Малоссен (№3) - Маленькая торговка прозой

– Человек, которого я любила.

Потом добавила:

– Единственный в своем роде.

И когда он спросил, почему же человек, которого она удостоила своей любви, согласился играть такую низкую роль – писателя, которым он не являлся, – она выпалила на одном дыхании:

– Чтобы утешить свою сестру, чтобы сколотить состояние ребенку сестры, чтобы позабавить свою семью и самому развлечься; потому что это трагический характер, который только играет в веселость и никогда не веселится по-настоящему, но это его развлекает... дурачина, которого убили, потому что сам он не был убийцей!

– Он украл у меня мой труд.

– Ничего он у вас не крал. Он совершенно искренне полагал, что Ж. Л. В. – это Шаботт.

«Подстава, – думал той ночью Кремер, в полной апатии, – я стрелял в манекен...»

– И все служащие «Тальона» тоже так думали, в том числе и Готье!

Ее трясло от ярости. Кремер ждал, что она вот-вот опять схватится за револьвер. Вместо этого он услышал ее ворчание:

– А теперь помолчите, мне надо сменить вам повязку.

Она управлялась с грубоватой ловкостью настоящего хирурга.

Они уехали из Парижа, как только он смог держаться на ногах. Уехали ночью. Она прикрепила голубую мигалку на крышу своего белого «рено», а на него набросила медицинский халат.

– Они ищут раненого, они не станут подозревать медбрата.

На ферму в Веркоре они прибыли на рассвете. Тучи, сосны, скалы и штокрозы.

– Вы будете спать здесь.

Она указала ему на раскладное кресло, стоявшее в комнате, обитой светлой сосной. С потолка свисал китайский фонарь.

– Писать можете здесь, за столом у окна.

Окно выходило на молодую дубовую рощу.

– Я позвоню директрисе «Тальона», когда вы заметно продвинетесь в своей работе.

Это и был ее план: он должен опубликовать свою исповедь. Эти страницы, напичканные мельчайшими подробностями, будут свидетельствовать в его пользу. Ему не следует возвращаться в Париж, пока дивизионный комиссар Аннелиз не прочтет все это.

– Почему вы это делаете?

И в самом деле, почему? Ведь он убил ее возлюбленного, ко всему прочему...

– Я не убийца, – ответила она, – я не решаю проблемы, убирая их.

Еще он хотел знать, почему для нее так важно, чтобы его исповедь была напечатана, разошлась по книжным магазинам.

– Чтобы все узнали правду. Тогда они не смогут сделать вид, что забыли о вас, не смогут подослать убийцу к вам в камеру. Может быть, нам даже удастся спасти Шампрон.

Теперь он не испытывал никаких чувств к этой красивой женщине. Ее решительность обескураживала его. Он позволял ей распоряжаться его судьбой настолько, насколько ему самому она была безразлична. Ему, как и прежде, было любопытно, что же случится дальше, но последствия всей этой истории нисколько не волновали его. Спасут они Шампрон или нет, теперь ему было все равно. Он как будто присутствовал на спектакле. Театр одного актера, в главной роли – она. Для него она теперь была не более реальной, чем персонажи, рождавшиеся под его пером. Из какой естественной, а вовсе не сказочной, среды вышла эта женщина, которой все так удавалось? Она умела все: спрятать машину, держать револьвер, загримироваться непонятно во что, обработать руку, от которой отхватили два пальца... Она могла все: достать антибиотики без рецепта, три литра крови для переливания на дому, менять машины как перчатки, найти дом, затерянный в глуши Веркора... Конечно, она была красива, но ее красота была настолько очевидна... Стереотип. Но стереотип своего времени, уверенный в своей исключительности.

– А вы, что вы думаете о моих романах? – спросил ее Кремер в промежутке между двумя пропастями молчания.

– Чушь собачья.

Зато к Королеве он привязался с самого ее появления. Его коробило от ее резкости, но она говорила настоящим языком книг. Он рьяно принялся за работу, полностью подчинившись ее королевской власти. Он свернул шею третьему лицу единственного числа, чтобы достать из небытия свое «я», которое бы говорило от его имени. Это помогло ему понять, что он был вовсе не мстителем-идеалистом (ему так нравилось описывать состояния души этого персонажа), а импульсивным убийцей, глядящим на себя в зеркало, здесь и сейчас, в изъявительном наклонении.

