Малоссен (№2) - Фея Карабина

– Это, девочки, современный Китайский квартал, – возвестил он в облаке кориандра между иероглифическими вывесками на улице Шуази, – но есть и другой, гораздо более древний, и я, археолог ваших юных душ, немедленно вам его покажу!

На этом этапе своего рассказа Тянь замялся, как игральные кости сгреб обе отвергнутые Пастором пилюли, обильно запил их бурбоном, вытер губы ладонью и сказал:

– А теперь слушай хорошенько, сынок. Тут наступает конец дальневосточному хождению по барахолкам, мы все залезаем в автобус, и Стожилкович везет нас по улице Тольбиак к аналогичному мосту, выходящему, как ты, возможно, знаешь, на винный склад, то бишь на новый склад, построенный в сорок восьмом году.

Пастор поднял бровь:

– Это же квартал твоего детства, нет?

– Именно, сынок.

Югослав кладет руль налево, выруливает на набережную Берси, потом направо, перемахивает Сену и тормозит свой сундук с бабулями как раз напротив Нью-Велотрека Маде ин Ширак.

«Девочки, видите эту гигантскую мышеловку? – взревел Стожилкович. – Видите вы этот подземный взрыв современной архитектурной мысли?» – «Да-а!» – отвечает хор девушек. – «А знаете, зачем он нужен?» – «Не-ет!» – «Так вот, он нужен для того, чтоб юные психи вертелись по кругу на сверхсовременных велосипедах, которые тем не менее остаются все теми же допотопными педальными агрегатами!»

– Он и вправду так выражается, этот Стожилкович? – спросил Пастор.

– И даже лучше, сынок, он говорит с роскошным сербскохорватским акцентом, и я совершенно не уверен, что они понимают все, что он им навешивает, но не перебивай, слушай, что было дальше.

– Сударыни, это преступление! – вопит Стожилкович. – Потому что знаете, что здесь было до возникновения данного флюса?

– НЕТ!

– Здесь был маленький винный подвальчик, о, ничего особенного, скромная забегаловка, где разливала что придется самая поразительная, самая щедрая пара из всех, кого я когда-либо знал!

Сердце бабушки Хо перестало биться, и сердце инспектора Тяня окаменело внутри сердца бабушки Хо. Ведь он слушал историю своих собственных родителей.

– Жену звали Луиза, – продолжал Стожилкович, – но все звали ее Луиза-Тонкинка. Короткого срока учительской службы в Тонкине ей хватило на то, чтобы понять: хватит ломать колониальную комедию. Она вернулась домой, ведя за ручку крошечного тонкинского мужа, и вдвоем они выкупили винный погребок Луизиного отца. Она родилась в винной лавке, значит, там ей и жить! Верно, такова была ее удивительная судьба. И она стала самой милосердной торговкой вином на свете. Просто находка для нищих студентов и прочих пасынков большой Истории – то бишь для нас, югославов… «У Луизы и Тяня», девочки, мы находили приют, не имея ни гроша, – рай, когда думали, что потеряли душу, и милую родину, когда чувствовали себя бездомными скитальцами. А когда послевоенное время сотрясало наши бедные головы, когда мы и вправду не могли понять, то ли мы сегодняшние мирные студенты, то ли вчерашние героические убийцы, тогда старший Тянь, муж Луизы, Тянь из Монкая (уроженцем которого он был) брал нас за руку и уводил к миражам своей задней лавки. Он укладывал нас на циновки, бережно, как больных детей, которыми мы, в сущности, и были, протягивал нам длинные кальяны и скатывал пальцами маленькие опиумные шарики, в потрескивании которых мы вскоре обретали то, чего не давало даже красное вино.

– И вдруг я их разом вспомнил, сынок, вспомнил эту команду югославов, ходивших к моим предкам сразу после войны. Этот Стожилкович был одним из них, да, я узнал его, как будто видел вчера, а ведь сорок лет прошло! Его дьяконский бас… манера говорить со всякими выкрутасами… вообще-то он ни капли не изменился… Стожилкович, Стамбак, Миложевич… Вот как их звали… Мать кормила и поила их задарма, это точно. Конечно, у них не было ни копейки. А иногда отец усыплял их с помощью опиума… Мне, помнится, это было не особенно по душе.

