Заложники

Жизнь приняла более практическое направление, и это отразилось на продуктах, которые вице-президент видел перед собой. Он вообразил, что они представляют собой группу выживших после кораблекрушения, которые беспомощно наблюдают, как последний поисковый вертолет улетает от них на материк. Доказательством служили продукты. Вначале им доставляли все готовое: сандвичи и кастрюли с жареными цыплятами и рисом. Затем стали приносить хлеб, мясо и сыр в отдельных упаковках. Но это! Это уже было нечто совершенно другое. Пятнадцать сырых цыплят, розовых и холодных, сразу испачкавших разделочный стол, коробки с овощами, пакеты с сушеными бобами, консервные банки с кулинарным жиром. Разумеется, продуктов было довольно, цыплята выглядели свежими, но вопрос заключался в том, как превратить все это в еду. Рубен считал, что этот вопрос относится к сфере его ответственности, но в своей собственной кухне он не знал ничего. Он не знал, где находится дуршлаг, не мог отличить майоран от тимьяна. Он даже сомневался, что это знает его жена. По правде сказать, они жили чужими заботами уже слишком давно. Он это понял в последние недели, когда подметал полы и убирал постели. Может быть, в обществе он и выполнял полезную работу, но в домашнем хозяйстве пользы от него было не больше, чем от маленькой комнатной собачки. В детстве его тоже не научили работать по дому. Его ни разу не просили накрыть на стол или почистить морковку. Постель за него стелили его сестры, они же гладили его одежду. Ему понадобилось попасть в заложники, чтобы освоить навыки уборки и мытья. Каждый день перед ним вставал бесконечный список операций, которые требовали его внимания. И хотя он работал без остановки с самого своего пробуждения утром и до того момента, когда падал без сил на свою кучу одеял, все равно он не мог содержать дом в том состоянии, которое было для него привычным. Как же сиял этот дом еще совсем недавно! Несчетное количество девушек стирали пыль, терли и мыли, гладили рубашки и носовые платки, выметали мельчайшие пылинки из самых дальних углов. Они полировали латунные накладки на входной двери. Заполняли продуктовые шкафы сладкими пирожками и маринованной свеклой. И оставляли за собой легкий запах талька (который его жена дарила им на день рождения каждый год, такой объемистый круглый флакон с толстой кнопкой на крышке), так что по всему дому пахло гиацинтами с примесью талька. Ни одна вещь в доме не требовала его внимания, ни один процесс не требовал его вмешательства. Даже его собственных детей купали и вытирали полотенцами и укладывали в постель наемные, хотя и ласковые руки. И все шло замечательно, всегда и абсолютно замечательно.
      А его гости? Кто они такие, эти люди, которые никогда не относили свои тарелки в мойку? На худой конец вице-президент мог простить террористов. Они были, по сути дела, детьми и, кроме того, выросли в джунглях. (Тут он вспомнил свою собственную мать, которая звонила ему каждый раз, когда он забывал закрыть входную дверь, и говорила: «Я отправлю тебя жить в джунгли, где тебе не придется беспокоиться о таких вещах, как двери!») Заложники привыкли пользоваться услугами камердинеров и секретарей и, имея поваров и официантов, возможно, никогда их и в глаза-то не видели. Их прислуга не просто работала у них – она работала настолько незаметно, безмолвно и квалифицированно, что хозяева могли вообще забыть о ее существовании.
