Малоссен (№3) - Маленькая торговка прозой

.. И когда Клара появится при свете дня, останется ли у нее в душе хоть одно живое место, куда положить мое утешение? И ты думаешь, что сможешь что-то взрастить в ее безжизненной пустыне, Малоссен? Да от твоего задорного оптимизма просто тошнит... Немного родственного участия и – хоп! Все станет на свои места: так что ли? Признайся, от одной мысли об этом ты словно язык проглотил. И чем хуже тебе будет, тем лучше: нет? Не отпирайся... Ты ведь так хотел оставить ее себе, свою сестренку, и теперь, когда она здесь, – что же, она зря осталась?..

***

И все в таком духе, до самого утра, до этого несчастного телефонного звонка.

– Алло! (Скрипучее повизгивание: Королева Забо.)

Она так орала: я решил, что лучше присесть.

– На полтона ниже, Ваше Величество, у меня здесь все спят.

– В такой-то час?

В самом деле, уже десять часов и Жюли уже ушла.

– Я за всю ночь глаз не сомкнул, Ваше Величество, подумал, что сейчас еще рано.

– Бессонница – это выдумки сачков, Малоссен, мы всю жизнь только и делаем, что спим.

Ну вот, как всегда... она знает, как втянуть в разговор: главное начать, а там – слово за слово... Но сегодня утром я не расположен к словесным дуэлям.

– Мне кажется, мы уже все друг другу сказали: разве нет?

– Не все, Малоссен, я хочу добавить еще кое-что.

– Что же?

– Соболезнования.

Бог мой, соболезнования, ну конечно... Придется давиться этими соболезнованиями в придачу.

Но постойте, откуда она об этом узнала?

– Смерть, Малоссен, не нуждается в погонщиках. Газетные сороки! У меня с утра уже целая кипа на столе.

Решительно никакого желания трепаться с ней по телефону.

– А кроме ошеломляющих проявлений вашей скорби, что-нибудь еще?

– Извинения, Малоссен.

(Что? Не понял...)

– Я должна извиниться перед вами.

Сдается мне, она впервые произносит эти слова. Мое немое изумление вполне оправдано.

– Я вас выставила сгоряча и хочу извиниться. Лусса мне все рассказал по возвращении. По поводу вашей сестры, я имею в виду. Эта свадьба, она вас изводила...

(«Она вас изводила...»)

– Вы были на грани, Малоссен, а я еще никого не увольняла из-за нервного срыва.

– Вы меня не увольняли, я сам ушел.

– Почти как с моста кидаются, понимаю.

– Я принял это решение по зрелом размышлении!

– В вашем случае зрелость ни при чем, мой мальчик, вам вообще можно не опасаться червоточин; так что ваше решение...

(И все по новой...)

– В вашем возрасте вы должны были бы знать, что по зрелом размышлении люди не увольняются, а уходят с выходным пособием, так-то, Малоссен!

– Хорошо, Ваше Величество, двухгодичный оклад, согласны?

– Вот еще! Гроша не получите. Я вам другое предлагаю.

Первое правило: никогда не принимать предложения Королевы Забо.

– Послушайте...

– Нет, это вы послушайте, Малоссен, мы теряем время. Прежде всего, вот что: каждый раз, как вы от меня удаляетесь – в прошлом году этот ваш дурацкий больничный лист или позавчера вечером ваше не менее дурацкое заявление, – вы постоянно оказываетесь жертвой этих чертовых обстоятельств, в бесконечном круговороте всяческих несчастий, так?

(Если с этой точки зрения – точно так, надо признаться...)

– Случайность, Ваше Величество.

– Ерунда! Наплевав на издательство «Тальон», вы выпадаете из гнезда и пикируете без парашюта.

Забавно, гнездо вместо издательства. При слове «издатель» сначала представляешь бесконечные коридоры, повороты, ступени, подвалы, чердаки, замысловатый перегонный аппарат творчества: на входе – автор, горящий нетерпением воплотить свои новейшие идеи, на выходе – груды томов, пылящихся на заброшенном складе, где-нибудь в захолустной церквушке, пропахшей мышами.

