Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Малоссен (№2) - Фея Карабина

ModernLib.Net / Иронические детективы / Пеннак Даниэль / Фея Карабина - Чтение (стр. 3)
Автор: Пеннак Даниэль
Жанр: Иронические детективы
Серия: Малоссен

 

 


Усталым жестом вьетнамка сняла гладкий парик, обнаружив под ним череп, поросший редкими, седыми, но жесткими, как ярость, короткими волосами.

– Ванини – дешевка, зарвался, вот и съел маслину, мир праху его. Не о том речь, сынок. Ну-ка, подсоби.

Вьетнамка подставила Пастору спину. Пастор расстегнул крючки на ее национальном платье и, потянув замок молнии, раскрыл шелк до самых ягодиц. Шагнувший из платья гуманоид был с ног до головы мужчиной в теплом нижнем белье.

Пастор перестал дышать.

– Чем ты надушился?

– Это «Тысяча цветов Азии». Нравится?

Пастор выдохнул так, как будто вывернул душу наизнанку.

– Просто невероятно, что Серкер тебя не узнал.

– Да я б и сам себя не узнал, – буркнул инспектор Ван Тянь, снимая с тощего бедра служебное оружие. И добавил: – Ей-богу, сынок, я прямо превратился в собственную вдову.

Лишенный аксессуаров бабушки Хо (а чувство профессиональной ответственности заставляло его даже носить каучуковые грудные протезы, плоские, как пара антрекотов), инспектор Ван Тянь оказался тощим, старым и хронически унылым полицейским. Он открыл розовый тюбик с транквилизатором, вытряс себе на ладонь две таблетки и съел их, запив протянутым Пастором стаканом бурбона.

– Все мои болячки разом проснулись.

Инспектор Ван Тянь рухнул на стул перед своим юным коллегой Пастором. Пастор подхватил стакан, наполнил водой, кинул туда две таблетки аспирина, поставил на середину стола и в свою очередь сел.

Подперев ладонями подбородки, оба молча смотрели на круговерть пузырьков. Глотнув из стакана с аспирином, старик Тянь сказал:

– Сегодня я чуть не прижал двоих.

– Подростков?

– Можно и так сказать. Симона-Араба и Длинного Мосси. Они наперсточники, разбираются с Хадушем Бен Тайебом. Им на двоих не больше сороковника. Рядом со мной они сопляки, но по жизни, честное слово, они здорово пообтерлись.

Пастор любил эти ночные часы, когда инспектор Ван Тянь спускался с бельвильских холмов в контору для составления ежедневного рапорта. По причине, которую Пастор себе не объяснял, присутствие старика Тяня напоминало ему Советника. Может быть, потому что Тянь рассказывал ему сказки (приключения бабушки Хо), совсем как в детстве Советник. Или дело в их возрасте… В приближении Срока…

– Слушай меня, сынок. Они вышли на меня у банкомата на улице Фобур-дю-Тампль, угол Пармантье. Представляешь? Железный Мосси плюс бетонный Араб против бабушки Хо. Я дал им понюхать почти три тысячи франков. Одну бумажку даже нарочно уронил. И что ты думаешь? Вдруг Длинный Мосси догоняет меня и отдает ее назад! Ладно, думаю, еще не вечер, значит, будут грабить дочиста, без шума и пыли, где-нибудь вроде метро. Пошли в метро. Эти идут за мной и несут похабщину, что, мол, они мне задницу ошпарят, сиськи открутят и все в таком духе… Толкают меня в пустой вагон, зажимают с двух сторон и, вместо того чтобы снять деньги, продолжают расписывать свои китайские пытки. Пересадка на Республике, переходим на площадь Италии (я им сказал, что у меня невестка родила). А они все не отстают, так что я решил, что они хотят сверх программы трахнуть невестку и пришить меня прямо возле ее койки. В итоге ни фига. Довели меня до подъезда, где будто бы проживает моя невестка, и бросили у лифта, даже не попрощавшись.

– Какой же вывод?

