Псмит - Псмит в Сити

Пелам Гренвилл Вудхаус

Псмит в Сити

Посвящается Лесли Хаверголу Брэдшо

1. Мистер Бикерсдайк проходит перед локтем боулера

Учитывая, сколь внушительной фигурой мистеру Джону Бикерсдайку предстояло стать в жизни Майка Джексона, было только уместно, что вступил он в нее столь драматично. Свершил он это, пройдя перед локтем боулера, когда Майк набрал девяносто восемь очков. И тут Майк был вчистую выбит большим отскоком.

Шел заключительный день илсуортской крикетной недели, и команда хозяев отчаянно боролась на поврежденном поле. Во время первых двух матчей все шло хорошо. Теплые солнечные лучи, надежное поле, чай в тени дерев. Но вечером в четверг, когда команда ублаготворенно уминала свой обед, нанеся поражение пришлецам в две калитки, по окнам забарабанил дождь. Ко времени отхода ко сну он лил, как из ведра. Утром в пятницу, когда команда местного полка прибыла в своем шарабане, солнце вновь светило с водянистой меланхоличностью, но начать игру до второго завтрака было невозможно. После завтрака боулеры ощущали себя в своей стихии. Полковая команда, выиграв подачу, набрала в общей сложности сто тридцать очков, главным образом благодаря сражению за последнюю калитку двух гигантских капралов, отбивавших все и вся, а их удачи хватило бы на целых две команды. Команда хозяев парировала семьюдесятью восемью очками, из которых Псмиту, благодаря его обычным гольфовым приемам, принадлежало тридцать. Майк, начавший первым, как бита-звезда, был незамедлительно выбит первым же мячом первой же подачи, который его партнер отбил на расстояние биты. К концу матча противники заработали пять без потерь. Этот счет в субботнее утро они, благодаря еще одному ливню, оказавшему не самое благоприятное воздействие на поле, увеличили до сорока восьми, поставив хозяев перед необходимостью набрать двести очков, хотя поле это выглядело так, будто его сотворили из льняного семени.

Именно в течение этой недели Майк впервые познакомился с семьей Псмита. Мистер Смит покинул Шропшир и арендовал Илсуорт-холл в соседнем графстве. Проделал он это, насколько можно было судить, просто потому, что держался весьма скверного мнения о шропширском крикете. А именно в этот момент крикет стал осью его жизни.

– Мой отец, – конфиденциально сообщил Псмит Майку в понедельник, встретив его на станции в семейном моторе, – человек обширного, но порхающего ума. Он лишен того спокойного, бесстрастного взгляда на жизнь, который обязателен для истинного философа вроде меня. Я…

– Послушай, – перебил Майк, с опаской следя за движениями Псмита, – ты ведь не собираешься сесть за руль, правда?

– А кто еще? Как я говорил, я подобен зрителю карнавала. Мой родитель жаждет ринуться в гущу и дирижировать. Он человек увлечений. Всегда одно в каждый данный момент и всегда недолго. Но пока он увлечен, ничего другого для него не существует. Когда я утром уходил из дома, он был полностью поглощен крикетом. Но когда мы доедем, он, возможно, уже отвергнет крикет и предастся теперь Территориальной армии. Не удивляйся, если увидишь, что поле заняли окопы, а к павильону марширует отряд.

– Хотя нет, – сказал он, когда автомобиль свернул на подъездную аллею, и в отдалении они увидели мелькание белых спортивных брюк и блейзеров и услышали удар биты по мячу, – крикет, видимо, все еще гвоздь программы. Пошли, я покажу тебе твою комнату. Она рядом с моей, так что, если в глухие часы ночи, рассуждая о Жизни, я наткнусь на какую-нибудь великую истину, то заскочу, чтобы обсудить ее с тобой.

Пока Майк переодевался, Псмит сидел на его кровати и продолжал беседу:

– Полагаю, ты нацелен на университет?

– Верно, – ответил Майк, шнуруя сапоги. – Ты ведь тоже? Кембридж, надеюсь. Точнее, Королевский колледж.