      Разумеется, Рубен спокойно мог оставить все, как есть. Ведь этот дом не был по-настоящему его домом. Он мог просто наблюдать за тем, как гниют ковры, облитые содовой газировкой, и обходить кругом корзины для мусора, заваленные пустыми упаковками, но он чувствовал себя прежде всего хозяином. Он считал себя ответственным за то, чтобы происходящее стало хотя бы отдаленным подобием продолжающегося приема. Правда, вскоре он обнаружил, что ему эта роль даже нравится. И не только нравится. Он поверил, причем со всей искренностью, что у него для этого есть все данные. Когда он опускался на колени и натирал мастикой полы, то полы начинали сверкать в ответ на его внимание. Из всех работ, которые ему приходилось делать, больше всего ему нравилось глажение. Он не переставал удивляться, что террористы не спрятали утюг. При хорошей сноровке, думал он, утюг может превратиться в смертельное оружие: такой тяжелый, такой невероятно горячий. Когда он гладил рубашки у сидящих вокруг него в ожидании мужчин, то думал о том вреде, который он мог бы причинить террористам. Разумеется, он не мог их всех вывести из строя (разве может утюг отразить пули?), но он может уложить двух или трех, прежде чем его убьют. С утюгом Рубен был способен на борьбу, и эта мысль заставляла его чувствовать себя менее пассивным, придавала мужества. Он просовывал заостренный серебряный кончик утюга в карман разложенной перед ним рубашки, потом продвигал его вниз, в рукав. Он извергал облака пара, которые заставляли его обливаться потом. Воротничок, он очень быстро это понял, являлся ключом к успеху дела.
      Но утюжка – это одно дело. Утюжку он освоил. А вот что касается сырых продуктов, тут он был в полной растерянности: просто стоял и смотрел на все, что лежало перед ним. Он решил положить цыплят в холодильник. Придется обойтись без мясного блюда, решил он. Затем он отправился за помощью.
      – Гэн! – сказал он. – Гэн! Мне нужно поговорить с сеньоритой Косс.
      – И вам тоже? – спросил Гэн.
      – И мне тоже, – признал вице-президент. – Что, тут уже очередь? Может быть, мне записаться?
      Гэн покачал головой, и вместе они отправились к Роксане.
      – О, Гэн! – сказала она и протянула ему руку, как будто они не виделись несколько дней. – О, господин вице-президент!
      Она изменилась с тех пор, как снова начала петь, или, может быть, она вернулась к своему прежнему состоянию. Теперь она снова была всемирно известной певицей, которая за огромные деньги согласилась приехать на вечер, чтобы исполнить шесть арий. Она снова излучала вокруг себя то особое сияние, которое окружает знаменитостей. Рубен всегда ощущал легкую слабость, когда приближался к ней. Она была одета в свитер его жены, а вокруг горла у нее был повязан шарф его жены – черный шелковый шарф, разрисованный яркими птицами. (О, как его жена любила этот шарф, который ей привезли из Парижа. Она надевала его один-два раза в год, не чаще, и хранила тщательно сложенным в его оригинальной упаковке. Как же быстро Рубен предоставил это сокровище Роксане!) Его вдруг охватила внезапная потребность высказать ей, что он чувствует. Как много значит для него ее музыка. Он себя сдержал, заставив вспомнить этих ощипанных цыплят.
      – Вы должны меня простить, – начал вице-президент дрожащим от волнения голосом. – Вы так много делаете для всех нас. Ваши репетиции для нас – просто дар божий, хотя, почему вы называете их репетициями, я не знаю. Репетиция означает, что ваше пение может улучшиться. – Он потер лоб. Он ужасно устал. – Но я пришел не это вам сказать. Могу ли я побеспокоить вас с просьбой об одном одолжении?
      – Может быть, вы хотите, чтобы я спела для вас что-нибудь особенное? – Роксана опустила концы шарфа.
      – Этого я никогда бы не позволил себе просить. Любую песню, которую выберете вы сами, я буду слушать с величайшим удовольствием.
      – Очень выразительно, – сказал Гэн ему по-испански.
      Рубен одарил его взглядом, из которого следовало, что в рецензентах не нуждается.
      – Мне необходим совет по кухне, – продолжал Рубен. – Некоторая помощь. Не поймите меня неправильно, я бы ни за что не попросил вас делать какую-нибудь работу, но, если бы вы смогли мне дать хоть малейший совет по поводу приготовления нашего обеда, я был бы у вас в неоплатном долгу.
      Роксана растерянно посмотрела на Гэна.
      – Вы его неправильно поняли.
      – Не думаю.
      – Попробуйте снова.