– Неутешительный, сынок. Пионеры и не думали грабить бабушку Хо. Я бы сказал больше: они ее защищали. Вроде как телохранители. Они ее пальцем не тронули, а садистские сказки затем рассказывали, чтоб старушка наложила в штаны и перестала шляться по ночам, набитая деньгами, как иранский сейф. Вот это-то и беспокоит меня больше всего, сынок.

– Выходит, Серкер ошибается насчет бельвильской молодежи?

– Выходит, в этом старушечьем деле мы совершенно не за теми гоняемся. Что я, что этот буйвол Серкер.

Короткая итоговая пауза. Когда Тянь хмурился, то начинал немного походить на Габриэлу, жену Советника, когда ей вздумывалось примерить задумчивое лицо. В таких случаях Советник говорил Пастору: «Габриэла размышляет, Жан-Батист: в скором времени мы станем умнее». Обоих уже не было на этом свете – ни Габриэлы, ни Советника.

– Знаешь что, сынок? Я в Бельвиле уже месяц юбками трясу и в одном ручаюсь: старухи могут шляться по ночам в чем мать родила, и даже если они нацепят все семейное серебро и набьют пупы брильянтами – ни один наркоман их пальцем не тронет. Им дан приказ, и самый обдолбанный сопляк скорей подохнет, чем поднимет руку на какую-нибудь бельвильскую старушку. Не то чтоб они вдруг все перековались, нет, просто они тоже не дураки. На улицах полно ментов, вроде того же Ванини, ребятки все знают и не высовываются, вот так. Я не удивлюсь, если они первыми вычислят этого придурка с бритвой. Видишь ли, сынок…

И Тянь поднял на Пастора исполненный усталой мудрости взгляд.

– Видишь, какая штука жизнь, – я решил было первым поймать этого убийцу, до команды Серкера, ну просто чтоб красиво уйти на пенсию, сделать на прощанье подарок нашему Аннелизу, а тут вдруг оказывается, что я бегаю взапуски с молодежной сборной.

Инспектор Тянь встал, с трудом таща за собой тридцать девять лет служебного стажа, и перенес этот груз за свой письменный стол.

– А тебе, сынок, сегодня ночью что-нибудь перепало?

В ту же секунду дверь кабинета распахнулась и рассыльный из фотолаборатории кинул на стол Тяня пачку еще влажных снимков. Тянь долго смотрел на обнаженное тело женщины, казавшееся особенно белым от фотовспышки и угля, на котором оно покоилось.

– Те, кто сбросил ее в Сену, пустили мотор на все обороты, чтоб заглушить всплеск, – объяснил Пастор, – и не услышали, что идет баржа…

– Вот кретины…

– А на повороте потеряли бампер. Я его подобрал. Машина «BMW», найти будет нетрудно.

– Им что, насыпали под хвост соли?

– Возможно, действовали непрофессионалы. Или были под газом. Девице ввели наркотик.

– Нашел свидетелей?

– Одну девушку, которая играла на скрипке двумя этажами выше и смотрела в ночное небо. Да, кстати, она тебя видела по телевизору. Ты ее просто потряс. Отсюда и игра на скрипке…

Тянь не отвечал. Он медленно, задумчиво перетасовывал пачку фотографий.

– Что ты об этом скажешь? – спросил Пастор. – Шлюха, которую наказали для острастки?

– Нет, она не шлюха.

Инспектор Тянь был категоричен. И по-прежнему восточно-уныл.

– Почему ты так думаешь?

– Я посадил за сутенерство двух своих зятьев и трех их двоюродных братьев. До замужества моя жена трудилась на панели в Тулонском порту, а дочка у меня работает в доме призрения для бывших потаскух. Так что в чем, в чем, а в шлюхах наша семья разбирается. – И снова добавил, качая головой: – Нет, она не шлюха.

– И все-таки надо проверить, – сказал Пастор, заряжая свою пишущую машинку.