– Вы слушаете, Малоссен? Так. Теперь второе. Я допускаю, что вам расхотелось быть козлом отпущения. Не спала всю ночь, но, в конце концов, я согласилась: не можете же вы вечно подставляться за других; вы – ни приверженец христианской морали, ни мазохист, вы даже почти ничего с этого не имеете. Итак, я предлагаю вам нечто совсем другое.

И тут я сам полез в петлю:

– Что же, Ваше Величество, что еще вы можете мне предложить?

Нет! Конечно, я не пожалел перца для этой фразы, щедро сдобрил иронией, немного постного безразличия; но ее этим не прошибешь. Она испустила победный клич:

– Любовь, мой мальчик! Я предлагаю вам любовь!

(Какая еще любовь? У меня есть Жюли, у меня есть дети, Джулиус, наконец...)

– Поймите меня правильно, мой мальчик, я не имею в виду ни плотскую связь, ни родство душ, которые ваш тонкий шарм притягивает со всех сторон, как магнит, я говорю о любви с большой буквы «Л», я дарю вам любовь всего мира!

Да она смеется! Я так и слышу ее смех между строк, но сами слова, она это серьезно. Что-то в ней сидит, в Королеве Забо, и это что-то меня убеждает. (Любовь с большой буквы «Л» – Подозрительность с большой буквы «П».)

– Ну, что вы об этом думаете? Сразу перейти от злобы к любви, это ли не удача?

– Мне бы сейчас кофейку, Ваше Величество, хорошего кофе по-турецки, можно даже с маленькой «к», и покрепче.

– Приходите, угощу!

В этом приглашении – нетерпение рыбака, у которого запрыгал поплавок.

– Сожалею, Ваше Величество, но первый сегодняшний кофе ждет меня у комиссара полиции. Сегодня утром, ровно в одиннадцать, у него в управлении.

***

И я не врал. Но прежде чем предстать перед комиссаром Аннелизом, я спустился к детям, сварил себе свой кофе, в своем кофейнике – турецкий, с длинным носиком, мне его давным-давно еще привез Стожилкович из его родного села Имоцкое. Что, интересно, он там сейчас делает, в Сентиверской тюрьме, неужели так и корпит над переводом Вергилия, а? Дядюшка Стож? Сдается мне, этот мятеж заключенных и убийство начальника должны были докатиться и до его пристанища убогого стихоплета каким-нибудь странным эхом.

Дать пене подняться, снять с огня, опять нагреть до золотисто-бурой шапки и вновь снять и ждать, пока, она сдуется, так три раза: кофе по-восточному. После того как гуща осядет илом на дне чашки, пить не торопясь, чуть пригубил – и достаточно. Протянуть выпитую чашку Терезе, она опрокидывает ее на блюдце и читает в расплывающейся жиже, что должно случиться в предстоящий день.

– Тебе сегодня сделают два предложения, Бенжамен, нужно принять одно и отвергнуть другое.

Жереми и Малыш в школе, Жюли шляется одной Жюли известно где, Тянь пошел гулять с Верден на Пер-Лашез. Остались Тереза со своими звездами и Клара...

– Тереза, а Клара?

– У себя, Бенжамен. Ясмина вернулась.

Кто сказал, что арабский – гортанный язык, пересохший голос пустыни, песок на зубах? Арабский – это воркование голубя, доносящееся издалека журчание фонтанов. Ясмина воркует: «Уа эладзина аману уа амилу эссалахат...» Ясмина заняла табурет сказочника Тяня: «Ланубауанахум мин аль-джанат гхурафан...» Сама Ясмина не помещается на стуле, а в зобу у Ясмины не помещается песнь утешения, которая проливается на Клару надгробным словом по мертвому принцу. Первое забытье молодой вдовы. И в самом деле, Клара уснула. Это еще не улыбка, не умиротворение, но все-таки сон как-никак, рука – в теплой ладони Ясмины... «Таджри мин maxmuxa аль-анхар халиджин фиха...»