      Для полиглота испанский язык все равно, что игра в классики для спортсмена-троеборца. Если уж он справлялся с русским и греческим, трудно себе представить, что он не понял испанской фразы. Фразы, касающейся приготовления пищи, а не состояния человеческой души. С испанского Гэн переводил здесь целыми днями, а вице-президент говорил о самых простых и насущных предметах.
      – Простите… – обратился Гэн к Рубену.
      – Скажите ей, что мне нужна некоторая помощь в приготовлении обеда.
      – Приготовлении обеда? – спросила Роксана.
      Рубен минуту поразмыслил над словами, пришел к выводу, что да, он не просил о помощи в сервировке обеда или в процессе его поедания, так что слово «приготовление» было вполне подходящим.
      – Да, приготовлении.
      – Почему он думает, что я умею готовить? – спросила Роксана Гэна.
      Рубен, английский язык которого был весьма плох, но не безнадежен, указал ей на то, что она женщина.
      – Те две девушки если и умеют готовить, то только национальные блюда, которые, возможно, не слишком понравятся всем остальным, – сказал он через Гэна.
      – Это латиноамериканская психология, вам не кажется? – сказала она Гэну. – Меня очень трудно по-настоящему оскорбить. Очень важно не забывать о культурных различиях. – Она одарила Рубена улыбкой, которая была очень любезной, но не несла совершенно никакой информации.
      – Мне кажется, это мудро, – ответил ей Гэн, а потом обратился к Рубену: – Она не готовит.
      – Она наверняка должна уметь хоть немного готовить! – сказал Рубен.
      Гэн покачал головой:
      – Я полагаю, что нет.
      – Она же не родилась оперной певицей! – настаивал вице-президент. – У нее же должно было быть детство! – Даже его жену, которая родилась в богатой семье и всегда была избалованной девчонкой, окруженной всевозможной роскошью, в детстве научили готовить.
      – Возможно, но, насколько я понимаю, для нее всегда готовили пищу другие.
      Роксана, которая перестала следить за разговором, снова откинулась на обитую золотым шелком спинку дивана, подняла вверх руки и пожала плечами. Жест получился выразительным и очаровательным. Такие гладкие руки, которые никогда не мыли посуду и не лущили горох.
      – Скажите ему, что его шрам выглядит гораздо лучше. Благодарение господу, что эта девушка была рядом, когда все случилось. В противном случае он, вполне возможно, попросил бы меня зашить ему физиономию.
      – Должен ли я ему сказать, что вы не умеете шить? – спросил Гэн.
      – Лучше, если он услышит это теперь же. – Певица снова улыбнулась и пожелала вице-президенту всего хорошего.
      – А вы умеете готовить? – спросил Рубен Гэна.
      Гэн вопрос проигнорировал.
      – Я слышал, что Симон Тибо жаловался на качество еды. Он говорит так, словно знает толк в еде. К тому же он француз. Французы, как правило, умеют готовить.
      – Две минуты назад я бы то же самое сказал про женщин, – вздохнул Рубен.
      Но с Симоном Тибо им повезло. При упоминании о сырых цыплятах его лицо просветлело.
      – А овощи? – спросил он. – Слава богу, их еще не испортили!
      Пробираясь между слонявшимися без дела по гостиной и холлу заложниками и террористами, они направились на кухню. Тибо сразу же устремился к овощам. Он вытащил из коробки баклажан и покатал его на руке. Его блестящие бока могли служить зеркалом. Он понюхал красивую темно-лиловую кожицу. Особого запаха не было, но тем не менее от плода исходило что-то темное и землистое, что-то очень живое, и ему сразу же захотелось его откусить.
      – Хорошая кухня, – сказал он. – Разрешите мне взглянуть на ваши кастрюли.
      Рубен начал последовательно открывать перед ним все ящики и шкафы, а Симон Тибо провел их систематическую инвентаризацию: проволочные венчики для сбивания, миксеры, ручные соковыжималки, пергаментная бумага, двойные кипятильники. Любые кастрюли, какие только можно себе представить, любых размеров, от самых маленьких до громадных, вместимостью до тридцати фунтов, в которые мог спрятаться не очень крупный двухгодовалый ребенок. Это была кухня, где можно было приготовить ужин на пятьсот персон. Кухня, способная накормить массы.