– Говоря между нами, – продолжал Псмит, – черт меня подери, если я знаю, что будет со мной. Я это самое, как его там.

– Оно и видно, – сказал Майк, причесываясь.

– Хватит торчать перед зеркалом, не то оно треснет, – сказал Псмит. – Усеки же, что практически я шар, три пенса за бросок, в человеческом образе. Мой отец легонько покачивает меня на ладони, готовясь запустить в один из кокосов Жизни. Только не знаю, в какой он прицелился. Малейший пустяк рождает в его мозгу вихрь новых идей о моем будущем. На прошлой неделе мы отправились пострелять фазанов, и он сказал, что жизнь джентльмена-фермера – наиболее достойная мужчины и самая независимая из всех, какие только существуют на земле, и что он, пожалуй, приспособит меня к ней. Я указал, что отсутствие соответствующего обучения в нежные годы сделало меня неспособным отличить молотилку от кормовой свеклы, ну он и махнул рукой на этот план, а теперь он обратил взор на коммерцию. Вроде бы типчик по фамилии Бикерсдайк заявится сюда в субботу на следующей неделе. Насколько я могу судить, не проштудировав «Тюремный вестник», карьера означенного Бикерсдайка выглядит следующим образом. Он учился в школе с моим родителем, обосновался в Сити, нагреб энное количество дублонов, вероятно, мошеннически, а теперь заделался чем-то вроде Капитана Индустрии, управляющим какого-то там банка, и готовится выставить свою кандидатуру в Парламент. В результате этих эксцессов воображение моего родителя воспламенилось, и в последний момент он возжелал, чтобы я уподобился товарищу Бикерсдайку. Впрочем, времени пока предостаточно. Хотя бы такое утешение. Он наверняка загорится чем-нибудь еще. Готов? Ну, так не просочиться ли нам на арену?

На поле Майк был представлен человеку увлечений. Мистер Смит-старший был длинным серьезного вида мужчиной, который мог бы сойти за Псмита в седом парике, если бы не его бьющая в глаза энергия. В целом он был столь же в вечном движении, как Псмит в целом – подобием статуи. Если Псмит высился будто достойный образчик скульптуры, с остекленелыми глазами размышляющим над Вечными Вопросами, его отец старался быть в четырех местах одновременно. Когда Псмит представил ему Майка, он тепло пожал ему руку и начал какую-то фразу, но оборвал и ее и рукопожатие на середине, чтобы метнуться в сторону павильона в попытке изловить неизловимый мяч ярдах в тридцати от них. Обретенная таким образом инерция увлекла его к Бэгли, хранителю крикетного поля Илсуорт-холла, с которым он незамедлительно вступил в оживленную дискуссию об одуванчике, который он утром то ли заметил, то ли не заметил в траве поля. Две минуты спустя он вновь унесся прочь. Майк, наблюдая за ним, понял причины, лежавшие в основе сомнений Псмита касательно того, какое жизненное поприще его подстерегает.

В этот день за вторым завтраком Майк сидел рядом с мистером Смитом, углубляя свое знакомство с ним, и к концу недели они были в прекрасных отношениях. Отец Псмита обладал талантом Псмита ладить с людьми.

В субботу, пока Майк пристегивал свои щитки, мистер Смит подлетел к нему, фонтанируя советами и одобрениями.

– Мой мальчик, – сказал он, – мы всецело полагаемся на вас. Эти там, – уничижительным взмахом руки он указал на остальных членов команды, видимых за окном раздевальни, – вполне и вполне. Приличные клубные бэтсмены. Неплохи за бильярдным столом. Но в подобном матче вы – наша надежда. Я изучал крикет всю мою жизнь – (маловероятно, что мистер Смит когда-либо до нынешнего лета брал в руки биту) – и умею распознать первоклассного бэтсмена, когда вижу его. Я наблюдал, как играют ваши братья. Пша! Вы лучше любого из них. Эти ваши сто очков против «зеленомундирников»! Такая поразительная подача, поразительная! А теперь послушайте, мой мальчик. Я хочу, чтобы вы были осторожны. Нам предстоят многие и многие перебежки, так что мы не должны рисковать. Бейте за границу поля, разумеется, но будьте осторожны. Осторожны! Черт побери, какой-то мальчуган взбирается на вяз. Он сломает шею. Это Джилс, сын моего лесника. Эй! Эй, ты там!