Именно за быструю и точную работу, за проверку всех данных и ценил Тянь Пастора. А ведь молодежь он недолюбливал. И особенно деток из приличных семей. Отец Пастора в бытность свою Государственным советником создал систему социального страхования – и для инспектора Ван Тяня, крупного потребителя лекарств, это было нечто непостижимое, вроде архиепископа Римской курии. Тяню были не по душе вынесенные мальчиком из семьи мягкие манеры, свитера, сослагательное наклонение глагола и невосприимчивость к ругательствам. И все же Тянь любил Пастора, сомневаться тут не приходилось, он любил его так, как любит сына губернатора его старая беспринципная нянька-туземка, и регулярно его об этом извещал, примерно в этот час ночи, под трели, выбиваемые их пишущими машинками.

– Люблю я тебя, сынок, хоть что со мной делай, все равно ты мне нравишься.

Обычно при этом начинал звенеть телефон, кто-нибудь входил в их кабинет, одна из машинок ломалась или случалось еще какое-нибудь событие, блокировавшее дальнейшее излияние чувств. Эта ночь тоже не стала исключением.

– Алло, слушаю, инспектор Тянь, уголовная полиция.

Потом:

– Да, на месте, да, сейчас пошлю к вам, да, немедленно.

И наконец:

– Выключай молотилку, сынок. Тебя вызывает Аннелиз.

9

Даже в разгар летнего дня в кабинете комиссара дивизии Аннелиза было нечто ночное. Тем более в разгар зимней ночи. Лампа с реостатом дозировала строго необходимое количество света. Ампирные статуэтки украшали выступавшую из тьмы веков библиотеку, окно с двойными рамами смотрело в городскую ночь. С рассветом окно закрывалось шторами. В любой час дня и ночи здесь царил запах кофе, приглашавший к размышлению и беседе, желательно негромкой.

А н н е л и з. Сегодня вы были свободны от дежурства, Пастор. Кого вы заменяете?

П а с т о р. Инспектора Карегга, Сударь. Он внезапно влюбился.

А н н е л и з. Кофе?

П а с т о р. Охотно.

А н н е л и з. В это время дня я варю его сам, он будет не так хорош, как кофе Элизабет. Так вы сказали, Карегга влюблен?

П а с т о р. Она – косметолог, Сударь.

А н н е л и з. Скольких товарищей вы заменили на этой неделе, Пастор?

П а с т о р. Троих, Сударь.

А н н е л и з. Когда вы спите?

П а с т о р. Иногда, дробными порциями.

А н н е л и з. Что ж, это метод.

П а с т о р. Ваш метод, Сударь, я его лишь воспринял.

А н н е л и з. Вы горды и непритязательны, как британский ординарец.

П а с т о р. Прекрасный кофе, Сударь.

А н н е л и з. Что-нибудь примечательное случилось сегодня ночью?

П а с т о р. Покушение на убийство посредством сбрасывания тела в воду. Прямо под нашими окнами, на набережной Межиссри.

А н н е л и з. Покушение не увенчалось успехом?

П а с т о р. Тело упало на баржу, которая в этот момент проходила под мостом.

А н н е л и з. Под нашими окнами. Вас это не удивило?

П а с т о р. Удивило, Сударь.

А н н е л и з. Пусть это вас не удивляет. Если драгировать Сену в районе Нового моста, можно обнаружить половину из тех, кого считают пропавшими без вести.

П а с т о р. И в чем вы видите причину, Сударь?

А н н е л и з. Вызов, бравада, желание показать кукиш жандарму, сунуть труп прямо под нос сыщику, видимо, это «круто», как говорят молодые люди вашего поколения. Убийцы тщеславны…

П а с т о р. Могу ли я просить вас об одолжении, Сударь?

А н н е л и з. Попробуйте.

П а с т о р. Я хотел бы оставить это дело за собой, не передавать его Карегга.

А н н е л и з. Над чем вы сейчас работаете?

П а с т о р. Только что закончил расследование по складам СКАМ.

А н н е л и з. Пожар? Так, значит, поджог устроил владелец складов с целью получения страховки?

П а с т о р. Нет, Сударь, поджег сам страховой агент…

А н н е л и з. Оригинально.

П а с т о р. …собиравшийся разделить полученные деньги с владельцем.

А н н е л и з. Менее оригинально. У вас есть доказательства?

П а с т о р. Признания.

А н н е л и з. Признания… Еще кофе?

П а с т о р. Охотно, Сударь.

