Псмит - Псмит в Сити

Пелам Гренвилл Вудхаус

Псмит в Сити

Посвящается Лесли Хаверголу Брэдшо

1. Мистер Бикерсдайк проходит перед локтем боулера

Учитывая, сколь внушительной фигурой мистеру Джону Бикерсдайку предстояло стать в жизни Майка Джексона, было только уместно, что вступил он в нее столь драматично. Свершил он это, пройдя перед локтем боулера, когда Майк набрал девяносто восемь очков. И тут Майк был вчистую выбит большим отскоком.

Шел заключительный день илсуортской крикетной недели, и команда хозяев отчаянно боролась на поврежденном поле. Во время первых двух матчей все шло хорошо. Теплые солнечные лучи, надежное поле, чай в тени дерев. Но вечером в четверг, когда команда ублаготворенно уминала свой обед, нанеся поражение пришлецам в две калитки, по окнам забарабанил дождь. Ко времени отхода ко сну он лил, как из ведра. Утром в пятницу, когда команда местного полка прибыла в своем шарабане, солнце вновь светило с водянистой меланхоличностью, но начать игру до второго завтрака было невозможно. После завтрака боулеры ощущали себя в своей стихии. Полковая команда, выиграв подачу, набрала в общей сложности сто тридцать очков, главным образом благодаря сражению за последнюю калитку двух гигантских капралов, отбивавших все и вся, а их удачи хватило бы на целых две команды. Команда хозяев парировала семьюдесятью восемью очками, из которых Псмиту, благодаря его обычным гольфовым приемам, принадлежало тридцать. Майк, начавший первым, как бита-звезда, был незамедлительно выбит первым же мячом первой же подачи, который его партнер отбил на расстояние биты. К концу матча противники заработали пять без потерь. Этот счет в субботнее утро они, благодаря еще одному ливню, оказавшему не самое благоприятное воздействие на поле, увеличили до сорока восьми, поставив хозяев перед необходимостью набрать двести очков, хотя поле это выглядело так, будто его сотворили из льняного семени.

Именно в течение этой недели Майк впервые познакомился с семьей Псмита. Мистер Смит покинул Шропшир и арендовал Илсуорт-холл в соседнем графстве. Проделал он это, насколько можно было судить, просто потому, что держался весьма скверного мнения о шропширском крикете. А именно в этот момент крикет стал осью его жизни.

– Мой отец, – конфиденциально сообщил Псмит Майку в понедельник, встретив его на станции в семейном моторе, – человек обширного, но порхающего ума. Он лишен того спокойного, бесстрастного взгляда на жизнь, который обязателен для истинного философа вроде меня. Я…

– Послушай, – перебил Майк, с опаской следя за движениями Псмита, – ты ведь не собираешься сесть за руль, правда?

– А кто еще? Как я говорил, я подобен зрителю карнавала. Мой родитель жаждет ринуться в гущу и дирижировать. Он человек увлечений. Всегда одно в каждый данный момент и всегда недолго. Но пока он увлечен, ничего другого для него не существует. Когда я утром уходил из дома, он был полностью поглощен крикетом. Но когда мы доедем, он, возможно, уже отвергнет крикет и предастся теперь Территориальной армии. Не удивляйся, если увидишь, что поле заняли окопы, а к павильону марширует отряд.

– Хотя нет, – сказал он, когда автомобиль свернул на подъездную аллею, и в отдалении они увидели мелькание белых спортивных брюк и блейзеров и услышали удар биты по мячу, – крикет, видимо, все еще гвоздь программы. Пошли, я покажу тебе твою комнату. Она рядом с моей, так что, если в глухие часы ночи, рассуждая о Жизни, я наткнусь на какую-нибудь великую истину, то заскочу, чтобы обсудить ее с тобой.

Пока Майк переодевался, Псмит сидел на его кровати и продолжал беседу:

– Полагаю, ты нацелен на университет?

– Верно, – ответил Майк, шнуруя сапоги. – Ты ведь тоже? Кембридж, надеюсь. Точнее, Королевский колледж.

– Говоря между нами, – продолжал Псмит, – черт меня подери, если я знаю, что будет со мной. Я это самое, как его там.

– Оно и видно, – сказал Майк, причесываясь.

– Хватит торчать перед зеркалом, не то оно треснет, – сказал Псмит. – Усеки же, что практически я шар, три пенса за бросок, в человеческом образе. Мой отец легонько покачивает меня на ладони, готовясь запустить в один из кокосов Жизни. Только не знаю, в какой он прицелился. Малейший пустяк рождает в его мозгу вихрь новых идей о моем будущем. На прошлой неделе мы отправились пострелять фазанов, и он сказал, что жизнь джентльмена-фермера – наиболее достойная мужчины и самая независимая из всех, какие только существуют на земле, и что он, пожалуй, приспособит меня к ней. Я указал, что отсутствие соответствующего обучения в нежные годы сделало меня неспособным отличить молотилку от кормовой свеклы, ну он и махнул рукой на этот план, а теперь он обратил взор на коммерцию. Вроде бы типчик по фамилии Бикерсдайк заявится сюда в субботу на следующей неделе. Насколько я могу судить, не проштудировав «Тюремный вестник», карьера означенного Бикерсдайка выглядит следующим образом. Он учился в школе с моим родителем, обосновался в Сити, нагреб энное количество дублонов, вероятно, мошеннически, а теперь заделался чем-то вроде Капитана Индустрии, управляющим какого-то там банка, и готовится выставить свою кандидатуру в Парламент. В результате этих эксцессов воображение моего родителя воспламенилось, и в последний момент он возжелал, чтобы я уподобился товарищу Бикерсдайку. Впрочем, времени пока предостаточно. Хотя бы такое утешение. Он наверняка загорится чем-нибудь еще. Готов? Ну, так не просочиться ли нам на арену?

На поле Майк был представлен человеку увлечений. Мистер Смит-старший был длинным серьезного вида мужчиной, который мог бы сойти за Псмита в седом парике, если бы не его бьющая в глаза энергия. В целом он был столь же в вечном движении, как Псмит в целом – подобием статуи. Если Псмит высился будто достойный образчик скульптуры, с остекленелыми глазами размышляющим над Вечными Вопросами, его отец старался быть в четырех местах одновременно. Когда Псмит представил ему Майка, он тепло пожал ему руку и начал какую-то фразу, но оборвал и ее и рукопожатие на середине, чтобы метнуться в сторону павильона в попытке изловить неизловимый мяч ярдах в тридцати от них. Обретенная таким образом инерция увлекла его к Бэгли, хранителю крикетного поля Илсуорт-холла, с которым он незамедлительно вступил в оживленную дискуссию об одуванчике, который он утром то ли заметил, то ли не заметил в траве поля. Две минуты спустя он вновь унесся прочь. Майк, наблюдая за ним, понял причины, лежавшие в основе сомнений Псмита касательно того, какое жизненное поприще его подстерегает.

В этот день за вторым завтраком Майк сидел рядом с мистером Смитом, углубляя свое знакомство с ним, и к концу недели они были в прекрасных отношениях. Отец Псмита обладал талантом Псмита ладить с людьми.

В субботу, пока Майк пристегивал свои щитки, мистер Смит подлетел к нему, фонтанируя советами и одобрениями.

– Мой мальчик, – сказал он, – мы всецело полагаемся на вас. Эти там, – уничижительным взмахом руки он указал на остальных членов команды, видимых за окном раздевальни, – вполне и вполне. Приличные клубные бэтсмены. Неплохи за бильярдным столом. Но в подобном матче вы – наша надежда. Я изучал крикет всю мою жизнь – (маловероятно, что мистер Смит когда-либо до нынешнего лета брал в руки биту) – и умею распознать первоклассного бэтсмена, когда вижу его. Я наблюдал, как играют ваши братья. Пша! Вы лучше любого из них. Эти ваши сто очков против «зеленомундирников»! Такая поразительная подача, поразительная! А теперь послушайте, мой мальчик. Я хочу, чтобы вы были осторожны. Нам предстоят многие и многие перебежки, так что мы не должны рисковать. Бейте за границу поля, разумеется, но будьте осторожны. Осторожны! Черт побери, какой-то мальчуган взбирается на вяз. Он сломает шею. Это Джилс, сын моего лесника. Эй! Эй, ты там!

Он кинулся предотвращать трагедию, оставив Майка переваривать совет знатока касательно искусства подачи на плохом поле.

Возможно, превосходность этого совета помогла Майку бросать, как еще никогда в жизни. Выпадают моменты, когда бэтсмен ощущает почти сверхчеловеческое умение. И Майк теперь его ощутил. Солнце начинало светить все сильнее, делая поле более тяжелым, но привнося бодрящие штрихи в окружающий пейзаж. Майк чувствовал себя спокойным и всемогущим. Подача не внушала ему ни малейших опасений. В своей первой серии он заработал девять очков и семь во второй, на половине которой лишился своего партнера. Ему в этот день пришлось пережить подобную же утрату семь раз через краткие интервалы. Однако какими бы легкими подачи ни казались ему, в них хватало трудностей, в немалой мере выводящих из равновесия остальных игроков. На другом конце поля бэтсмены появлялись и исчезали с такой быстротой, что, казалось, им вообще не стоило беспокоиться выходить на поле.