      – А где ножи? – спросил Тибо.
      – Ножи висят на ремнях бандитов, – ответил вице-президент. – Они намереваются рубить нас наподобие котлет или насмерть резать хлебными ножами.
      Тибо побарабанил пальцами по стальной столешнице. Весьма красивая штука, но у них с Эдит в Париже столешницы сделаны из мрамора. До чего же замечательное кондитерское тесто можно раскатывать на мраморной поверхности!
      – Идея неплохая, – сказал он. – Очень неплохая. Раз уж они забрали все ножи. Гэн, пойдите и скажите командирам, что мы стоим перед выбором: либо готовить себе пищу, либо есть цыплят сырыми. Пускай тогда они сами не артачатся и едят сырых цыплят. Скажите им, что мы понимаем всю свою моральную ненадежность и считаем, что давать нам в руки режущий инструмент можно только под усиленной охраной. Попросите их прислать сюда обеих девушек и еще, может быть, того самого мелкого мальчишку.
      – Ишмаэля.
      – Да, парня, который может взять на себя всю ответственность, – сказал Тибо.
 
      Произошла смена дежурного наряда, или, по крайней мере, Гэн увидел, как два юных террориста сняли кепки, но среди них не было Кармен. Если она уже вернулась, то находится сейчас в той части дома, куда заложников не пускали. Со всей возможной осмотрительностью он искал ее повсюду, куда ему разрешалось ходить, но безрезультатно.
      – Командир Бенхамин, – обратился он к командиру, который в столовой читал газету с ножницами в руках: он вырезал из нее все посвященные им материалы, как будто сам собирался когда-нибудь взяться за издание газеты. Телевизор вещал все дни напролет, но заложники неизменно изгонялись из комнаты, где передавались новости. Они могли слышать только фрагменты и обрывки. – В нашем рационе произошли некоторые изменения. – Конечно, Тибо был дипломатом, но Гэн считал, что у него больше шансов добиться желаемого. Между ним и французом существовала некоторая разница в характере. У того было слишком мало опыта в почтительности.
      – Какие изменения? – не глядя спросил командир.
      – Продукты присылают неприготовленными, сэр. Просто ящики с овощами, сырые цыплята. – Хорошо хоть, что цыплята битые и ощипанные. Недалек тот день, когда обед будет приходить к ним самостоятельно в виде живых цыплят и живых коз, которых надо будет еще подоить.
      – Так приготовьте еду. – Он вырезал кусок с третьей страницы.
      – Вице-президент и посол Тибо уже собрались это сделать, но они вынуждены попросить вас о предоставлении им нескольких ножей.
      – Никаких ножей, – отрезал командир.
      Гэн минутку подождал. Бенхамин скомкал те заметки, которые только что вырезал, и швырнул в кучку таких же упругих шариков.
      – К сожалению, в этом вся проблема. Сам я очень мало смыслю в поварском искусстве, но, даже по моим понятиям, ножи совершенно необходимы для приготовления пищи.
      – Никаких ножей.
      – Может быть, вы можете предоставить нам ножи вместе с охраной? Может быть, вы отрядите несколько солдат для резки продуктов, так, чтобы ножи всегда оставались под контролем? Ведь еды нужно очень много. В конце концов, здесь пятьдесят восемь человек.
      Командир Бенхамин вздохнул:
      – Я знаю, сколько здесь человек. И не нуждаюсь в ваших напоминаниях. – Он разгладил то, что осталось от бумаги, а потом снова ее скомкал. – Скажите мне лучше кое-что другое, Гэн. Вы играете в шахматы?
      – В шахматы, сэр? Правила игры мне знакомы. Но нельзя сказать, что я играю хорошо. Командир опустил голову и прикрыл ладонью рот.
      – Я пошлю девушек к вам на кухню, – сказал он. Лишай уже начал захватывать его глаз. Даже на этой ранней стадии было ясно, что результаты будут катастрофическими.