– Они сражались с нацистами, – говорила мать, – они победили власовцев, а теперь вдобавок им надо следить за русскими, ты не считаешь, что они заслужили время от времени трубочку опиума?

А надо тебе сказать, что я уже в то время был ментом, совсем еще зеленым велопатрульным, и эта задняя лавка меня, в общем-то, беспокоила. О ней уже ходили слухи, и посещали ее отборные ребята. Чтоб никого не смущать, я, не доходя до дома, снимал полицейскую форму. Скатывал ее – и в сумку, а домой заявлялся в рабочей спецовке, с велосипедом под ручку, будто иду с электролампового завода.

Тянь ностальгически усмехнулся:

– А теперь я работаю под китаянку! Видишь, сынок, с самого начала у меня просто призвание к подпольной работе… Но я не это хотел тебе сказать…

Тянь провел рукой по седеющему ежику. Каждый волосок немедленно распрямился, как пружина.

– Память, сынок… одно воспоминание тащит за собой другое… как воображение, только задом наперед… сплошная дурь.

Теперь уже Пастор полностью присутствовал при разговоре.

– В один прекрасный день, – сказал Тянь, – или, вернее, вечер, весенний вечер, под большой глицинией у входа в распивочную, – да, у нас была глициния, сиреневая, – мамины сербскохорватские орлы, умеренно нализавшись, сидели за столом, и один из них вдруг воскликнул (не помню уж, Стожилкович или кто другой): «Мы бедны, наги, одиноки, у нас даже нет женщин, но мы вписали в историю чертовски яркую страницу!» Тут мимо них проходит один мужик, прямой, во всем белом, останавливается у их столика и заявляет следующее: «Писать Историю – это значит перекраивать Географию».

Он тоже был клиентом отца. Он приходил курить каждый день в один и тот же час. Моего отца он ласково называл своим аптекарем. Он говорил ему: «Наш старый подагрический мир все чаще будет нуждаться в ваших лекарствах, Тянь…» И знаешь, кто был этот мужик?

Пастор отрицательно покачал головой.

– Коррансон. Губернатор колонии Коррансон. Отец малышки Коррансон, которая сейчас играет в спящую красавицу в госпитале Святого Людовика. Это был он. Я совершенно про него забыл. А теперь он у меня перед глазами, прямой, как палка, сидит в кресле и слушает, как мать предрекает ему крах французского Индокитая, потом Алжира, и я снова слышу, как он отвечает: «Вы тысячу раз правы, Луиза. География должна снова вступить в свои права».

Бутылка бурбона теперь стояла пустая перед инспектором Тянем. Он качал головой справа налево, без конца, как будто столкнулся с невероятной идеей.

– Я влез в этот автобус, сынок, чтоб припереть к стенке югослава Стожилковича, я был убежден, что сцапал потрошителя старух или хотя бы его сообщника, а тут вдруг он воскрешает мне мать во всем ее блеске и отца во всей его мудрости…

После долгого молчания он добавил:

– Однако мы с тобой честные сыщики, значит, придется его сажать.

– За что? – спросил Пастор.

***

– А теперь что будем делать, девочки? – Нет, это был даже не вопрос, Стожилкович выкрикнул это как ритуальный клич, или как ведущий по телевизору объявляет выигрышный номер.

И единым воплем почтенные дамы ответили:

– АКТИВНО СОПРОТИВЛЯТЬСЯ БЕССМЕРТИЮ!