Порой кто-нибудь внушал надежду на что-нибудь получше, отправив медленного боулера в павильон или за границу поля, но несколько мячей спустя подобный же удар обязательно завершался простейшей поимкой. К пяти часам счет илсуортцев после семи периодов равнялся восьмидесяти одному, причем последний игрок удовольствовался нулем, а Майк не вышел из пятидесяти девяти. Поскольку вечером команда хозяев, включая Майка, намеревалась разойтись по домам или отправиться с вечерними визитами, калитки предполагалось убрать в шесть. Было очевидно, что надежды на победу у них не было никакой. Номер девятый в списке – Бэгли, хранитель поля – занял свой пост с инструкцией обеспечить ничью и с подробным советом мистера Смита, как это осуществить. Майк к этому времени начал быстро набирать очки, и не было оснований ожидать, что его игра изменится, однако Бэгли, сухой фитюлька, принадлежал к типу игроков, способных бросать пять часов подряд в жаркий августовский день без малейших симптомов утомления, упрямо выставлял биту перед каждым посланным в него мячом, и перспектива «холла» спасти игру все больше обретала реальность.

В без четверти шесть профессионал отбыл, остановленный на глупейшем числе восемь. Счет составил сто пятнадцать очков, из которых Майку принадлежали восемьдесят пять.

Следующим был долговязый юноша с пшеничными волосами, который на протяжении недели отличался прекрасными бросками за «холл». В предыдущих матчах он яростно бил по всему, что подвертывалось под биту, а против «зеленомундирников» набрал сорок за двадцать минут, пока Майк добавлял завершающие штрихи к своей сотне. Теперь однако, когда в ушах у него звенело предостережение гостеприимного хозяина дома, он предпочел неэффектный стиль игры в духе Бэгли. С мячом он обходился на манер игрока в крокет. Ласково отправлял его назад боулеру, если мяч летел прямо, или же холодно его игнорировал, если он летел мимо калитки. Майк, все еще блистая, ударом с полулета отбил мяч к границе и высоконаучными подрезками и косыми ударами довел свой счет до девяноста восьми. Общий итог Майка к этому моменту достиг ста тридцати, а стрелки часов – шести без пяти минут, и пшеничноволосый пропагандист крокета, подобно Бэгли, пал от последнего мяча жертвой глупейшей ошибки.

Мистер Смит, который всегда выходил на поле последним в своей команде и до сих пор за всю неделю не получил ни единого мяча, спустился по ступенькам павильона и был на полпути к полю, прежде чем удаляющийся бэтсмен успел сделать полдесятка шагов.

– Последний, – сказал Майку ловящий за калиткой. – Знаете, сколько вы набрали? Наверняка добрались почти до вашей сотни, не иначе.

– Девяносто восемь, – сказал Майк, который всегда считал свои перебежки.

– Черт, сколько? Смахивает на хороший финиш.

Майк первый мяч оставил в покое, как и второй.

Они летели настолько в стороне от калитки, что рисковать не стоило. Затем его захлестнуло волнение, когда третий мяч покинул руку боулера. Большой отскок! Он изготовился его поймать.

И в этот момент мистер Джон Бикерсдайк вошел в его жизнь поперек экрана.

Он прошел за миг до броска. Майк на долю секунды потерял мяч из вида и взмахнул битой вслепую. В следующую секунду его калитку перекосило, и «холл» проиграл матч.

– Извините, – сказал он мистеру Смиту. – Какой-то безмозглый идиот заслонил экран как раз, когда мяч был послан.

– Что! – загремел мистер Смит. – Какой дурак заслонил экран? – возопил он, взывая к Космосу.

– Вон он идет, кем бы он ни был, – сказал Майк.

Толстый коротышка в соломенной шляпе и летнем костюме шел по направлению к ним. Когда он приблизился, Майк увидел злобный узкогубый рот, полускрытый жиденькими усами, и еще он увидел, что за очками в золотой оправе слегка выпучиваются два бесцветных глаза, на вид такие же злобные, как и рот.

– Как поживаете, Смит? – сказал он.

– Привет, Бикерсдайк.

Некоторая внутренняя борьба, и из крикетиста мистер Смит превратился в гостеприимного хозяина. И завел дружескую беседу с новоприбывшим.

– Вы, я полагаю, проиграли матч, – сказал мистер Бикерсдайк.

Крикетист в мистере Смите вновь взял верх, однако рука об руку с гостеприимным хозяином. Он был раздосадован, но держал свою досаду в узде.

– Послушайте, Бикерсдайк, мой дорогой, – сказал он скорбно, – вам не следовало проходить мимо экрана. Вы отвлекли Джексона, и его выбили.

– Экрана?

– Такой белой штуковины, – сказал Майк. – Она поставлена не просто как украшение. Считается, что она дает бэтсмену шанс увидеть мяч. И ему куда как полезно, если люди прут мимо в ту секунду, когда боулер кидает.

Мистер Бикерсдайк побагровел чуть больше и намеревался ответить, но тут началось то, что спортсмены именуют «настоящей овацией».

Игру созерцала порядочная толпа зрителей, и они выразили свое одобрение игре Майка.

В подобных случаях у бэтсмена есть только один выход. Майк кинулся в павильон, оставив мистера Бикерсдайка стоять, где он стоял.

2. Майк узнает скверные новости

Когда Майк добрался домой, он ощутил какое-то уныние в воздухе. Его сестры обрадовались ему, как всегда. Джексоны женского пола вообще ликовали, потому что Джо набрал свою первую двойную сотню в первоклассном крикете. Двойные сотни нынче стали слишком обычными, и газеты особого внимания на них не обращают, тем не менее набрать их способен не всякий, и повод попраздновать был весомый, Майк прочел эту новость в вечерней газете еще в поезде и со станции отправил брату телеграмму с поздравлениями. Он прикинул, добьется ли он сам такого результата в первоклассном крикете. А почему бы, собственно, и нет, пришел он к выводу. Ему представились годы и годы крикета в первенствах графства.

Он был уроженцем графства, в котором поселился мистер Смит, и уже один раз выступал за него в начале каникул. Фурора его дебют не произвел, но тем не менее был многообещающим. То обстоятельство, что двое членов их команды сделали свои сотни, а третий – семьдесят с лишним, несколько затмило его собственные двадцать девять «в игре». Однако его броски по калитке были безупречными, и почти все газеты отметили, что появился еще один Джексон, видимо, вполне отвечающий семейным стандартам, так что в будущем от него можно ждать замечательных свершений.

Ощущение уныния в некоторой степени создавал его брат Боб и более явно – их отец. Боб выглядел несколько задумчивым, мистер Джексон – крайне встревоженным.

После обеда Майк коснулся этой темы с Бобом в бильярдной.

Боб апатично отрабатывал карамболи.

– В чем дело, Боб? – спросил Майк.

Боб положил кий.

– Черт меня подери, не знаю, – сказал Боб. – Но что-то есть. Отец из-за чего-то тревожится.

– Вид у него за обедом был прекислый.

– Я приехал сегодня часа за три до тебя. И перед обедом поговорил с ним. Но в чем дело так и не понял. Он вроде бы забрал в голову, чтобы я занялся чем-то теперь, когда я покончил с Оксфордом. Спрашивал, не могу ли я в следующем семестре подыскать репетиторскую работу или место учителя в какой-нибудь школе. Я сказал, что попробую. Не вижу только, почему такая спешка. Я-то надеялся, что он отправит меня попутешествовать по Европе, прежде чем я запрягусь.

– М-да, скверно, – сказал Майк. – Что бы это значило? А с Джо лучше некуда, верно? Давай-ка погоняем, а?

Слова Боба не натолкнули Майка на мысль о надвигающейся катастрофе. Конечно, казалось странным, что их отец, всегда такой мягкий, вдруг проникся духом «либо за дело принимайся, либо вон убирайся!» и потребовал, чтобы Боб «не тянул!», однако ему и в голову не пришло, что причина тут может быть серьезной. В конце-то концов начинать работать нужно. Скорее всего их отец просто напомнил Бобу об этом, а Боб сделал из мухи слона.

На половине партии в комнату вошел мистер Джексон и остановился, молча наблюдая за ними.

– Сыграем, отец? – сказал Майк.

– Нет, спасибо, Майк. Играете до ста?

– Нет, до пятидесяти.

– А! Значит, вы вот-вот кончите. А тогда я хотел бы, чтобы ты на минутку заглянул в мой кабинет, Майк. Мне надо с тобой поговорить.

– Странно, – сказал Майк, когда дверь закрылась. – В чем все-таки дело?

Как-никак, его совесть была чиста. В его отсутствие прислать из школы дурную характеристику никак не могли. Она пришла в начале каникул и была вполне приличной – ничего сверх ни в ту, ни в другую сторону. Мистер Даунинг, его наставник в Сэдли, быть может, сожалея, что так допекал Майка во время истории с Сэмми, хранил строгую умеренность во всех своих замечаниях. И обошелся с Майком куда лучше, чем он того заслуживал. Значит, мистера Джексона тревожили не вести из школы. А во всем остальном совесть Майка была чиста.

На шестнадцатом очке Боб бросил играть и убежал. Майк поставил кий на место и отправился в кабинет.