Он кинулся предотвращать трагедию, оставив Майка переваривать совет знатока касательно искусства подачи на плохом поле.

Возможно, превосходность этого совета помогла Майку бросать, как еще никогда в жизни. Выпадают моменты, когда бэтсмен ощущает почти сверхчеловеческое умение. И Майк теперь его ощутил. Солнце начинало светить все сильнее, делая поле более тяжелым, но привнося бодрящие штрихи в окружающий пейзаж. Майк чувствовал себя спокойным и всемогущим. Подача не внушала ему ни малейших опасений. В своей первой серии он заработал девять очков и семь во второй, на половине которой лишился своего партнера. Ему в этот день пришлось пережить подобную же утрату семь раз через краткие интервалы. Однако какими бы легкими подачи ни казались ему, в них хватало трудностей, в немалой мере выводящих из равновесия остальных игроков. На другом конце поля бэтсмены появлялись и исчезали с такой быстротой, что, казалось, им вообще не стоило беспокоиться выходить на поле.

Порой кто-нибудь внушал надежду на что-нибудь получше, отправив медленного боулера в павильон или за границу поля, но несколько мячей спустя подобный же удар обязательно завершался простейшей поимкой. К пяти часам счет илсуортцев после семи периодов равнялся восьмидесяти одному, причем последний игрок удовольствовался нулем, а Майк не вышел из пятидесяти девяти. Поскольку вечером команда хозяев, включая Майка, намеревалась разойтись по домам или отправиться с вечерними визитами, калитки предполагалось убрать в шесть. Было очевидно, что надежды на победу у них не было никакой. Номер девятый в списке – Бэгли, хранитель поля – занял свой пост с инструкцией обеспечить ничью и с подробным советом мистера Смита, как это осуществить. Майк к этому времени начал быстро набирать очки, и не было оснований ожидать, что его игра изменится, однако Бэгли, сухой фитюлька, принадлежал к типу игроков, способных бросать пять часов подряд в жаркий августовский день без малейших симптомов утомления, упрямо выставлял биту перед каждым посланным в него мячом, и перспектива «холла» спасти игру все больше обретала реальность.

В без четверти шесть профессионал отбыл, остановленный на глупейшем числе восемь. Счет составил сто пятнадцать очков, из которых Майку принадлежали восемьдесят пять.

Следующим был долговязый юноша с пшеничными волосами, который на протяжении недели отличался прекрасными бросками за «холл». В предыдущих матчах он яростно бил по всему, что подвертывалось под биту, а против «зеленомундирников» набрал сорок за двадцать минут, пока Майк добавлял завершающие штрихи к своей сотне. Теперь однако, когда в ушах у него звенело предостережение гостеприимного хозяина дома, он предпочел неэффектный стиль игры в духе Бэгли. С мячом он обходился на манер игрока в крокет. Ласково отправлял его назад боулеру, если мяч летел прямо, или же холодно его игнорировал, если он летел мимо калитки. Майк, все еще блистая, ударом с полулета отбил мяч к границе и высоконаучными подрезками и косыми ударами довел свой счет до девяноста восьми. Общий итог Майка к этому моменту достиг ста тридцати, а стрелки часов – шести без пяти минут, и пшеничноволосый пропагандист крокета, подобно Бэгли, пал от последнего мяча жертвой глупейшей ошибки.

Мистер Смит, который всегда выходил на поле последним в своей команде и до сих пор за всю неделю не получил ни единого мяча, спустился по ступенькам павильона и был на полпути к полю, прежде чем удаляющийся бэтсмен успел сделать полдесятка шагов.

