Рыжие сестры

      – Как это – от свекра? – снова перебил дон Лотарио, который все никак не мог угомониться.
      – Да, сеньор, от свекра. Дело житейское. Муж у нее умер совсем молодым, и несчастная женщина сошлась со свекром. Но так как у нее были дети и от мужа, то свекор решил отделаться от ребеночка. Но запросил слишком много денег, да еще ставил условия какие-то необыкновенные. Не представляете, как нагло он себя вел. Гнусный бесстыдник!
      – Вот так штука! Быть сыном собственного дедушки, – вставил дон Лотарио.
      – После этого они больше не делали попыток, – продолжал священник, никак не реагируя на неуместные шутки ветеринара. – Но не думаю, чтобы это имело какое-нибудь отношение к делу.
      Плинио пожал плечами и добавил нехотя:
      – Никогда не знаешь заранее. Где эти люди живут, вы знаете?
      – Помню только – где-то у Каньо-Рото. Их двоюродный брат знает.
      – Двоюродный брат?
      – Ну да, кузен, Хосе Мария Пелаес, он у них вроде управляющего, советчик в банковских и других вопросах.
      – Деловой человек?
      – Пожалуй. Вообще-то он рантье, а главное – филателист. Они его страшно любят, он хорошо ведет их дела. Эти дни он был в Париже. Сегодня вечером приезжает. Хотел пробыть там дольше, но, поскольку кузины его пропали, я его сразу же известил, чтобы он все бросил и ехал сюда. Я собирался после вас идти к нему.
      – Мы пойдем с вами, – решил Плинио.
      – Очень хорошо.
      Плинио поднялся и направился к туалету. За эстрадой для оркестра, слева, был еще один зал, еле освещенный. Там за столиками тоже сидели мужчины, утопая в ворохе газет или неподвижно уставившись на ложечку, которой помешивали кофе. Некоторые, совсем седые, в усыпанной перхотью одежде, сидели, прикрыв глаза, и выглядели очень одинокими… Они сидели, вдыхая полумрак и дым, процеживая капля за каплей последние опивки собственной жизни. Один, словно прислушиваясь кипению пригрезившейся птицы, возвел глаза к потолку с отрешенно-мученическим видом – точь-в-точь как на картине в спальне. Может, слышанная в детстве сказка, пережитый в юности порыв, а то и собственная свадьба вдруг привиделись ему на этом гладком, медового цвета потолке. Над головою другого поднимались кольца дыма, густо закручиваясь в кочан цветной капусты. Должно быть, тут сидели те, у кого не было ни компании, ни друзей, те, что бежали от освещенных квадратов окон и погружались в спячку размышлений, предпочитая в мечтах оживлять светлые эпизоды прожитой жизни. Еще один господин спал, утонув в диване, а рядом спокойно сидел совсем маленький ребенок и развлекался тем, что, нахлобучив коричневую шляпу, обнюхивал край, съехавший ему на нос. Повсюду, куда ни глянь, виднелись окурки, и казалось, что это шевелятся, притворившись окурками, кузнечики. Сбившиеся в углу тени походили на сморщенных людей, и на диванах сидели люди, смахивающие на тени. Плинио вспомнилась вдруг «комната духов» в доме Пелаесов.
      А между тем дон Лотарио ума не мог приложить, о чем дальше говорить с духовником доном Хасинто Аматом. Совершенно ясно, что священник – да он и не скрывал этого – настроился к нему враждебно. Дон Лотарио упорно смотрел в окно. Тогда священник демонстративно, как будто ветеринара не было за столом, вытащил молитвенник. Дон Лотарио, увидев это краем глаза, рассердился и принялся напевать гимн Риего. Дон Хасинто словно бы ничего не слышал, однако повернулся к нему вполоборота – спиною.