Его отец сидел за столом. Если исключить наиважнейший факт, что сейчас он мог ответить «не виновен!» на любое обвинение, Майка просто поразило, насколько обстановка в целом напоминала те мучительные несколько минут в конце предыдущих каникул, когда отец сообщил ему, что забирает его из Рикина и переводит в Сэдли. Сходство еще усилилось, потому что, когда Майк вошел, мистер Джексон пинал мусорную корзинку – явный симптом душевного волнения.

– Садись, Майк, – сказал мистер Джексон. – Как прошла твоя неделя?

– На большой палец. Всего один раз без двузначной цифры. И меня тогда выбили. Заработал сотню против «зеленомундирников», семьдесят одно против «инкогнито», а сегодня я сделал девяносто восемь на подлейшей калитке и был выбит только потому, что какой-то козел…

Он умолк. Мистер Джексон словно бы не слушал. Наступило молчание, затем мистер Джексон заговорил с явным усилием:

– Вот что, Майк, мы ведь всегда понимали друг друга.

– Само собой.

– Ты знаешь, я никогда не омрачил бы твою жизнь, если бы это зависело только от меня. Знаю, я забрал тебя из Рикина, но то был особый случай, это было необходимо. И прекрасно понимаю, как ты мечтаешь о Кембридже, и я ни на секунду этому не воспрепятствовал бы, будь это в моих силах.

Майк недоуменно уставился на отца. Смысл этих слов мог быть только один: он не поступит в университет. Но почему? Что произошло? Когда он уехал на крикетную неделю Смита, его фамилия уже была в списках Королевского колледжа, и все было решено. Так что же могло произойти с тех пор?

– Но это не в моих силах, – продолжал мистер Джексон.

– Разве я не поеду в Кембридж, отец? – еле выговорил Майк.

– Боюсь, что нет, Майк. Я все уладил бы, если бы мог. Я не меньше тебя хотел бы, чтобы ты вошел в сборную Кембриджа. Но скажу прямо: мне не по карману послать тебя в Кембридж. Не стану входить в подробности, которые ты все равно не поймешь, но с твоего отъезда я потерял огромную сумму денег. Такую огромную, что нам придется экономить во всем. Я сдам этот дом в аренду, а сам сниму какой-нибудь поменьше. Вы же с Бобом, боюсь, должны будете сами зарабатывать себе на жизнь. Знаю, какое это страшное разочарование для тебя, старина…

– Да ничего, – сказал Майк хрипло. У него словно что-то застряло в горле, мешая говорить.

– Будь хоть какая-то возможность…

– Да нет, отец, все нормально. Нет, правда. Я ничуть не разочарован. Для тебя ведь такая жуткая неудача потерять столько…

Вновь наступило молчание. Часы на каминной полке энергично тикали, будто радуясь, что их наконец-то слышат. Из-под двери донеслось жалобное сопение. Джон, бульдог, неразлучный товарищ Майка, проводивший его до кабинета, соскучился ждать на коврике перед ней.

Майк встал и открыл дверь. Джон проковылял в кабинет.

Напряжение было нарушено.

– Спасибо, Майк, – сказал мистер Джексон, когда Майк пошел к двери. – Ты настоящий спортсмен.

3. Начало Новой Эры

Подробности того, что его ожидает, сообщили Майку на следующее утро. За время его отсутствия в Илсуорте ему была подыскана вакансия в одном процветающем учреждении под названием Новый Азиатский банк, и ему полагалось приступить к исполнению своих обязанностей, в чем бы они ни заключались, во вторник на следующей неделе – с места в карьер, так сказать, впрочем банки имеют привычку заглатывать свои жертвы со всей внезапностью. Майк не забыл про Уайетта, которому дали примерно столько же времени на освоение перспектив коммерции.

В понедельник утром пришло письмо от Псмита. Псмит все еще пребывал в волнении. «Коммерция, – писал он, – все еще в фаворе. Вчера вечером мой родитель обозвал товарища Бикерсдайка Торговым Князем. Мы с товарищем Б. не очень ладим. Исключительно ради его блага я вчера отвел его в сторонку и очень подробно разъяснил ему всю жуть прохода перед экраном боулера. Ему как будто не стоялось на месте, но я был тверд. Расстались мы не столько с Дружескими Улыбками, сколько с Холодными Взорами.

Но я не отступлю. Сторонний наблюдатель заключил бы, что во многих отношениях он безнадежен. В бридж он играет невообразимо скверно, как я был вынужден намекнуть ему в субботу вечером. В его глазах нет проблеска ума, а покрой его одежды язвит мою чувствительную душу до самой глубины. Я не хочу осуждать человека у него за спиной, но не могу скрыть от тебя, моего Друга Детства, что к обеду он явился в галстуке с готовым узлом. Однако пора оставить тягостную тему. Я тружусь над ним с мужественной улыбкой. Иногда мне кажется, что я преуспел. Затем он вновь как будто оскальзывается. Тем не менее, – на оптимистической ноте завершалось письмо, – думается, я еще сделаю из него человека… когда-нибудь».

Майк перечитал это письмо в поезде, который вез его в Лондон. К этому времени Псмит уже узнает, что он не единственный, кого оглоушила Коммерция В Фаворе. Майк написал ему с обратной почтой о катастрофе, которая постигла дом Джексонов. Теперь Майк пожалел, что не мог рассказать ему о случившемся лично, ведь Псмит обладал талантом рассматривать неприятные ситуации так, будто всего лишь забавлялся ими для собственного развлечения.

Пращи и стрелы яростной судьбы, на которые так сетовал Гамлет, Псмит имел обыкновение встречать невозмутимой улыбкой, точно они были частью увлекательного зрелища, устроенного специально для него.

Майк вышел из поезда на Паддингтонском вокзале и, стоя на перроне в ожидании, чтобы его чемодан выгрузили из багажного вагона, испытывал смешанное чувство уныния и возбуждения. Пожалуй, уныние преобладало, но доля в нем принадлежала возбуждению. Впервые в жизни он полностью зависел от самого себя. Он перешел Рубикон. Ситуация была слишком серьезной, чтобы поддаваться той беспомощной ярости, с какой он отбыл в Сэдли. К Сэдли можно было питать личную вражду. Лондон был слишком огромен, чтобы злиться на него. Столица попросту его не замечала, ее не заботило, рад ли он быть тут или нет, и средства изменить это положение вещей не существовало.

Таково уж свойство Лондона. В нем чудится своего рода знобящее недружелюбие. Город типа Нью-Йорка заставляет новоприбывшего уже через полчаса чувствовать себя как дома, но Лондон – большой дока в том, что Псмит в своем письме назвал Холодным Взором. Доброжелательность Лондона вы должны купить.

Майк ехал через Парк к вокзалу Виктория, ощущая себя опустошенным и маленьким.

Он решил подыскать жилье в Далидже, так как ничего не зная о Лондоне, полагал, будто комнаты повсюду в радиусе четырех миль были крайне дороги, но главным образом потому, что в Далидже был колледж, а жить вблизи колледжа казалось утешительным. Возможно, иногда в субботу днем ему удастся поиграть в пятерки, думал он, а летом так и в крикет.

Шагая наугад по асфальтовому тротуару, который вел от далиджской станции в направлении колледжа, он очутился на Акация-роуд.

Было что-то в Акация-роуд, наводившее на мысль о меблированных комнатах. Даже маленький ребенок с первого взгляда заметил бы, что она просто щетинится сдаваемыми в наем гостиными, они же спальни.

Майк постучал в первую же дверь, на которой висела карточка.

Вероятно, в мире не существует более тягостного процесса, чем съемка меблированных комнат. Те, кто сдают их, словно бы не получают от этого никакого удовольствия. Как Пу-Ба в «Микадо» они это делают, но это им глубоко противно.

На стук Майка дверь открыла особа женского пола. Внешностью она смахивала на «даму» из пантомимы, более склонную к сдержанной меланхолии мистера Уилки Барда, нежели к веселой беззаботности мистера Джорджа Роби. Свой голос она заимствовала у граммофона. Самое последнее ее занятие было, видимо, сопряжено с большим количеством хозяйственного мыла. Собственно говоря – между читателями и нами секретов нет! – она стирала мужскую рубашку. Полезное занятие и благородное, однако не слишком облагораживающее внешний вид.

Она обтерла пару дымящихся паром рук о передник и уставилась на Майка глазами, которые выглядели бы на редкость невыразительными даже у вареной рыбины.

– Чего надо? – спросила она.

Майк почувствовал, что деваться ему некуда. Он не обладал непринужденностью, необходимой, чтобы грациозно попятиться и исчезнуть, а потому сказал, что да, ему нужна комната. Спальня, она же гостиная.

– В дых дите, – сказала пантомимная дама.

И Майк истолковал это как приглашение подняться наверх.

Процессия двинулась вверх по темной лестнице и оказалась перед дверью. Пантомимная дама ее отворила и прошаркала внутрь. Майк остановился на пороге и заглянул туда.

Комната была отталкивающе мерзкой. Одной из тех безликих комнат, из которых слагаются меблирашки. Майку, привыкшему к уюту своей спальни дома и к бодрящей простоте школьного дортуара, она показалась унылейшим местом из всех, где ему довелось побывать. Своего рода Саргассовым морем среди спален.

Он молча оглядывался, потом сказал:

– Да.

А что еще можно было добавить?

– Очень миленькая комната, – сказала пантомимная дама.