– Последний, – сказал Майку ловящий за калиткой. – Знаете, сколько вы набрали? Наверняка добрались почти до вашей сотни, не иначе.

– Девяносто восемь, – сказал Майк, который всегда считал свои перебежки.

– Черт, сколько? Смахивает на хороший финиш.

Майк первый мяч оставил в покое, как и второй.

Они летели настолько в стороне от калитки, что рисковать не стоило. Затем его захлестнуло волнение, когда третий мяч покинул руку боулера. Большой отскок! Он изготовился его поймать.

И в этот момент мистер Джон Бикерсдайк вошел в его жизнь поперек экрана.

Он прошел за миг до броска. Майк на долю секунды потерял мяч из вида и взмахнул битой вслепую. В следующую секунду его калитку перекосило, и «холл» проиграл матч.

– Извините, – сказал он мистеру Смиту. – Какой-то безмозглый идиот заслонил экран как раз, когда мяч был послан.

– Что! – загремел мистер Смит. – Какой дурак заслонил экран? – возопил он, взывая к Космосу.

– Вон он идет, кем бы он ни был, – сказал Майк.

Толстый коротышка в соломенной шляпе и летнем костюме шел по направлению к ним. Когда он приблизился, Майк увидел злобный узкогубый рот, полускрытый жиденькими усами, и еще он увидел, что за очками в золотой оправе слегка выпучиваются два бесцветных глаза, на вид такие же злобные, как и рот.

– Как поживаете, Смит? – сказал он.

– Привет, Бикерсдайк.

Некоторая внутренняя борьба, и из крикетиста мистер Смит превратился в гостеприимного хозяина. И завел дружескую беседу с новоприбывшим.

– Вы, я полагаю, проиграли матч, – сказал мистер Бикерсдайк.

Крикетист в мистере Смите вновь взял верх, однако рука об руку с гостеприимным хозяином. Он был раздосадован, но держал свою досаду в узде.

– Послушайте, Бикерсдайк, мой дорогой, – сказал он скорбно, – вам не следовало проходить мимо экрана. Вы отвлекли Джексона, и его выбили.

– Экрана?

– Такой белой штуковины, – сказал Майк. – Она поставлена не просто как украшение. Считается, что она дает бэтсмену шанс увидеть мяч. И ему куда как полезно, если люди прут мимо в ту секунду, когда боулер кидает.

Мистер Бикерсдайк побагровел чуть больше и намеревался ответить, но тут началось то, что спортсмены именуют «настоящей овацией».

Игру созерцала порядочная толпа зрителей, и они выразили свое одобрение игре Майка.

В подобных случаях у бэтсмена есть только один выход. Майк кинулся в павильон, оставив мистера Бикерсдайка стоять, где он стоял.

2. Майк узнает скверные новости

Когда Майк добрался домой, он ощутил какое-то уныние в воздухе. Его сестры обрадовались ему, как всегда. Джексоны женского пола вообще ликовали, потому что Джо набрал свою первую двойную сотню в первоклассном крикете. Двойные сотни нынче стали слишком обычными, и газеты особого внимания на них не обращают, тем не менее набрать их способен не всякий, и повод попраздновать был весомый, Майк прочел эту новость в вечерней газете еще в поезде и со станции отправил брату телеграмму с поздравлениями. Он прикинул, добьется ли он сам такого результата в первоклассном крикете. А почему бы, собственно, и нет, пришел он к выводу. Ему представились годы и годы крикета в первенствах графства.

Он был уроженцем графства, в котором поселился мистер Смит, и уже один раз выступал за него в начале каникул. Фурора его дебют не произвел, но тем не менее был многообещающим. То обстоятельство, что двое членов их команды сделали свои сотни, а третий – семьдесят с лишним, несколько затмило его собственные двадцать девять «в игре». Однако его броски по калитке были безупречными, и почти все газеты отметили, что появился еще один Джексон, видимо, вполне отвечающий семейным стандартам, так что в будущем от него можно ждать замечательных свершений.