А н н е л и з. Решительно, я в восторге от ваших «сударь».

П а с т о р. Я всегда говорю их с заглавной буквы.

А н н е л и з. Кстати, о признаниях, Пастор. Знакомо ли вам дело Промышленного кредита на проспекте Фош?

П а с т о р. Трое погибших, исчезновение четырех миллиардов старыми франками и арест Поля Шабраля группой комиссара дивизии Серкера. Ван Тянь помогал в части расследования.

А н н е л и з. Так вот, только что мне звонил по телефону коллега Серкер.

П а с т о р. …

А н н е л и з. Он бросил все силы на расследование смерти Ванини, а между тем срок задержания Шабраля истекает сегодня в восемь утра. Он продолжает утверждать, что невиновен…

П а с т о р. Он не прав, Сударь.

А н н е л и з. Почему же?

П а с т о р. Потому что это неправда.

А н н е л и з. Не стройте из себя новобранца, Пастор.

П а с т о р. Слушаюсь, Сударь. Прямых доказательств вины нет?

А н н е л и з. Есть масса косвенных улик.

П а с т о р. Которых недостаточно для передачи дела в суд.

А н н е л и з. Достаточно, но он король алиби.

П а с т о р. Понимаю.

А н н е л и з. Однако этот Шабраль меня утомил. По самым скромным подсчетам он прикончил три дюжины человек.

П а с т о р. Некоторые из них, возможно, плавают под Новым мостом.

А н н е л и з. Не исключено. Итак, я предложил ваши услуги коллеге Серкеру.

П а с т о р. Хорошо, Сударь.

А н н е л и з. Пастор, у вас пять часов на то, чтобы расколоть Шабраля. Если к восьми утра он не подпишет свои показания, вы будете по-прежнему вести дела оценщиков и кассирш.

П а с т о р. Мне кажется, он подпишет.

А н н е л и з. Надеюсь.

П а с т о р. Я займусь этим немедленно. Благодарю за кофе.

А н н е л и з. Пастор.

П а с т о р. Сударь?

А н н е л и з. У меня сложилось впечатление, что в этом деле коллега Серкер хочет прежде всего проверить вашу способность вести допрос.

П а с т о р. Что ж, Сударь, проверим.


– Тянь, расскажи мне о Шабрале, подбрось мне деталей, чего-нибудь живого. Не спеши.

– Сынок, «живое», как ты сказал, возле Шабраля встречается нечасто.

Но рассказывать инспектор Ван Тянь любил. Он стал вспоминать, как за одиннадцать лет до того он расследовал двойное убийство, в котором обвинялся Шабраль, – советника по налогообложению и его подруги. Тогда Тянь был первым, кто проник в квартиру убитых.

– Небедная такая квартирка возле Чрева Парижа[1], уютное гнездышко размером с ангар для самолетов и высотой с собор, вместо обоев бледно-розовый креп, всюду белая лакированная мебель, матовые стекла, металлические трубки – в семидесятые годы Понтар-Дельмэр много такого понаделал.

Первое, что увидел Тянь, когда выбил дверь (кстати, единственную), – была люстра совершенно нового образца.

– Мужчина и женщина были повешены на одной веревке, перекинутой через потолочную балку. Поскольку женщина не дотягивала до мужчины килограммов двенадцать, в точности составлявших вес их собаки, то женщине к лодыжке привязали собаку. Для равновесия.

Пару недель спустя Тянь, вместе с комиссаром Аннелизом, который тогда еще не был дивизионным, явился домой к Шабралю.

– И знаешь, сынок, что мы увидели у него в спальне, на столике возле кровати? Маленькую статуэтку. Из золота. Композиция та же: мужчина, женщина, собака. Естественно, это ничего не доказывало…

– А теперь ты можешь мне коротко рассказать о деле Промышленного кредита?


Около четырех часов утра комиссар Серкер уделил Пастору две минуты времени.

– У меня подстрелили парня, сегодня вечером в Бельвиле, так что сам понимаешь, работы по горло, все допрашивают арестованных… А Шабраль в кабинете у Вертолета, третья дверь направо.

