Рыжие сестры

      – Да, сеньор, я припомнила это после того, как мы с вами беседовали в последний раз. Что-то вроде: «Где ты?», или «Куда ты едешь?», или «Что собираешься делать?» В таком духе, вы меня понимаете?
      – Ладно… – сказал Плинио. – Продолжим. Значит, поговорив по телефону, они тут же, без промедления, достают пистолет, который хранился под матрацем у сеньориты Алисии. Одна из них прячет его, скорее всего, в сумочку, на ходу сеньорита Алисия заглядывает в комнату к Долорес, говорит, что они уходят и что должна делать Долорес, когда кончит работу. И уходят они по срочному делу… Правильно, Долорес?
      – Правильно, сеньор.
      – И вы ни о чем не спросили сеньориту Алисию? – опять вмешался Хосе Мария бесцветным тоном.
      – Как же, сеньор, конечно, спросила. Спросила, куда они так торопятся, – я говорила сеньору Гонсалесу, – и они ответили, что по делу. Это я хорошо помню, они сказали «по делу», по срочному делу, вернее. Оставили мне поесть и деньги за работу и попрощались до понедельника – и мне сдается, что другая не заглянула в комнату, потому что плакала. А потом уж слышу – они вышли.
      – Значит, сеньорита Мария оставалась в коридоре и плакала?
      – Нуда…
      – И этого вы мне тоже не говорили, – опять подскочил Плинио.
      – Как это не говорила, что она не вошла?
      – Что не вошла – говорили, а вот что плакала – нет.
      – Ну, так извините, прошу вас, позабыла, уж очень я волновалась, очень волновалась на допросе. В жизни меня не допрашивали ни в полиции, ни в суде.
      – Ладно, продолжим: они сбегают по лестнице, по словам привратницы, останавливаются у дверей и хватают первое проходящее мимо такси – видно, очень торопятся. Так?
      – Так, сеньор, ну в точности как вы рассказываете. Я, знаете, немного была не в себе, потому как точно в это время, как говаривал мой папаша, меня всегда в сон клонит… Так вот, слышу я: по лестнице бегут, торопятся, я сразу вскочила. Выглянула, только они мне ни словечка не сказали, ну я и не стала выходить из привратницкой. «Куда это сеньориты так бегут, торопятся?» – подумала я. А дальше – больше: вижу, схватили такси. «Вот, думаю, дела! Что ж такое стряслось, что они сразу – в машину, и след простыл!..» А как только они ушли, я, значит, опять забылась и задремала.
      – Хорошо, – заключил Плинио монолог привратницы, – все это нам более или менее было известно. Кто из вас еще что заметил?
      Все переглянулись, но говорить, судя по всему, ни у кого желания не было.
      – Вы, падре, хотите что-нибудь сказать? – обратился Плинио к дону Хасинто.
      – Нет. Только я ничего не понимаю. У меня такое ощущение, будто речь идет о совершенно других людях. Спешка, пистолеты, беготня – никак это не вяжется с сестрами Пелаес!
      И он умолк, упершись руками и взглядом в стол. Плинио, выждав немного и чувствуя, что других выступлений не предвидится, вытянул руки перед собой и, наклонив голову, спросил:
      – Тогда я задам такой вопрос: как вы думаете, ради чего или ради кого могли сестры Пелаес выскочить так поспешно из дому, да еще с пистолетом в сумке? Если никто из вас на этот вопрос не сумеет ответить, то на этом наше расследование – как уже не раз бывало в такого рода делах – следует считать закрытым…
      И ни слова больше не говоря, заметно нервничая, он вынул кисет и стал набивать папиросу.
      Дон Лотарио с трагическим выражением смотрел на него. То, что Мануэль, как видно, собирался бросить дело, ему совершенно не нравилось. Мануэль всегда был человеком настойчивым и все доводил до победного конца. Он до всего доходил своим умом, и сбить его с толку было невозможно.
      – Может, ради какого благого дела… они чисто святые, – будто издалека послышался голос священника.
      – Не знаю, какие такие благие дела творят с пистолетом в руке, – возразил быстро ветеринар.