      – А кроме девушек, может быть, еще кого-нибудь? Например, Ишмаэля. Он очень хороший парень.
      – Двоих достаточно.
      – Господин Осокава играет в шахматы, – сказал Гэн. Вообще-то ему не следовало предлагать своего работодателя в обмен на кухонного мальчика, но господин Осокава прекрасно разбирался во всем, что касалось шахмат. Во время длительных перелетов он всегда просил Гэна с ним сыграть и всегда разочаровывался, потому что Гэн был не в состоянии сделать больше двадцати ходов за игру. Он подумал, что, может быть, господину Осокаве будет приятно взяться за шахматы, точно так же, как командиру Бенхамину.
      Бенхамин взглянул на Гэна, его распухшее лицо выражало удовольствие.
      – Я нашел шахматы в детской комнате. Приятно думать, что они учат детей этой игре в столь раннем возрасте. Я считаю, что это превосходный инструмент для воспитания характера. Всех своих детей я научил играть.
      Вот уж чего-чего, а этого Гэн никак не ожидал: что Бенхамин имеет детей, что у него есть дом и жена и вообще какая-то жизнь за пределами террористической банды. Гэн часто думал о том, где живут террористы, но ему всегда казалось, что это должны быть палатки где-нибудь в лесу или гамаки, подвешенные между толстыми стволами деревьев. А может быть, революция – это просто нормальная, постоянная работа? Неужели он целует свою жену, когда уходит по утрам на работу, а она в это время сидит за столом в халате и пьет свой кока-чай? А вечерами, когда он приходит с работы усталый, то садится за шахматную доску и потягивает при этом сигарету?
      – Мне бы хотелось научиться играть в эту игру получше, – сказал Гэн.
      – Да, пожалуй, я мог бы тут кое-чему вас научить. Даже странно, что мне есть чему вас учить, не правда ли? – Командир Бенхамин, как и все остальные террористы, испытывал глубокое уважение к языковым способностям Гэна. Он считал, что раз он умеет говорить по-русски, по-английски и по-французски, то, значит, он умеет делать все.
      – Я буду счастлив, – сказал Гэн.
      Бенхамин наклонил голову.
      – Пожалуйста, спросите вашего господина Осокаву, сможет ли он прийти, когда ему удобно. Переводчик нам не понадобится. Просто напишите нам слова «шахматы» и «шахматная партия» по-японски. Я постараюсь их выучить, если он согласится на игру. – Командир Бенхамин взял один из скомканных газетных листков и снова его разгладил. Он дал Гэну карандаш, и поверх газетных строк Гэн написал два слова. Заголовок, который он при этом успел прочитать, гласил: «Надежд мало».
      – Я пошлю вам помощников на кухню, – сказал командир. – Они скоро придут.
      Гэн склонил голову. Может быть, в его поклоне было больше уважения, чем собеседник того заслуживал, но ведь никто не видел, как Гэн это делает.
 
      …Казалось, все шансы для них потеряны, заперты в доме с угрюмыми вооруженными подростками, блокирующими все двери. Никакой свободы, никакого доверия. Свобода и доверие отсутствуют настолько, что невозможно добыть нож, чтобы разделать цыпленка. Самые простые вещи, в которые они раньше верили, например, право открыть дверь, право выйти на улицу, больше не существовали. Зато их место заняли другие правила, и Гэн не спешил отправиться к господину Осокаве. Гэн не стал говорить ему о шахматах. Не все ли равно, сейчас он это сделает или вечером, никакой разницы. Господин Осокава так никогда и не узнает, что Гэн замешкался. Ведь здесь нет больше никого, кто мог бы ему об этом сказать, потому что только он говорит одновременно по-испански и по-японски. В другом конце комнаты господин Осокава сидел у рояля рядом с Роксаной Косс на скамеечке из розового дерева. Пускай сидят. Его работодатель так счастлив сидеть рядом с ней! Она что-то показывала ему на клавиатуре, и его пальцы вслед за ее пальцами неуклюже двигаются по клавишам. Маловыразительные, много раз повторяющиеся ученические звуки наполняют комнату. Разумеется, еще слишком рано что-либо утверждать, но, по-видимому, он выказывает больше усердия в освоении музыки, чем в испанском языке. Пока пускай сидит и не беспокоится. Даже с такого расстояния Гэн мог видеть, как она к нему наклоняется, когда ей надо что-то сыграть в нижнем регистре. Господин Осокава счастлив, Гэну, чтобы понять это, вовсе не надо было видеть его лицо. Гэн считал своего работодателя интеллигентным, выдержанным и разумным человеком, и, хотя, по его понятиям, тот отнюдь не был несчастным человеком, все же ему казалось, что особого удовольствия он от жизни не получает. Так зачем же он будет портить ему удовольствие? Просто Гэн может принять решение самостоятельно, и господин Осокава будет спокойно практиковаться на рояле, а сам он вернется на кухню, где вице-президент и посол Тибо обсуждают рецептуру соусов.