Стожилкович припарковал автобус неподалеку от Монружского холма, у небольшого съезда с дороги за старым вокзалом. Это было одно из тех заброшенных мест на окраине Парижа, где то, что умерло, еще не уничтожено тем, что должно родиться. Вокзал давно лишился дверей и стекол, между шпалами росли лопухи, обломки крыши валялись на щербатом плиточном полу, всевозможные настенные надписи учили жизни, и тем не менее вокзал сохранил остатки вокзального оптимизма, не допускающего смерти поездов. Старушки радостно пищали, как детки, дорвавшиеся до воскресного сквера. Они пританцовывали от счастья, и щебенка визжала под их картонными подметками. Одна бабуля встала у дверей на стреме, Стожилкович же приподнял люк, скрытый полусгнившим помостом, в прежние времена, вероятно, служившим основанием для стола начальника вокзала, чтобы он мог увидеть пути из этой узкой комнаты со слишком высоко расположенными окнами. Бабушка Хо, робко следуя в хвосте процессии, протиснулась в открывшийся за люком подземный ход. Это был круглый колодец с железным трапом. Впереди идущая старушка (с авоськой в руках и слуховым аппаратом в правом ухе) успокоила бабушку Хо, пообещав предупредить, когда будет последняя ступенька. Бабушке Хо казалось, что она спускается внутрь себя. Непроглядная тьма. И вдобавок мокровато.

– Осторожно, – сказала дама с хозяйственной сумкой, – вы прибыли на место.

Несмотря на крайние меры предосторожности, с которыми бабушка Хо опустила ногу на землю, волосы инспектора Тяня дыбом встали под париком. «Да Господи ты Боже, куда меня занесло?» Вокруг была ни мягкость и ни твердь, ни глыба, ни песок, нечто прочное и абсолютно бесплотное, ни твердое, ни жидкое и ни глинистое, зато сухое и податливое, оно набивалось в сандалии бабушки Хо, оно было холодным и неизвестно почему исполненным самого древнего ужаса.

– Ничего страшного, – сказала дама с хозяйственной сумкой, – это просто отвал Монружского кладбища, здесь самые древние кости из общих могил.

– Блевать не время, – приказали друг другу бабушка Хо и инспектор Тянь. И сглотнули то, что оказалось у них в глотке.

– Верхний люк закрыт? – спросил голос Стожилковича.

– Люк закрыт, – бойко ответил кто-то из старушек, как юнга с мостика подводной лодки.

– Хорошо, можно зажечь лампы.

И бабушку Хо, если можно так сказать, «просветили». Она находилась в катакомбах. Не в тех художественно-прикладных катакомбах на станции метро Денфер-Рошро, где по полочкам расставлены надраенные черепа, а берцовые кости разложены по калибрам, нет, здесь были настоящие, дико запутанные катакомбы, и маленькому отряду сначала пришлось несколько сотен метров чапать по россыпям сухих перемолотых костей, откуда временами выглядывал какой-нибудь вполне гуманный обломок тазовой лоханки. «Какая жуткая мерзость!» Инспектор Ван Тянь чувствовал, как в нем вновь разгорается гнев на Стожилковича. «Заклой галотку! – мысленно приказала ему бабушка Хо. – И отклой галаза». И он закрыл одно и открыл другое, тем более что Стожилкович тут же предупредил:

– Внимание, девочки, подходим. Гасите лампы.

Они оказались в большом зале, который бабушка Хо толком не разглядела, но стены были сплошь заставлены мешками с песком. Мрак продлился секунду, потом:

– Свет! – закричал Стожилкович.

И внезапно с потолка ринулся ослепительный поток света, белый, как ледяной душ. Все старушки стояли в ряд по обе стороны от бабушки Хо. Едва она успела это сообразить, как в глаза ей бросилась еще одна вещь. Она возникла впереди, на расстоянии метров в десять, она выпрыгнула из земли, как чертик, но не успела бабушка понять, что это, как раздался выстрел и «чертик» разлетелся на куски. Бабушка Хо подскочила. Потом глаза ее обратились к соседке, старой даме с авоськой и слуховым аппаратом. Припав грудью к полусогнутому колену и выставив вперед руки, она сжимала небрежно дымившийся пистолет тридцать восьмого калибра.