      Дон Хасинто на него не взглянул и ничего не ответил, ограничился неопределенным жестом.
      – Я вот думаю, прошу прощения, – сказала швея тоном, немного похожим на тон Плинио, и не поднимая глаз, – уйти-то они могли, и уйти на какое-то благое дело, пусть даже и с пистолетом в кармане, кто его знает, как бывает в жизни. А вот хуже, что они не вернулись. Какое благое дело помешало двум святым вернуться домой?
      «Сколько желчи в этой швее, которая неизвестно куда глядит!» – подумал Плинио.
      – Благое дело может означать, например, когда хотят спасти от опасности любимое существо, – заметил священник.
      – Вот это уже лучше, – совершенно искренне согласился Плинио. – А кто, по-вашему, из друзей или близких сеньорит Пелаес в этот день мог находиться в опасности?
      – Никто, – вскочил чиновник Новильо, совершенно уверенный в собственной правоте. – Никто, насколько мне известно. У них всего и родственников-то один Хосе Мария, здесь присутствующий, они – женщины спокойные, вели жизнь размеренную и примерную. Если бы жива была их матушка… или отец, или же Норбертино, братец, но он так и не увидел света, тогда еще можно было понять подобное волнение, можно было бы объяснить их странные поступки и то, что они изменили своим привычкам. Эти люди были для сестер смыслом и сутью всей жизни, но их нет в живых, так кто же мог быть еще? Кто?
      Он замолчал, весь сжавшись и поблескивая очками, отчего стал очень похож на птицу.
      – Вы не назвали, Новильо, одного человека, очень много значившего для них, – проговорил Хосе Мария на сей раз голосом настолько бесцветным, словно эта фраза случайно выскользнула из его серых губ.
      – Кого? – спросил чиновник.
      – …человека, который решительным образом повлиял на всю жизнь Марии, – ответил тот, уставившись на Новильо, и на этот раз его бесцветней взгляд стал почти выразительным.
      Чиновник задумался на минуту и согласился:
      – Да, пожалуй. Вы имеете в виду ее знаменитого жениха?
      Хосе Мария кивнул и отчеканил:
      – Вот именно. Я имею в виду Маноло Пучадеса.
      Наступило молчание, все только переглядывались, и каждый подумал свое.
      – Этот сеньор пропал тридцать лет назад, – без особого убеждения сказал священник.
      – Пропал еще не значит умер, – опять заговорил кузен устало, как говорят о вещах, всем известных. И продолжал с нарочито простодушной улыбкой: – Все, кто умер, пропали, но не все, кто пропал, – умерли… Недавно как раз истек срок тридцатилетнего тюремного заключения и стали появляться некоторые «умершие» в тридцать девятом году.
      – Если даже и так, – возразил чиновник, – зачем идти с пистолетом и почему бы не вернуться домой?
      – Я всего лишь ответил на вопрос, заданный начальником, – не слишком любезно отозвался Хосе Мария. – Маноло Пучадес – человек, который мог бы всколыхнуть обычную жизнь сестер, особенно Марии. А поскольку я не знаю точно, умер ли он, я полагаю, мой долг – сказать об этом.
      И снова все замолчали и задумались. А Плинио первый раз с симпатией взглянул на серого филателиста. Тот сидел, упершись бородкою в грудь, и перекатывал в пальцах не то бумажный шарик, не то таблетку от насморка. Поди узнай, что именно.
      Еще раз бросив на филателиста полный признательности взгляд, Плинио сосредоточился и, мобилизовав все свои способности – чутье, наблюдательность, смекалку, – заговорил:
      – Кто-нибудь из вас когда-нибудь слышал о сеньоре из Томельосо, которая еще с довоенных лет живет в Верхнем Карабанчеле, о сеньоре по имени Мария де лос Ремедиос дель Барон?
      Никто не ответил.
      – Донья Мария де лос Ремедиос дель Барон, – повторил он тоном школьного учителя, – которая живет в Верхнем Карабанчеле, в старинной вилле под названием «Надежда»… Вы, сеньор священник?
      – Нет. Понятия не имею.
      – А вы, дон Хосе Мария?