– Александр, вы еще вспоминаете о Сент-Ивере? Подумайте, не спешите с ответом. Вы хоть иногда еще думаете о нем?

– Нет.

– А о годах, проведенных в Шампроне?

– Нет, я правда больше не думаю об этом.

– И все же вы были там счастливы?

– Да, думаю, да.

– Вас беспокоит судьба ваших товарищей?

– Не слишком.

– Почему, как вам кажется?

– Не знаю. Сейчас я здесь. С вами.

– А о Каролине вы вспоминаете?

– О Каролине?

– Каролина, ваша жена...

– Нет.

– Александр, так почему вы убили Сент-Ивера, на самом деле?

– Я не знаю. Я вдруг понял, что я просто заключенный, так мне кажется, а он – обыкновенный директор тюрьмы.

– А Шаботта?

– Чтобы отомстить за Сент-Ивера.

– Директора тюрьмы?

– Нет, другого Сент-Ивера, который создал Шампрон.

– Но если вы не думали об этом...

– Шаботт сам начал, он смеялся над Сент-Ивером, это было невыносимо.

– Невыносимо?

– Да, невыносимо, жестоко. Я не мог перенести такую жестокость.

– А Готье?

– Я должен был отомстить за человека и за мечту.

– Вы это и написали от третьего лица, но это исходило не от вас, скорее – от Ж. Л. В. Так почему вы убили Готье?

– Мне показалось, что я был там именно для этого.

– Нет, этого мало.

– ...

– ...

– Я хотел...

– ...

– Я хотел скомпрометировать Жюли.

– Чтобы потом явиться ее спасителем, когда ее арестуют?

– Да.

– Напишите все это. Напишите в настоящем времени изъявительного наклонения.

Королева помогла ему довести исповедь до конца. В настоящем времени изъявительного наклонения – в реальности совершенных преступлений, и в первом лице единственного числа – его лице, лице убийцы. Сотня страниц, не больше, но впервые это будут в самом деле его страницы, это будет он сам. Королева не лишала его живой плоти, наоборот, она помогала ему заполнить пустоту, заживляла старую рану.

***

Наступило утро, когда Королева и Жюли вернулись в Париж, чтобы отстаивать дело Кремера в полиции. Он остался в Веркоре один.

– Ждите здесь, пока за вами не приедут.

– И чтобы время зря не тратить, пишите, Александр. Начните с этого рекламного агента, который присвоил себе землю, это будет хорошая завязка.

Но Веркор навеял ему другой сюжет: историю маленького сына дровосека, десятилетнего мальчонки, на глазах у которого 21 июля 44-го молодчики из СС, оккупировавшие долину Вассьё, расстреляли всю его семью; он поклялся отыскать их всех и истребить одного за другим. Заодно маленький дровосек спасет вековые леса Амазонки, попавшие в руки тех же садистов, он первым станет использовать вторсырье – бумажную массу, подружится с издателями и писателями и будет всячески способствовать развитию книгоиздания.

Закрывая дверцу машины за Королевой Забо, он попросил:

– Когда вы приедете за мной, привезите, пожалуйста, полную документацию по печатной промышленности и по рынку бумажного производства.

Машина отъехала, и ему пришлось кричать, чтобы его услышали:

– А это, как договорились, я напишу в первом лице и в настоящем времени индикатива!

VIII

ЭТО АНГЕЛ

– Мы назовем его «Это-Ангел».

46

– Перестаньте ходить вокруг да около, Бертольд, вы вычистили мне Малоссена как устрицу!

Профессор Марти вернулся из Японии, и об этом уже знала вся больница.

– Единственное, чего вы требовали, Марти, это чтобы его не отключали!

Бертольд едва поспевал на своих длинных ногах за разъяренным метеором Марти.

– Я вам устрою, Бертольд... Малоссену будете завидовать!

Бертольд нисколько в этом не сомневался.

– Но в чем вы меня обвиняете, черт возьми? Я же его не отключал!

В коридорах всё и вся застывало на месте, пропуская маленького разгневанного человечка и следующего за ним извиняющегося долговязого.

– Я обвиняю вас в том, что вы неизлечимы, Бертольд.

Они мчались к палате Малоссена.

– Да что такое, я всего лишь отрезал у него маленький кусочек печенки!

– Знаю, чтобы пришить его желтушному циррознику, который, кстати, умер на следующий же день.

– Эксперимент по пересадке, Марти. Могло бы получиться.