Что было черной ложью. Комната не была миленькой. Она никогда-никогда не была миленькой. И представлялось маловероятным, что она когда-либо станет миленькой комнатой. Зато она выглядела дешевой.

И вот это было прекрасно. Ни у кого не достало бы духа запросить много за такую комнату. Совестливая квартирная хозяйка могла бы даже платить жильцам небольшую сумму, компенсируя им необходимость спать здесь.

– Так как? – осведомился Майк.

Дешевизна играла значительную роль. Насколько он понял, платить в банке ему для начала будут четыре фунта, десять шиллингов в месяц, да еще отец выдает ему пять фунтов в месяц. На сто четырнадцать фунтов в год по-царски никак не разгуляешься. Пантомимная дама слегка оживилась. Предварив свои дальнейшие высказывания повторением заверения, что комната очень миленькая, она добавила, что может сдать ее за семь шиллингов шесть пенсов в неделю – «ему», давая понять, что персидский шах или мистер Карнеги, попросись они переночевать здесь, тщетно вздыхали бы о столь выгодных условиях, включающих и освещение. За уголь – приплата «шесть пенсов совок». Обслуга включалась в оплату.

Сформулировав эти условия, она финтом профессионального футболиста загнала комок пыли под кровать и вновь погрузилась в прежнее мрачное молчание.

Майк сказал, что, пожалуй, это ему подходит. Пантомимная дама не изъявила ни малейшего удовольствия.

– Об еде? – сказала она. – Вам завтрак понадобится. Бэкон, яйцо там и всякое такое, верно?

Майк сказал, что пожалуй.

– За приплату, – сообщила она. – И обед? Котлета там или миленький бифштекс?

Майк склонился перед этим оригинальным полетом фантазии. Котлета там или миленький бифштекс казались именно тем, чего он мог пожелать.

– За приплату, – сообщила пантомимная дама в манере Уилки Барда, доведенной до совершенства.

Майк сказал, что да, пожалуй. После чего, выложив авансом семь шиллингов шесть пенсов за неделю, он получил взамен засаленную расписку и гигантский дверной ключ, чем переговоры и завершились. Майк покинул дом и через несколько шагов оказался у ограды колледжа. Был конец августа, и вечера уже длиннели. В тусклом свете крикетное поле выглядело преотличным и обширным, а за ним в легком тумане смутными тенями вырисовывались учебные корпуса. Калитка возле железнодорожного моста оказалась незапертой. Он вошел и неторопливо отправился по траве к купе больших деревьев, отмечавших границу между крикетным и футбольным полями. Все было таким приятным и успокаивающим после пантомимной дамы и ее душной комнаты, совмещавшей гостиную и спальню. Он сел на скамью возле второго столба с доской для ведения счета и посмотрел через поле на павильон. Впервые в этот день он испытал настоящую ностальгию. До этой минуты его поддерживало возбуждение новизны того, что с ним происходило, но крикетное поле и павильон так остро напомнили ему Рикин! С беспощадной четкостью они подчеркнули неумолимый конец привычной жизни. Одно лето будет сменяться другим, на этом поле матч за матчем будут разыгрываться со всем блеском набранных очков и эффектных завершений, но его это уже не будет касаться. «Он был отличным бэтсменом в школе. Два года был самым первым в Рикине. Но ничем о себе не напомнил после того, как покинул школу. Нашел место в Сити или что-то вроде». Вот что будут говорить о нем, если вообще про него не забудут.

Часы на башенке центрального корпуса снова и снова отбивали четверти, но Майк все сидел и думал. Было уже совсем поздно, когда он встал и поплелся к Акация-роуд. Он чувствовал, что окоченел, окостенел и очень несчастен.

4. Первые шаги в деловой карьере

Сити приняло его с тем надменным равнодушием, как накануне более западные районы Лондона. Его словно бы никто в упор не видел. Ему было дозволено сойти возле собора Св. Павла и пройти по улице Королевы Виктории никем не замечаемым. Он следовал за человеческим потоком, пока не добрался до Мейсон-хауса и в конце концов оказался перед массивным зданием Нового Азиатского банка лимитед.

Вопрос, как осуществить наиболее эффективное проникновение туда? Там банк, тут он. Как лучше всего известить власти предержащие, что он безоговорочно явился и готов приступить к зарабатыванию своих четырех фунтов десяти шиллингов per mensem[1]. Внутри банка словно бы царил некоторый хаос. Люди двигались туда-сюда, будто в некоторой нерешительности. И никто словно бы не работал. Суть заключалась в том, что деятельность банка не начинается с раннего утра. Майк явился заметно прежде, чем дело закипело.

Пока он стоял вблизи входа, вверх по ступенькам взлетели две запыхавшиеся фигуры и кинулись к внушительной книге, покоившейся на барьере вблизи двери. Майку предстояло близкое знакомство с этой книгой. Если вы были «служащим» Нового Азиатского банка, вам полагалось каждое утро записывать в нее вашу фамилию. Ровно в десять ее уносили в бухгалтерию, и если на протяжении года определенное число раз вы опаздывали расписаться, то годовая премия делала вам ручкой.

Некоторое время спустя все начало образовываться. Суматоха и хаос мало-помалу улеглись. По всей длине банка теперь можно было созерцать фигуры, сидящие на табуретах и пишущие иероглифы на больших листах. Мимо Майка прошел благожелательный на вид мужчина в очках и с клочковатой седой бородой. И Майк воззвал к нему, как мужчина к мужчине.

– Не могли бы вы объяснить мне, – сказал он, – что я должен делать? Я сию минуту начинаю служить в банке.

Благожелательный мужчина остановился и поглядел на него парой кротких голубых глаз.

– Я думаю, наилучшим выбором для вас было бы обратиться к управляющему, – сказал он. – Да, я бы поступил именно так. Он скажет вам, какую работу вы должны выполнять. Если разрешите, я покажу вам дорогу.

– Жутко любезно с вашей стороны, – сказал Майк.

Он испытывал великую благодарность. После знакомства с Лондоном было так приятно встретить кого-то, кого, казалось, искренне заботило, что случилось с ним. И его сердце раскрылось для благожелательного мужчины.

– Возможно, поначалу вам может показаться странным, мистер…

– Джексон.

– Мистер Джексон. Моя фамилия Уоллер. Я пробыл в Сити порядочное время и все еще помню мой первый день. Но затем свыкаешься. Быстро свыкаешься. Вот кабинет управляющего. Если вы войдете, он скажет, что вам делать.

– Жуткое спасибо, – сказал Майк.

– Не стоит!

И он отправился выполнять миссию, от которой его отвлек Майк, но оглянулся, чтобы одарить кроткой улыбкой новоприбывшего. Что-то в мистере Уоллере напомнило Майку Белого Рыцаря из «Алисы в Зазеркалье».

Майк постучал в дверь управляющего и вошел.

За столом сидели двое. Тот, что сидел лицом к двери, писал, когда вошел Майк. И продолжал писать все время, пока Майк находился в комнате. Разговор других людей рядом с ним его, видимо, нисколько не интересовал и ничуть ему не мешал.

Второй говорил по телефону. Майк подождал, пока он не кончил. А тогда кашлянул.

Тот обернулся. Пока Майк созерцал его спину и слушал его голос, ему почудилось что-то знакомое не то в этой спине, не то в манере говорить. И он не ошибся. Мужчина в кресле был мистер Бикерсдайк, пешеход, заслонивший экран.

Подобные воссоединения вызывают крайнюю неловкость. Ситуация, бесспорно, была Майку не по плечу. Псмит на его месте начал бы разговор и рассеял бы напряжение каким-нибудь замечанием о погоде или видах на урожай. Майк просто стоял, кутаясь в молчание, как в плащ.

Выражение мистера Бикерсдайка свидетельствовало, что узнавание было взаимным.

Но в остальном он ничем не выдал, что уже имел удовольствие познакомиться с Майком. Он просто уставился на него, будто Майк внес диссонанс в обстановку кабинета, и сказал:

– Ну?

Наиболее трудные роли в реальной жизни, как и на сцене, это те, когда исполнителю не дано, чем себя занять. Мистеру-то Бикерсдайку было хорошо. Занавес подняли, когда он сидел. Но Майку пришлось войти, и теперь он страдал от необходимости просто стоять и говорить.

«Я пришел» – вот лучшая реплика, какую он сумел найти. Лучшая, но отнюдь не хорошая. В ней было нечто зловещее. Он ощутил это, еще ее произнося. Что-то вроде мог бы сказать Мефистофель Фаусту, чтобы завязать разговор. И к тому же его грызло сомнение, не следовало ли добавить «сэр».

По-видимому, такие тонкости в обращении не требовались, ибо мистер Бикерсдайк не вскочил и не загремел: «Такое выражение в мой адрес!» или что-нибудь в том же духе. Он просто сказал:

– А! И кто вы такой?

– Джексон, – сказал Майк. Довольно-таки невежливо со стороны мистера Бикерсдайка делать вид, будто они никогда прежде не встречались.

– Джексон? А, да. Вы поступили в штат?

Майку скорее понравилась такая обрисовка положения вещей. Она позволяла ему ощутить себя важной персоной, чьи услуги были предметом жестокого соперничества. Он словно бы увидел, как управляющий ободряет директоров банка («Я счастлив сказать, джентльмены, что наши прибыли за прошлый год составляют три миллиона шесть с половиной фунтов, – (возгласы одобрения), – и – со всей внушительностью, – что нам, наконец, удалось убедить мистера Майка Джексона, – (сенсация), – …э… поступить в штат». (Захлебывающиеся возгласы одобрения, к которым присоединяется и председатель.)

