Секретный фронт

      - Спасибо. - Устя обернулась к нему. - Скажить, товарищ Стрелкин, бывают серые лебеди?
      - Лебеди? - переспросил Стрелкин. - Я живых лебедей не видел, если сказать откровенно. Но представляю: белые и черные... Гуси бывают серые...
      - Ладно, Стрелкин. - Устя хмыкнула. - Гуси. Я за гусей не пытаю. А если убьют лебедя, меняет он окраску?
      - Ну, в этой области я совершенный профан. - Стрелкин несколько опешил. - Я пойду, Устя. Если чего нужно...
      - Принеси, прошу, ружейный прибор для чистки, масло. Таскала винтовку по бурьянам, щось она мени не нравится...
      - Принесу, это нетрудно.
      - Профан, - повторила Устя после его ухода, - и придумает слово профан...
      Остаток вечера Устя потратила на стирку. Ходила в кутаевых полугалифе, шлепанцах и кительке. Свой костюм повесила для просушки на кухне. Потом старательно вычистила и смазала винтовку и наган. Поужинав говядиной с картошкой, принесенной Стрелкиным, закрыла окна и улеглась спать, не переставая думать о занозившем ее память сером лебеде.
      И утром проснулась с мыслью о сером лебеде. Серый лебедь... Дался же, чертяка! Устя тряхнула головой, как бы пытаясь освободиться от цепкого сновидения, явно пророчившего беду. Вышла из домика, постояла на крылечке, увидела коновязи, услышала шелест скребниц, почавкивание перебирающих копытами коней. Хотела поздороваться со своим коньком, раздумала - что ему, нехай пожирует на казенном овсе после скумырдинской голодухи...
      Протомившись трое суток, передумав все, что взбрело на ум, Устя на вытерпела и вопреки данному самой себе слову направилась к начальнику заставы. Устя прошла полтораста шагов, отделявших домики офицеров от казармы, вытерла сапоги и, поднявшись по ступенькам, направилась по коридору в самый его край, где находился кабинет начальника. Постучавшись, она с несвойственной ей робостью переступила порог, поздоровалась с поднявшимся навстречу ей Галайдой.
      - А, Устя, проходи, проходи! - любезно предложил капитан и только тогда занял свое место, когда гостья присела на диван и, облокотившись о тугой валик, уставилась своими ясными глазами на оживившегося в ее присутствии молодого офицера.
      - Не подскажешь, що там? - Она кивнула головой в сторону.
      Галайда понял суть вопроса, не стал переспрашивать.
      - Сердце что подсказывает, Устя?
      - Сердце? - Устя старалась говорить по-русски, что ей трудно давалось. - Я его уже не чую, того сердца, есть оно, нет его. Це не ответ, Галайда. Я не понарошке пытаю...
      Устя понурилась, вздохнула, покусала нижнюю губу, подняла глаза.
      - Задача выпала серьезная, Устя, - сказал Галайда, - сама понимаешь, на самого Капута пошли хлопцы. Заслонять тебя от твоих думок не стану, ты деловая дивчина...
      Устя по-своему истолковала его затейливый ответ, изменилась в лице, покраснели надбровные дужки, щеки затянулись румянцем.
      - Що сталося? - выдохнула она.
      - Нет, нет, ты не так меня поняла, - успокоил ее Галайда, - все в порядке. Но самых свежих сведений у меня нет. Оттуда к телефону не бегают.
      - Так, може, они там уже рядком лежат? И бежать на телефон некому?
      - Исключено! Категорически возражаю, - решительно отверг Галайда. Как поступит сообщение, немедленно тебя известим. Отдыхай, Устя. Есть у него литература? Почитай. А то зайди в комнату политпросветработы. Кстати, у вас сегодня интересная лекция, замполит выступит...