– Джулиус, идешь?

Превосходный Джулиус сторожил всю ночь под дверью фотостудии. Но теперь дежурство окончено, Клара уснула. Превосходный Джулиус встает и идет за мной.

***

Нижняя челюсть вырвана и свисает на грудь. Верхняя, с разреженным забором поломанных зубов, зияет в одиночестве на первых полосах утренних газет. Правый глаз, как подвеска, раскачивается у входа в эту пещеру. ДИРЕКТОР ОБРАЗЦОВО-ПОКАЗАТЕЛЬНОЙ ТЮРЬМЫ РАСТЕРЗАН СВОИМИ ЗАКЛЮЧЕННЫМИ. Кости вывернутого наизнанку тела царапают воздух. ЖЕРТВА СОБСТВЕННОГО ПРИМИРЕНЧЕСТВА? Ноги сломаны в коленях: дохлый кузнечик. АМНИСТИЯ? ВЫ ХОТЕЛИ АМНИСТИИ? Мягкого белого локона больше нет: сняли скальп. ХУЖЕ, ЧЕМ УБИЙЦЫ! И все это в цвете... пресловутая четырехцветная печать, прогресс, одним словом! СЧАСТЛИВЫЙ УГОЛОК ОКАЗАЛСЯ ПРИСТАНИЩЕМ ЗЛОБЫ. Это мнение толпы в метро, у них есть свое мнение, жалкое стадо баранов, и все дружно поддакивают. Они недоумевают. Как такое могло случиться? Неужели подобное возможно? В такие дни у людей в метро вместо лиц – кричащие заголовки.

А что до тех, кто успеет поверить,

(пел голос Ясмины)

и кто успеет создать прекрасное,

мы сохраним их навсегда,

мы положим их в нашем саду...

(Так пела Ясмина, и голос ее напоминал журчание ручьев, струящихся в глубине подземных скал.)

9

– Кофе?

Кабинет комиссара Аннелиза – напоминание о прошлом, обстановка давно минувших лет. Стиль ампир от пола до потолка, начиная с книжного шкафа и кончая самой последней мелочью, все во славу дерзкого корсиканца. Ампир до кончиков моих пальцев, держащих кофейную чашку с выгравированной на ней по-императорски величественной «N».

– Вы, как мне помнится, большой любитель кофе.

Верно. А вот мне никак не забыть чудесный кофе Элизабет, бессменной секретарши комиссара Аннелиза: какое там гурманство по-восточному, о цвете и заикаться не стоит, смесь из нитроглицерина и черного порошка, которую Элизабет ссыпает с высоты своей несгибаемой костлявости без всяких церемоний в вашу чашку.

– Спасибо, Элизабет.

А Элизабет, молча как всегда, направляется к старинной двери, которая, медленно и плавно закрываясь, отделяет комиссара от всей остальной территории государства. Она оставила кофейник на серебряном подносе, рядом с кожаной папкой – кто знает, сколько продлится эта беседа с комиссаром Аннелизом.

– Итак, что у нас получается, господин Малоссен?

Нажатием педали он уменьшает яркость лампы с реостатом. За наглухо закрытыми шторами в кабинете комиссара воцаряется ампирный зеленый полумрак.

– Два года назад – остановите меня, если я что-нибудь перепутаю, – вы были мальчиком для битья в универмаге, в котором вдруг стали взрываться бомбы всюду, куда бы вы ни пошли. Все указывало на вас, но вы были ни при чем. Я ошибаюсь?

(Нет, нет.)

– Прекрасно. В прошлом году в Бельвиле убивают полицейского, режут старушек квартала, травят почем зря пожилое население столицы, ваша подружка Жюли Коррансон становится жертвой покушения на убийство, редкого по своей жестокости, надо заметить; и в каждом из этих происшествий – масса подозрительных случайностей, которые указывают на вас; вы становитесь прямо-таки ходячей антологией вероятностей, и тем не менее...