– Да, – сказал Майк.

Мистер Бикерсдайк нажал кнопку звонка на столе у него под рукой и, взяв перо, принялся писать. На Майка он больше не обращал ни малейшего внимания, предоставив этой игрушке Судьбы бесприютно стоять посреди кабинета.

Несколько мгновений спустя появился один из щеголей, которых Майк заметил в вестибюле – рассыльных, как он узнал потом. Мистер Бикерсдайк поднял голову.

– Попросите зайти сюда мистера Баннистера.

Рассыльный исчез, и вскоре дверь вновь открылась, впустив юношу с вздыбленной шевелюрой и защитными бумажными манжетами на запястьях.

– Это мистер Джексон, новый член штата. Он займет ваше место в Почтовом Отделе. Вы переводитесь в Кассовый Отдел под началом мистера Уоллера. Будьте так любезны объяснить ему, что он должен делать.

Майк последовал за мистером Баннистером вон из кабинета. По ту сторону двери шевелюрник стал общительным.

– Фью-у! – сказал он, утирая лоб. – Это меня доводит! Когда Уильям примчался и сказал, что старина Бик желает меня видеть, я ему сказал: «Уильям, мой мальчик, мне пришел конец. Увольнение!» Я подумал, Росситер наплел на меня что-то. Он уже давно выжидал свой шанс, да только я был сама безупречность и его ему не давал. Сочувствую, что вас засунули в Почтовый. Правда, есть и свой плюс. Если вы продержитесь с месяц, все будет в ажуре. То и дело кто-нибудь отправляется на Восток, и вас перекидывают в другой отдел, а следующий новичок вляпывается в Почтовый. Главное достоинство этого заведения не то, что в других банках, где вы торчите в Лондоне всю свою жизнь. Надо только три года отбыть здесь, а тогда получаешь назначение в какой-нибудь из филиалов на Востоке, где ты сразу большая шишка с окладом до небес и десятком туземцев под твоим началом. Очень даже неплохо. Назначения мне ждать еще два с половиной года, а то и дольше, черт дери. И все-таки есть чего ждать.

– А кто такой Росситер? – спросил Майк.

– Начальник Почтового Отдела. Придирчивая плюгавая скотина. Ни на секунду в покое не оставит. Все время норовит поймать тебя на промашке. Впрочем, один плюс имеется. Работа в Почтовом проще простого. Если будете внимательны, много ошибок не наделаете. Регистрировать письма и штемпелевать их, вот и практически все.

Они свернули в дверь в барьере и оказались перед конторкой, стоящей параллельно проходу. На стеллаже позади нее возлежало несколько гроссбухов. Высокие с зелеными абажурами электрические лампы придавали всему довольно уютный вид.

Едва они оказались перед столом, плюгавый человечек с коротко подстриженными черными баками, вывинтился из-за стеклянного экрана, отгораживающего еще одну конторку.

– Где вы были, Баннистер, где вы были? Вы не должны бросать работу таким образом. Несколько писем ожидают регистрации. Где вы прохлаждались?

– Мистер Бикерсдайк послал за мной, – сказал Баннистер со спокойным торжеством человека, который бьет туза козырем.

– О! А! О! Да, очень хорошо. Так-так. Но беритесь за работу, беритесь за работу. А это кто?

– Новичок. На мое место. Я переведен в Кассовый.

– О! А! Ваша фамилия Смит? – спросил мистер Росситер, поворачиваясь к Майку.

Майк поправил опрометчивую догадку и назвал свою фамилию. Ему показалось странным совпадением, что его назвали не кем-то, а Смитом. Впрочем фамилия «Смит» не принадлежала к особо редким.

– Мистер Бикерсдайк предупредил, что ожидает некоего мистера Смита. Ну-ну. Возможно, есть два новых служащих. Мистер Бикерсдайк знает, что в этом отделе у нас нехватка персонала. Но давайте, Баннистер, давайте. Покажите Джексону, что он должен делать. Надо действовать. Нельзя терять время зря.

Он ввинтился назад в свое логово. Баннистер ухмыльнулся Майку. Он был бодрым юношей. Улыбка была обычным выражением на его лице.

– Росситер во всей красе, – сказал он. – По шуму, который он поднял, можно подумать, будто работа отдела замерла, пока мы за нее не возьмемся. Чушь собачья! До обеденного перерыва тут вообще делать нечего. Только проверить марки и сумму на мелкие расходы, а с этим я разделался давным-давно.

– Вот три письма, – продолжал он. – Зарегистрируйте их. Все-таки смахивает на работу. Но вы убедитесь, что лучше подождать, пока их не накопится десятка два или около того, а тогда разделайтесь с ними в один присест. Но если усмотрите поблизости Росситера, начните что-нибудь штемпелевать или писать, не то он обвинит вас в пренебрежении работой. Он чокнутый. Я чертовски рад, что теперь я под началом у старикана Уоллера. Он тут наилучший. Остальные начальники отделов все чокнутые, а Бикерсдайк так самый перечокнутый.

– Ну, вот, – заключил он, – это все, что от вас требуется. Я сейчас покажу вам, дальше вы сами управитесь, а мне сейчас пора браться за свою работу.

5. Второй новичок

Как и предупредил Баннистер, труд в Почтовом Отделе сложностью не отличался. Всего и дела – регистрировать и штемпелевать письма с тем, чтобы периодически относить их в почтовое отделение на углу. Особенности его работы оставляли Майку достаточно времени на размышления.

Мысли его вновь приобрели мрачность. Все это было так далеко от жизни, которую он предвкушал. Есть люди, которые сразу осваиваются с жизнью, отданной коммерции. Майк к ним не принадлежал. Шоры бизнеса его раздражали. Он привык к жизни на открытом воздухе, к жизни по-своему волнующей. Он усвоил, что не будет свободен до пяти часов, и что завтра он придет в десять и уйдет в пять – и так каждый день, кроме суббот и воскресений, круглый год с десятидневным отпуском. Монотонность такого будущего ввергла его в ужас. Он был еще слишком молод и не знал, какой сильный наркотик Привычка, и как можно войти во вкус самой малопрельстительной работы. Он уныло трудился над письмами, пока не исчерпал их. После чего оставалось просто сидеть и ждать новых.

Он перебрал письма, которые проштемпелевал и перечитал адреса. Некоторые посылались загородным жителям, а одно отбывало в дом, который был ему прекрасно известен, по соседству с его домом в Шропшире, и оно пробудило в нем ностальгию, вызвало видения тенистых садов, деревенских звуков и запахов, и серебристых вод Северна, поблескивающих вдали за деревьями. Вот сейчас, не томись он в этом тоскливом заточении, он лежал бы в тени сада с книжкой, или прогулялся бы к реке, чтобы погрести или искупаться. Конверту, адресованному шропширцу, Майк был обязан самой скверной минутой этого дня.

Время улиткой подползло к часу дня. В две минуты второго Майк очнулся от забытья и увидел перед собой мистера Уоллера. Кассир был в шляпе.

– Я подумал, – сказал мистер Уоллер, – может быть, вы захотите выйти перекусить. Я обычно придерживаюсь этого времени, а мистер Росситер, я знаю, не уходит до двух. Я подумал, может быть вам, не знакомому пока с Сити, будет затруднительно найти дорогу.

– Жутко мило с вашей стороны, – сказал Майк. – Очень буду рад.

Мистер Уоллер вел его по улицам и через неведомые проулки, пока они не вышли к котлетной, где можно было получить сомнительное удовольствие созерцать свою отбивную на разных стадиях ее эволюции. Мистер Уоллер занялся заказом с великим тщанием человека, уважающего свои трапезы. Мало кто из тружеников Сити считает дневную трапезу пустяком. Она основа их дня. Оазис в пустыне чернил и гроссбухов. Разговоры в конторах по утрам сосредоточены на том, чем труженик перекусит днем, а во второй половине рабочего дня на том, чем он перекусил.

За едой мистер Уоллер говорил. Майк с удовольствием слушал. В седобородом было что-то умиротворяющее.

– Что за человек Бикерсдайк? – спросил Майк.

– Очень способный человек. Очень способный человек, это уж так. Боюсь, он не слишком популярен среди служащих. Быть может, чуть-чуть строг к ошибкам. Помню время, когда он был совсем другим. Мы с ним начинали клерками у «Мортона и Блаверуика». Он продвигался лучше меня. Большой мастер продвигаться. Говорят, когда подойдет время, он будет кандидатом юнионистов от Кеннингфорда. Великий труженик, но, быть может, не совсем такой, чтобы заслужить популярность среди служащих.

– Язва, – был вердикт Майка.

Мистер Уоллер никак не отозвался. Позднее Майку предстояло узнать, что управляющий и кассир, вопреки близости в дни меньшего преуспеяния – или, возможно, как раз поэтому, – были не в самых лучших отношениях. Мистер Бикерсдайк, будучи человеком несгибаемых предубеждений, питал неприязнь к кассиру и смотрел на него сверху вниз – на ничтожество, поднявшееся по иерархической лестнице куда ниже него.