      Устя скривила губы в ответ на приглашение и, не обмолвившись больше ни единым словом, вышла. В темном коридоре держался стойкий запах хлорки, под ногами поскрипывали половицы, из комнаты связи доносилось жужжание рации и дробный перестук ключа. На душе было неспокойно. Девушке показались уклончивыми ответы капитана, и теперь, уйдя от него, она бранила себя за ненужную сдержанность. На крыльце она остановилась. Глазам ее представилась знакомая картина. Плац перед казармой, выбитый при построениях до последней травинки, обложенные камешками молодые деревца и старый бук, вчетверо выше казармы, с тяжелым, шершавым стволом, потемневшим после дождя. Возле него, на доске, сделанной в форме щита русского витязя, написано: "Пограничник! Выполняя возложенную на тебя ответственную задачу по охране государственной границы, ты постоянно находишься в боевой обстановке, на переднем крае обороны нашей Родины".
      Девушка трижды перечитала лозунг, вдумалась в его глубокий смысл. За словами она видела дела простых парней в фуражках цвета весенней листвы. И прежде всего она видела на этой передопой своего тихого и грозною Жорика. Что он, как ему там?
      Тревога не покидала ее. Когда Жорик ходил на Очерета, она не знала об этой операции и, естественно, не переживала за него. Только спустя некоторое время ей стали известны подробности, шила в мешке не утаишь. Ну, теперь ее никто не удержит за каменными стенами. Устя решительно собралась в дорогу. Оружие было подготовлено, в барабане нагана желтели глазки патронов, и, словно прищурясь, поглядывали латунные пистоны. Конек отгулялся на вольных кормах. Не мог же Жорик четвертые сутки лежать в засаде, тут что-то не то, скрывают от нее суть дела. Чтобы не простудиться, Устя надела поверх трикотажной блузы барашковую безрукавку Кутая, перехватив ее ремнем с наганом в кобуре. Подсумок через плечо, винтовку на ремень, дулом книзу.
      Строевым шагом, пристукивая каблуками по плитняковой дорожке, полная вызревшей в ней отваги и решимости, Устя объявилась у Галайды, только что подписавшего радиорапортичку для передачи по условному коду в штаб отряда. Такие сводки каждое утро передавали все заставы, чтобы командование отряда имело представление об общей картине.
      Галайде с трудом удалось потушить яростную вспышку Усти. Прежняя неукротимая Устя из Скумырды бушевала в его кабинете. От недавнего похвального смирения и тихой грусти не осталось и следа.
      - Я дура, дура, дура! Послухала вас. Законопатили меня!
      - Успокойся, Устя!
      - Буде, Галайда! Нема моего Жорика. Чую... Погиб серый лебедь!
      - Какой лебедь? - Галайда широко раскрыл глаза. - Ты заговариваться начинаешь.
      - Ладно! А вы языки втянули. Где Жорик? - Устя наступала на Галайду, требовала ответа и не обращала внимания на те слова, которые, по ее мнению, затемняли суть дела и вели к обману.
      - Он должен быть вот-вот, Устя.
      - Давай моего коня...
      - Он сюда, а ты туда.
      - Встренемся, не разминемся, одна дорога!
      - Устя, успокойся, - убеждал ее Галайда. - Кутай же нас не простит, если мы отпустим тебя...
      Устя стукнула прикладом о пол, подступила к Галайде ближе, жарко задышала в лицо.
      - Кажи толком, будет Жорик или его уже нема?
      Галайда улыбнулся Усте и как можно мягче сказал:
      - Вот что ты придумала, Устя. Успокойся. Будет твой Жорик, честное слово, будет. Операция завершена успешно. Даже в рапортичку включил... Он ткнул пальцем в бумаги. Его лицо посветлело, черты стали мягче. Сбросив суровость, капитан стал моложе: ему и было-то всего каких-нибудь двадцать семь.
      - Будет? - Устя облегченно опустилась на диван.
      - Я слов попусту не трачу, Устя. Я же как-никак начальник.
      - Це я знаю, товарищ начальник. - Губы ее еле шевелились. - Звонили оттуда?
      - Звонили, Устя.
      - Що ж они звонили? Що розповилы?
      - Основное, Устя. А самое главное мы по телефону не болтаем, а выносим за скобки.
      - За скобки? - в раздумье переспросила Устя и вздрогнула: зазвонил телефон. - Бери, балакай, Галайда, може, он?