– Браво, Генриетта, – воскликнул Стожилкович, – ты по-прежнему проворней всех!

У большинства женщин тоже в руках было оружие, но они не успели прицелиться в выкинутую мишень.

***

– Как ты понял, Стожилкович вооружил этих старух, чтобы они могли дать отпор убийце, и каждое воскресенье он тренирует их: стрельба на звук, стрельба по мишени, стрельба из положения лежа, стрельба в броске, они палят напропалую, патронов не жалеют, вскидывают стволы быстрее молнии, поверь мне, нашим пионерам из угрозыска есть чему поучиться.

– Однако, несмотря ни на что, двоих все-таки прирезали, – заметил Пастор.

– Вот именно это и твердит без остановки Стожилкович. И они решили увеличить количество тренировок.

– Так вот что они называют «Активным сопротивлением Бессмертию»? – спросил Пастор, наконец-то вновь обретая улыбку.

– Вот именно, сынок, ну, что ты на это скажешь?

– То же, что и ты, – придется прикрыть эти игры, пока они всех не перестреляли.

Тянь грустно покачал головой:

– Прикроем во вторник, если ты согласен немного мне помочь. Они по вторникам собираются у одной глухой бабульки, чистят оружие, меняются, набивают гильзы, в общем, там у них что-то вроде оружейной мастерской или охотничьего клуба…

Помолчали. Потом:

– Скажи-ка, сынок, я вот одну вещь подумал.

– Да?

– А Ванини-то, он случайно не бабушкину ли конфетку проглотил?

– Все может быть, – сказал Пастор. – По крайней мере именно это утверждает Хадуш Бен Тайеб.

Тянь снова долго качал головой, потом сказал, улыбаясь в пустоту:

– Знаешь, там есть хорошенькие…

28

Они не оказали троим инспекторам ни малейшего сопротивления. Даже жалко было. У Пастора, Тяня и Карегга было ощущение, что они не обезоруживают банду, а воруют игрушки у сироток. Они так и остались сидеть вокруг большого стола с аккуратно разложенными миниатюрными весами, гильзами, порохом и пулями. (Они собирались заготовить патроны на неделю.) Они сидели, низко опустив головы. Они молчали. Они испытывали не то чтобы чувство вины, испуга или хотя бы беспокойства, просто они внезапно состарились, вернулись к своему одиночеству и скуке. Карегга и Пастор складывали конфискованное оружие в большой мешок, Тянь занимался боеприпасами. Все происходило при полном молчании Стожилковича, глядевшего настолько невозмутимо, что, казалось, он сам возглавляет операцию.

Каждый раз, проходя мимо, Тянь со страхом ждал, что югослав скажет: «Так это вы – вьетнамка? Отлично сработано». Но Стожил ничего не сказал. Он не узнал его. Стыд, который испытывал Тянь, от этого только усилился. «Перестань себя грызть, Господи Боже мой, нельзя же было дать им перестрелять всю молодежь призывного возраста! Мало тебе Ванини?» Но сколько Тянь ни уговаривал себя, стыд не отцеплялся. «С каких это пор ты так разоряешься по какому-то вонючему Ванини?» Эта мысль тоже не прибавила ему бодрости. Да настреляй они целый шашлык из разных там Ванини, он все равно готов озолотить этих стареньких, а теперь и безоружных стражей порядка. «Не говоря о том, что теперь они снова боятся, они снова, как гусыни со связанными лапами, ждут, когда им перережут глотку». В который уже раз Тянь сталкивался с собственным поражением. В конце концов, то, что этот псих еще бегает на свободе, – его вина! Он разоружает их, а ведь защитить их он не способен. У него даже нет подозреваемого – с тех пор, как он ближе узнал Стожилковича, версия Малоссена странным образом утратила всякое правдоподобие. Такой мужик, как Стожилкович, и вправду не мог дружить с убийцей.