      «Я пошлю вам на кухню девушек», – сказал ему командир Бенхамин.
      Эти слова витали в голове Гэна, как вырванный из контекста припев из «Лунного света». Он пошел на кухню, куда вели раздвижные двери, и, чтобы раздвинуть их, он поднял обе руки, как боксер, нокаутировавший противника.
      – А! Вы на него посмотрите! – закричал вице-президент, увидев его. – Гениальный мальчик возвращается триумфатором!
      – Мы используем его способности слишком расточительно: на помощь по кухне и добывание ножей, – поддакнул ему Тибо на хорошем испанском, который он совершенствовал, когда думал, что станет французским послом в Испании. – Нам следует послать этого молодого человека в Северную Ирландию. Нам следует послать его в сектор Газа!
      – Нам надо поручить ему вести переговоры вместо Месснера. Тогда, может быть, мы отсюда и выберемся.
      – Нам разрешили только два ножа, – скромно сказал Гэн.
      – Вам удалось поговорить с Бенхамином? – спросил Рубен.
      – Разумеется, он говорил с Бенхамином! – Тибо листал в это время поваренную книгу, которую извлек из груды других подобных книг. Глядя на скорость, с какой его палец пробегал по печатным строчкам, можно было смело утверждать, что ему знакомы методы быстрого чтения. – Разговор прошел успешно, не правда ли? Если бы вы говорили с Гектором или Альфредо, то они настояли бы на сырых цыплятах. Те – просто несгибаемые борцы. Так что сказал вам наш боевой товарищ?
      – Что он пошлет нам в помощь девушек. Он категорически отверг Ишмаэля, но я не удивлюсь, если он тоже здесь появится. – Гэн достал из ящика морковку и помыл ее под краном в раковине.
      – Мне бы они сунули винтовку в лицо, – благодушно сказал вице-президент. – А вам они предоставили персонал.
      – Как насчет простенького рецепта «петух в вине»? – спросил Тибо.
      – Они конфисковали все вино, – возразил Рубен. – Конечно, мы могли бы еще раз послать Гэна с новой просьбой. Мне кажется, что вино спрятано где-то здесь, если, конечно, они его не выпили.
      – Вина не будет, – грустно сказал Симон Тибо, как будто речь шла о чем-то столь же опасном, как ножи. Просто невыносимо! В Париже можно быть беззаботным, достаточно дойти до ближайшего угла, и ты получишь ящик, бутылку, стакан вина. Осенью стакан молодого бургундского можно получить в любой забегаловке. Там тепло, уютно, и желтый свет мягко играет на латунном ограждении бара. Эдит в своем свитере цвета морской волны, волосы зачесаны назад и скручены небрежным узлом, бледные пальцы сжимают стакан. Как ясно он ее сейчас видит: свет, свитер, темно-красный цвет вина между ее пальцев. Гуляя по городу, они могли раз двадцать зайти в бар, выпить количество вина, достаточное для единовременного утоления жажды небольшого городка в засуху. Тибо сумел сделать из своего сырого подвала настоящий винный погреб. Французское вино – это краеугольный камень французской дипломатии. Он раздавал его как жевательную резинку. Из-за этого гости оставались на приемах значительно дольше. Прощание их длилось бесконечно: они подолгу топтались у ворот, тысячу раз произносили «спокойной ночи», но уходить все равно не торопились. В конце концов Эдит возвращалась в дом и выносила оттуда каждому гостю по бутылке вина. Совала их каждому в руки. Только после этого гости постепенно исчезали в темноте, с трудом отыскивая свои машины и шоферов.