      Какая-то сеньора – хоть и под пятьдесят, но с виду в самом соку, блондинка, в бархатном пальто и с роковым взглядом – пила кофе у стойки. Те, что сидели поблизости, бросали в ее сторону взгляды и переговаривались:
      – Хороши формы.
      – Да, формы что надо! – подхватывали остальные.
      Священник поглядел на них из-под упавших век, и его взгляд показался им укоризненным; тогда один из тех, кто отпускал комплименты, вскинул голову и повторил со злостью:
      – Уж больно хороши формы!
      Последняя фраза долетела до сеньоры в пальто, и она, повернувшись к говорившему в профиль, окинула его взглядом богом данных ей глаз, в которых словно бродило молодое вино.
      – И потом, женщина любит, когда ей говорят, что она нравится, – сказал другой.
      – Нравится… нравится… нравится… – добавил третий из той компании, подмигивая в сторону священника.
      Все засмеялись. Священник глубоко вздохнул и еле слышно произнес что-то по-латыни.
      Плинио в своем помятом костюме тоже походил на пенсионера, завсегдатая этого кафе. Он стряхнул пепел, которым был весь обсыпан, и задумчиво уставился в окно. Похоже, этот человек ничем не поможет в деле сестер Пелаес. К тому же его злило, что они до сих пор понятия не имели о существовании кузена-управляющего. «В деревне, – опять подумал он, – каждый человек – это нечто целое, законченное и в то же время часть большого – семьи. Там человека знают со всех сторон, знают его место в семье. А в больших городах людей видишь по частям, сбоку. И почти не имеешь представления обо всей семье. В деревне можно охватить взглядом всю историю жизни человека. А здесь ее надо складывать, как мозаику, из кусочков. Там жизнь каждого подобна книге, которая пополняется день за днем новыми событиями, о чем тебе рассказывают они сами или их близкие. Здесь же в лучшем случае тебе известны названия глав. Там ты сидишь на террасе «Сан-Фернандо», мимо проходит человек, а ты уже в памяти перелопачиваешь всю его жизнь, его удачи и невзгоды, его недостатки и его достоинства, его барыши и убытки, кто его обманул и кто у него помер, и в голову лезут даты: когда он сломал руку, когда eго укусила собака, а у его внучки приключился приступ аппендицита А уж если напрячься, так вспомнишь, где у них место на кладбища в какой лавочке они покупают провизию и какой цирюльник скоблит ему личность по субботам. Здесь же ты как будто видишь не людей, а их тени – сами они друг на друга не смотрят, друг с другом не разговаривают, все равно как афиша: объявляет о человеке, но его живой сути не показывает. Да и женщины-то привлекают твое внимание только формами и подрагиванием бедер… Поэтому бить полицейским в Мадриде – занятие научное и автоматическое. Всякое дело приходится начинать с выяснения, кто есть кто. А в деревне у полицейского работа человечная, сельский полицейский должен отыскать потайной уголок в жизни тех, кого он знает. Деревня – как книга. А города – как лживые газеты…»
      – Смотри-ка, а она не прочь, – продолжал за соседним столиком тот, у которого голос был похож на шипящее на сковородке масло, не сводя глаз с женщины у стойки.
      – Не прочь, только, наверное, не задаром.
      – А может, и задаром. Может, прихоть, хочет скоротать вечерок – Черт подери, так и скажи ей.
      Но тут в кафе вошел очень хорошо одетый молодой человек, которого, должно быть, ожидала женщина.
      – Представление окончено, – сказал владелец шипящего голоса.
      – А я-то удивлялся, что такая вышла на поиски. С этакими формами…
      – Итак, сеньоры, вы идете со мною к Хосе Марии Пелаесу?
      – Идем.