Когда стрелки часов котлетной добрались до без четверти двух, мистер Уоллер встал и возглавил возвращение в банк, где они разошлись к своим конторкам. Благодарность за любой, оказанный ему добрый знак внимания была в высшей степени присуща натуре Майка, и он испытывал искреннюю признательность к кассиру, потому что тот потрудился зайти за ним так по-дружески.

За три четверти часа его отсутствия на его конторке появилась стопочка писем. Он сел и принялся их обрабатывать. Адреса продолжали его завораживать. Он пребывал в десятке миль от конторки, взвешивая, что за человек Д.Б. Гаррсайд и приятно ли он проводит время у себя дома в Вустершире, когда кто-то хлопнул его по плечу.

Он поднял голову.

Возле него, как всегда одетый с безупречнейшей элегантностью, с моноклем в глазу и мягкой улыбкой на лице, стоял Псмит.

Майк вытаращил глаза.

– Коммерция, – сказал Псмит, стягивая лавандовые перчатки, – призвала меня к себе. Старый товарищ, я также поступил в это чертово заведение.

Пока он говорил, в непосредственном соседстве послышалось жужжание, и мистер Росситер вывинтился из своего логова с воодушевлением и оживленностью заводной игрушки.

– Кто тут? – с интересом осведомился Псмит, вынул монокль из глаза, пополировал его и вставил на прежнее место.

– Мистер Джексон! – воскликнул мистер Росситер. – Я, право же, должен попросить вас возвращаться после перерыва в положенное время. Было уже без семи два, когда вы вернулись и…

– Чуть-чуть побольше, – вздохнул Псмит следом за поэтом Браунингом, – и как же это много!

– Кто вы такой? – рявкнул мистер Росситер, оборачиваясь к нему.

– Я буду в восторге, товарищ…

– Росситер, – сказал Майк «в сторону».

– Товарищ Росситер, я буду в восторге ознакомить вас с подробностями истории моего рода. А именно. Вскоре после Нормандского завоевания некий сеньор де Псмит, устав от трудов праведных – фамильный недостаток, увы! – поселился в этой стране, чтобы мирно скоротать остаток жизни на то, что ему удавалось выжимать из местного крестьянства. Его можно определить как основателя рода, завершающей кульминацией какового стал я. Переходя к…

Мистер Росситер отказался перейти.

– Что вы здесь делаете? Зачем вы пришли?

– Работы ради, – сказал Псмит с тихим достоинством. – Я отныне состою в штате этого банка. Его интересы – мои интересы. Псмит-индивид перестает существовать, и возникает Псмит – винтик в колесе Нового Азиатского банка. Псмит, звено в банковской цепи. Псмит-Труженик. Я не стану щадить себя, – продолжал он с энтузиазмом. – Я буду трудиться со всей накопившейся энергией того, кто до сих пор лишь понаслышке знал, что такое труд. Чья это фигура сидит на ступенях банка поутру, нетерпеливо ожидая, чтобы он открылся? Это фигура Псмита-Труженика. Чье измученное осунувшееся лицо склоняется над гроссбухом, еще долго после того, как другие трудяги беззаботно упорхнули в западном направлении, чтобы отобедать в Популярном Кафе Лайонса? Это лицо Псмита-Труженика.

– Я… – начал мистер Росситер.

– Говорю вам, – продолжал Псмит, будто его не перебивали, и ритмично тыча главу отдела длинным пальцем в окрестности второй пуговицы жилета, – говорю вам, товарищ Росситер, что вы получили отличного человека. Вы и я вместе, не забывая товарища Джексона, любимца золотой молодежи, будем трудиться с утра до ночи, пока не превратим этот Почтовый Отдел в блистательный образчик того, чем должен быть Почтовый Отдел. Что он такое, я в настоящий момент точно не знаю. Однако экскурсионные поезда будут прикатывать с дальних пределов, чтобы увидеть этот Почтовый Отдел. Американские туристы в Лондоне осмотрят его до того, как проследовать в Тауэр. А теперь, – перешел он на энергичную деловитость, – я должен просить, чтобы вы меня извинили. Как ни приятна была наша маленькая беседа, боюсь, мы не будем ее продолжать. Настало время работать. Наши банковские соперники опережают нас. Шепот разносится окрест: «Росситер и Псмит беседуют, а не работают», и другие фирмы готовятся умыкнуть наше дело. Позвольте мне Трудиться.

Две минуты спустя мистер Росситер ошарашенно сидел за своей конторкой, а Псмит, грациозно взгромоздившись на табурет, заносил цифры в гроссбух.

6. Псмит объясняет

Примерно двадцать пять минут Псмит в молчании сосредоточивался на своем гроссбухе – идеал банковского клерка. Затем он бросил перо, соскользнул с табурета, удовлетворенно вздохнув, и смахнул пылинки с жилета.

– Коммерческий кризис, – сказал он, – миновал. Рабочий труд, на который указал мне товарищ Росситер, мастерски завершен. Период тревоги кончился. Банк перестал пошатываться. Вы заняты, товарищ Джексон, или немного поболтаем?

Майк не был занят. Он разделался с последней пачкой писем, и ему оставалось только, сложа руки, ждать следующей. Или – счастливая мысль! – отнести данную пачку на почту, кратенько попользоваться солнечным сиянием и свежим воздухом.

– Пожалуй, я сгоняю на почту, – сказал он. – Ты, полагаю, не можешь присоединиться ко мне?

– Наоборот, могу, – сказал Псмит, – и присоединюсь. Небольшая прогулка восстановит те ткани и клетки, которые тяжкая работа за последнюю четверть часа совсем истощила. Жутчайшее перенапряжение всех сил этот коммерческий труд! Так поскакали на почту. Шляпу и перчатки я оставлю здесь, как гарантию лояльности. Крик разнесется окрест: «Псмит исчез! Какой-то конкурирующий банк похитил его!» Тут они увидят мою шляпу, – он соорудил башню из гроссбухов, засунул между ними на середине длинную линейку и повесил на нее шляпу, – мои перчатки, – он вонзил в стол две ручки и повесил на каждую по лавандовой перчатке, – и они попадают без чувств от облегчения. Жуткая растерянность минует. Они скажут: «Нет, он исчез не навсегда. Псмит вернется. Когда луга забелеют маргаритками, он вернется». А теперь, товарищ Джексон, ведите меня на эту живописную маленькую почту, о которой я столько наслышан.

Майк взял длинную корзинку, в которую, занеся адреса в свой гроссбух, бросал письма, и они пошли по проходу. Никакого движения в логове мистера Росситера не последовало. Его энергичный обитатель усердно трудился. Им была видна лишь незначительная часть его согбенной спины.

– Хотел бы я, чтобы товарищ Даунинг мог увидеть нас сейчас, – сказал Псмит. – Он всегда уничижительно считал нас бездельниками. Лентяями. Мотыльками. Для него было бы очень даже полезно и поучительно посмотреть, как мы вот так потеем во имя Коммерции.

– Ты еще не сказал мне, какого черта ты тут делаешь, – напомнил Майк. – Я думал, ты отправишься в университет. Так почему тебя занесло в банк? Твой родитель ведь свои деньги не потерял, верно?

– Нет, в старом дубовом сундуке все еще имеется сносный запас дублонов. Моя повесть препечальная.

– Как всегда, – сказал Майк.

– Вы абсолютно правы, товарищ Джексон. Я жертва Судьбы. А, так вы суете малышей сюда? – сказал он, когда Майк, остановившись перед почтой, начал опускать письма в почтовый ящик. – Вы как будто постигли свои обязанности с достохвальной быстротой. Вот и я тоже. Думаю, мы оба рождены для служения Коммерции. Через пару-другую лет мы нацелимся на обязанности товарища Бикерсдайка. Но упоминания товарища Б. возвращает меня к моей печальной повести. Только я никак не успею поведать ее тебе на обратном пути. Давай отдрейфуем в эту кафе-кондитерскую. Мы можем заказать гречневые оладьи, или ореховое печенье, или что-нибудь столь же сочное, и, тщательно воздерживаясь от поглощения этих яств, я поведаю тебе все.

– Заметано, – сказал Майк.

– Когда я в последний раз видел тебя, – возобновил свою повесть Псмит, прицепляя корзинку Майка к вешалке для шляп и заказывая две порции овсянки, – мои дела, как ты, возможно, помнишь, омрачил серьезный кризис. Мой отец, загоревшись идеей Коммерции, пригласил товарища Бикерсдайка…

– А когда ты узнал, что он управляющий тут? – спросил Майк.