– Да он уже был готов, и вы это знали; есть эксперименты, к которым даже не стоит приступать.

– Для спасения жизни! Эксперименты, к которым не стоит приступать? Так-то вы понимаете свое призвание врача?

– Именно так! Вы сами, Бертольд, – опыт, на который я в жизни бы не решился!

– Выбирайте слова!

– Не раньше, чем вы станете разборчивым в поступках.

– А двойная пересадка почек, а пересадка легких, это, по-вашему, тоже не удалось?

– Вы еще скажите, что получили согласие родственников.

– Родственники? Семья Малоссенов? Ну что ж, вы сами начали! Нахальная семейка, да эти полуарабы повисли на мне как кандалы, не дают спокойно работать – отличная компания, Малоссены. Кстати, раз уж мы об этом заговорили, вот, полюбуйтесь на них! Смотрите, Марти, смотрите!

Бертольд распахнул дверь в палату жестом торжествующего победителя.

***

В палате Бенжамена собрались все. Там были Тереза, Клара, Жереми, Малыш, Тянь с Верден, Лауна с мужем и близняшками, Амар, Хадуш и Ясмина, еще Лейла и Нурдин, Длинный Мосси и Симон-Араб, выпущенные в виде исключения по такому поводу, пес Джулиус, и еще там были Жюли, Лусса с Казаманса и Королева Забо, был даже тот полицейский в летной куртке с меховым воротником и дивизионный комиссар Аннелиз, его начальник.

Всего двадцать три посетителя.

Двадцать четыре, считая Марти.

Семейство Малоссенов. Племя главного действующего лица. Они поздравляли его с днем рождения.

– Не входите, Бертольд, – приказал доктор Марти, – это маленькое торжество вас не касается.

Был пирог со свечами и шампанское для всех. И в качестве подарка – уйма хороших новостей, которые Жереми одну за другой пересыпал в ухо Бенжамену.

– Джулиус поправился, Бен, хороший знак, У Малыша больше нет кошмаров, Марти вернулся, Жюли поймала убийцу, я не спалил издательство «Тальон» – все путем, Бен, мы уже в конце туннеля – ты веришь мне, скажи? Увидишь, скоро мы поставим тебя на ноги!

***

Я верю, Жереми, вы устроили хороший праздник, спасибо, подарки, все замечательно, спасибо. Марти и Жюли вернулись, здорово. Что до меня здесь ты перестарался, но все же, спасибо, думаете обо мне, это приятно; но главное не в этом, Жереми, самый лучший подарок еще впереди. Как могло случиться, что все вы, здоровые, на своих человечьих ногах, со своими ушами, своими глазами, широко раскрытыми, такие живые и, следовательно, такие чуткие, как же получается, что вы проходите все время мимо самого главного, сейчас, когда все можно предвидеть? Почему я первый все сразу замечаю, я, от которого осталась разве что оболочка прежнего Бенжамена, а ты, Жереми, ты что же не слышишь, как бьется второе сердце Клары?

Клара сейчас родит!

Жюли, Хадуш, Ясмина! Клара сейчас начнет рожать!

Марти! Доктор! У моей сестры сейчас начнутся схватки!

И ее маленький обитатель напуган, как зайчонок, послушали бы вы, как бьется его сердечко! Кормили, выхаживали, холили, лелеяли целых девять месяцев, и вдруг ему надо прыгать без страховки, без парашюта на заминированное поле! Почти то же самое, что увидеть, как на вас летит пуля двадцать второго калибра, выпущенная в упор. Бергсон был прав: в том, что касается прибывающего и уходящего, оба они слышат тот же трубный глас и у них обоих от этого душа в пятки уходит, рождаться или умирать – один хрен, приправленный ядреным перцем, для тех, кому это в новинку. Радикальная смена привычек. Человек – привязчивое животное, но всегда найдется секатор, чтобы обрезать все его привязи.

Марти, доктор, я знаю, моя семья несколько надоедлива, но если бы вы могли уделить нам еще немного времени, чтобы встретить маленького лихача моей Клары, я был бы вам весьма благодарен, правда; мне кажется, ему было бы не так страшно, знаете, всякие там опасения, как бы не родился с тремя ногами или шестью ушами. Вы гуманный человек, и если гуманист введет его в этот мир, это придаст ему нравственных сил, не так уж мало для начинающего, ведь они наперечет на этом свете, настоящие-то гуманисты...