      Они остановились на Пуэрта-дель-Соль, дожидаясь такси. Здесь, на улице, почти незаметно было, что творится у священник, с веками. Поток пешеходов, хлынувших через улицу, чуть было не унес дона Лотарио, и тот, размахивая руками, как в старой кинокомедии, с трудом удерживался на месте. Священник поднимал руку навстречу каждому проезжавшему мимо такси. Видимо он не мог отличить свободного от занятого. Ветеринар каждый paз украдкой хмыкал. Плинио смотрел на балконы гостиницы, и ему хотелось немедленно бросить всех кузенов, ужин, все на свете и от правиться спать. Свободного такси не было. Дон Лотарио локтем подтолкнул Плинио. Какой-то старичок, прилично одетый, рылся в урне, перебирая бумажки. Каждую бумажку просматривал. Некоторые совал в карман, а остальные с рассеянным видом выбрасывал. Изо всех карманов у него торчали бумажки.
      – Что это он ищет? – спросил ветеринар.
      – Не знаю… Да и он, по-моему, тоже, – вяло ответил Плинио.
      Перебрав все, старичок кинулся к следующей урне, ничуть не заботясь, смотрят на него или нет.
      Наконец подошло свободное такси, и они доехали до улицы Клаудио Коэльо. Слуга сказал им, что сеньор Хосе Мария уже приехал. Служанка, очень тоненькая, провела их из приемной в большой кабинет. За огромным столом сидел мужчина в зеленом шелковом халате и разглядывал в лупу марки. Ему было лет пятьдесят, бородка аккуратно подстрижена, очки в золотой оправе, стекла очков формой напоминали половинки яйца. Он сделал движение, будто собрался подняться им навстречу, но не встал, а так и остался сидеть, словно привязанный к креслу. На вошедших он посмотрел пустым взглядом, плотно сжав губы.
      Дон Хасинто представил ему Плинио и дона Лотарио. Хосе Мария Пелаес неопределенно кивнул и жестом предложил всем сесть. Он не пожал им руки, а лишь вяло протянул кончики пальцев.
      Дон Хасинто, высоко задирая голову, изложил историю исчезновения его кузин и разъяснил миссию Плинио и его друга. Кузен слушал все с тем же бесстрастным видом, лишь время от времени украдкой бросая взгляд на лежавшие перед ним марки.
      Когда священник закончил свой рассказ, наступило короткое молчание; затем кузен произнес сытым и даже рассерженным тоном:
      – Я не понял, что же вы собираетесь делать в этой связи.
      В комнате, куда ни глянь, лежали альбомы для марок. Гости, жавшиеся на маленьком диванчике – в кабинете можно было сидеть только на нем, если не считать кресла самого кузена, – чувствовали себя довольно стесненно. Мебель тут была современная и красивая, но ее было мало. В этом кабинете все предназначалось для марок.
      Опять наступило молчание, затем Плинио строго спросил:
      – Почему вы не вернулись из Парижа сразу же, как только узнали об исчезновении сестер?
      Кузен поглядел на Плинио так, словно только теперь заметил его присутствие, потом на священника и только потом – на марки; наконец, почти комично пожав плечами, сказал, глядя в пол:
      – А чем я мог помочь?
      – Ну, например, помочь нам нащупать след.
      – …Я не знаю никакого следа, даю вам слово.
      Плинио поднялся. Остальные последовали его примеру, с некоторым усилием отрываясь от диванчика.
      – Я полагаю, вы не собираетесь в ближайшие дни уезжать из Мадрида?
      – Пожалуй, нет. У меня тут много дел. – И он указал на марки.
      Хосе Мария тоже поднялся с кресла, очень неспешно, наверное, он от природы был медлителен. И пошел следом за ними, засунув руки в карманы и низко свесив голову. Несмотря на то что он был довольно молод и сложением не слаб, двигался он как старик. В гостиной он сказал тихо, словно про себя:
      – Никогда у меня не было склонности к детективным историям, и я просто не знаю, что сказать.
      – Речь идет не о детективных историях, а о ваших кузинах, – отозвался Плинио.