Кофейные автоматы иссякли, пепельницы переполнились, пальцы пожелтели, глаза ввалились от бессонницы, а рубашки взмокли до самого пояса. Голоса срывались на крик, стены слепли от света. Пастор оценил рабочую атмосферу. Ему казалось, что, идя по коридору, он слышит мысли своих сослуживцев. Так вот он какой, Пастор? Тот самый вытягиватель признаний, тот гинеколог преступного мира, тот великий инквизитор комдива Аннелиза? Да это ж сосунок, блатной красавчик, кандидат на теплые места, тогда как мы, ребята Серкера, ударный отряд противонаркотической службы, глотаем пули крупного калибра! Еще несколько шагов, и этот самый Пастор окажется перед гражданином Шабралем. А уж Шабраля парни Серкера знали! Он их мотал сорок два часа подряд! Всех и каждого – а уж они были не слабаки! Пастор чувствовал, что ни один из этих ребят в кожаных куртках и с цепями на шее гроша не поставит на его старый свитер домашней вязки против нержавеющей улыбки Поля Шабраля.

Пастор вошел в кабинет, вежливо отпустил караульного, сторожившего Шабраля, и тщательно прикрыл за ним дверь.

– Ты что, у них за уборщицу, мальчик? – спросил Шабраль.


Через двадцать минут внимательное ухо, оказавшееся поблизости, услышало сквозь запертую дверь мерный стук пишущей машинки. Первое ухо сделало знак второму, которое тоже прильнуло к двери. Из кабинета доносилось журчание голосов под аккомпанемент пишущей машинки. Сами собой к двери приникли и другие уши. Потом все смолкло.

И наконец дверь распахнулась. Шабраль все подписал. Он сознался не только в ограблении кассы Промышленного кредита, но и в шести остальных уголовных делах, вина по которым не была доказана. Когда прошел первый миг удивления, люди в кожанках из дивизиона Серкера готовы были носить Пастора на руках. Но что-то в выражении лица юного инспектора заставило их передумать. Он выглядел так, словно только что заразился смертельной болезнью. Старый свитер висел на нем, как дряблая кожа. Ни на кого не глядя, Пастор прошел мимо.


– Хочешь расскажу анекдот, сынок?

Инспектору Ван Тяню было хорошо знакомо то состояние, в котором пребывал его юный коллега Пастор. Так действовали на него допросы. Пастор всегда добивался признаний. Но после каждого такого сеанса Ван Тянь находил «сынка» скорее мертвым, чем живым. Это детское лицо старело лет на тридцать. Пастор становился собственной агонизирующей тенью. Его надо было воскрешать. И Ван Тянь выдавал ему порцию анекдотов.

– Послушай даосскую мудрость, сынок, кстати, она поможет тебе не задирать нос после недавней победы.

Тянь усаживал Пастора на табурет. Сам садился на корточки перед ним и искал глубоко запавшие в орбиты глаза молодого полицейского. Наконец ему удавалось поймать взгляд. И тогда он начинал рассказывать. Не растекаясь мыслию по древу. А прямо с самой сути.

– Даосская мудрость гласит: если после ночного триумфа ты взглянул на себя в зеркало и увидел две пары яиц – не преисполни сердце гордыней, о сын мой, это просто кто-то тебя имеет.

После каждого такого анекдота по лицу Пастора проходил разряд, который Тянь интерпретировал как усмешку. Потом мало-помалу черты лица молодого инспектора встали на место. Он расслабился. Он снова стал похож на человека.

II. КОЗЕЛ

– Плачьте, Малоссен, плачьте убедительней, будьте настоящим козлом.

10

Назавтра, в субботу, в мэрии своего одиннадцатого округа город Париж вознаграждает старого Калоша за полвека непорочного обувания бельвильских босяков. Приземистый толстячок, диагонально перечеркнутый сине-бело-красной лентой, официально заявляет, что сие – похвально. Калош испытывает легкое сожаление оттого, что речь произносится не Главным мэром лично, но Главный мэр лично в тот момент скорбит над гробом юного полицейского, убитого накануне в том же квартале, в нескольких сотнях метров от бывшей будки Калоша.