***

Он заявил о себе тихим обмороком своей мамочки. Она, и без того бледная, вдруг побелела как снег. Вздохнула.

– Клара!

Но Клара уже лежит на руках у полицейского в куртке, доктор командует «сюда, скорее», и все племя в количестве двадцати трех человек ринулось вслед за Марти по коридорам больницы (двадцати двух, если быть точным – Жюли осталась у постели Бенжамена), которые равномерно разворачивают перед ними свой лабиринт, так до самого операционного стола, где все и начинается. Клара очнулась, доктор, закатав рукава, отправляется навстречу новой жизни, и все племя стягивается плотным кольцом, как регбисты вокруг мяча, знатная куча-мала, все толкаются и сопят вместе с Кларой. Это оттого, что в последние месяцы они все втянулись в ее ритм жизни, делали глубокий вдох и выдох, дышали учащенно или задерживали дыхание, все до последнего принимали в этом участие. Робкие предупредительные наскоки крайних, сомневающихся в жизни, более уверенный напор тех, кто впервые вдохнул полной грудью, как Королева Забо («что я выпускаю? совсем из ума выжила...»), и выдохнул так, что голова чуть не вылетела, как пробка из бутылки, можно подумать, она тоже рожала, только не человека, книгу; вдыхающие – Мосси, задерживающие дыхание – Араб, и выдыхающие – сам дивизионный комиссар Аннелиз («ладно, может быть, завтра удастся отдохнуть...»). Лейла, Нурдин, Жереми и Малыш снуют вокруг этой спаянной груды тел с беззаботностью запасных игроков, пытаясь угадать, откуда появится мяч, чтобы сразу наброситься на него. Здесь всё...

Но мяч пролетает высоко над их головами...

Его победно хватают руки доктора Марти.

И все – врассыпную, отходят, обернувшись, готовясь к подаче, чтобы лучше видеть, как доктор повернет ход игры.

Обычное появление нового человечка, и, как обычно, это ни на что не похоже.

Прежде всего, это не кричит.

И это смотрит. Всем становится даже как-то не по себе, что смотрят не они, а на них.

И это не выказывает ни малейшего испуга.

Оно, скорее, задумчиво. Как будто спрашивает себя, что все эти спортсмены здесь забыли.

Потом вдруг решает подарить их улыбкой.

Редкое зрелище – улыбка новорожденного. Обычно приходится немного подождать, пока он соизволит улыбнуться, то есть пока у него не появятся первые иллюзии. А этот – нет, улыбается сразу после свистка к началу игры. И улыбка его замечательно сочетается со всем остальным. Остальное – это Клара Малоссен и Кларанс Сент-Ивер. Это округлая мордашка Клары и челка Кларанса, это смесь блондинистого Сент-Ивера и смуглых Малоссенов, это одновременно – приглушенная матовость и светлый блеск, это только что появилось на свет и уже так внимательно, так заботливо старается никого не обидеть недостатком своего внимания, не забыть ни отца, ни мать в аккуратном распределении опознавательных черт... Но что крепче всего соединяет внимательную мечтательность Клары и вдумчивую энергию Кларанса, так это улыбка – ничего особенного, просто одна губа свободнее, чем другая, маленький веселый маячок в этом хмуром собрании слишком серьезных людей, всем своим видом показывает, что, в конце концов, ребята, не так уж все страшно... все будет хорошо... вот увидите...

– Это ангел, – произносит Жереми.

И потом, поразмыслив, добавляет:

– Так его и назовем.

– Ангел? Ты хочешь назвать его Ангелом?

Жереми всегда всем дает имена.

Тереза всегда спорит.

– Нет, – говорит Жереми, – мы назовем его «Это-Ангел».

– В одно слово? «Этоангел»?

– Нет, каждое слово с большой буквы.

– «Это-Ангел»?

– Это-Ангел.