(Выразительный взгляд...)

– Вы не только невиновны, но вы, я бы даже сказал, сама невинность.

(Ну, если вы так говорите...)

– И вот вчера мне сообщают об убийстве, зверском убийстве начальника тюрьмы; я отправляю на место преступления одного из моих подчиненных, который без выяснения обстоятельств обвиняет заключенных, чем провоцирует бунт; тогда я сам еду туда, чтобы восстановить порядок, – и кого же я там нахожу как раз, когда собираюсь возвращаться?

(Меня.)

– Вас, господин Малоссен.

(Что я говорил...)

Маленький глоток кофе, в задумчивости, и смена регистра:

– За то время, что мы с вами знакомы, я успел заметить, что вы очень привязаны к вашей сестре Кларе.

(Дело житейское...)

Комиссар довольно долго кивает головой в знак подтверждения.

– Вас, должно быть, не слишком радовало, что она выходит за Сент-Ивера?

(К этому все и шло...) Я чувствую, как напряглись мои нервы.

– Да, не очень-то.

– Понимаю.

Свет становится еще немного приглушеннее.

– Начальник тюрьмы...

В его голосе и впрямь зазвучали нотки сопереживания.

– Почти шестьдесят...

Тут он мне ностальгически улыбается:

– Отдать малышку дряхлому старику, который ждет не дождется, когда выйдет на пенсию.

(Что прикажете делать? Вежливо отшучиваться или вылить на него все, что накипело?)

– О, извините, вас это, конечно, вовсе не забавляет. Еще кофе?

(Непременно, кофейку, да покрепче, для пущей ясности в мыслях.)

– Почему вы не стали препятствовать этому браку?

(Потому что не родился еще тот человек, который сможет воспрепятствовать, более или менее успешно, малейшему желанию одного из отпрысков Малоссенов. Это дети своей матери, сорванцы, плод безумной любви, понимать надо!)

– Клара была влюблена.

– И что?

(Очевидно, для него этого не достаточно.)

– И потом, она совершеннолетняя.

– И уголовно наказуема. Но из всех ваших братьев и сестер именно она вам ближе остальных, почти как дочь, не так ли?

Припер, не отвертишься. Но откуда тебе-то об этом знать, полицейская ищейка? И меня вдруг понесло, как на исповеди:

– Я видел, как она родилась, я сам принимал роды.

И далее:

– С моим другом Бен Тайебом.

Этот и бровью не повел. Гнет в свою сторону.

– Но, с другой стороны, Клара за старшую у вас в семье, в отсутствие вашей матери?

(Нашей матери, которая сбежала с инспектором Пастором, кстати, одним из его молодцов, можно сказать, его правой рукой! Дела семейные, получается. До меня наконец дошло: это Тянь, старый хрыч, его просвещает, кому ж еще!)

– Я не прав?

(Прав, конечно. Еще до того, как Лауна вышла замуж, Клара уже помогала Ясмине заменять нам всем маму.)

– Так что в случае, если бы она вышла за Сент-Ивера, вы потеряли бы разом и дочь, и мать.

(Получается, одним выстрелом – двух зайцев, то есть у меня было целых два мотива, чтобы охладить пыл Сент-Ивера... охладить Сент-Ивера[15], смешно. Почему меткое словцо всегда запаздывает?)

– Вы хотите сказать...

Он подхватывает:

– Я хочу сказать, что вы обладаете исключительным даром в подходящий момент вляпаться, куда не следует, милейший.

Здесь, мне кажется, не лишним было бы вмешаться:

– Сент-Ивер был убит позавчера ночью; так вот, в это время я благополучно спал у себя дома, в детской.

(– На стуле, – не успел добавить я.)

– Я в курсе, инспектор Ван Тянь мне сказал. На стуле.