***

Трое полицейских обошли стол. Теперь они стояли на пороге и мялись, как гости, которые никак не могут распрощаться. Наконец Пастор кашлянул и сказал:

– Сударыни, вас не арестуют и даже не будут вызывать в полицию, честное слово.

Он замялся:

– Мы не могли оставить вам это оружие.

И добавил, тут же пожалев о том, как глупо, как по-детски это прозвучало:

– Оно очень опасно…

Потом, обращаясь к Стожилковичу:

– Прошу вас, пожалуйста, пойдемте с нами.

Все конфискованное оружие было довоенным. Большинство составляли пистолеты всех разновидностей: от советских «токаревых» до немецких «вальтеров», включая итальянские «льизенти», швейцарские парабеллумы и бельгийские браунинги, но встречалось и автоматическое оружие, американские ручные автоматы «МЗ», старые добрые английские «стэны», и даже винчестер, карабин а-ля Джосс Рэндал с обрезанным прикладом и стволом. Стожилкович совершенно спокойно признал, что речь идет об оружии, собранном им в последние месяцы войны и предназначавшемся для его партизанского отряда в Хорватии. Но в конце боевых действий он решил запрятать оружие поглубже.

– Незачем ему служить для новых убийств, незачем ему работать на сторонников Тито, Сталина или Михайловича. Я с войной покончил. То есть думал, что покончил. Но когда начались убийства пожилых женщин…

Тут он объяснил, что совесть человека – странная штука, вроде пожара, – все думали, что его погасили, а он взял и разгорелся опять. Он вдоволь навоевался, и ничто на свете не заставило бы его снова вырыть оружие. Однако время шло, и с помощью телевизора он стал свидетелем достаточного количества подлостей, достойных применения его арсенала… Но нет, оружие было зарыто, раз и навсегда. И тут вдруг убийства старых женщин («наверно, потому что и сам я старею») ввергли его в пучину кошмаров, где несметные орды нервных молодых людей шли на приступ вот этих вот многоквартирных жилых домов (он смутно охватил жестом Бельвиль). Как будто стаю волков спустили на овчарню: «В моей стране волков хорошо знают», молодых волков, безрассудно любящих и ту смерть, которую они несут, и ту, которую они впрыснут себе в вены. Он сам знал упоение смертью, оно наполняло его собственную молодость. «Знаете, скольких попавших в плен власовцев мы зарезали? Именно зарезали, убили холодным оружием, потому что не хватало боеприпасов или под тем предлогом, что насильники наших сестер и убийцы наших матерей не заслуживают пули? Сколько, по-вашему? Ножом… угадайте. Если вам не представить общую сумму, скажите, скольких убил я сам? А ведь среди них были и старики, брошенные Историей на произвол судьбы, так скольких зарезал я сам? Я, семинарист-расстрига? Сколько?»

Поскольку ответа не последовало, он сказал:

– Вот почему я решил дать этим старым женщинам оружие против такого же молодого волка, каким когда-то был я сам.

Он нахмурил брови и добавил:

– Ну, в общем, мне так кажется…

Потом вдруг с жаром:

– Но они бы никому зла не причинили! Ничего плохого не должно было случиться, они хорошо натренированы, они стреляют быстро, но только при виде бритвы…

Болотно-русая тень Ванини неслышно проплыла над тремя полицейскими, которые не обратили на нее никакого внимания.

– Вот, – сказал Стожилкович, – это был мой последний бой.

И чуть улыбнулся:

– Даже лучшему делу приходит конец.

Пастор сказал:

– К сожалению, нам придется вас арестовать, господин Стожилкович.

– Конечно.

– Вам будет вменяться в вину только хранение оружия.

– На сколько же это потянет?

– В вашем случае – только на несколько месяцев, – ответил Пастор.

Стожилкович секунду подумал, потом абсолютно непринужденно сказал:

– Нескольких месяцев тюрьмы будет недостаточно, мне нужно не меньше года.

Трое полицейских переглянулись.

– Зачем? – спросил Пастор.