      Тот помотал головой и скептически осведомился:
      – А какое отношение имеет эта сеньора к нашему делу?
      У дона Лотарио от удивления отвалилась челюсть: оказывается, Плинио придает такое большое значение их с Фараоном поездке к этой сеньоре; еще раз подивился дон Лотарио замечательному воображению и неизменному профессиональному чутью своего друга.
      – Не знаю. Но ее адрес был записан – и второпях – на обложке телефонной книги. Дон Лотарио, принесите, пожалуйста, книгу, о которой я говорю.
      И все опять замолчали до возвращения дона Лотарио.
      Швея, первая осмотрев запись, заметила:
      – Надо же как странно; всё они по порядку делают и пишут всегда буковка к буковке, как привыкли в монастырской школе, а тут – вкривь и вкось.
      – Хотя почерк необычный, мне кажется, все же написано это одной из них, – подтвердил священник, очень пристально разглядывавший запись. – Не могу, правда, точно сказать, которой, потому что они все делают очень похоже.
      – В жизни не писали они там, где не положено, – сонно подтвердила привратница.
      – Верно говоришь, – подхватила Гертрудис, – порядок они любили до противного, прошу прощения. Знаю я, конечно, семейство Баронов – случалось видеть их в городке, но чтобы сеньориты о них когда-нибудь говорили – такого не слышала.
      – Этот адрес могли записать, разговаривая по телефону, пожалуй, в этом ничего странного нет, – задумчиво заметил Плинио.
      Последовали еще какие-то догадки по поводу записи в телефонной книге и того, какая может быть связь между сеньорой дель Барон и делом, которое они обсуждали. Когда Плинио почувствовал, что обсуждение становится вялым и вот-вот затухнет совсем, он вдруг весело спросил:
      – Гертрудис, зачем ты поставила чашки – разве не для кофе?
      Та не сразу поняла: ведь Плинио сам просил ее ничего не делать, пока он не скажет. Но потом смекнула, что начальник сказал все это неспроста, и, отозвавшись: «Конечно, сеньор, ваша правда, ну и голова у меня дырявая», выпорхнула на кухню.
      Она вкатила в комнату столик на колесиках, уставленный кувшинчиками с кофе и сахарницами, и стала разливать кофе и молоко – сначала женщинам и сеньору священнику, так ее учили, – каждому, кто сколько попросит.
      Потом, когда весь сахар был размешан, весь кофе выпит, остатки допиты, губы вытерты, все взгляды опять обратились к Плинио и на всех лицах опять можно было прочитать: «Ну а теперь что?»
      Мануэль Гонсалес, начальник Муниципальной гвардии Томельосо, чувствуя, что напряжение спало и появляются первые признаки скуки, нарочито торжественно и с непроницаемым видом точными движениями стал набивать папиросу.
      Все ждали, а Гертрудис глядела на него, мигая. Привратница стряхивала с платка несуществующие крошки. Швея неверным взором обводила собравшихся. Священник, как ни старался, ничего не мог с собой поделать и зевал. Новильо, судя по всему, испытывал нетерпение: сидя на краешке стула, он барабанил пальцами по зеркальной поверхности стола. Хосе Мария скучал: зажав между коленями вытянутые руки и сцепив пальцы, он уныло покачивался, не сводя пепельно-серых глаз с кофейной чашки.
      Плинио закурил папиросу, затянулся глубоко, почти до боли (он представил себе, как дым выстрелом врывается в бронхи, прорывается еще ниже – в легкие, еще и еще ниже и растекается внутри), и, выпуская табачный дым через нос и рот, проговорил бесстрастным тоном судьи:
      – Прошу прощения за то, что задержу вас еще немного, но мы пока не коснулись самой серьезной причины нашего сегодняшнего собрания.
      Все – каждый на свой лад и манер – встрепенулись и приготовились к очной ставке.
      Плинио ослабил узел галстука и, окинув взглядом всех – одного за другим, сказал:
      – Вчера, между тремя и восемью часами вечера, один из вас тайком приходил сюда и унес что-то из тайника.
      И, сказав это, он замолчал, не глядя ни на кого в отдельности, но наблюдая за всеми сразу.