Ощущение уныния в некоторой степени создавал его брат Боб и более явно – их отец. Боб выглядел несколько задумчивым, мистер Джексон – крайне встревоженным.

После обеда Майк коснулся этой темы с Бобом в бильярдной.

Боб апатично отрабатывал карамболи.

– В чем дело, Боб? – спросил Майк.

Боб положил кий.

– Черт меня подери, не знаю, – сказал Боб. – Но что-то есть. Отец из-за чего-то тревожится.

– Вид у него за обедом был прекислый.

– Я приехал сегодня часа за три до тебя. И перед обедом поговорил с ним. Но в чем дело так и не понял. Он вроде бы забрал в голову, чтобы я занялся чем-то теперь, когда я покончил с Оксфордом. Спрашивал, не могу ли я в следующем семестре подыскать репетиторскую работу или место учителя в какой-нибудь школе. Я сказал, что попробую. Не вижу только, почему такая спешка. Я-то надеялся, что он отправит меня попутешествовать по Европе, прежде чем я запрягусь.

– М-да, скверно, – сказал Майк. – Что бы это значило? А с Джо лучше некуда, верно? Давай-ка погоняем, а?

Слова Боба не натолкнули Майка на мысль о надвигающейся катастрофе. Конечно, казалось странным, что их отец, всегда такой мягкий, вдруг проникся духом «либо за дело принимайся, либо вон убирайся!» и потребовал, чтобы Боб «не тянул!», однако ему и в голову не пришло, что причина тут может быть серьезной. В конце-то концов начинать работать нужно. Скорее всего их отец просто напомнил Бобу об этом, а Боб сделал из мухи слона.

На половине партии в комнату вошел мистер Джексон и остановился, молча наблюдая за ними.

– Сыграем, отец? – сказал Майк.

– Нет, спасибо, Майк. Играете до ста?

– Нет, до пятидесяти.

– А! Значит, вы вот-вот кончите. А тогда я хотел бы, чтобы ты на минутку заглянул в мой кабинет, Майк. Мне надо с тобой поговорить.

– Странно, – сказал Майк, когда дверь закрылась. – В чем все-таки дело?

Как-никак, его совесть была чиста. В его отсутствие прислать из школы дурную характеристику никак не могли. Она пришла в начале каникул и была вполне приличной – ничего сверх ни в ту, ни в другую сторону. Мистер Даунинг, его наставник в Сэдли, быть может, сожалея, что так допекал Майка во время истории с Сэмми, хранил строгую умеренность во всех своих замечаниях. И обошелся с Майком куда лучше, чем он того заслуживал. Значит, мистера Джексона тревожили не вести из школы. А во всем остальном совесть Майка была чиста.

На шестнадцатом очке Боб бросил играть и убежал. Майк поставил кий на место и отправился в кабинет.

Его отец сидел за столом. Если исключить наиважнейший факт, что сейчас он мог ответить «не виновен!» на любое обвинение, Майка просто поразило, насколько обстановка в целом напоминала те мучительные несколько минут в конце предыдущих каникул, когда отец сообщил ему, что забирает его из Рикина и переводит в Сэдли. Сходство еще усилилось, потому что, когда Майк вошел, мистер Джексон пинал мусорную корзинку – явный симптом душевного волнения.

– Садись, Майк, – сказал мистер Джексон. – Как прошла твоя неделя?

– На большой палец. Всего один раз без двузначной цифры. И меня тогда выбили. Заработал сотню против «зеленомундирников», семьдесят одно против «инкогнито», а сегодня я сделал девяносто восемь на подлейшей калитке и был выбит только потому, что какой-то козел…

Он умолк. Мистер Джексон словно бы не слушал. Наступило молчание, затем мистер Джексон заговорил с явным усилием:

– Вот что, Майк, мы ведь всегда понимали друг друга.

– Само собой.

– Ты знаешь, я никогда не омрачил бы твою жизнь, если бы это зависело только от меня. Знаю, я забрал тебя из Рикина, но то был особый случай, это было необходимо. И прекрасно понимаю, как ты мечтаешь о Кембридже, и я ни на секунду этому не воспрепятствовал бы, будь это в моих силах.