Стожилкович опять задумался, скрупулезно рассчитывая необходимое время, и наконец сказал своим спокойным голосом фагота:

– Я начал переводить Вергилия на сербскохорватский: это дело долгое и довольно сложное.

***

Карегга увез Стожилковича на своей машине, а Тянь и Пастор в нерешительности остались на тротуаре. Тянь молчал, сжав зубы и кулаки.

– Ты сейчас лопнешь от ярости, – наконец сказал Пастор. – Хочешь, я свожу тебя в приличную аптеку?

Тянь отмахнулся:

– Ничего, сынок. Может, немного пройдемся?

Мороз опять завладел городом. Последний холод, последний решительный натиск зимы. Пастор сказал:

– Странно, Бельвиль не верит термометру.

В этом была доля правды, даже при минус пятнадцати Бельвиль не терял красок, Бельвиль по-прежнему играл в Средиземноморье.

– Мне надо кое-что тебе показать, – сказал Тянь.

Он раскрыл ладонь под носом у Пастора. В ладони Пастор увидел пулю 9 мм с гильзой, надпиленной в форме креста.

– Взято у глухой бабули, хозяйки квартиры. Такими штучками она набивала барабан П-38.

– Ну и что?

– Из всех конфискованных боеприпасов только вот этим можно разнести голову Ванини, как дыню. Надпиленная пуля пробивает, потом внутри взрывается, и в результате – Ванини.

Пастор рассеянно сунул гильзу в карман. Они вышли на бульвар Бельвиль и, как примерные граждане, остановились на перекрестке в ожидании красного света.

– Ты посмотри на этих кретинов, – сказал Тянь и мотнул подбородком.

На тротуаре напротив двое аккуратно подстриженных молодых людей – один в кожаном пальто, другой в защитном реглане – проверяли документы у третьего, гораздо менее аккуратного. Сцена эта проходила у двери павильона, где два старых араба били костяшками домино, а рядом в том же ритме подростки дергали рычаги игровых автоматов.

– Серкеровские орлы, – сказал Пастор.

– Кретины, – повторил Тянь.

Именно оттого, что он так злился на себя, и еще оттого, что ни водитель машины, ни стрелявший никак не ожидали, что старик окажется так проворен, и спас Тянь в тот вечер жизнь себе и Пастору.

– Берегись! – заорал он.

И, уже выхватывая пистолет из кобуры, отшвырнул Пастора за кучу мусорных баков. Первая пуля разбила красный фонарь светофора, перед которым за секунду до того стоял Пастор. Вторая пуля полетела из оружия Тяня прямо в правый висок водителя и проделала в нем четко очерченное отверстие круглой формы. Голову шофера сначала отбросило влево, потом вперед к стеклу, после чего она упала на руль, в то время как мертвая нога продолжала давить на педаль газа. Рывок машины отклонил третью пулю, и она попала Тяню в правое плечо. Удар развернул Тяня, и его «МАК-50» сам собой переместился из правой руки в левую. Капот «BMW» сплющился о фонарь, а из задней дверцы вылетела некая форма, которую Тянь на лету нашпиговал тремя девятимиллиметровыми пулями из парабеллума. Тело упало на тротуар со странным хлюпающим звуком. Тянь еще секунду держал руку вытянутой вперед, потом медленно опустил оружие и обернулся к Пастору, встававшему из-за баков и несколько смущенному оттого, что он все пропустил.

– Это что за цирк? – спросил Тянь.

– Этот цирк из-за меня.

С оружием наперевес оба серкеровских орла бежали через бульвар и вопили:

– Стоять, ни с места, счас стрелять будем!

Но Тянь уже достал удостоверение и небрежно сунул им под нос:

– Не рано вы, ребятки, просыпаетесь.

Потом, обращаясь к Пастору:

– Как ты насчет аптеки, не передумал?

– Дай посмотрю.

Пастор бережно освободил плечо Тяня. Погон куртки был разорван пулей, дельтовидная мышца пробита насквозь, но ни ключица, ни лопатка не пострадали. Сам Пастор порезал ладонь осколком бутылки.