      Заявление начальника произвело ожидаемое действие. Каждый из собравшихся почувствовал, как от этого обвинения у него по спине пробежали мурашки. Все застыли и напряглись и мало-помалу, почти неосознанно, начали бросать друг на друга настороженные – словно бы невзначай – взгляды. И только Плинио и дон Лотарио, который сидел сжав руками голову и упершись локтями в стол, открыто и беззастенчиво оглядывали собравшихся.
       N– Почему вы думаете, что это был один из присутствующих? – задал вполне естественный вопрос священник.
      – Насколько мне известно, только присутствующие – по крайней мере некоторые из присутствующих – знали, что в это время меня тут не будет, знали, где находится ключ от тайника и что в нем лежит.
      – А как они вошли в квартиру?
      – Не знаю. Мне совершенно ясно, что было три ключа. По одному у каждой из сестер, и эти ключи, по-видимому, сестры унесли с собой в сумочках, и еще один, который они всегда оставляли у привратницы «на всякий случай» – тот, что теперь у меня. А дверь, дон Хасинто, не была взломана.
      – Позвольте мне, сеньор начальник, задать еще один вопрос?
      – Разумеется.
      – Откуда вы знаете, что кто-то здесь побывал и трогал что-то в тайнике?
      – Потому что я работаю в полиции, падре… И моя обязанность – видеть то, чего не видят другие. А подробностей, простите, я рассказать не могу.
      – Ваше право. А знаете вы, что украли из тайника?
      – Нет. Говоря откровенно – нет. И не знаю даже – украли ли. Но вы не станете отрицать, что при данных обстоятельствах чрезвычайно важно знать, что понадобилось кому-то в тайнике.
      – Разумеется.
      – Кто-нибудь из вас представляет, у кого мог быть четвертый ключ от квартиры? – спросил Плинио неожиданно.
      – А он и не нужен, – сказал Новильо с самодовольным видом человека, знающего ремесло. – Вам известно, что подделать ключ легче легкого.
      – Только этого не хватало!
      – Значит, поэтому вы спросили, не видела ли я вчера, чтобы кто-нибудь сюда поднимался? – сказала привратница.
      – Да.
      – И меня спрашивали, – вскочила Гертрудис, хотя теперь к ней никто не обращался. – Я прихожу, когда меня вызывают по телефону или когда назначают прийти.
      Никто на нее не обратил внимания – каждый был занят своим. Плинио словно бы решился на что-то.
      – Ладно, сеньоры, не будем терять времени. Тот, кто был тут вчера, оставил отпечатки пальцев на разных предметах, и их изучат в Управлении. Мы тут пили кофе не только потому, что Гертрудис так любезна, но еще и затем, чтобы каждый оставил отпечатки пальцев – каждый на своей чашке, блюдце, ложечке. Если мы сами не разберемся – а я бы этого очень хотел, – то через несколько часов в Управлении безопасности этот вопрос решат самым точным образом.
      При этих словах никто не удержался и каждый с подозрением взглянул на свою чашку, так, словно эти отпечатки видны были простому глазу.
      – Дон Лотарио, будьте добры, положите чашку, блюдце и ложку каждого в отдельный конверт – вот они приготовлены.
      Дон Лотарио проворно поднялся, достал из буфетного ящика большие конверты и, сверяясь с именем на конверте, стал очень осторожно, пользуясь салфеткой, складывать приборы в соответствующие конверты.
      – Подождем, пока дон Лотарио закончит. И если к тому времени ничего нового не выяснится, будем считать наше собрание закрытым.
      Ветеринар тем временем заклеивал конверты и аккуратно складывал их на буфет.
      Пока он этим занимался, все хранили молчание. Некоторые курили. Другие не отрывали взгляда от дона Лотарио. Привратница вздыхала. Гертрудис жестикулировала, вроде как разговаривая сама с собой, а швея застыла точно статуя.