Майк недоуменно уставился на отца. Смысл этих слов мог быть только один: он не поступит в университет. Но почему? Что произошло? Когда он уехал на крикетную неделю Смита, его фамилия уже была в списках Королевского колледжа, и все было решено. Так что же могло произойти с тех пор?

– Но это не в моих силах, – продолжал мистер Джексон.

– Разве я не поеду в Кембридж, отец? – еле выговорил Майк.

– Боюсь, что нет, Майк. Я все уладил бы, если бы мог. Я не меньше тебя хотел бы, чтобы ты вошел в сборную Кембриджа. Но скажу прямо: мне не по карману послать тебя в Кембридж. Не стану входить в подробности, которые ты все равно не поймешь, но с твоего отъезда я потерял огромную сумму денег. Такую огромную, что нам придется экономить во всем. Я сдам этот дом в аренду, а сам сниму какой-нибудь поменьше. Вы же с Бобом, боюсь, должны будете сами зарабатывать себе на жизнь. Знаю, какое это страшное разочарование для тебя, старина…

– Да ничего, – сказал Майк хрипло. У него словно что-то застряло в горле, мешая говорить.

– Будь хоть какая-то возможность…

– Да нет, отец, все нормально. Нет, правда. Я ничуть не разочарован. Для тебя ведь такая жуткая неудача потерять столько…

Вновь наступило молчание. Часы на каминной полке энергично тикали, будто радуясь, что их наконец-то слышат. Из-под двери донеслось жалобное сопение. Джон, бульдог, неразлучный товарищ Майка, проводивший его до кабинета, соскучился ждать на коврике перед ней.

Майк встал и открыл дверь. Джон проковылял в кабинет.

Напряжение было нарушено.

– Спасибо, Майк, – сказал мистер Джексон, когда Майк пошел к двери. – Ты настоящий спортсмен.

3. Начало Новой Эры

Подробности того, что его ожидает, сообщили Майку на следующее утро. За время его отсутствия в Илсуорте ему была подыскана вакансия в одном процветающем учреждении под названием Новый Азиатский банк, и ему полагалось приступить к исполнению своих обязанностей, в чем бы они ни заключались, во вторник на следующей неделе – с места в карьер, так сказать, впрочем банки имеют привычку заглатывать свои жертвы со всей внезапностью. Майк не забыл про Уайетта, которому дали примерно столько же времени на освоение перспектив коммерции.

В понедельник утром пришло письмо от Псмита. Псмит все еще пребывал в волнении. «Коммерция, – писал он, – все еще в фаворе. Вчера вечером мой родитель обозвал товарища Бикерсдайка Торговым Князем. Мы с товарищем Б. не очень ладим. Исключительно ради его блага я вчера отвел его в сторонку и очень подробно разъяснил ему всю жуть прохода перед экраном боулера. Ему как будто не стоялось на месте, но я был тверд. Расстались мы не столько с Дружескими Улыбками, сколько с Холодными Взорами.

Но я не отступлю. Сторонний наблюдатель заключил бы, что во многих отношениях он безнадежен. В бридж он играет невообразимо скверно, как я был вынужден намекнуть ему в субботу вечером. В его глазах нет проблеска ума, а покрой его одежды язвит мою чувствительную душу до самой глубины. Я не хочу осуждать человека у него за спиной, но не могу скрыть от тебя, моего Друга Детства, что к обеду он явился в галстуке с готовым узлом. Однако пора оставить тягостную тему. Я тружусь над ним с мужественной улыбкой. Иногда мне кажется, что я преуспел. Затем он вновь как будто оскальзывается. Тем не менее, – на оптимистической ноте завершалось письмо, – думается, я еще сделаю из него человека… когда-нибудь».