***

То, что произошло дальше (когда Клара заснула, а доктор Марти положил младенца в колыбель), призвано было круто изменить судьбу инспектора Ван Тяня. Словно чтобы опробовать имя, которое навсегда пристало к нему, Это-Ангел грациозно, по-сентиверовски, взмахнул локоном и тоже заснул, совсем как ангел складывает свои крылышки. «Ангелы засыпают, как только опустятся на землю», – заметил Жереми. Фраза упала в неподвижную тишину. Это походило на какое-то оцепенение или на одновременное всеобщее погружение в воспоминания. Никто даже не пошевелился. Именно этот момент Верден выбрала, чтобы засуетиться в своем кожаном конверте. Старый Тянь подумал, что малышка устала, и хотел успокоить ее, погладив по голове. Но Верден сухо отстранила руку инспектора и, решительно вцепившись в края кожаного мешка, заработала локтями, пока совсем не вылезла из своего кокона. Тянь едва успел подхватить ее, чтобы она не вывалилась на пол. Но, ловко изогнув маленькое тельце, она увернулась от него и решительным, немного неровным шагом направилась к колыбели. Когда она достигла кроватки, посмотрела на спящего ребенка и наконец повернулась к собравшимся, всем стало ясно, что никакая сила не сможет оторвать ее от нового сторожевого поста. «Верден ходит, – подумал Жереми, – не забыть сообщить Бенжамену, что Верден уже ходит». Между тем инспектор Ван Тянь бесшумно подался назад. Три шага, и он в коридоре.

Он шел к выходу. Тихое разрешение от бремени инспектора Ван Тяня никому не доставило хлопот.

47

Настоящее время изъявительного наклонения ничего не выражало для Кремера. Чтобы убедиться в этом, ему и одной ночи, проведенной в том доме в Веркоре, было слишком много. После отъезда женщин он устроился за своим рабочим столом, но слова не шли ему на ум. И что еще хуже, само желание найти эти слова его покинуло. Совершенно опустошенный, он уставился на чистый лист. Такого с ним никогда еще не случалось.

Нельзя сказать, чтобы эта праздность не нравилась ему. Сначала она даже заинтриговала его, как все, что могло его удивить. «В сущности, настоящее время индикатива ничего для меня не значит». Но желание писать в прошедшем тоже, кажется, прошло: «Впрочем, прошедшее – тоже». Он так и просидел за столом весь день до поздней ночи. Когда дубовая рощица за окном превратилась в сплошную непроницаемую стену, он отправился спать. Ему показалось, что кровать куда-то проваливается под ним. «В будущем? Нет, об этом даже думать не стоит». При одной мысли, что он мог бы написать что-то в будущем времени, его разобрал дикий хохот, от чего даже кровать затряслась. Он вскинул руки перед собой, чтобы не упасть, но ощущение падения не исчезло. Валик в изголовье, в который уперлись его пальцы, точно так же ходил ходуном, как и все вокруг. Он решил, что лучше будет скатиться на пол. «Скорее слезть с этой дырявой посудины». Напрасно. Пол тоже раскачивался. «Вот так, начнешь менять времена и земля уходит из-под ног...» Он вдруг совершенно отчетливо представил себе эскалатор, по которому мчался с бешеной скоростью против движения, не продвигаясь ни на йоту. Цепляясь за ускользающий полог кровати, за угол уходящего из-под рук стола, за ненадежную спинку стула, он наконец сумел подняться, сначала на одно колено, а потом и на обе ноги. Больше не качает. «Стою. Земле нужны перпендикуляры».

Он завернулся в перину и вышел посидеть на лавке, поставленной снаружи, у входа на кухню. Выцветшая от непогоды доска, лежащая на нескольких плоских камнях. «Ничего. Держится». Прислонившись к неровной стене дома, он задумался, и в мыслях его промелькнула Королева Забо, которая забила ему голову этими временами. Они вытеснили все остальное. Все сводилось в одну временную точку. «Не к настоящему, а к одному мгновению, что не одно и то же». Свет полумесяца венцом ложился на штокрозы. Кремеру вдруг захотелось узнать, что скрывается там, в глубине этого ночного пейзажа. Он сбросил перину и, вооружившись косой, свисавшей с балки сарая, ринулся на невидимого неприятеля. Над кроватью хозяйки он видел фотографию человека в белом мундире в гуще этих диких зарослей. В потоках лунного света голый Кремер бросился на подмогу губернатору. Красавица, должно быть, очень любила губернатора. Методично срезая косой высокие стебли, Кремер вдруг почувствовал себя причастным к этой, столь непоследовательной любви, которой красавица дарила мужчин своей жизни. Она позволила сорнякам задушить свои чувства. (Королева как-то говорила об этом: паразитирующие лианы обвились вокруг кровати Малоссена... медицинская растительность.) За плотными рядами штокроз вставала непроходимая стена крапивы. Кремер косил до самого утра. Солнце так и застигло его: голый, «на своих двоих», равномерно сгибаясь и разгибаясь вслед за косой, он сметал последние растения, которые в предсмертной агонии нещадно жгли его стопы и лодыжки.