      Скоро все чашки, кроме тех, из которых пили дон Лотарио и Плинио, были сложены в конверты. Все по-прежнему молчали. Дон Лотарио сел на место – рядом с Плинио. Тот теребил мочку уха. Священник, побарабанив пальцами по столу, далекий от всего, что происходило рядом и, должно быть, казалось ему детскими играми, сказал:
      – Ладно, сеньор Мануэль, если других указаний не будет, я пойду. Я, как всегда, в вашем распоряжении. О результатах исследования вы мне потом расскажете. Ужасно интересно!
      – С большим удовольствием и прошу прощения, что вынужден был так поступить: я выполняю свой долг.
      – Разумеется, я вас понимаю.
      И он вышел, очень серьезный, высоко неся голову.
      – Итак, можете идти, если хотите, – сказал Плинио, поднимаясь.
      Все задвигали стульями и один за другим, кроме Гертрудис, почти не разговаривая, с мрачным видом вышли из столовой, а потом и из квартиры.
      Плинио с доном Лотарио вошли в кабинет и уселись друг против друга, у столика рядом с кушеткой, в кресла, где, если верить рассказам, коротали свои сиесты рыжие сестры. Оба молчали, несколько озадаченные.
      – Принести пивка? – спросила Гертрудис, заглядывая в дверь.
      – А разве осталось? – удивился Плинио.
      – Осталось, потому что дон Лотарио велел купить еще.
      – Дева Мария! Ну так неси.
      – И ветчину, конечно? Хоть мне и не поручал никто, ни бог, ни черт, я купила окорок. Должны ведь сеньориты как-то заплатить вам за всю эту мороку по их милости.
      – Ты хорошо поступила, Гертрудис.
      Она принесла поднос и, пока мужчины разливали пиво, стояла в стороне и хитро на них поглядывала.
      – О чем ты там думаешь? – спросил начальник, посмотрев на нее.
      – Я вот стою, Мануэль, ломаю голову, понять не могу, что ты нам говорил сегодня о чашках и этих напечатках или отпечатках, как их там, не знаю.
      – А то, что кто-то сюда приходил и шарил в тайнике, ты поняла?
      – Это конечно. Это ясно как божий день.
      – Ты, конечно, знаешь, где этот тайник.
      – А как же! Миллион раз я поднимала эту картину, когда прибиралась в комнате.
      – Ну и, как ты думаешь, кто приходил сюда тайком?
      – Честное-благородное, не знаю. Из тех, кто сегодня был, никто не мог. Тут уж грабители или тайна какая. Все одно к одному – и в тайник лазали, и сеньориты пропали… А те, кто сегодня приходил, не грабители, да и тайны в них нет никакой.
      – А ты знаешь, где сеньориты держали ключ от тайника?
      – Не знаю, сеньор. Наверное, в ящике, в комоде, где и остальные… Ну да это я так только думаю.
      – Послушай-ка, – прервал ее Плинио, почесывая висок, и по его лицу скользнуло сомнение. – Ты вчера убирала комнату дона Норберто?
      – Нет… Нет, сеньор. В кабинет я вхожу только по субботам. А почему вы спрашиваете?
      – Нипочему.
      – Может, вы думаете, что я…
      – Ладно, ступай…
      – Так вы объясните мне про эти самые напечатки?
      – Объясню. Это те отпечатки, которые оставляют наши пальцы, когда мы к чему-нибудь прикасаемся.
      – Запачканные пальцы, хотите вы сказать.
      – И даже чистые. У каждого человека на кончиках пальцев – свой особый рисунок.
      – Господи, благослови! А как же разглядеть, он ведь такой маленький?
      – Для этого в полиции есть специальные приспособления.
      – Ну до чего хитры! И губы тоже такие отпечатки оставляют?
      – Нет. А почему ты спрашиваешь?
      – Это мое дело.
      – Успокойся. Если тебя кто и поцеловал, не нашли еще способа узнавать такое.
      – Спаси меня бог, сеньор Плинио! Я интересуюсь из-за своего Бонифасио. Вдруг мне придет в голову узнать, не милуется ли он на стороне с какой кошечкой.
      Они все еще смеялись, когда зазвонил телефон. Плинио пошел к телефону и, коротко ответив что-то, вернулся в комнату. Не садясь, он залпом допил стакан и набил папиросу.