– Можно подумать, я очень толстый, – заметил Тянь: – Ну, артисты! Чего им от тебя надо было?

29

Хотел бы я, Бенжамен Малоссен, уметь выблевывать из себя человечность, хотел бы я научиться чему-нибудь столь же безотказному, как два пальца в рот, пусть научат меня презрению или старой доброй животной ненависти, той ненависти, что не глядя крушит все вокруг, пусть явится в один прекрасный день человек, укажет мне пальцем на другого и скажет: вот законченный подонок, писай ему на голову, заставь его жрать свое дерьмо, убей его и истреби ему подобных. Нет, правда, кроме шуток, хотел бы я все это смочь. Хотел бы я примкнуть к тем, кто требует, чтобы восстановили высшую меру наказания, и чтобы казнь была публичной, и чтобы смертнику отрубили гильотиной сначала только ступни, потом чтоб его лечили, чтоб все зажило, потом снова под резак, и снова начиная снизу, на этот раз по голеням, и чтоб опять лечили, и опять к гильотине, тяп! по колено, по самой чашечке, там, где больней всего, – я хотел бы влиться в истинную многолюдную и сплоченную семью людей, желающих возмездия. Я привел бы на зрелище казни детей, я сказал бы Жереми: «Видал, что с тобой будет, если еще раз подожжешь систему просвещения?» А Малышу я бы сказал: «Гляди, гляди, он тоже превращал дяденек в цветы!» А как только Верден откроет пасть, я бы поднял ее высоко над толпой, чтоб как следует рассмотрела нож: неповадно будет! Хотел бы я слиться с великой и прекрасной Человеческой Душой, с той, которая раз и навсегда уверовала в наглядность казни, которая знает, кто добрый, кто злой, хотел бы я быть счастливым обладателем внутреннего чутья, ох, бля, как бы мне этого хотелось! Господи, как бы это облегчило мне жизнь!

Вот и все мысли, что вертятся у меня в голове, пока я на метро возвращаюсь из издательства «Тальон», где как последний дурак – а кто же я еще? – пытался разжалобить Королеву Забо рассказами о своей судьбе и умолял ее ради моей семейки не выставлять меня на улицу в случае неудачи с Понтар-Дельмэром.

– Перестаньте хныкать, Малоссен, поберегите ваш коронный номер козла отпущения для Понтар-Дельмэра.

– Но, черт побери, почему меня обязательно надо увольнять, если не удастся продлить срок публикации?

– Не хамите. Потому что тогда вы не соответствуете занимаемой должности, а приличное издательство не может себе позволить держать на работе такого раздолбая, как вы.

– Но, Ваше нержавеющее Величество, вы же и сами частично не соответствуете? У вас же сгорели гранки?

– Это водитель не соответствовал, Малоссен, потому он и сгорел в своем личном адском пламени.

Я посмотрел на Королеву Забо, посмотрел на ее невероятную фигуру в виде длинного худющего костяка, увенчанного раздутой дыней головы, посмотрел на ее бесконечные руки и пухленькие, как варежки, детские ладошки, послушал ее голос бабушки-девочки, все караулящей проявления собственного ума, и который уже раз задался вопросом: ну почему я не испытываю к ней ненависти?

– Послушайте, Малоссен, расставим точки над «i». Вам, как и мне, в высшей степени наплевать на Понтар-Дельмэра. Но, с одной стороны, не надо упускать эту лавину субсидий (а то ею воспользуются другие), а с другой стороны…

Ее скрип на секунду застопоривается, и она награждает меня очень убедительным взглядом.

– А с другой стороны, вы созданы для подобных поединков. «Победу обретешь в нытье» – вот ваш девиз! С моей стороны было бы преступлением убрать вас с поля боя. Это значило бы лишить вас всякого смысла жизни, дружище.

(Вот как! Значит, она шлет меня собирать оплеухи для моего же блага.)