      Чутье ее не подвело. Кутай звонил по гражданской линии связи, спрашивал Устю.
      - Ну и ну, товарищ лейтенант. Сговорились, что ли? Тут она! Рядом! Собралась вас выручать... - Галайда не сумел продолжать разговор, Устя вырвала у него трубку, привалилась на стол.
      - Жорик, ты? Скажи: я! Ты, ты, чую... Ты до мене, чи я до тебе? Що... Як плохо слышно, Жорик! Жду, жду... - Связь прервалась, Устя бросила трубку, рассердилась. - Хай ему бис, вашему телефону. Швидче на коне!
      Она все же не погасила радости, стянула берет, взмахом головы перекинула наперед косичку, принялась развязывать и завязывать ленточки.
      - Жорик сюда приедет? - спросила Устя.
      - Куда же ему еще ехать?
      - Встрену его салютом.
      - Салютом?
      - А що? - Устя взяла винтовку, пощелкала затвором.
      - Только без салютов! Категорически запрещаю! Ребята пришли после такой ненастной ночи, спать будут, а ты начнешь палить в белый свет, как в копеечку. Не сочувствуешь хлопцам?
      - Я пошуткувала, - сказала Устя, - пиду до дому, Галайда. Посплю... Всю ночь не могла очей сомкнуть, капитан. Стоял передо мной серый лебедь. Так и думала, с Жориком...
      Устя подала Галайде руку, повесила на плечо винтовку, ушла.
      Начальник заставы принялся за свои дела. Исполняя бумаги, он думал о скумырдинской операции, успешно проведенной группой Кутая, думал о приграничном селе не как о "гнезде бандитизма и контрабанды" - так иногда говорили излишне ретивые товарищи. Как ни был строг Галайда в своем убеждении рассчитываться мерой за меру, все же о Скумырде он думал по-иному.
      ...Всю дорогу от Скумырды до заставы машину вел Денисов. Кутай мог подумать, выстроить в уме все происшедшее с ним. Операция закончилась успешно, недаром они просидели в засаде так долго, что трехдневная щетина затянула щеки и подбородки всех участников группы, которые сейчас прижимались плечом друг к другу - грелись. Лица серые, уставшие. Придется дать им хороший отдых, сутки выпросить у не знающего усталости начальника заставы.
      Кутай искоса поглядывал на Денисова, и немало добрых слов приходило ему на ум в адрес этого спокойного, верного боевого друга: "Придет время, Денисов, разойдутся наши дороги, у каждого своя судьба, ты уедешь в свою Казань или еще куда, может, потом и забудешь лейтенанта Кутая, а вот я буду всегда с благодарностью вспоминать тебя. Такого забыть невозможно... Вот бывает же, расскажи - не поверят..."
      - Как настроение, Денисов?
      - Выше довоенного, товарищ лейтенант, - привычными словами отшутился сержант. - Самое главное, задание выполнили...
      - Задание... - Кутай помолчал и после длинной паузы, понаблюдав, как Денисов мастерски справился с размытым дождем глинистым взгорком, сказал: - Если бы не ты, товарищ Денисов...
      - Не я, так вы бы сами, товарищ лейтенант... - Денисов всегда был скромен.
      - Чем бы я его?
      - Финкой, товарищ лейтенант.
      Смуглые руки Денисова уверенно лежали на руле, глаза напряженно всматривались, лицо бесстрастно. "Хорошие у меня ребята", - благодарно думал Кутай, пребывающий в состоянии некоторого умиления. Но впереди было новое испытание - Устя. Как она поведет себя и как ему вести себя с ней? По телефону обрадовалась. А приедешь... Надо знать переменчивый ее характер. Ладно, что будет, то будет. Нечего вперед загадывать.
      Солнце рисовало узоры и покрывало тонкой, дымчатой позолотой мокрые стволы буков. Птицы весело встречали хорошее утро, перелетали стайками, щебетали. Дальше по дороге пошли вырубки и загустевший подлесок. Прогалины раздвинулись шире, и на последнем повороте открылась долина, а вправо над речушкой пошла вверх лесистая крутизна, рассеченная контрольно-следовой полосой и тропой рядового Путятина.