      – Кто это?
      – Сейчас скажу. Гертрудис, – крикнул он в коридор, – мы уходим.
      – Ладно. А я тут приберу стаканы. Завтра приходить?
      – Если ты будешь нужна, я позвоню. Пошли, дон Лотарио.
      – Пошли, маэстро.
      В парадном дон Лотарио нетерпеливо спросил:
      – Что случилось, Мануэль?
      – Хосе Мария Пелаес, кузен, ждет нас в «Мадридском казино».
      – Что за черт! Что это значит?
      – Не знаю. Думаю, что-нибудь связанное с утренним собранием.
      Когда они шли вниз по улице Баркильо, направляясь к улице Алькала, на пути им попалась портновская мастерская Симанкаса, в прежние времена поставщика томельосских франтов, и дон Лотарио сказал:
      – Мануэль, а ты вроде собирался заказать костюм?
      – В самом деле.
      – Ну так вот мастерская сына Симанкаса.
      – Завтра непременно, а то мои женщины рассердятся. Послушайте, а что – старик еще жив?
      – Отец? Я уверен, что жив. И уверен, что скроит для старых Дружков.
      – Ему, верно, лет девяносто, не меньше.
      – Ну и что? Живет себе, радуется, пока руки ножницы держат… Хорошая профессия, никогда конца ей не будет, не то что моя.
      Они пошли вниз по улице Алькала. Был золотистый, погожий мадридский день.
      – А знаете, чего мне хочется? Сесть на террасе какого-нибудь кафе и поглядеть на людей, – сказал Плинио, когда они проходили мимо кафе «Доллар».
      – И мне. Особенно в такой день, как сегодня. Вот покончим с этим делом, выйдем с утра пораньше да пройдемся по всем кафе – посидим на террасе, поглядим на женщин, словом, разгуляемся.
      – Для меня это дело десятое. Мне главное – голове дать отдых и посмотреть на людей просто так, ничего при этом не разглядывая.
      В дверях казино они спросили у однорукого швейцара, здесь ли дон Хосе Мария Пелаес. Тот велел посыльному проводить их в зал, выдержанный в стиле двадцатых годов. В глубине зала, совершенно один, на широченной, обитой кожей софе сидел двоюродный братец. С таким видом, будто свалился откуда-то сверху. Унылое лицо, белые руки сложены на коленях. Односложно предложил вошедшим сесть и спросил, чего они хотят выпить.
      – Спасибо. Мы уже пили кофе, – отозвался Плинио с усмешкой, пока дон Лотарио усаживался в кресло, стоявшее к нему ближе других.
      И все равно все трое оказались довольно далеко друг от друга – до того огромный был зал. Довольно далеко друг от друга и от времени, в котором жили. Словно забрели невзначай в мечту о belle ?poque. И даже сами стали похожи на экспонаты пустого, без посетителей, музея восковых фигур.
      «Вот казино так казино, черт бы его задрал! – подумал Плинио. – Не то что в нашем городке».
      Дон Лотарио, выставив вперед подбородок, нетерпеливо перебирал ногами. Плинио по-барски развалился в кресле и, не снимая шляпы и не выказывая нетерпения, пожалуй, даже с мечтательным видом, ждал. Двоюродный же братец Хосе Мария следил за вошедшими, возможно даже с интересом, однако с места не двинулся.
      – Это я был в квартире сестер, – сказал он вдруг, еле шевеля гипсовыми губами, сказал как будто издалека, словно думал вслух.
      И уставился на свои руки – не то от стыда, не то от робости. Дон Лотарио с сомнением взглянул на Плинио, и непонятно было, в чем он сомневается – в услышанном или же в том, кто это сказал.
      Начальник снял шляпу, положил на колени, пригладил рукой волосы и очень вежливо сказал:
      – Пожалуйста, продолжайте.
      – Они, – заговорил Пелаес, повернув голову к балкону, как будто исповедь его предназначалась вовсе не полицейским, а входившему в окно свету, – они очень предусмотрительны и дали мне этот ключ много лет назад.
      Очень медленно он достал из кармана пиджака длинный ключ – точно такой же, какой был у Плинио.