– Именно ради достойнейших из ваших сверстников, уважаемый господин Калош, и пожертвовал своей жизнью этот юный герой…

Но старый Калош не думает о погибшем инспекторе. У него не выходит из головы обещанная медаль. Медаль эта дремлет в своем бархатном гробике на длинном столе, по ту сторону которого сидят двое: квадратный депутат и молодой лощеный карьерист, госсекретарь по делам пенсионеров. Что касается публики, то мой приятель Стожилкович несколькими рейсами своего легендарного автобуса набил зал до отказа. Едва войдя в зал, наш Калош был тут же провозглашен Императором стельки (большинством голосов), Королем каблука (одним голосом) и Великим Визирем набойки! И вот теперь трехцветный толстячок из-за длинного стола отвешивает ему комплименты.

– Я давно и близко знаком с вами, господин Калош…

(Врет.)

– Я всегда вами восхищался…

(Опять врет.)

– И часто думаю о вас…

(Просто ни в какие ворота не лезет…)

После чего принимает эстафету депутат от нашего округа (квадратные челюсти, энергии хватит на длинную дистанцию) и сразу же берет максимальную скорость.

– Таким людям, как я, выпало трудное счастье идти за героями вашего поколения…

И пошло-поехало: про почтение, с которым власти должны относиться к достойным почтения, попутно отметив, что прошлое правительство чтило их недостаточно. Но терпение, друзья мои, теперь мы – с вами, мы взялись за рычаги, и не пройдет и года, как все, кто трудился на славу нашей прекрасной Родины, смогут заняться садоводством на Балеарских островах, ведь они того заслужили, и «Родина считает это своим долгом» (вкратце). Крики «браво», одобрительные кивки, румянец на щеках старого Калоша, едва не случившееся бисирование, и слово передается госсекретарю по делам пенсионеров, светловолосому молодому человеку в костюме-тройке и безупречном проборе, менее широковещательному и лиричному, чем депутат, но зато гораздо более математическому. Его зовут Арно Лекапельер. С первых же слов его стало ясно, что любимый конек Арно не политика, а администрирование, что он с колыбели настроен на поддержание устоев. Человек – прямоходящее животное, приспособленное к последовательному продвижению вверх, и, видимо, ноги Арно Лекапельера запомнили все те ступеньки, которые смог преодолеть их владелец от ясель вплоть до поста, занимаемого в настоящий момент. Он начал свой спич с того, что порадовался полной автономии сегодняшнего медализируемого (читай: «Хоть ваш Калош и не может больше мастерить шузы, но шнурки пока что завязывает»), с удовлетворением отметил его окружение (молодец, Стожилкович!) и со своей стороны выразил сожаление, что «картина подобного счастья еще недостаточно широко распространена».

– Но государство и его институты призваны восполнить человеческую слабость и несостоятельность, беря на себя заботу о тех гражданах преклонного возраста, кто в силу жизненных обстоятельств оказался перед лицом безнадежного, а порой и деградирующего одиночества. (Вот так.)

Нет, этот Арно Лекапельер шутить не любит. Странная у него манера разговаривать. Я бы сказал «внимательная». Да, так и есть, он говорит, как обычно слушают, он испускает слова и прислушивается к тому, как они проникают в мозги аудитории. И что же он говорит собравшимся старикам? А говорит он им вот что: как только почувствуете, что вы стали туго соображать или слишком сопеть, взбираясь домой по лестнице, любимые мои старикашечки, не ждите, пока потомки сбросят вас с пальмы, ступайте прямиком ко мне, я уж вас ублажу. Если же вы сами не сможете определить свою «степень автономности» (он решительно настаивает на этой формалиновой формулировке) – доверьтесь диагнозу надомных медсестер, любезно посылаемых пенсионерам государством и муниципалитетом. Они распределят вас (так, и еще раз так!) по наиболее соответствующим вашим запросам ЗЛПВ.