      Выйдя на крыльцо, Галайда зябко потер руки, поежился и, подождав подошедшего к нему Кутая, весело с ним поздоровался. Обычно суровое лицо Галайды светилось добром, и, заведя Кутая к себе, он еще раз дружески потряс лейтенанта за плечи, продолжая с некоторым удивлением, будто впервые увидел, разглядывать его.
      - Молодцом, товарищ лейтенант, разное передумаешь... почти четверо суток... и вот... Садитесь, рассказывайте!
      - Что рассказывать, товарищ капитан, - смущенно улыбаясь, сказал Кутай. - Засада была долгой, почти отчаялись, и вдруг вышел... - Он умолк, прислушался: где-то стреляли.
      - На стрельбище, - пояснил Галайда. - Молодежь поднатаскиваем. Разрешил не стеснять себя трофейным боезапасом.
      Усадив Кутая на диванчик и внимательно выслушав его короткий доклад, Галайда сказал:
      - Так... Значит, заклинил... Чего только не случается! У меня, помню, при полном барабане однажды было три осечки. Тоже старушку с косой увидел перед самым носом, если бы четвертый пистон не выручил, сопрели бы мои косточки. - Галайда встал. - Ладно, отдыхайте. Она... ждет.
      - Ждет?
      - Несмотря на попытки, бегства не допустили.
      Кутай пошел к офицерским домикам. От стрельбища доносились одиночные выстрелы. На спортивной площадке солдаты в сиреневых майках играли в волейбол. Кто-то крутил на турнике "солнце". Возле гаража мыли машины. Группа бойцов курила возле бочки, над ними поднимался дымок. Что-то рассказывал Сидоренко, судя по взрывам смеха, с присущим ему юморком. Все просто, привычно, и в этой простоте и привычности была своя закономерность. Все подчинялось строгому распорядку, где были учтены и продуманы самые разнообразные потребности, а вот когда человек предоставляется самому себе и обязан решать сам, вот тогда труднее. Галайда вызвал его из Скумырды, разрешил отдыхать, сказал, что она его ждет. Почему же Устя не выбегает ему навстречу, неужели она не слыхала, как они подъехали, не увидела его и остальных? Теряясь в догадках, Кутай вытер сапоги о траву, свернул плащ-палатку и вошел в дом. По коридору пробежал котенок, нырнул в форточку. Кутай подошел к своей двери, прислушался и, ничего не услыхав, перешагнул порог. В сумраке комнаты он увидел: Устя спала, повернувшись лицом к стенке, подложив сложенные ладонь к ладони руки под правую щеку. Девушка не проснулась при его приближении. Он заметил косичку с красной ленточкой, оголенное плечо и вмятую в кожу тонкую бретельку.
      У него не хватило смелости разбудить ее, произнести те слова, которые он давно готовил. Нельзя сказать, чтобы у него подкосились ноги или окостенел язык, но остановился Кутай в нерешительности, не зная, как поступить. По-видимому, она устала, если выбрала для сна столь неподходящее время, а раз так, разумнее всего не будить ее.
      Кутай заметил наган у нее под подушкой и винтовку у стены. Даже здесь она не изменяет себе. Вот, обратись к ней не так, как ей хочется, схватит свое оружие, на коня - и поминай как звали. Кутай живо представил себе эту картину и улыбнулся. Ну, что же, пусть спит. Он поправил одеяло, чтобы прикрыть ее плечо, и в тот момент, когда он наклонился, она приоткрыла веки. Так поступают приученные к опасностям люди. Увидев его, она улыбнулась.
      - Воротился... - сказала она, как ребенок спросонья, еле-еле разлепляя губы. - Воротился... - Она притянула его к себе, прикоснулась щекой к его щеке, подвинулась к стене. - Сымай свою форму, Жорик, лягай... - распахнула ворот его гимнастерки, поцеловала в шею, - думала, и не дождусь тебя... Серый лебедь...