(Ну, что я говорил... конечно же Тянь, старый лис.)

– Но откуда вы можете знать, что делали той ночью Бен Тайеб, Мосси или Араб?

(Черт! Только не это!)

– У этих людей все просто, господин Малоссен. Они прекрасно знали, что вы не хотите этого брака, и если они настоящие друзья, они ведь не становятся от этого безобидными птенчиками. По логике вещей, они как раз и должны были сделать то, последствия чего мы с вами наблюдали, и все это, чтобы оказать вам услугу. И потом, нельзя сказать, что труп главного тюремщика тяжелым камнем повис бы на совести бельвильской братии.

– Они не поступили бы так с Кларой!

Я почти прокричал эти слова, настолько я был в этом уверен. Он подождал, пока стихнет эхо, чтобы заключить:

– Лично я тоже в это не верю, но для обычного следователя...

(Да здравствуют необычные следователи!)

– А знаете, вы для нас просто находка!

(Его голос вдруг зазвучал доброжелательно.)

– За все годы моей работы никогда с таким не сталкивался! На вашем примере можно было бы воспитать целое поколение будущих работников прокуратуры...

(Это еще что?)

– Где бы вы ни были, что бы вы ни делали, убийство следует за вами по пятам, трупы так и сыплются, часто – страшно изувеченные, разорванные бомбами тела, размозженные головы... короче, восстановлению не подлежат; все указывает на вас: мотив, встречи, время преступления, то, чем вы были заняты в это самое время, семья...

(Меня чуть не смыло волной профессионального энтузиазма.)

– Вы первоклассное учебное пособие для натаскивания легавых! Любому вашему возражению не откажешь в правдоподобии. Не хочется даже думать, что такой букет вероятностей, такой обескураживающий поток подозрений, какими бы убедительными они ни казались, могут привести к аресту невиновного...

Он привстал, опершись ладонями о стол, руки прямые в локтях, зад кверху, так что голова оказалась как раз в потоке света наполеоновской лампы, – прямо историк в предвкушении финала сражения, о котором он рассказывает.

– Ты ждешь встречи с чудовищем, самым изощренным из всех убийц, – и к чему приводит расследование? Образец добродетели!

(Его определенно ко мне влечет.)

– Безупречный сын, преданный до самоотречения брат, настоящий друг, верный любовник... (А еще у меня есть собака, с которой я гуляю, кормлю ее...)

– У сыщиков просто руки опускаются!

(Остановитесь, умоляю...)

И он остановился. Внезапно. Зад медленно опускается на кожаное сиденье кресла со скоростью закрывающейся двери его кабинета.

– Я вам скажу одну вещь, господин Малоссен.

Пауза. Глоток. Снова пауза. И далее, буквально забивая каждое слово:

– Вы начинаете меня доставать.

(Что? Не понял...)

– Вы так замутили воду, что мы теряем уйму времени с вашими непревзойденными добродетелями.

С той стороны стола шутки кончились.

– Или вы воображаете, что национальная полиция – это учреждение, созданное исключительно для того, чтобы регулярно, раз в год доказывать вашу невиновность?

(Я ничего не воображаю, у меня вообще нет воображения...)

– Слушайте внимательно.

Я слушаю. В его голосе – такая ярость, что лучше не рыпаться, и я слушаю!

– Я попробую выяснить, кто убил Сент-Ивера, господин Малоссен. На меня насело полдюжины министров – левых и правых, зажали с двух сторон, – и они очень в этом заинтересованы. А вы держитесь подальше от этого дела. Я дам соответствующие распоряжения. Ни вас, ни ваших бельвильских приятелей мои люди допрашивать не будут. Газеты оставят вас в покое. Вы сами после разговора со мной выкинете из головы даже отголоски воспоминаний об этой тюрьме и ее заключенных. Если только вас понесет в сторону Шампрона, если – случайно, нет ли – бросите малейшую тень на мое расследование, если дадите моим молодцам хоть ничтожнейший повод к сомнению, я засажу вас в каталажку до конца следствия. Ясно? А может статься – и до конца жизни...