Майк перечитал это письмо в поезде, который вез его в Лондон. К этому времени Псмит уже узнает, что он не единственный, кого оглоушила Коммерция В Фаворе. Майк написал ему с обратной почтой о катастрофе, которая постигла дом Джексонов. Теперь Майк пожалел, что не мог рассказать ему о случившемся лично, ведь Псмит обладал талантом рассматривать неприятные ситуации так, будто всего лишь забавлялся ими для собственного развлечения.

Пращи и стрелы яростной судьбы, на которые так сетовал Гамлет, Псмит имел обыкновение встречать невозмутимой улыбкой, точно они были частью увлекательного зрелища, устроенного специально для него.

Майк вышел из поезда на Паддингтонском вокзале и, стоя на перроне в ожидании, чтобы его чемодан выгрузили из багажного вагона, испытывал смешанное чувство уныния и возбуждения. Пожалуй, уныние преобладало, но доля в нем принадлежала возбуждению. Впервые в жизни он полностью зависел от самого себя. Он перешел Рубикон. Ситуация была слишком серьезной, чтобы поддаваться той беспомощной ярости, с какой он отбыл в Сэдли. К Сэдли можно было питать личную вражду. Лондон был слишком огромен, чтобы злиться на него. Столица попросту его не замечала, ее не заботило, рад ли он быть тут или нет, и средства изменить это положение вещей не существовало.

Таково уж свойство Лондона. В нем чудится своего рода знобящее недружелюбие. Город типа Нью-Йорка заставляет новоприбывшего уже через полчаса чувствовать себя как дома, но Лондон – большой дока в том, что Псмит в своем письме назвал Холодным Взором. Доброжелательность Лондона вы должны купить.

Майк ехал через Парк к вокзалу Виктория, ощущая себя опустошенным и маленьким.

Он решил подыскать жилье в Далидже, так как ничего не зная о Лондоне, полагал, будто комнаты повсюду в радиусе четырех миль были крайне дороги, но главным образом потому, что в Далидже был колледж, а жить вблизи колледжа казалось утешительным. Возможно, иногда в субботу днем ему удастся поиграть в пятерки, думал он, а летом так и в крикет.

Шагая наугад по асфальтовому тротуару, который вел от далиджской станции в направлении колледжа, он очутился на Акация-роуд.

Было что-то в Акация-роуд, наводившее на мысль о меблированных комнатах. Даже маленький ребенок с первого взгляда заметил бы, что она просто щетинится сдаваемыми в наем гостиными, они же спальни.

Майк постучал в первую же дверь, на которой висела карточка.

Вероятно, в мире не существует более тягостного процесса, чем съемка меблированных комнат. Те, кто сдают их, словно бы не получают от этого никакого удовольствия. Как Пу-Ба в «Микадо» они это делают, но это им глубоко противно.

На стук Майка дверь открыла особа женского пола. Внешностью она смахивала на «даму» из пантомимы, более склонную к сдержанной меланхолии мистера Уилки Барда, нежели к веселой беззаботности мистера Джорджа Роби. Свой голос она заимствовала у граммофона. Самое последнее ее занятие было, видимо, сопряжено с большим количеством хозяйственного мыла. Собственно говоря – между читателями и нами секретов нет! – она стирала мужскую рубашку. Полезное занятие и благородное, однако не слишком облагораживающее внешний вид.

Она обтерла пару дымящихся паром рук о передник и уставилась на Майка глазами, которые выглядели бы на редкость невыразительными даже у вареной рыбины.

– Чего надо? – спросила она.

Майк почувствовал, что деваться ему некуда. Он не обладал непринужденностью, необходимой, чтобы грациозно попятиться и исчезнуть, а потому сказал, что да, ему нужна комната. Спальня, она же гостиная.

– В дых дите, – сказала пантомимная дама.

И Майк истолковал это как приглашение подняться наверх.

Процессия двинулась вверх по темной лестнице и оказалась перед дверью. Пантомимная дама ее отворила и прошаркала внутрь. Майк остановился на пороге и заглянул туда.

Комната была отталкивающе мерзкой. Одной из тех безликих комнат, из которых слагаются меблирашки. Майку, привыкшему к уюту своей спальни дома и к бодрящей простоте школьного дортуара, она показалась унылейшим местом из всех, где ему довелось побывать. Своего рода Саргассовым морем среди спален.