      Глава восьмая
      Обычно к зиме рассасывались курени, бандеровцы тайком расползались по хатам сообщников, прятали на чердаках и в подвалах оружие, чтобы оно всегда было под рукой. Зимой схроны как бы консервировались до чернотропа, а банды если и выходили на разбой, то только мелкими группами.
      В нынешнем году оуновцам стало еще труднее. Население все активнее поддерживало пограничников, которые за короткий срок после окончания войны сумели укрепить охрану границы: завершались прокладка контрольно-следовых полос и строительство наблюдательных вышек, оборудовались сигнальные системы, застава налаживала взаимодействие с сельским активом.
      Установление народной власти в сопредельных государствах облегчило охрану этого сложного участка границы Советского Союза.
      Военные мероприятия, как бы они ни были хороши и продуманны, не могут до конца решить задачу охраны, если местное население отвергает эти мероприятия и помогает нарушителям. Оуновское движение обрекалось на вырождение еще и потому, что постепенно обрубались питающие его корни, и не силой оружия, обрубающего эти корни, а улучшением почвы, поднимающей добрые злаки и отказывающейся питать сорняки.
      Об этом говорил Ткаченко приехавшему из центра товарищу в полувоенном костюме: в хромовых скрипучих сапогах и наглухо застегнутой коверкотовой гимнастерке.
      Они уже больше часа сидели наедине и никак не могли договориться. Представитель центра Любомудров побывал под усиленной охраной в ряде сел, в том числе и в Скумырде, был обстрелян по дороге и потому утвердился во мнении о необходимости жестких административных мер.
      Настойчивость секретаря райкома, вернее, самостоятельность суждений и отрицание тех мер, которые предлагал представитель, вначале вызвали у последнего удивление, потом раздражение.
      - Вы утверждаете, - еле сдерживаясь, говорил Любомудров, - что бандеровщина, так же как махновщина и антоновщина, обречена на распад и гибель самим ходом исторического процесса?
      Ткаченко наклонил голову, сказал:
      - Да! Эти антинародные силы будут поглощены самим течением жизни советского общества...
      - Минуточку, - перебил его представитель, не любивший выслушивать возражения и привыкший везде видеть полное повиновение и предельную исполнительность. - Антоновщина была разбита вооруженной рукой. Махновщина - также. Представьте себе, если бы Советская власть терпела это паскудство! Лучшие полки буденновской конницы дрались против Махно!
      - Другое время, другие песни, товарищ Любомудров. Страна была в стадии становления, партийные организации малочисленны, мятеж начали против нас кулачье, подонки и обманутые крестьяне, запуганные новым, непонятным словом - коммунизм... У нас другое. Это же островок, окруженный огромным морем - полностью сложившимся государством с его конституцией, законами, победоносной армией, недавно разбившей Германию...
      Любомудров ходил по кабинету, заложив руки за спину, склонив крупную голову немножко набок. На голенищах его сапог отсвечивали зайчики, когда он попадал в полосу солнца.
      - Продолжайте, Павел Иванович, и извините меня. - Он на секунду приостановился. - У меня такая привычка...
      Ткаченко высказывал свои соображения, трудно сдерживаясь, и невольно ловил себя на мысли: нужно ли именно этому человеку говорить о том, что ему, Ткаченко, близко и дорого, что им выстрадано? Любомудров держался слишком начальнически, и за его холодной корректностью не чувствовалось души. У него были властно и пренебрежительно сложены губы, строгие глаза, в глубине которых Ткаченко прочитал равнодушие.
      Ткаченко категорически возражал против принятия репрессивных мер к Скумырде и к ряду других сел, к тем же Повалюхе или Букам, где были случаи убийств активистов, тайной поддержки оуновских элементов. Он отстоял молодого паренька, виновного в том, что тетка его снабжала продуктами бандитов. Тетка должна быть наказана, а при чем тут племянник, активист истребительного отряда, комсомолец, не знавший о преступлении тетки? Дело шло о Грицьке из Скумырды, том самом, который предупредил Устю, и о той тетке, которая снабжала хлебом и салом Капута.