      – Возьмите, если хотите.
      Плинио поколебался, но все-таки взял ключ.
      – Я знаю все, что есть у них в доме. Они всегда мне доверяли, я всегда был им предан… Минуту, прошу прощения, одну минуту…
      С неожиданной энергией он вскочил и быстро пошел к выходу.
      Плинио и дон Лотарио, немного встревоженные, следили за ним взглядом. Когда тот был уже в дверях, Плинио бросился за ним. Двоюродный братец прибавил шагу. Плинио свернул за ним в коридор и оказался перед дверью. Мужской туалет. Плинио вздохнул с некоторым облегчением. Но все-таки вошел. Пройдя мимо умывальников, Хосе Мария скрылся в кабине и заперся. Плинио решил остаться и послушать. Не станет же он… Нет, слава богу, послышались звуки, вполне соответствующие месту. Плинио подождал еще немного и, услышав шум спускаемой воды, поспешил обратно – в кресло.
      Очень скоро вошел и Хосе Мария – как обычно, медленным, неуверенным шагом. Сел на ту же софу и продолжал прежним бесцветным голосом, словно он и не уходил и никакой вспышки энергии не было в помине.
      – Они никогда мне ничего не давали. И вечно говорили: вот нас не будет – все тебе достанется, а до тех пор – нет… А мне, истинная правда, ничего и не надо было. Ничего, кроме одной вещи.
      – Какой?
      – Я понимаю: это смешно, – добавил он, опустив белесые веки, – но уж каждый таков, каким его создал бог… У них тоже странностей хватает. И милых странностей, и не очень милых.
      Он опять замолчал и снова обернулся к балкону, как будто ждал, что кто-то оттуда за него продолжит.
      – Что вы имеете в виду? – настаивал Плинио.
      – Они все хранят, все берегут. Я им всегда говорю: «Вы барахольщицы». А они смеются. Все хранят. Даже письма деда и бабки, когда те были еще только помолвлены… И у них есть четыре письма с марками восемьсот шестьдесят пятого года. Эта марка У нас, филателистов, называется: «Двенадцать реалов, красно-синяя, с перевернутой рамкой». И вот я всю жизнь их прошу. Не письма, конечно, а марки. Зачем они вам, вы же не собираете марок? И я готов заплатить за них. Они нужны мне для коллекции… А они не давали. И все смеялись: «Настанет время, все твое будет».
      – Так вот оно что! – выдохнул Плинио.
      – Теперь они у меня в альбоме. Я не мог устоять против искушения. Я понимаю, что низко – воспользоваться отсутствием бедных сестриц и завладеть наконец марками, но это было сильнее меня… Я верну их завтра или послезавтра.
      – Можете оставить их себе, – сказал Плинио, поднимаясь и не скрывая разочарования. – Это вы звонили вчера в гостиницу, спрашивали меня?
      – Я.
      – И вы, конечно, знали, где хранится ключ от тайника?
      – У меня свой ключ от тайника. – И он показал ключ.
      Все трое молча спустились по мраморной лестнице.
      – Чтоб тебя! – прорвало Плинио, когда Хосе Мария отъехал на такси. – Ну и заварил он кашу со своими дерьмовыми марками!
      – Не говори…
      – До чего же мне хотелось вклеить ему по физиономии, когда выяснилось, из-за чего вся петрушка! Черт бы его задрал… И опять мы с пустыми руками. Как прежде. Опять все с нуля. Знаете что, если дом доньи Ремедиос дель Барон тоже ничего не даст, а я этого очень опасаюсь, то завтра же, дорогой мой, садимся в автобус – и прямым ходом в Томельосо.
      – Завтра тебе нужно заказать костюм.
      – А-а!
      – Ну вот, Мануэль, вечно ты спешишь. Если у тебя не получается так быстро, как тебе хочется, ты сразу – в ярость.