      – Если на то пошло, – сказал тот как бы через силу, скребя свой с заметной проседью затылок, – единственное, что я могу сообщить вам интересного, – это то, что у них был пистолет.
      – Как – пистолет?! – встрепенулся Плинио.
      – Да, у них был дядин пистолет.
      – И что?…
      – Если он на месте…
      Священник, пораженный, уставился на Плинио.
      – У них – пистолет?
      – Вот кузен говорит. Где же они его держали?
      – В постели тетушки Алисии, под матрацем.
      – Действительно, под матрацами мы не смотрели.
      – А я думал, полицейские осматривают все.
      – Может, вы будете так добры и пойдете с нами в квартиру ваших кузин: вдруг вспомните еще что-нибудь.
      – Хорошо.
      Не вынимая рук из карманов, он замер, глядя в пол. Все ждали, что будет дальше. Наконец он снял очки со стеклами как две половинки яйца, подошел к вешалке, надел плащ, шляпу и сказал:
      – Я готов.
      – Ты халат не будешь снимать? – спросил его священник.
      – Нет…
      В такси они ехали молча. Поднялись наверх. Теперь в квартире казалось холоднее. Когда вошли, кузен как будто заторопился, если про него можно так сказать, и, ни слова не говоря, направила в спальню сестер. Все гуськом пошли за ним. Он зажег лампу на тумбочке, опустился на колени у постели, засунул руку меж двух набитых шерстью матрацев и, уставившись взглядом в потолок, начал шарить. Наконец вытащил картонную коробку. Не открывая взвесил на руке.
      – Пустая.
      Плинио взял у него коробку. Обычная картонная коробка с обрывками этикетки. Постучал по ней. Открыл. Внутри лежала одна обойма. Все переглянулись.
      – Когда дядя умер, они хотели выбросить пистолет… А потом – они ведь жили одни, боялись, наверное, – вот и оставили.
      – Никогда они мне не говорили, что у них есть пистолет! – воскликнул священник, и на его лице появилось выражение досады.
      – Видно, на улицу их заставило выйти какое-то серьезное дело, раз они захватили с собой оружие, – сказал Плинио, поглядывая то на одного, то на другого и не отдавая коробку с обоймой.
      – Разумеется, они не думали говорить вам всего, – сказал ветеринар.
      Дон Хасинто задрал голову выше обычного, намереваясь испепелить дона Лотарио взглядом, чего, разумеется, не случилось, поскольку веки, как крышки, тут же упали ему на глаза.
      – Вы очень любезны, – отчеканил уязвленный священник.
      – А что думаете вы на этот счет, дон Хосе Мария? – спросил Плинио кузена, все еще стоявшего у постели на коленях.
      – Кузины довольно порывистые особы, – ответил тот, поднимаясь с колен.
      – Что это значит? – продолжал Плинио.
      – Что… они… скоры на решения.
      И опять умолк – руки в карманах, глаза в пол, рот сжат.
      – Пожалуйста, объясните, дон Хосе Мария, – попросил Плинио, – что вы имели в виду… Скоры на решения в каких случаях?
      – Ну… во всех.
      – Хосе Мария правильно говорит, – пояснил священник, – скоры на решения, когда надо творить милосердие, благие дела…
      – В этом роде… Или, например, торт купить, – доконал Хосе Мария священника.
      Все переглянулись и, не в силах сдержаться, рассмеялись, даже священник. И только кузен стоял по-прежнему, не вынимая рук из карманов и уставясь в пол.
      – Хосе Мария хочет сказать, что они порывисты, как дети, но всегда добры и невинны в затеях. Как святые.
      – С пистолетом, – ввернул ветеринар: священник вызывал у него неприязнь.
      – Да, дерзкий-на-язык-сеньор-ветеринар, с пистолетом. Но сердца у них чисты, как храм.
      – Можно войти? – услышали они голос.
      Все обернулись. В дверях спальни стояла привратница, коротышка с откровенно перепуганным лицом.