(Будьте вне подозрений...)

– Не стройте иллюзий, Малоссен, я полицейский и призван охранять общественный порядок от всего, что может его нарушить. Так что эта ваша невиновность...

(Знаю, знаю...)

Буря улеглась так же внезапно, как началась, но небо не прояснилось. Он наливает мне еще кофе, даже не спросив.

– Так. Теперь расскажите мне о Сент-Ивере.

***

И, кто бы в это поверил, я рассказываю. Я говорю ему все, что знаю, то есть очень немного: о встрече с Кларой, о его планах на будущее своего предприятия, о его упорном нежелании пускать в Шампрон сквозняк современности, о его пребывании в Саммерхиле, в Стенфордском университете, о его разглагольствованиях о бихевиоризме, о психологии поведения, о его знании метода Макаренко, – короче, обо всем, что я от него слышал...

И когда обстановка немного разрядилась, я спрашиваю, есть ли у него какие-нибудь соображения насчет того, что произошло. Ведь это не заключенные, правда? Откуда ему знать. Когда местные жандармы прибыли туда, их взорам открылось то же нелепое зрелище: заключенные, при параде, скучились на центральном дворе, куда их созвал старый охранник Жозеф, прежде чем пойти за Сент-Ивером, который должен был еще раз проинструктировать их насчет предстоящей церемонии. Все были подавлены. По свидетельству начальника жандармерии, многие тихо плакали, некоторые даже рыдали – и это люди, которых приговорили к пожизненному заключению за убийство одного, а иногда и нескольких человек! Конечно, они могли притворяться... вот так, все хором...

Как бы там ни было, с прибытием инспектора Бертолета все покатилось к чертям: этот дикарь сразу начал допрос, прямо там, во дворе, под открытым небом, обращаясь с ними как с нашкодившими малолетками. Бертолет чуть сам там скальп не оставил, жандармов выгнали, и они вынуждены были обратиться за помощью в окружное отделение национальной службы безопасности, находящееся в Этампе. Ребята из НСБ, естественно, без всяких церемоний вломились со своим слезоточивым газом: один снаряд попал как раз в музыкальный инструмент, заключенные разбежались прятаться в стенах тюрьмы, где их и накрыли, труды их порушили, фотографии, отмечающие вехи творческой жизни, посрывали со стен, усыпав обрывками пол, – должно быть, это выглядело как повторная расправа над Сент-Ивером...

Тут Аннелиз призадумался:

– Глупость, Малоссен, глупость... В этом деле у нас две помехи: добродетель вроде вашей и глупость полицейских.

Короче, он прибыл на место преступления, которое уже успело стать полем битвы, дал отбой и, выходя, наткнулся на свадебный кортеж, за который уже принялся Бертолет.

– Что ж, вам больше нечего сообщить мне о Сент-Ивере?

(Нет, решительно нечего.)

– Последний вопрос.

(Да?)

– Снимок, который сделала ваша сестра...

(Ах, это...)

– Зачем, как вы думаете?

Сложно объяснить. Пришлось бы возвратиться к ее первому взгляду на этот мир. Это удивленное внимание. Клара словно с самого начала отказалась от посторонней помощи в открытии вселенной, с самого начала решив разгадать все сама. Моя Клара... Она должна собственными глазами видеть всё, пусть самое плохое, чтобы принять его. Так было всегда.

– Вы хотите сказать, что у нее не было другой возможности перенести свою утрату, как запечатлеть это растерзанное тело?

– Благодаря вашим службам это «растерзанное тело», как вы выражаетесь, с утра уже красуется в витринах газетных киосков.

Да, он признает свой промах. Помимо всего прочего, этот осел Бертолет отдал труп Сент-Ивера на растерзание пронырливой своре газетчиков.

– Клара предпочла сама постичь весь этот ужас, который она будет лицезреть на всех углах по меньшей мере еще неделю. Вы имеете что-нибудь против, господин комиссар?