      Любомудров внимательно слушал Ткаченко. Казалось, нет возможности разбить его заранее сложившееся мнение или переубедить его столь мелкими для него фактами, как пример с том же Грицьком и его теткой. Он мыслил весьма обширными категориями, оставаясь, по сути, равнодушным к судьбе человека, и вроде бы и шутливо, но все же упрекал в мягкотелости Ткаченко.
      Итак, снова зайчики на голенищах, твердая кобура, надоедливый скрип неразношенных сапог, - вероятно, дома он ходит в другой обуви и носит другой костюм...
      - У вас пистолет "те-те"? - неожиданно для самого себя спросил Ткаченко.
      - Да! - Любомудров резко повернулся, и впервые улыбка обнажила слишком ровные и белые зубы на верхней, явно протезированной челюсти. Да! "Те-те"! - Он погладил кобуру ухоженными пальцами, отдернул руку, сжал кулак и резко сказал: - Понимаете? Где это видано, чтобы, посылая человека в командировку в мирные дни, его снабжали оружием? Ведь в нашей стране даже военные теперь уже не носят пистолетов.
      - Хорошо. - Ткаченко потер переносицу, усмехнулся: - Вы натолкнули меня на одну мысль, назовем ее аргументом, что ли... Почему же вы, выезжая к нам, находите все же удобным навесить пистолет, а вот когда мы просим оружия, вы, мягко сказать, мнетесь...
      Любомудров присел в кресло и, не глядя на Ткаченко, глухо спросил:
      - Разве вы не имеете оружия?
      - Лично я обеспечен им вполне достаточно, а вот население...
      - Население? Вы хотите его вооружить?
      - Не всех. Только надежных, активистов... Насколько я понял, вы хотели бы узнать наши соображения на этот счет.
      Ткаченко продолжал говорить с убеждением, волнуясь, с трудом сдерживая себя от резкостей, которые могли бы только навредить.
      - К народу обращается буржуазия, мелкая, крупная, явная ила камуфлированная, это не имеет значения. Ее агенты апеллируют к "народным низам", кричат им об их общем "отечестве". Собственное дело свое буржуазия выдает за дело общенародное, затушевывает классовое содержание...
      Любомудров поморщился, потянулся к пепельнице и, склонив голову набок, медленно погасил папиросу, небрежно вслушиваясь в горячие слова секретаря райкома. Весь его вид, равнодушно-спокойный, как бы говорил: зачем ты мне читаешь элементарную политграмоту, кого вздумал просвещать? Но голос прозвучал успокоительно-ласково:
      - Все это так, Павел Иванович. Мы не расходимся с вами в убеждениях.
      - Но чтобы вырвать у бандеровских верхов возможность вербовать себе армию из соотечественников, - упрямо продолжал Ткаченко, - нельзя проводить репрессии, вызывая недовольство народа...
      Упрек больно задел представителя, лицо его стало строже, по губам скользнула мимолетная улыбка, рот отвердел.
      - Ну, ну... - процедил он, многозначительно вздохнув, и переменил позу. Теперь он сидел, выпрямившись в низком кресле.
      - Репрессии задержат обманутых в руках ловких и циничных вербовщиков, умеющих использовать все наши ошибки. Сейчас выходят на амнистию, начни мы репрессии - выходы прекратятся.
      Любомудров жестко заметил:
      - Вы, к сожалению, рисуете создавшееся положение одной черной краской. Объективная статистика позволяет нам сделать вывод, что рабочий класс западных областей Украины не послушал вербовщиков. У него есть свое собственное испытанное знамя пролетариата, и ему незачем становиться под знамя буржуазии...
      Закончив, Любомудров более мягко взглянул на Ткаченко, как бы ободряя его своим взглядом.
      - Мы работаем в крестьянских районах, - сказал Ткаченко. - А крестьянство находится под двойным давлением, особенно в труднодоступных местах, где орудуют оуновское вооруженное подполье и кулаки. Долго оторванные от Украины, эти крестьяне не нашли еще своего места в экономической жизни страны. Мы стараемся посылать туда земледельческие машины, создавать артели, семена послали, кое-какие товары, что сумели наскрести, убеждаем лучших из молодежи ехать учиться в город...