– Очень рано. У меня есть шпионы повсюду. Однако мой родитель пригласил товарища Бикерсдайка в наш дом на субботу-воскресенье. Положение сложилось пренеудачнейшее. Товарищ Б. дурно воспринял мои чисто альтруистические усилия усовершенствовать его умственно и нравственно. Однажды он даже зашел так далеко, что назвал меня наглым щенком и заметил, что, окажись я под его началом у него в банке, уж он бы вышиб из меня дурь. Крайне гнетуще, скажу вам, товарищ Джексон, и на минуту мои деликатно вибрирующие ганглии были совершенно измочалены. Придя в себя, я ограничился несколькими беспечными высказываниями, после чего мы расстались. Не могу утверждать, что расстались мы друзьями, но, во всяком случае, я к нему дурных чувств не питаю. Я все еще полон решимости добиться, чтобы он оказал мне честь. Я питал к нему чувства добросердечного отца к блудному сыну. Но он, если мне позволено так выразиться, держал ухо востро. И когда мой родитель после обеда в тот же самый вечер подыграл ему, упомянув, что, по его мнению, мне следует ринуться в Коммерцию, товарищ Б., насколько я понял, буквально вцепился в него. Предложил создать для меня вакансию в банке и забрать меня немедленно. Мой родитель, чувствуя, что это и есть столь восхищающий его энергичный напор, призвал меня, изложил свое дело и сказал что-то вроде «ну, как?» Я дал понять, что товарищ Б. мой наизакадычнейший друг. Они договорились, и вот я здесь. Но вы не продвинулись с вашей овсянкой, товарищ Джексон. Быть может, вы не любите овсянки? Не предпочтете ли взамен копченую пикшу? Или кусочек песочного коржика? Вам стоит сказать лишь слово.

– Мне кажется, – мрачно сказал Майк, – что нам не поздоровится в этом чертовом банке. Если Бикерсдайк на нас зол, он нам задаст жару. А уж на меня-то он жутко зол за эту историю с экраном.

– Верно, – сказал Псмит. – До некоторой степени. Неоспоримый факт, что товарищ Бикерсдайк приложит все усилия, чтобы подпортить нам жизнь, но, с другой стороны, я, насколько мне дано, намерен устраивать ему умеренные заварушки то тут, то там.

– У тебя ничего не выйдет, – возразил Майк. – То есть, это же не школа. Если в школе ты хотел поквитаться с учителем, то всегда можно было его подначить и так далее. Но не тут. Как ты сможешь подначить человека, который весь день сидит в собственном кабинете, пока ты потеешь за конторкой в другом конце здания?

– Вы изложили дело с восхитительной четкостью, товарищ Джексон, – одобрил Псмит. – Когда речь идет о практическом здравомыслии, вы сто очков вперед даете с нелепейшей легкостью. Но вы не знаете всего. В этом банке я ничего делать не намерен, только работать. Я буду образцом в работе. Я буду безупречен. Я буду выполнять команды товарища Росситера, как великолепно обученный цирковой пес. А вот вне банка, когда я, пошатываясь, покину его пределы, умученный трудом, мое внимание сосредоточится на воспитании товарища Бикерсдайка.

– Но, черт подери, каким образом? Ты ведь его не увидишь. Он отправится домой, или в клуб, или…

Псмит энергично потыкал его в грудь.

– Тут, товарищ Джексон, вы попали в яблочко, зазвонили в колокольчик и забрали сигару или кокос по вашему выбору. Он «отправится» в клуб. И я сделаю точно то же самое.

– То есть, как?

– А так. Мой отец, как, возможно, ты заметил во время своего пребывания в нашем старинном фамильном доме, обладает горячим импульсивным характером. Он не всегда поступает так, как поступили бы другие люди. У него есть собственные методы. Он отправил меня в Сити поиграть в трудолюбивого банковского клерка и одновременно выплачивает мне такое же большое содержание, какое платил бы, если бы я поступил в университет. Кроме того, пока я был в Итоне, он записал мою кандидатуру в свои клубы, в том числе Старейших консерваторов. В целом мой родитель состоит в четырех клубах, как со временем, когда моя фамилия будет выдвинута на выборах, буду состоять и я. Пока я член лишь одного – Старейших консерваторов. Клуб этот больше остальных, и на выборах фамилии выдвигаются быстрее. Примерно в середине прошлого месяца великий вопль радости сотряс лондонский Вест-Энд, как желе. Три тысячи Старейших консерваторов только что узнали, что я избран.

Псмит сделал паузу и съел несколько ложек овсянки.

– Интересно, почему вот это они называют овсянкой? – заметил он с мягким любопытством. – Было бы куда более мужественно и честно с их стороны вернуть ей ее истинное имя. Продолжим. Из беседы с моим отцом о том о сем я почерпнул, что товарищ Бикерсдайк также кишит в Старейших консерваторах. Ты можешь подумать, что это вынудит меня, учитывая, насколько я разборчив в выборе общества, избегать посещений этого клуба. Ошибка. Я буду ходить туда каждый день. Если товарищ Бикерсдайк желает исправить какой-либо пустячок, не устраивающий его в моем характере, он не сможет утверждать, будто я не предоставил ему такой возможности. Я буду свободно смешиваться с товарищем Бикерсдайком в клубе Старейших консерваторов. Я буду его неизменным спутником. Я, короче говоря, буду преследовать его как привидение. С помощью этих выматывающих мер я, так сказать, слегка с ним поквитаюсь. А теперь, – сказал Псмит, вставая, – пожалуй, следует возвратиться в банк и взяться за наши коммерческие обязанности. Не знаю, как надолго тебе разрешено отлучаться в твои маленькие экскурсии на почту, но, учитывая, что расстояние составляет около тридцати ярдов, я рискну угадать, что не долее, чем на полчаса. А именно этот отрезок времени миновал с того момента, когда мы отправились в эту ответственную экспедицию. Ваша преданность овсянке, товарищ Джексон, принудила нас провести примерно двадцать пять минут в этой харчевне.

– Черт подери, – сказал Майк, – без головомойки не обойдется.

– Быть может, легкий кратковременный бриз, – сказал Псмит. – Неприятный для культурных и утонченных натур, но не продолжительный. Меня смущает лишь мысль, не встревожился ли мистер Росситер. Я смотрю на мистера Росситера как на старшего брата и ни за что на свете не хотел бы причинить ему малейшую изжогу. Однако скоро мы все узнаем, – добавил он, когда они вошли в банк и зашагали по проходу, – ибо товарищ Росситер ждет там, чтобы лично нас встретить.

Плюгавый глава Почтового Отдела беспокойно кружил вблизи конторок Псмита и Майка.

– Я ошибаюсь, – осведомился Псмит у Майка, – или на лице нашего шефа чуть брезжит тревога? Сдается мне, что легчайшая тень омрачила его широкое безмятежное чело.

7. Переезд на зимние квартиры

Да, омрачила.

Мистер Росситер обнаружил отсутствие Псмита и Майка примерно через пять минут после того, как они вышли из банка. С тех пор он вывинчивался из своего логова раз в три минуты посмотреть, не вернулись ли они. И постоянные разочарования совсем его доконали. Когда Псмит и Майк достигли своих конторок, он превратился в своего рода бутылку с шипучкой. Он бурлил вопросами, порицаниями и предостережениями.

– Что такое? Что такое? – вскричал он. – Где были вы, двое? Где были вы, двое?

– Стихи! – сказал Псмит одобрительно.

– Вы отсутствовали на своих местах свыше получаса. Почему? Почему? Почему? Где вы были? Где вы были? Я этого не потерплю. Это возмутительно. Где вы были? Что, если бы сюда зашел мистер Бикерсдайк? Я бы не знал, что ему сказать.

– Да, товарищ Бикерсдайк собеседник не из легких, – согласился Псмит.

– Вы должны уяснить, что в рабочие часы вы обязаны оставаться на своих местах.

– С другой стороны, – сказал Псмит, – это несколько затрудняет мистеру Джексону отправку писем, не правда ли?

– Вы отправляли письма?

– Да, мы их отправляли, – сказал Псмит. – Вы несправедливы к нам. Увидев наши опустевшие конторки, вы опрометчиво заключили, будто мы бездельничаем и срываем цветы удовольствий. Ошибка. Весь этот срок мы способствовали интересам банка, отправляя письма.

– Вы не должны были покидать свое место. Отправкой почты занимается Джексон.

– Вы абсолютно правы, – сказал Псмит, – и больше это не произойдет. И случилось так лишь потому, что это был первый день. Товарищ Джексон не привык к оживлению и суете Сити. И его нервы сдали. Он страшился пойти на почту в одиночку. И потому я вызвался сопроводить его. И, – внушительно заключил Псмит, – мы добрались благополучно. Каждое письмо было опущено в ящик.

– Это не могло занять у вас полчаса.

– Справедливо. Собственно, работа его и не заняла. Но нервное потрясение нас доконало. Прежде чем вернуться к более ординарным нашим занятиям, нам необходимо было подкрепиться. Краткая передышка, немножко кофе и овсянки, и вот мы тут, вновь готовые к трудам.

– Если это произойдет еще раз, я доложу мистеру Бикерсдайку.

– И правильно, – вдохновенно сказал Псмит. – Абсолютно. Дисциплина, дисциплина. Не должно быть никаких уклонений от тяжких обязанностей. В бизнесе сантименты неуместны. Росситер, человек, может испытывать сочувствие, но Росситер, глава Отдела, должен быть тверже гранита.

Мистер Росситер поразмыслил, затем сделал финт к побочной теме.

– Что означает это дурачество? – спросил он, указывая на шляпу и перчатки Псмита. – Предположим, мистер Бикерсдайк зашел бы сюда и увидел их, что мог бы я сказать?

– Вы сообщили бы ему бодрящую весть. Вы бы сказали: «Все в порядке. Псмит нас не покинул. Он возвратится». И товарищ Бикерсдайк с облегчением…

– Вы словно бы не очень заняты, мистер Смит.

И Псмит, и мистер Росситер подскочили.

Собственно, мистер Росситер подпрыгнул, будто кто-то ткнул в него буравчиком, и даже Псмит, несомненно, вздрогнул.