      – При чем туг ярость? Просто нам ничего не остается. Разве не видите, что за семейка. Может, этим святошам в голову ударило отправиться в Индию лечить прокаженных, а мы тут будем пилить по городу из конца в конец до второго пришествия… Да еще этот братец заморочил нам мозги своими вонючими марками!.. Готов сквозь землю провалиться, как вспомню эти чашечки с ложечками и блюдечками в отдельных конвертах… Говорю я вам…
      – Ну, Мануэль, будет. Хотя по правде сказать, когда ты злишься – становишься прямо остроумным.
      – С какой рожей стану я теперь объяснять комиссару, что вся эта возня с отпечатками, как говорит Гертрудис, затеяна была, чтобы отыскать четыре марки… Вообще с этими отпечатками мне всегда не везет. Стоит мне ими заняться – все насмарку!
      Дон Лотарио надрывался от хохота, несколько прохожих даже остановились и с удовольствием наблюдали за ним.
      – Как вспомню эти конверты с надписями, а внутри – чашечка…
      – Чашечка, блюдечко и ложечка. Не как-нибудь. Вот смеху-то!
      – Ладно, хватит, замолчите.
      Когда один немножко успокоился, а другой отхохотался, они взяли такси и отправились в кафе «Мезон дель Мосто», где договаривались встретиться с Фараоном.
      Он уже поджидал их, стоя у бара и разговаривая с хозяйкой, пил белое томельосское вино и заедал жаренными с чесноком потрохами. Губы у него были в масле, он смачно уписывал их за обе щеки.
      – Ну и ну, блюстители уже тут! – воскликнул он, завидев их. – Налей им сперва пивка, чтоб освежились, а потом неси потроха.
      Поздоровавшись и перечитав плакаты над стойкой, Плинио осведомился, готов ли жареный заяц, которого им обещал Антонио Фараон.
      – Готов, сеньор, – ответила хозяйка, – как раз сегодня утром с автобусом привезли свеженьких, и через несколько минут – так просил сеньор Антонио – все будет на столе.
      В этот момент из распахнутых дверей донеслась песня.
      – Вот те на! Откуда вы взялись, прохвосты? – закричал им Фараон.
      А певцы – Луис Торрес, Хасинто Эспиноса и Маноло Веласко – кто во что горазд продолжали «с душою», как и требовалось по ходу дела. Точнее, пели Луис и Хасинто, а Веласко лишь робко им подхихикивал.
      – Ну ладно, входите, а гимн свой за дверью оставьте, – предложил Фараон.
      Но лирики – они были навеселе – не унимались и, стоя в распахнутых настежь дверях, тесно, плечом к плечу, еще некоторое время продолжали тянуть свое.
      – Ну что, хотите по новой завести? Видим, видим – дело знаете. Входите, пропустите по рюмочке.
      – Да здесь наш полицейский столп из Томельосо, – завопил Луис Торрес, направляясь к Плинио с протянутой для пожатия рукой.
      – И столп дон Лотарио тоже… и Фараон, – добавил Хасинто, пожимая им руки.
      Когда радость первой встречи немного утихла, попросили еще вина, а к нему – чтобы легче шло – жареных потрохов, всякой закуски и цыпленка, которого здесь умели готовить.
      – Ну до чего же я рад! – сказал Луис Торрес, хлопая Фараона по спине.
      – Вино здорово способствует радости. А это к тому же выдержанное, – разъяснил толстяк на свой лад.
      – А тебе, Фараон, видно, здорово уже поспособствовало, – сказал Хасинто.
      – Я, как бы ни складывались дела, эту радость себе доставляю всякий праздник и в канун праздника тоже, а еще по четвергам и во все остальные дни недели. Будь спокоен, уж мне-то не придет в голову помереть от тоски. Жизнь короче глотка вина, и если нет У тебя под боком развеселой девицы, то лучшая забава – засесть где-нибудь в баре в тесном кругу друзей и сидеть, пока глаза на лоб не полезут. А все остальное выеденного яйца не стоит.
      – Ну до чего же я рад, честное слово! – повторил Луис. – Ну-ка, Алела, еще по одной нам, да поживей. А вы, Мануэль, рады?
      – Я не любитель крайностей. Я печалиться особенно не печалюсь и смеяться до упаду не смеюсь. Я не из тех, у кого на лице написано, что они думают, и во всем люблю меру.