Как только понимаешь, что ЗЛПВ обозначает Заведение для Лиц Пожилого Возраста, яснее становится суть речи неотразимого Арно Лекапельера. Да это же просто-напросто реклама богаделен! Случайно наши взгляды скрещиваются. (Если ты воображаешь, милейший мой Арно, что получишь наших стариков, – ты не прав…) Я чувствую, как его глаза вслушиваются в мои мысли. Нечасто я видел такой внимательный взгляд. И внешность у этого парня тоже незаурядная. Пробор действительно режет его пополам, как проволока куб масла. Линию пробора продолжает прямая линия острого носа, она дорезает лицо на две части и восклицательным знаком падает в ямку жирноватого раздвоенного подбородка. В целом получается странный коктейль. Непреклонная гибкость. Прикрытая жирком мускулатура светского спортсмена. Должно быть, недурной теннисист. А также бриджист с небольшой склонностью к блефу. Не нравится мне этот Арно Лекапельер. Совсем не нравится. И мысль о том, что он – начальник пенсионеров всей страны, меня сильно беспокоит. Я хочу одного – как можно быстрей увести отсюда своих стариков. Я как наседка Я чую лису. Нет, дорогой Арно, я ни за что не пущу тебя в свой курятник. Старички мои, и только мои, понял? И единственная надомная медсестра для них – я. Вот так-то!


Пока я предаюсь своей паранойе, кругленький мэр снова выдвигается вперед. Он прикалывает к трепещущей груди Калоша медаль «Пятьдесят лет службы». Фотовспышка, моя сестричка Клара снимает, фотоаппарат строчит, как пулемет, запечатлевая Калоша, ликующую толпу, официальных лиц при исполнении, Клара перезаряжает свою «лейку» со скоростью Рэмбо, она вся сияет оттого, что может полностью отдаться своей фотострасти.

Поцелуйчики, объятия, слезы Калоша (только б эта радость не сократила ему жизнь), поздравления… Чуть в стороне от всей этой кутерьмы Жереми, юный мастер по изготовлению фальшивых бумаг (вообще-то именно он стоит у истоков всей этой церемонии), молча размышляет о Могуществе и о Славе.

11

Вдовы и вдовицы, бельвильцы и малоссенцы – все влезли в стожилковический автобус и отправились к Амару, в наш придворный ресторан, чтобы закончить вечер средь желтых дюн кускуса и Красного моря соуса сиди-брагим. Едва входишь в зал, как Хадуш, сын Амара и друг моих школьных лет, заключает тебя в объятья:

– Как живешь, брат Бенжамен, все в порядке? Его орлиный профиль приникает к моей щеке.

– Нормально, Хадуш, а ты как?

– Все слава Богу, брат мой, хорошо ли ты спрятал те снимки, что дал тебе Симон?

– Они у Джулиуса в подстилке. А кто этот полицейский?

– Ванини, инспектор по наркотикам, но главное – националист. На досуге любил поохотиться на арабов. Убил нескольких наших ребят, в том числе моего двоюродного брата. Эти фотки еще могут пригодиться, ты уж их побереги, Бенжамен…

Нашептав мне эти слова, Хадуш уходит обслуживать клиентов. А за нашим столом разговоры в самом разгаре.

– Я двадцать пять лет проработал парикмахером на одном месте, – сообщает дедушка Карп своей соседке, одной из вдовиц, – но что я больше всего любил, так это бороды брить, бритвой, опасной, настоящей, мы ее называли саблей!

У вдовы восхищение во взоре и перманент, похожий на взбитые сливки.

– А когда профсоюз постановил, что борода себя не окупает и бритье отменяется, я ушел с работы, она потеряла для меня всякий смысл.

Карп возбужден и пускается в доказательства.

– Ведь как бы вам это объяснить – по утрам бритва прорисовывает черты лица…

Вдова кивает, до нее дошло.

– И тогда я стал брить покойников.

– Брить покойников?

– Седьмого, восьмого и шестнадцатого округов. У меня были очень приличные клиенты. Борода и волосы продолжают расти и после смерти, так что человека можно брить до бесконечности.

– Кстати о волосах, – вмешивается дед Рагу, бывший мясник из Тлемсена, – вот мне пошел седьмой десяток, и представь себе, на башке растут волосы черные, а борода белая. Как ты это объяснишь, Карп?