Они не услышали приближения мистера Бикерсдайка. Майк, который уже во второй половине их беседы усердно записывал адреса в свой гроссбух, также был захвачен врасплох.

Первым опомнился Псмит. Мистер Росситер все еще не был способен открыть рот, однако Псмит тут же взял ситуацию под контроль.

– По виду нет, – сказал он, молниеносно сдергивая шляпу с линейки. – На самом же деле более чем. Когда вы пришли, мы с мистером Росситером как раз подбирали линию работы для меня. Прибудь вы минутой позже, то застали бы меня в трудах.

– Хм. Надеюсь, что так и было бы. В этом банке мы безделье не поощряем.

– Безусловно, нет, – сказал Псмит тепло. – Сверхбезусловно, нет. Ничего другого я и не желал бы. Я труженик. Пчелка, а не трутень. «Лузитания», а не приставшая к ней ракушка. Быть может, я еще не обрел хватку, которую скоро обрету, но уже ощущаю ее. Я вижу дневной свет.

– Хм! Я должен положиться на ваше слово? – Он обернулся к мистеру Росситеру, который теперь пришел в себя и был почти настолько спокоен, насколько это было вообще ему свойственно. – Вы находите работу мистера Смита удовлетворительной?

Псмит скорбно ждал взрыва жалоб касательно пустякового вопроса, который обсуждал с главой отдела, но к его изумлению взрыва не последовало.

– О… э… вполне, вполне, мистер Бикерсдайк. Думаю, он очень скоро приобретет все навыки.

Мистер Бикерсдайк отвернулся. Он был добросовестным управляющим банка, и остается только предположить, что дань уважения, возданная мистером Росситером одному из его служащих, льстила ему. Не то оставалось бы предположить, что он был разочарован.

– Кстати, мистер Бикерсдайк, – сказал Псмит.

Управляющий остановился.

– Отец просил передать вам самый теплый привет, – сказал Псмит благожелательно.

Мистер Бикерсдайк удалился без комментариев.

– На редкость бодрящий, общительный типус, – прожурчал Псмит, приступая к выполнению своих обязанностей.

Первый день где угодно, если проводишь его сидя, всегда кажется нескончаемым, и, когда настал час ухода, Майку чудилось, будто он просидел за своей конторкой уже не одну неделю. День в банке кончается постепенно, так сказать, неохотно. Около пяти наблюдается своего рода шевеление, сходное с шевелением в театре, когда занавес вот-вот упадет. Гроссбухи захлопываются с грохотом. Служащие останавливаются поговорить минуту-другую, прежде чем спуститься в подвал за шляпами и пальто. Затем фигуры беспорядочно движутся по центральному проходу и наружу сквозь вращающиеся двери. Ощущение расслабленности овевает учреждение, хотя некоторые отделы с прежним усердием продолжают трудиться в сиянии электрических ламп. Кто-то запевает, и во мгновение ока со всех сторон раздается хор протестов и проклятий. Мало-помалу, однако, электрические огни гаснут. Процессия в центральном проходе обретает больший порядок, и в конце концов здание остается во власти тьмы и ночного сторожа.

Почтовый Отдел слагал свои обязанности одним из последних. Из-за черствости других отделов, которые откладывали изрыгание своих писем до последней минуты, Майк, по мере того, как свыкался с работой и начинал ее понимать, завел обыкновение к исходу дня рыскать по другим отделам, вырывать у них письма, обычно под град обильных поношений за навязчивость, нет бы оставить честных тружеников в покое! На этот раз, однако, ему пришлось просидеть почти до шести в ожидании заключительной пачки корреспонденции.

Псмит, терпеливо ждавший поблизости, хотя его собственная работа была завершена, сопроводил его до почты, а затем назад в банк для возвращения длинной корзинки, и они вместе покинули поприще своих дневных трудов.

– Кстати, – сказал Псмит, – из-за тяжкой банковской работы и отвлекающих бесед с власть предержащими, я упустил спросить тебя, где ты окопался. Но где бы это ни было, ты, разумеется, должен оттуда убраться. В разгар нашего кризиса мы, безусловно, должны быть вместе. Я обзавелся уютной квартиркой в Клементс-Инн. Там есть вторая спальня. Она будет твоей.

– Дорогой мой, – сказал Майк. – Полная чушь. Я не могу тебя доить.

– Вы раните меня, товарищ Джексон. Ничего подобного я не предлагал. Мы деловые люди, практичные молодые банкиры. Я обращаюсь к вам с деловым предложением. Я предлагаю вам пост доверенного секретаря и советника в обмен на комфортабельное жилье. Обязанности будут незатруднительными. От вас требуется отклонять приглашения коронованных особ и выслушивать мои взгляды на Жизнь. Сверх этого делать ничего особенного не придется. Так что решено.

– Нет, – сказал Майк. – Я…

– Вы приступаете к выполнению своих обязанностей сегодня вечером. Где вы зацепились?

– В Далидже. Но послушай…

– Еще слово, и ты будешь уволен. Говорят же тебе, что все решено. А теперь помашем этому таксиметру и выскажем пожелание суровому аристократу на козлах отвезти нас в Далидж. Затем мы уложим кое-какие твои вещички в чемодан, отправив остальное поездом, вернемся в такси и пойдем куснуть отбивные в «Каритоне». Это знаменательный день в наших карьерах, товарищ Джексон. Мы должны поднять свой дух.

Больше протестов у Майка не нашлось. Возникшая мысль о спальне, она же гостиная, на Акация-роуд и о пантомимной даме сразила их наповал. В конце-то концов Псмит не принадлежал к ординарным людям. Вопрос о прихлебательстве не встает. Псмит пригласил его в свою квартиру совершенно так же, как в свой дом на неделю крикета.

– Знаешь, – сказал Псмит после некоторого молчания, пока такси кружило по улицам, – век живешь, век учишься. Был ли ты настолько погружен в свою работу нынче днем, что не слышал моей развлекательной болтовни с товарищем Бикерсдайком, или она была удостоена твоего внимания? Была? Ну, а заметил ли ты странное поведение товарища Росситера?

– Я подумал, что он поступил порядочно, не выдав тебя этой язве Бикерсдайку.

– Превосходно выражено. Это-то меня и поразило. Он получил неповторимую возможность, но воздержался от того, чтобы посадить меня в лужу. Признаюсь вам, товарищ Джексон, мое закаленное старое сердце было тронуто. Я сказал себе: «В товарище Росситере все-таки есть нечто достойное. Мне следует его культивировать». Я должен сделать своей обязанностью быть добрым к главе нашего Отдела. Он заслуживает всяческого внимания. Его поступок сияет, как доброе деяние в грешном мире. Чем этот поступок и был, разумеется. С нынешнего дня и далее я беру товарища Росситера под свое крыло. Мы словно бы въехали в сносно скверный квартал. Мы уже приближаемся? «По мраку Далиджа в Таксиметре».

Такси достигло далиджской станции, и Майк встал, чтобы дать указания шоферу. Они прогрохотали по Акация-роуд. Майк остановил такси и вышел. Краткое и несколько неловкое интервью с пантомимной дамой, в процессе которого Майк расстался с недельной квартирной платой в качестве компенсации за съезд без предупреждения, и он вновь уже сидел в такси, движущемся в направлении Клементс-Инн.

В эту ночь его чувства значительно отличались от того настроения, с которым он лег спать накануне. Отчасти это объяснялось превосходным ужином, а отчасти тем фактом, что квартира Псмита, хотя в настоящий момент и несколько хаотичная, обещала стать крайне комфортабельной. Однако главная причина этой перемены заключалась в том, что он обрел союзника. Тоскливому одиночеству пришел конец. О карьере в Коммерции он думал с не большим энтузиазмом, чем прежде, однако, вне всякого сомнения, с Псмитом будет легче коротать время после рабочего дня. Если в банке все пойдет хорошо, возможно, он убедится, что вытащил не самый плохой лотерейный билет.

8. Дружественный туземец

– Первый принцип ведения войны, – на следующее утро объявил Псмит за завтраком, выкладывая на тарелку куски яичницы с беконом жестом средневекового монарха, оделяющего милостыней, – состоит в создании шайки, в заарканивании союзников, в обеспечении сотрудничества какого-нибудь дружественного туземца. Возможно, ты помнишь, что в Седли дружеское сотрудничество этого рекордного дурака, товарища Джеллико, отчасти помогло нам подавить в зародыше Спиллеровскую компанию. Нынешний кризис именно таков. Чем товарищ Джеллико был для нас в Седли, товарищ Росситер должен стать для нас в Сити. Мы должны сделать из этого типуса союзника. Стоит мне убедиться, что мы с ним, как родные братья, и он будет снисходительно и доброжелательно смотреть на малые промашки в моей работе, я смогу целиком посвятить свое внимание нравственному реформированию товарища Бикерсдайка, этого кровопийцы. Я смотрю на товарища Бикерсдайка, как на грязную личность самого последнего пошиба, и все, что я смогу сделать для преобразования его в достойного члена общества, будет сделано щедро и без ограничений. Еще капельку чая, товарищ Джексон?

– Нет, спасибо, – сказал Майк. – Отваливаю. Черт дери, Смит, эта твоя квартирка самое оно.

Примечания

1

в месяц (лат.).

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.