Он оделся. Налил свежего молока в блюдце для ужа. Бросил туда щепотку красных зерен, которыми травили полевок на чердаке. Одиночество – это пытка, от которой прирученных животных следует избавлять.

Он прошел дубовую рощу насквозь, до самых границ соседней усадьбы. Когда почтальон зашел в дом, чтобы оставить почту, он незаметно проскользнул за руль его желтого грузовичка.

В Гренобле он сел в скорый на Париж.

В Париже он отправился на метро прямо в Люксембургский сад.

***

В Люксембургском саду человек с тремя пальцами копал под кустом.

– Ты ищешь клад?

Человек обернулся. Двое малышей лет четырех-семи – он не умел определять детский возраст – с любопытством наблюдали за ним.

– Нет, пасхальное яйцо.

Мальчишка пожал плечами, его сестра – тоже.

– Пасха была на прошлые каникулы, – возразил мальчик.

– И потом, яйца надо искать в своем саду, – подхватила девочка, – а не в Люксембургском.

– Яйца можно искать где угодно, – ответил человек с тремя пальцами, – поэтому их и находят везде и в любое время года.

– Тебе помочь? – спросила девочка, у которой было ведерко и совок.

– Хорошо бы, – ответил человек с тремя пальцами.

Он показал им статую метрах в десяти и каштан с другой стороны.

– Ты, – сказал он девочке, – будешь копать под деревом, а ты – рядом с этой статуей.

Дети копали очень старательно, но яиц не нашли. «Так я и знал», «Так я и знала», – одновременно подумали они про себя. Когда же они прибежали сказать ему, что он ошибся, человек с тремя пальцами уже исчез. На его месте была ямка, на дне которой – полиэтиленовый пакет.

– Сам-то нашел, – сказала девочка.

***

В такси, по дороге в больницу Святого Людовика, Кремер осмотрел револьвер, осторожно, так, чтобы он не попал в зеркало заднего вида. Прекрасное рабочее состояние. Даже блестит. Красивое оружие, отец Каролины любил такое. «Смит-вессон», хромированные накладки. Когда крутишь барабан, раздается мягкое пощелкивание. Напоминает звук закрываемой неспешным жестом дверцы шикарной машины. Даже в таком тоненьком пакете он прекрасно сохранился. «А вы знаете, что пластик – это французское изобретение?» Кремер-старший обожал эту историю. Он часто рассказывал ее за столом. «Его открыл один молодой француз – Анри Прео, с Севера, ему и тридцати не было. Только вот не повезло парню, связался с какими-то сволочами, которые продали втихую его секрет американцам. Прео так и не удалось отстоять свой патент». «Ему и тридцати не было». Идеальный сын Кремера-старшего всегда был смышлен не по годам. Кремер подумал, сколько могло быть Малоссену – вторая любовь красавицы, – когда он свалил его во Дворце спорта. Сколько бы ни было, с того вечера это больше не имело значения. Малоссен стал жертвой мгновения, когда эта пуля впилась ему в голову. Кома. Королева как-то описала это печальное зрелище. «Теперь я смогу его увидеть», – ответила красавица. Кремер не сомневался, что и он сможет его увидеть. Она поступала лучше, чем остальные. Она была из тех женщин, что проводят всю оставшуюся жизнь у изголовья жертвы мгновения. Но Кремер освободит Малоссена и его красавицу, как он освободил губернатора и ужа. Потом он сам освободится от этого вечного мгновения, когда уносили комочек его плоти, когда умирали Каролина, близнецы, Сент-Ивер, пианист, Шаботт и Готье, – ведь просто невозможно не суметь растворить этот маленький кусочек сахара в чашке с кипятком!

– Вы врач? – спросил шофер такси.

– Я медбрат, – ответил Кремер, чтобы объяснить, почему он в белом халате.

– А...

– Вы знаете, – сказал Кремер, когда шофер остановил машину и объявил счет, – вы знаете, мои романы разошлись тиражом в двести двадцать пять миллионов экземпляров!

– Да? – отозвался шофер.

– Я начал в ранней молодости, – продолжал Кремер, протягивая банкноту в двести франков.