***

После того как Клара сделала этот снимок, мы поспешили убраться из тюрьмы. Клара спустилась на землю. Теперь звук ее шагов гулко отдавался в коридорах. Священник еле поспевал за нами. На улице все повыходили из машин. Семья встречала Клару. Бельвиль сомкнулся вокруг нее плотным кольцом. Клара наконец разрыдалась в объятиях Амара.

Растроганный столь неподдельным горем священник попытался по-своему успокоить ее:

– Милосердие Божье, дочь моя...

Клара обернулась к нему:

– Божье милосердие, отец мой?

И он, готовившийся произнести высокопарную речь, смиренно замолчал. Потом, заметив Верден, зажатую в тисках Тяня, зашептал:

– Для крещения ребенка...

Но тут его снова вежливо прервали:

– Не тревожьтесь более об этом, святой отец. Посмотрите внимательно на этого ребенка.

Старый Тянь протянул ему Верден, как обычно сдают оружие на досмотр. Люки открылись, и взгляд Верден вперился в священника. Тот инстинктивно отшатнулся назад.

– Вот видите, – сказала Клара, – по мнению нашей Верден, ваш Бог совсем не...

Она на мгновение задумалась, подыскивая слова. А потом сказала, улыбаясь именно милосердно:

– Ваш Бог совсем не разумен.

***

– Во всяком случае, господин Малоссен, помните, что я вам говорил: я найду тех, кто это сделал, при одном-единственном условии: что вы не будете в это вмешиваться.

Кудрие распахнул передо мной дверь, указывая на выход.

– Если вы сами или ваша пассия Коррансон только посмотрите в эту сторону, вы попались.

И когда я проходил мимо него:

– Что собираетесь делать?

– Утешать Клару.

10

А, в конце концов, если это правда и издательский дом похож на гнездо? Нет, разумеется, не уютное гнездышко, непременно с теплым местечком под крылышком у наседки и из которого часто выпадают (удалось ли кому-нибудь всю жизнь провести в том гнезде, где родился), но все же гнездо, полное исписанных листов, беспрестанно выхватываемых из потока времени острым клювом Королевы Забо, – родовое гнездо, сплетенное из фраз, в котором галдит ненасытный выводок юных дарований, вечно спешащих найти свое место под солнцем и в то же время с раззявленными клювами ожидающих похвалы: есть у меня талант, как вы думаете, мадам, есть у меня дар?

– По крайней мере, прелестное оперение, мой дорогой Жуанвиль, этого не отнимешь; следуйте моим советам, и вы взлетите выше, чем остальные... А, вы уже здесь, Малоссен?

Королева Забо отпускает начинающего писателя, отправляя его поработать еще месяцев шесть над рукописью, и приглашает меня в свой кабинет – или лучше сказать в силки?

– Садитесь, милейший... Этот юный Жуанвиль – вы уже читали какую-нибудь его вещичку? Что вы о нем думаете?

– Если бы я разбирался в запахах, я, наверное, сумел бы сообщить вам название его лосьона после бритья.

– Этот юноша пишет очень по-французски; сейчас у него пока только одни идеи, которые он принимает за эмоции, но я не отчаиваюсь дождаться от него какого-нибудь рассказа. У меня для вас интересное предложение, Малоссен.

Джулиус Превосходный уселся рядом со мной. Джулиус Превосходный, да и я тоже, находим Королеву Забо обворожительной. Склонив голову набок и высунув язык, Джулиус Превосходный, кажется, задается вопросом, как долго эта женщина думала, прежде чем появиться на свет.

– Прежде всего скажите, полиция очень вас достает с этим делом?

– Да нет, скорее я их отвлекаю.

– Так. Прекратите это немедленно, Малоссен, это крайне важно для того, что всех нас ожидает. Никаких заигрываний с полицией. Я собираюсь занять все ваше свободное время.