      – Это моя кровь, – говорил Тибо жене, поднимая к свету стакан с вином, когда гости наконец уходили. – Она прольется только за тебя и ни за кого другого. – После этого они вдвоем возвращались в гостиную, подбирая по дороге скомканные салфетки, грязные тарелки. Как правило, прислугу они отправляли домой еще в начале вечера. В этом было выражение интимной связи, чистое выражение любви. Они оставались вдвоем. Они вместе приводили в порядок свой дом.
      – А там нет рецепта «петух без вина»? – спросил вице-президент, заглядывая в поваренную книгу. Как много в его доме книг, которых он раньше никогда не видел! Он даже сомневался, принадлежат ли они ему или его дому.
      Тибо поправил шарф Эдит на своем плече. Он пробормотал что-то про жарку и снова углубился в чтение. Но не успел он просмотреть и одной страницы, как на кухню вошли трое: долговязая Беатрис, хорошенькая Кармен и Ишмаэль, каждый с двумя или тремя ножами в руках.
      – Это вы про нас спрашивали, да? – обратилась Беатрис к Гэну. – На сегодня мое дежурство закончено. Я собираюсь смотреть телевизор.
      Гэн взглянул на настенные часы.
      – Ты уже пропустила время своей программы, – сказал он, стараясь смотреть прямо на нее.
      – Там еще есть всякие интересные передачи, – ответила она. – Там полно интересных передач. А тут они говорят: «Девушки должны помочь». Всегда так!
      – Они вовсе не имели в виду одних девушек! – воскликнул Ишмаэль в свою защиту.
      – Но практически так вышло, – сказала Беатрис.
      Ишмаэль покраснел и повертел в руках нож.
      – Командир сказал, что мы должны сюда прийти и помочь с обедом, – сказала Кармен. Она обращалась к вице-президенту. Она не встречалась глазами с Гэном, который тоже на нее не смотрел. Тогда почему же им казалось, что они смотрят только друг на друга?
      – Мы весьма благодарны, – сказал Симон Тибо. – Мы совершенно не умеем обращаться с ножами. Едва только нам доверят столь опасную вещь, как нож, начнется кровопролитие. Нет-нет, мы не станем убийцами, я вас уверяю. Мы просто порежем свои собственные пальцы и истечем кровью прямо здесь, на полу.
      – Хватит, – сказал Ишмаэль и захихикал. Его совсем недавно, как и многих других мальчишек в доме, варварским способом постригли, и если раньше на его голове вились длинные кудри, то теперь на ней то тут, то там сквозили проплешины, в которых просвечивала розовая, как у новорожденных мышат, кожа. В некоторых местах волосы торчали пучками, в других – лежали довольно аккуратно. Ему сказали, что так он выглядит более взрослым, но на самом деле он скорее казался больным.
      – Кто-нибудь из вас умеет стряпать? – спросил Рубен.
      – Немного, – сказала Кармен, изучая собственные ноги на черно-белом шахматном полу.
      – Конечно, мы умеем стряпать! – вспылила Беатрис. – А кто, по-вашему, готовит нам пищу?
      – Ну, может быть, ваши родители, – сказал вице-президент.
      – Мы и сами уже взрослые. И сами о себе заботимся. У нас не те родители, которые носятся со своими детьми. – Больше всего Беатрис раздражало, что она не может смотреть телевизор. В конце концов, на сегодня она уже выполнила все свои обязанности, ходила в наряд по периметру стены и два часа стояла под окнами. Она почистила и смазала винтовки командиров, а заодно и свою собственную. Послав ее на кухню, с ней поступили несправедливо. По телевизору в это время как раз идет замечательная передача: одна девушка в расшитой звездами одежде и в туфлях на высоких каблуках поет ковбойские песни.