Он молча оглядывался, потом сказал:

– Да.

А что еще можно было добавить?

– Очень миленькая комната, – сказала пантомимная дама.

Что было черной ложью. Комната не была миленькой. Она никогда-никогда не была миленькой. И представлялось маловероятным, что она когда-либо станет миленькой комнатой. Зато она выглядела дешевой.

И вот это было прекрасно. Ни у кого не достало бы духа запросить много за такую комнату. Совестливая квартирная хозяйка могла бы даже платить жильцам небольшую сумму, компенсируя им необходимость спать здесь.

– Так как? – осведомился Майк.

Дешевизна играла значительную роль. Насколько он понял, платить в банке ему для начала будут четыре фунта, десять шиллингов в месяц, да еще отец выдает ему пять фунтов в месяц. На сто четырнадцать фунтов в год по-царски никак не разгуляешься. Пантомимная дама слегка оживилась. Предварив свои дальнейшие высказывания повторением заверения, что комната очень миленькая, она добавила, что может сдать ее за семь шиллингов шесть пенсов в неделю – «ему», давая понять, что персидский шах или мистер Карнеги, попросись они переночевать здесь, тщетно вздыхали бы о столь выгодных условиях, включающих и освещение. За уголь – приплата «шесть пенсов совок». Обслуга включалась в оплату.

Сформулировав эти условия, она финтом профессионального футболиста загнала комок пыли под кровать и вновь погрузилась в прежнее мрачное молчание.

Майк сказал, что, пожалуй, это ему подходит. Пантомимная дама не изъявила ни малейшего удовольствия.

– Об еде? – сказала она. – Вам завтрак понадобится. Бэкон, яйцо там и всякое такое, верно?

Майк сказал, что пожалуй.

– За приплату, – сообщила она. – И обед? Котлета там или миленький бифштекс?

Майк склонился перед этим оригинальным полетом фантазии. Котлета там или миленький бифштекс казались именно тем, чего он мог пожелать.

– За приплату, – сообщила пантомимная дама в манере Уилки Барда, доведенной до совершенства.

Майк сказал, что да, пожалуй. После чего, выложив авансом семь шиллингов шесть пенсов за неделю, он получил взамен засаленную расписку и гигантский дверной ключ, чем переговоры и завершились. Майк покинул дом и через несколько шагов оказался у ограды колледжа. Был конец августа, и вечера уже длиннели. В тусклом свете крикетное поле выглядело преотличным и обширным, а за ним в легком тумане смутными тенями вырисовывались учебные корпуса. Калитка возле железнодорожного моста оказалась незапертой. Он вошел и неторопливо отправился по траве к купе больших деревьев, отмечавших границу между крикетным и футбольным полями. Все было таким приятным и успокаивающим после пантомимной дамы и ее душной комнаты, совмещавшей гостиную и спальню. Он сел на скамью возле второго столба с доской для ведения счета и посмотрел через поле на павильон. Впервые в этот день он испытал настоящую ностальгию. До этой минуты его поддерживало возбуждение новизны того, что с ним происходило, но крикетное поле и павильон так остро напомнили ему Рикин! С беспощадной четкостью они подчеркнули неумолимый конец привычной жизни. Одно лето будет сменяться другим, на этом поле матч за матчем будут разыгрываться со всем блеском набранных очков и эффектных завершений, но его это уже не будет касаться. «Он был отличным бэтсменом в школе. Два года был самым первым в Рикине. Но ничем о себе не напомнил после того, как покинул школу. Нашел место в Сити или что-то вроде». Вот что будут говорить о нем, если вообще про него не забудут.

Часы на башенке центрального корпуса снова и снова отбивали четверти, но Майк все сидел и думал. Было уже совсем поздно, когда он встал и поплелся к Акация-роуд. Он чувствовал, что окоченел, окостенел и очень несчастен.

4. Первые шаги в деловой карьере