– Вы козел отпущения, черт подери, вбейте это себе в черепушку раз и навсегда, вы козел отпущения до мозга костей, и в своем роде вы так же гениальны, как я в издательском деле! Вы будете в глазах других всегда в ответе за все и будете всегда выпутываться, исторгая слезы у закоренелых негодяев. Только не надо сомневаться в своем призвании. Посмейте только раз в нем усомниться, и вас побьют камнями!

Ну, тут я все-таки взорвался:

– Но что вся эта чушь означает, черт побери, что вы заладили – козел отпущения, козел отпущения?

– Это означает, что вы как магнит притягиваете к себе все заморочки мира, это значит, что в этот самый момент в нашем городе куча людей, которых вы даже не знаете, считает вас повинным в куче преступлений, к которым вы не имеете никакого отношения, и в некотором роде именно вы и есть преступник, просто потому, что им нужно на кого-то свалить вину!

– Как это?

– А так это! Не стройте из себя идиота, вы прекрасно понимаете, о чем я говорю, а то бы вы не работали у нас, в издательстве «Тальон», на этой поганой должности козла, после того как вас выгнали из Магазина, где вы занимались тем же самым!

– Да я по собственному желанию уволился из Магазина! Мне осточертело получать плюхи за всех вокруг!

– Тогда почему вы согласились на такую же работу у нас?

– Мне семью надо кормить! Не все могут целыми днями валяться на диване и разбираться в тонкостях собственной внутренней жизни!

– Да пошли вы к черту с вашим семейством! Есть сто разных способов кормить семью, и первый из них – вообще не кормить! У Руссо это отлично получалось. А уж он был по крайней мере такой же ненормальный, как вы!

Устремившись по этому пути, наша беседа могла затянуться надолго. Но Королева Забо сумела придать ей в полном смысле профессиональную концовку.

– Завтра, в среду, вы пойдете к архитектору, добьетесь от него продления срока публикации его книги по архитектуре, в противном случае вы уволены. Кстати, я уже предупредила о вашем приходе: ровно в четыре часа дня.

Потом вдруг, как бы кокетливо, потрепав меня детской ручкой по небритой щеке:

– А впрочем, все будет в порядке, вы не раз выручали нас и из более сложных положений.

***

Итак, я возвращаюсь домой, мысленно смакуя варианты гильотинирования, и дверь открывает Клара. С первого взгляда на свою любимую сестричку я понимаю, что в воздухе пахнет драмой.

Прежде чем она успевает открыть рот, я с самой ободрительной интонацией спрашиваю:

– Милая? У нас что-то не в порядке?

– Только что звонил дядя Стожил.

– Ну и?

– Он в полиции, его отправляют в тюрьму.

– За что?

– Он сказал, ничего страшного, просто полиция обнаружила его склад оружия, которое он прятал с конца войны рядом с домом, в Монружских катакомбах.

(Что?)

– Он сказал, только не надо беспокоиться, он скажет, когда получше устроится в тюремной камере.

«Устроится в тюремной камере…» – в этой фразе весь Стожилкович! В преддверии тюрьмы в нем проснулся монах! И сверх того, насколько я его знаю, он должен быть счастлив. (Вот так устроен мир: Стожила и Хадуша сажают, а Королева Забо ходит на свободе!)

– Что это за история про оружейный склад в катакомбах?

Клара не успевает ответить, Жереми уже тянет меня за рукав:

– Бен, это еще не все.

Очень мне не нравится выражение его лица – и вдобавок оно мне отлично знакомо. Эдакое самодовольство, не предвещающее ничего хорошего.

– Ну что еще случилось?

– У нас для тебя сюрприз.

С этой семейкой я в высшей степени опасаюсь всего, напоминающего сюрпризы. Поэтому я сначала обозреваю квартиру. Дедушки и дети предъявляют мне однотипные, ничего не выражающие морды типа «с Новым годом, с новым счастьем». Вдруг меня вроде бы осеняет догадка; в доме непривычный покой, какая-то посткатастрофическая тишина.

– Где Верден?