– Я могу объяснить, – басом говорит Стожил, – есть общее правило: чем пользуешься, то и снашивается. Ты всю свою жизнь жрал за четверых, поэтому борода у тебя растет белая, что ж касается мозгов… Волосы у тебя не поседели. Так что ты выбрал мудрость, Рагу.

Синхронный перевод на арабский и единодушный смех. Лучше всех смеется вдова Долгорукая. Она сидит рядом со Стожилковичем. Это любимая вдова мамы и Клары.

– На самом деле, – серьезно говорит Риссон, – мастерство исчезает, оно вообще сходит на нет, и все мы здесь – последние настоящие мастера своего дела.

Жереми не согласен.

– Бывший букинист, бывший мясник, бывший парикмахер – не это главное, – если ты бывший кто-то, значит, ты непременно будущий кто-то другой!

– Неужто? А ты-то сам бывший кто?

– Ты – бывший парикмахер, – немедленно парирует мальчишка, – зато я бывший ученик школы имени Пьера Броссолетта! Правда, Бенжамен? (Чистая правда. Год назад этот юный кретин устроил у себя в школе пожар и стал бывшим учеником еще до того, как остыли угли.)

Но тут раздается мелодичный звон, и Верден с помощью вилки призывает слушателей к вниманию. Все, кто догадывается о том, что скажет старейшина, опускают носы в тарелки. Мы расстилаем ковер молчания.

– Калош, – торжественно объявляет Верден, – я хочу в твою честь откупорить бутылку.

Вслед за этим он торжественно ставит на стол пол-литра абсолютно прозрачной жидкости.

– Лето 1976 года, – говорит он и открывает свой волшебный сосуд.

Этого-то мы и боялись. Там вода, гнившая целых семь лет в заточении из матового стекла. Дождевая вода. Маниакальное коллекционирование воды началось летом пятнадцатого года. Узнав из газет, что на фронте нашим солдатикам ужасно не хватает воды, дочка Вердена принялась заполнять дождевой водой все бутылки, «чтобы папочка всегда мог вдоволь напиться». И Верден продолжил дело, даже после того, как эпидемия испанки лишила его дочери. Это была дань памяти Камилле. Когда мы перевозили его к себе, из личных вещей он решил взять с собой только свою коллекцию бутылок. Каких-нибудь двести восемьдесят четыре штуки! По бутылке в сезон, начиная с лета 1915 года! Ужасно поэтично… но в последнее время Верден стал баловать нас слишком часто… То день рождения Терезы, то выпал первый зуб у Малыша, то еще какие-нибудь именины – по любому поводу Верден откупоривает бутылку… по части тухлой воды мы, пожалуй, немного перебрали…

– Мне помнится, лето семьдесят шестого года было особенно засушливым, – любезно говорит вдова Долгорукая, – не так ли?

– Да, редкий напиток, – подтверждает дед Рагу, косясь в сторону сиди-брагима…

Тут Амар ставит перед задумавшимися гостями кускус и наклоняет ко мне кудри, похожие на шкуру старого барана.

– Как дела, сын мой?

– Благодарю тебя, Амар, все хорошо.


По-настоящему ответить на этот вопрос не так-то просто. По всем законам выходит, что да, все в порядке. За накрытым белой скатертью столом собралась дружная семья дедов и внуков и причащается чистой водой (конечно, и дедушки не родные, и отцы неизвестно кто, но ведь ничто в мире не совершенно). Да, в общем, все путем. Так что ж тебе так плохо, Малоссен? Собака Джулиус никак не выйдет из припадка, вот что плохо. История со стариками-наркоманами затянулась и начинает меня беспокоить, вот что плохо. Ответь мне, Джулия, ты-то хоть не делаешь глупостей? Соблюдаешь всякие меры предосторожности? Знаешь, с наркотиками шутки плохи… береги себя, Джулия, береги себя…

Музыкальный автомат исполняет песню Ум Кальсум.

Приятно пахнет манкой и пряностями.

– Вы видели? Она не бронзовая, а латунная! – вдруг восклицает Калош, протягивая мне свою награду. – Мне дали медаль из латуни!


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13