили стрелять в него, – признался Гэн.
      – Но он же мертвый! – уточнила она на тот случай, если они этого еще не поняли. – Как сказать по-испански «мертвый»?
      – «Difunto», – ответил Гэн.
      – Difunto! – Голос ее повысился до самых верхних регистров. Она встала. В какой-то момент она совершила ошибку, сняв с ног туфли, и теперь в комнате, полной мужчин, казалась совсем крошкой. Даже вице-президент был выше ее на несколько сантиметров. Но когда она расправляла плечи и гордо поднимала голову, она, казалось, вырастала, как будто за годы, проведенные на сцене, научилась управлять не только голосом, но и всем своим телом. А на этот раз ей помог гнев, и она словно возвышалась над всеми окружающими. – Учтите, – обратилась она к командирам, – каждая пуля, выпущенная в этого человека, сперва пройдет через меня! – Она чувствовала себя ужасно виноватой перед аккомпаниатором. Она потребовала у стюардессы, чтобы та нашла ей другое место в самолете, но салон был набит до отказа. В попытках его успокоить она проявила немалую жестокость по отношению к нему.
      Она указала пальцем на Гэна, который помялся, но все-таки перевел им то, что она сказала.
      Стоящие вокруг, словно на выставке, мужчины горячо одобрили происходящее. Такая любовь! Он умер за нее, она умрет за него!
      – Вы захватили одну женщину, американку, и человека, о котором раньше никто на свете не слыхал… но если вы убьете меня, то совершите роковую ошибку… Если вы это сделаете… вам все понятно? – повернулась она к переводчику. – То гнев божий падет на вас и на весь ваш народ!
      Без всякого перевода – четкого дословного перевода – все присутствующие прекрасно понимали, о чем она говорит. Точно так же они ее понимали, когда она пела Пуччини по-итальянски.
      – Уберите его отсюда! Выбросьте его, если вам надо, за ворота, пусть те, кто там стоит, отправят его домой в гробу! – На Роксану Косс снизошло вдохновение, ее лицо сияло, как у Жанны д'Арк перед сожжением. Закончив свою тираду, она вздохнула во всю глубину своих профессионально разработанных легких, а затем снова села на пол – спиной к командирам. Она приложила голову к груди своего аккомпаниатора. Грудь была совершенно неподвижной, но она заставила себя сохранять спокойствие. Более того, она с удивлением обнаружила, что ей приятно прикасаться к его телу, в недоумении спрашивала себя: неужели именно теперь, после его смерти, она начинает любить его? Чтобы поддержать в себе это чувство, она его поцеловала. Его губы были дряблыми и холодными, под ними ощущалось жесткое сопротивление зубов.
      Откуда-то из середины толпы выступил господин Осокава. Он достал из кармана чистый и выглаженный носовой платок. Как дико, подумал он, оказаться в таком унизительном положении, что можешь предложить женщине лишь эту малость. Тем не менее она охотно взяла платок, словно это было как раз то, что ей нужно, и приложила его к глазам.
      – Вы все, давайте назад! – скомандовал командир Бенхамин, не желавший становиться свидетелем еще одной трогательной сцены. Сам он тоже отошел, сел в одно из кресел у камина и зажег сигарету. Делать было нечего. Он не мог ее ударить, как, вообще-то говоря, следовало бы сделать, потому что после этого в комнате наверняка начался бы бунт, а он не был уверен, что рядовые бойцы его армии не встанут на ее защиту. Он не понимал только одного: откуда это чувство вины перед аккомпаниатором? Альфредо был прав, этот человек не должен был умереть первым. Иногда ему казалось, что половина всех людей, которых он в жизни знал, уже мертва. Вся штука была в том, что эти люди не просто умирали, но были убиты самыми жестокими способами, что совершенно лишало его по ночам сна. Но этот человек, аккомпаниатор, умер сам по себе, просто умер, а это совершенно другое дело. Он подумал о своем брате, находившемся в тюрьме: он тоже почти что умер, потому что день за днем проводил в холодной, темной дыре. Он надеялся, что его брат продержится еще некоторое время, проживет хотя бы пару дней, до тех пор пока их требования не будут удовлетворены и он сможет выйти на свободу. Смерть аккомпаниатора его взволновала. Оказывается, люди могут умирать просто оттого, что другие люди вовремя не приходят им на помощь. Он посмотрел на дым своей сигареты.
      – Отойдите оттуда сейчас же! – вновь скомандовал он толпе, и на этот раз те подчинились. Даже Роксана поднялась на ноги и выполнила команду вместе с остальными. Она выглядела очень усталой. Командир произвел смотр своей армии и дал ей новые указания. Заложники должны были рассесться на стульях и ждать.
      Альфредо подошел к телефону и нерешительно взял его в руки, как будто не совсем точно знал, что с ним делать. Война не предусматривала сотовых телефонов, они делали ее какой-то несерьезной. Он пошарил в одном из многочисленных карманов своих защитных штанов, достал оттуда карточку Месснера и набрал его номер. Он сообщил ему, что у них тут появился больной, вернее мертвый, и поэтому им необходимо переговорить об эвакуации тела.
      Без аккомпаниатора атмосфера изменилась. При желании данное утверждение можно было бы понять так: «После освобождения ста семнадцати заложников атмосфера изменилась». Или так: «После того как террористы пообещали, что никого не убьют, атмосфера изменилась». На самом деле это было неправдой. Все они переживали именно смерть аккомпаниатора, даже те, кто совсем недавно разлучился с женой или любовницей, кто с тоской смотрел им вслед, когда они двигались по пути к свободе в своих великолепных, но измятых вечерних туалетах. Теперь они думали только об умершем. Они совсем не были с ним знакомы. Многие думали, что он американец. И все они относились к числу тех, чей организм без перебоев вырабатывает инсулин, а вот он умер без инсулина, не желая расставаться с женщиной, которую он любил. Каждый задавал себе вопрос, как бы поступил он сам, и каждый решал для себя, что, пожалуй, ничего подобного не сделал бы. Аккомпаниатор олицетворял собой безрассудство, которое было им свойственно разве что в молодости. Они не понимали только одного: что у Роксаны Косс, которая теперь сидела в уголке громадного дивана и тихонько плакала, уткнувшись в платок господина Осокавы, никогда не было романа со своим аккомпаниатором, что она знала его только в профессиональном качестве, что когда он попытался открыть ей свои чувства, то это оказалось для него катастрофической ошибкой. Любовь, во имя которой так легко и безрассудно жертвуют жизнью, всегда бывает безответной. Симон Тибо никогда бы не умер в глупом порыве любви к Эдит. Совсем наоборот: он бы малодушно принял любую помощь и при этом постарался бы себя убедить, что делает это исключительно ради продолжения их совместной жизни. Но, не зная фактов, никто толком не понимал, что же случилось на самом деле, и поэтому все думали, что аккомпаниатор был лучше и храбрее их самих, что он любил гораздо сильнее, чем способны любить они.
      В комнате воцарилось оцепенение. Цветы, в огромном количестве украшавшие помещение, уже начали увядать, на лепестках белых роз появилась тонкая коричневая кайма.