      - Что хорошо, то хорошо. Никто не возражает!
      - Да, но если мы сейчас огулом начнем карать, вся работа пойдет прахом, товарищ Любомудров.
      - М-да, - протянул Любомудров и подошел к окну.
      В это время с крыши соседнего дома поднялась стая голубей, и они, понукаемые свистом, нехотя набирали высоту. Только одна пара вертунов чувствовала себя хорошо в холодном воздухе. Отделившись от стаи, они весело кувыркались, - возможно, это были молодые голуби, влюбленные, но, глядя на них, становилось легче на душе. И Ткаченко залюбовался ими. Искоса взглянув на гостя, он увидел и на его лице радость, явную отрешенность от только что разбираемых дел. Заметив взгляд Ткаченко, тот подмигнул ему.
      - Беззаботность, вот что дает им радость...
      - И голубиный характер.
      Любомудров коротенько посмеялся:
      - Вы думаете, я коршун?
      - Я этого не думаю...
      - Я предпочитаю быть якобинцем...
      - Якобинской натуре свойствен экстремизм, товарищ Любомудров.
      - Во всяком случае, даже это лучше маниловщины... - Он взял начинавшего вновь распаляться Ткаченко под руку, прошелся с ним по комнате, сказал: - В столкновении разных точек зрения рождается истина. Конечно, применить репрессии легче, чем заниматься воспитанием масс. Но заниматься воспитанием нужно последовательно, умело, не щадя сил, времени, здоровья... Хватит ли у вас всего этого, Павел Иванович?
      Ткаченко думал: "Что за человек? Ловкий, хитрый? Или просто вынужден приноравливаться, чтобы вовремя сманеврировать, не дать сшибить себя в кювет? Почему он так быстро пошел на попятную? Или испытывал его, Ткаченко, еще раз доказывая, что истина рождается в споре?" Во всяком случае, он, Ткаченко, хитрить не намеревался.
      - Хватит. И времени и здоровья. И энергии нам не занимать. Позвольте вам...
      - Ну, я уполномочен на малое. Мое дело - собрать информацию, доложить. Я даже аккумулировать не имею права, Павел Иванович. Вы творец, я исполнитель... - Любомудров полуобнял Ткаченко и, примирительно улыбнувшись, вышел.
      После его ухода Ткаченко попросил к себе Забрудского и, не слишком распространяясь, поделился с ним впечатлением от разговора о представителем центра. Меры, которые могут созреть в центре, будут зависеть прежде всего от положения на местах, от того, как здесь справятся, не потребуется ли административного вмешательства. Имело значение, и к тому же немаловажное, состояние организации колхозов, что уже само по себе стабилизировало бы положение, ввело бы крестьян в колею, помогло бы обеспечить проведение законов страны, налаживание образования, культуры, медицинского обслуживания. Колхоз имени Басецкого мог послужить как бы эталоном, на его успехи можно было бы опереться в своих доказательствах, да и просто по-человечески хотелось знать, к а к там, ч т о там?
      - У меня есть последняя сводка... - начал было Забрудский.
      Ткаченко не дал ему договорить, поморщился.
      - Дорогой мой Забрудский, сводка есть бумага, мне хочется, чтобы ты, именно ты, живым и заинтересованным глазом посмотрел, не формально, не со стороны, без всякой помпы. Сумеешь?
      Забрудский ответил согласием и тут же прикинул небольшой планчик, чтобы заручиться мнением первого секретаря. Планчик заключался в том, чтобы, поговорив с селянами, прощупать нового председателя сельсовета, человека в общем достойного, но еще не проверенного на практике. Кроме того, стоило бы узнать, как вошел в новое для него дело Демус, нет ли у него "кривой линии" и каких-либо загибов.
      - Вы только не формально. "Линия", "загибы" звучат сухо и маловыразительно, товарищ Забрудский, - ненавязчиво напомнил Ткаченко.
      - Терминология такая, Павел Иванович, никуда от нее не денешься.
      - Уходи от терминологии... Словом, не возбраняется прощупать, но осторожно, деликатно. - Ткаченко с добродушной ухмылочкой, тронувшей его губы, спросил, будто бы невзначай: - Кстати, как там твои "крестники"?