      Ишмаэль вздохнул и положил на прилавок три ножа. Его родители умерли. Однажды ночью группа людей увела его отца из дома, и его больше никто не видел. Его мать умерла от обычной простуды около года тому назад. Возраст Ишмаэля приближался к пятнадцати, хотя внешние данные этого не подтверждали. Но он уже не был ребенком, если быть ребенком означает иметь родителей, которые готовят для вас пищу.
      – Так что вы знаете, как обращаться с луком, – сказал Тибо, доставая луковицу из ящика.
      – Получше вашего! – с вызовом ответила Беатрис.
      – Тогда возьмите этот опасный нож и порежьте им несколько луковиц. – Тибо подвинул к ним разделочные доски и миски. А почему, собственно, разделочные доски не причисляются к оружию? Если такую доску крепко схватить обеими руками, то ее размер очень удобен для того, чтобы ухнуть ею по чьему-нибудь затылку. Да, но тогда с той же целью можно использовать и миски. Тяжелые керамические миски пастельных тонов выглядят совершенно безобидными, только когда в них лежат бананы, но если их разбить, то чем они будут отличаться от ножей? Разве нельзя с успехом вонзить острый край разбитого сосуда в человеческое сердце? Тибо попросил Кармен искрошить головку чеснока и порезать сладкие перцы. Ишмаэлю он протянул баклажан: – Очисти, вычисти семена и порежь на кусочки.
      Ишмаэлю достался тяжелый и длинный нож. Кто из заложников успел завладеть ножом для чистки овощей? Кто взял фруктовый нож? Когда Ишмаэль попытался снять кожуру с баклажана, то глубоко вонзил лезвие в желтую губчатую мякоть. Некоторое время Тибо за ним наблюдал, потом взял его за руку.
      – Не так, – сказал он. – Так для еды ничего не останется. Вот так, посмотри.
      Ишмаэль остановился, взглянул на свою работу, затем бросил и нож, и полуочищенный овощ. Он пододвинул их к Тибо. Разве он что-нибудь понимает в кухонных делах? Тибо взял в одну руку нож, в другую баклажан, а затем быстро и ловко очистил его.
      – Брось сейчас же! – завопила Беатрис. При этом она тоже бросила свой нож, лезвие которого так и осталось вонзенным в луковицу. Кусочки уже порезанного лука рассыпались по полу, как тяжелый мокрый снег. Она вытащила из-за пояса пистолет и направила его на посла.
      – Господи! – только и смог сказать Рубен.
      Тибо не понял, что такого он сделал. Сперва он подумал, что она обозлилась на то, что он поучает Ишмаэля. Он решил, что все дело в баклажане, и поэтому положил на стол сперва его, а потом уже нож.
      – Заткнись! – сказала Кармен Беатрис на кечуа. – Тебе что, хочется, чтобы у нас у всех возникли неприятности?
      – Он взял нож!
      Тибо поднял вверх руки, показал девушке свои пустые ладони.
      – Это я дал ему нож! – вмешался Ишмаэль. – Я сам ему дал нож!
      – Он собирался только очистить баклажан. – Гэн тоже решил вмешаться в разговор. Он не понимал того языка, на котором говорили девушки с Ишмаэлем.
      – Он не должен брать в руки нож! – взвизгнула Беатрис по-испански. – Так велел командир. Разве не все это слышали? – Пистолета она не опускала, брови ее были сдвинуты. После чистки лука из ее глаз текли слезы, они струились по щекам, но причину этих слез никто не понимал.
      – А как насчет такого предложения? – спокойно начал Тибо, не опуская рук. – Все могут отойти, и я покажу Ишмаэлю, как правильно чистить баклажан. Ты будешь держать меня на мушке и, если я сделаю что-нибудь не так, сможешь меня застрелить. Можешь и Гэна заодно застрелить, если я сделаю что-нибудь ужасное.