И тут же набросилась на телефон внутриофисной связи:

– Калиньяк? Малоссен пришел. Мы сейчас присоединимся к вам в конференц-зале. Предупредите Готье и Луссу, если он на месте.

Она почти уже повесила трубку, но вовремя передумала:

– Да, Калиньяк! Как там у нас насчет кофе?

И обращаясь ко мне:

– Я же приглашала вас на кофе сегодня утром, так?

***

Уже в коридоре, по дороге в конференц-зал:

– Еще одно, Малоссен. Примете ли вы мое предложение, пошлете ли меня куда подальше, или мы в очередной раз повздорим, как бы там ни сложилось, никому ни слова об этом, договорились? Секрет фирмы.

***

Другая обстановка – другие правила. Кофе в издательстве «Тальон» точно такой же, как и во всех подобных заведениях. Франк двадцать в щелку в обмен на обжигающий пальцы пластмассовый стаканчик, который уже больше ничего не весит, когда он пуст... короче, писательский одноразовый, растягиваешь удовольствие, сколько можешь, потому что впереди – один мусорный бачок.

Лусса, Калиньяк и Готье уже ждут. Юный Готье бледнеет при виде Превосходного Джулиуса, и не зря, так как этот тут же пытается уткнуться мордой ему в промежность, прежде чем я успеваю призвать его к порядку. Джулиуса так и тянет к нему. И какой такой исключительный запах может испускать этот старшеклассник-вундеркинд от издательского дела. Калиньяк, директор по продажам, со своими сальными шуточками заправского регбиста идет открывать окно, чтобы проветрить помещение после Джулиусовых восторгов. Разобравшись с Готье, Джулиус Превосходный удостаивает облизывания руку Луссы, как бы убеждая меня в правильности приоритетов в выборе друзей.

– Так, можем садиться, – провозглашает Королева Забо.

Совет министров всегда начинается у нее этой фразой: «Так, можем садиться». Не «Присаживайтесь», не «Салют, парни, ну что, катит сегодня?», нет, всегда одно и то же: «Так, можем садиться».

Что мы и делаем, слегка поскрипев стульями.

– Малоссен, при слове «Вавилон» что приходит вам на ум?

Можно считать заседание открытым.

– Вавилон? Я вижу башню, Ваше Величество, первую высотку человечества, толпы, стекающиеся со всех концов света в одну воронку, уставшие от бесконечных скитаний и возводящие это подобие Эмпайр-стейт-билдинга, чтобы набиться туда, как селедки в бочку.

Она улыбается. Королева Забо улыбается и говорит:

– Неплохо, Малоссен. А теперь, если перед этим чудом вавилонским поставить инициалы: Ж. Л. В., о чем вы подумаете?

– Ж. Л. В.? Наш родной Ж. Л. В.? Наш печатный станок бестселлеров? Наша несушка золотыми чернильницами? Это имя напоминает мне о моих сестрах.

– Как это?

– О Кларе и Терезе, моих сестрах.

Ну и о Лауне, третьей, медсестре. Ж. Л. В. – их любимый автор. Когда Лауна познакомилась с Лораном, этим айболитом, ее будущим мужем, я освободил им свою комнату, они прыгнули в койку и засели там без малого на год. Целый год любви по двадцать пять часов в сутки. Любви и чтения. Каждое утро я относил им наверх дневной паек, и каждый вечер Клара и Тереза приносили обратно грязные тарелки и прочитанные книжки. Иногда они задерживались. И так как у них всегда полно своих незаконченных дел, я карабкался за ними и заставал обеих, устроившихся посередке между двумя старшими, в то время как Лауна читала вслух пространные отрывки из Ж. Л. В.:

Не успела няня Софья выйти с маленьким Акселем-Жюлем, как Таня и Сергей в едином порыве бросились в объятья друг к другу, радуясь долгожданной встрече. На часах восемнадцать двенадцать. Еще три минуты, и Сергей пройдет большинством голосов в Национальную Баллистическую Компанию.