      Забрудский склонил голову, спросил:
      - Какие? Уточни, Павел Иванович.
      - Имею в виду твой эксперимент с Ухналем.
      Забрудский рассказал все известное ему. Дело в том, что по просьбе самого Ухналя, особенно активно поддержанной Ганной, им было разрешено поселиться на жительство в селе Буках, и, больше того, им был отдан поступивший в государственную собственность осиротевший дом Басецкого. Сам факт был несколько необычен, что возбуждало кое у кого сомнения. Говорили: как это можно - душегуба поселить в доме великомученика! А некоторые, обжегшись горячим молоком, дули на холодную воду - предсказывали невесть что: и колхоз, мол, развалит, и банду приведет за собой, и подпалит общественное добро...
      Забрудский, будучи инициатором "перевоспитания доверием" своих "крестников", поднялся во весь рост в за щиту этой идеи. В ответ на разумные доводы осторожничающих людей он выдвигал собственные, нисколько не противоречащие указаниям партии соображения. Но одно дело - повторять к месту и не к месту указания, а другое дело - претворять их в жизнь.
      Ткаченко поддержал Забрудского, но в то же время рекомендовал не забывать "крестников", помогать им словом и делом, доказав тем самым реальную возможность "строить" нового человека из старого материала.
      - Тактично выясни, каково их настроение, не обижай излишними подозрениями, - советовал Ткаченко. - Положение их трудное: уйти из кровожадной банды, не выполнив задания, проломить брешь в их тайной агентуре - этого подполье не прощает...
      - Трещит по швам их подполье! - воскликнул Забрудский. - Куда им фасон держать!
      - Нет и нет! - Ткаченко не согласился с излишним оптимизмом Забрудского. - В массе своей - да, недовольство среди бандеровцев растет, но ядро, вожаки - а их, обагривших руки кровью, немало - сплачиваются, ими овладевает мужество отчаяния... Вот в такие моменты особенно необходимо быть собранным, быть начеку!
      Ткаченко задержался возле окна. День становился синевато-пасмурным, такая погода обычно навевала тоску, предсказывала затяжную зиму, особенно трудную для пограничной вахты. Уже проветриваются полушубки, валенки, просушиваются меховые шапки, расчленяются, как слоеные пироги, тюки с ватными штанами и телогрейками. Человек в недавнем прошлом военный, Ткаченко жил интересами окружавшей его армейской среды.
      Забрудский говорил о том, как представитель центра изучал обстановку, побывав не только в райкоме, но и в райисполкоме и райотделе МГБ. Об этом знал Ткаченко, ему докладывали и Остапчук и Тертерьян. Изучался злободневный вопрос о возможности более широкой выдачи оружия активу для самообороны. Ведь вооружить надо было не только добровольные отряды, помогавшие пограничникам, но и каждого активиста, чтобы тот в любую минуту мог встретить бандитов огнем. А это было далеко не простое дело: требовались точные списки надежных людей, требовались характеристики, поручительства...
      - Тогда, в Буках, последнее слово, какое я увез оттуда, было "дайте нам зброю", - сказал Забрудский, - теперь заявлюсь туда с пустыми руками опять ни два ни полтора... Ухналь и то просит оружие, Павел Иванович, а? Забрудский не случайно поставил на прощание этот вопрос. Насчет Ухналя скрещивались шпаги, а его просьба о выдаче ему оружия явилась последней каплей в переполненной чаше.
      - С Ухналем надо трезво подумать, - сказал Ткаченко. - Дело даже не в том, надежен ли он или ненадежен, а в реакции населения. Как люди расценят это? Решить кардинально пока отказываюсь. - Уловив разочарование в выразительных глазах Забрудского, добавил: - Давай решим так: пригласи Ухналя ко мне, привези его. Спросишь, зачем? Просто хочу поглядеть ему в очи. Бумаги, характеристики, информация - одно, а вот в очи поглядеть другое... Так ему и скажи, будто невзначай, чтобы он не перелякался...