И добавил:

– Пожалуйста, сдачи не надо.

***

Он не ошибся. Она была там; склонившись у изголовья Малоссена, она держала в своей руке руку Малоссена, положив голову на грудь Малоссену; ее красивая голова – волосы у нее уже успели отрасти – оказалась в кружеве щупалец, присосавшихся к телу Малоссена. Она не слышала, как Кремер проник в палату. Она как будто заснула, подобрав под себя ноги и грациозно согнув спину, чтобы быть ближе к Малоссену.

Он не хотел ее будить.

Он взвел курок, стараясь не нарушить глубокой тишины.

48

– Кремер!

По привычке Тянь отбросил назад конверт маленькой Верден, чтобы достать свое оружие. Но так как конверт был пуст, то поддался неожиданно легко. Мгновенное замешательство, вызванное удивлением, позволило Кремеру обернуться и выстрелить. Оба револьвера рявкнули одновременно.

Инспектор Ван Тянь прожил эту вспышку вечности со смешанным чувством профессионального раздражения (хороший полицейский не должен попадаться на привычке), недоверчивого восхищения (несомненно, предсказание старухи Шаботт исполнилось слово в слово: Верден его покинула, и он только что убил убийцу ее сына), признательности по отношению к Кремеру (который, одолжив ему свинца своей пули, освобождал его от бесконечной агонии ожидавшей его отставки), огромного облегчения (ему не придется чахнуть в трауре по Верден) и светлой надежды (если Жервеза не дала маху со своим уходом в монашки, то он теперь точно проснется в объятиях Жанины, там, наверху, на мягких перинах у Господа Бога). Прибавьте к этому некоторое удовлетворение от того, что он в нужный момент проходил мимо палаты Бенжамена, и уверенность, что Бенжамен, как и положено, дотянет до девяноста трех лет, при условии, что он, Тянь, успеет выпустить вторую пулю в голову Кремеру, который имел в этом крайнюю необходимость.

Три выстрела, последовавших один за другим, разнеслись по всем коридорам необъятной больницы, достигнув ушей племени Малоссенов, многоголовое существо которого не замедлило появиться на пороге палаты.

Тело Кремера распласталось под кроватью Бенжамена, а Тянь, которого отбросило в коридор, сполз по стенке и так и остался сидеть, упершись ступнями в пол и согнув ноги в коленях, в позе медитирующего тайского жителя полей.

Присмотрелись.

Пульс...

Все кончено.

«Ангелы засыпают, как только опустятся на землю», – повторил Жереми, когда белая простыня сложила крылья над старым Тянем. И он заплакал бы, если бы в этот самый момент Малыш не закричал:

– Смотрите! Бенжамен заговорил!

Все поглядели на Малоссена. Естественно, Малоссен молчал, верный себе, растянувшись с завидным безразличием под закрывшей его своим телом Жюли.

– Нет, там! Жюли, смотри!

Жюли подняла наконец голову и увидела то, что все пытались разглядеть там, куда указывал Малыш. Там, за зарослями прозрачных лиан, где она только что лежала, подрагивал сигнал электроэнцефалографа, как пробивающиеся сквозь чащу солнечные лучи. Мозг Бенжамена мощными толчками прокладывал себе путь к свету.

– Господи Боже, – произнес кто-то.

– Это, наверное, короткое замыкание!

Бертольд в три шага пересек палату и склонился над машиной, ворча, что нечего, дескать, укладываться сверху на больного, к которому подключены такие сложные аппараты. Проверили, нажали, где надо, на кнопки, повернули, где надо, переключатели... ничего не поделаешь: Бенжамен по-прежнему заполняет собой экран.

– Что он говорит? – спросил Жереми.

И так как никто ему не отвечал, он повторил:

– Что он говорит?

Бертольд в это время постукивал по машине, сначала ладонью, потом и всем кулаком, наблюдая за этими признаками церебральной регенерации с таким скептическим выражением лица, какого не встретишь и у эксперта из папской курии, осматривающего свежие стигматы.

– Вы что, язык проглотили? Что он говорит?

Жереми обращался прямо к Марти.

Марти только что встретился взглядом с Терезой. Тереза это Тереза. Никакого удивления.

– Ну же? – настаивал Жереми.

Бертольд уже тряс машину двумя руками.

– Ну семейка...

Воскресший Бенжамен был явно не в духе. Экран уже почернел от злости.