      – Простите, сеньоры, и добрый вечер, я ничего, только вижу – вы поднимаетесь по лестнице, и говорю себе: вот станут спускаться – и скажу им, что припомнилось мне и гвоздит весь вечер, весь вечер. А вас все нету да нету, вот и думаю, дай-ка схожу сама. Гляжу – дверь отворена, я тихохонько, тихохонько, и вот я тут… Как бедняжки наши сеньориты пропали, так мы тут в доме, я хочу сказать, в привратницкой… все в голове ворошим, ворошим, не придет ли на ум, что с ними такое могло приключиться. Потому как, сеньоры, глянь-ка, такие люди они распрекрасные, и всю жизнь насквозь мы их знаем, потому как сеньорито Норберто, приехавши нотариусом, сами понимаете, из Томельосо, сразу привез сюда и моего папашу, мир праху его, привез сюда привратником, и так-то с нами обходились, они замечательно, а уж сеньориты… Я с сеньоритами, все говорят, вместе на горшок ходила, можно сказать, потому как матушка моя служила в доме у сеньорито Норберто, чужим глазам не видать, что тут происходило… А уж какая была неприятность, сколько мы пережили с этим выкидышем у сеньоры Алисии, после того в банке-то и держат его… Маленький Норбертильо… Да что сказать, как умер сам наш святой сеньор, а уж медалей у него было – пропасть, отец, значит, наших сеньорит, как сейчас вижу его в гробу…
      – Ладно, так что вы вспомнили, что держали в голове весь вечер и собирались нам рассказать? – прервал ее Плинио.
      – Что вспомнила? Ах ты, боже мой, начальник Плинио, так вот мой папаша, царство ему небесное, да вы его помните, Андрес Санчес, с вашего позволения, так вот, значит, два дня я была в деревне у своей двоюродной сестры, знаете, так вот, значит, возвращаюсь, а Гертрудис мне и говорит, что вы тут занимаетесь делом наших сеньорит… А мы так каждый год ездим в деревню на День всех святых украсить немножко могилки наших дорогих покойников – ведь уж никого из наших там и не осталось…
      – Да-да, правильно, так что же ты вспомнила, расскажи.
      – Правильно, Мануэль, правильно, ну и язык у меня… да только я уж так рада видеть вас, да и вас, дон Лотарио. Так вот, наши сеньориты в тот вечер, когда в последний раз они ушли из дому, так вот, они взяли такси, надо же – такси, а так они всегда ходили тут, рядышком, около дома, и из нашего квартала – ни ногой, если ничего такого не было… Коли в церковь – так в церковь святой Варвары или святого Иосифа, коли за сластями – так к Идальго, или к Риофрио, или к Монико, да и в театр – по соседству… Только глянь-ка, Мануэль, в тот вечер они, как вышли, стали у двери и первое попавшееся такси остановили. А я говорю себе: уж не стряслось ли чего – такси взяли!
      – А вам ничего не сказали?
      – Ни словечка. Я уж все рассказывала другим полицейским, которые важнее вас… я хочу сказать, они мадридские и пришли первые. В общем, сели в такси и – поминай как звали! Я сказала сестре своей Фелисиане, она совсем слепая: «Куда это отправились наши сеньориты, в такси, да все скорей, скорей?»
      – Ладно, что еще ты хочешь нам рассказать и помнила весь вечер, а насчет такси мы и сами знали.
      – Кто же вам рассказал? – растерянно спросила она.
      – Другие полицейские, те, что важнее, как ты говоришь, которые первыми тебя расспрашивали.
      – Ах, ну да… А говорили вам, что они очень спешили?
      – Нет… не помню.
      – Так вот, это меня и гвоздило весь вечер напролет. Это самое – уж больно они спешили.
      Отделавшись от священника, кузена-филателиста и утомительной привратницы, Плинио с доном Лотарио зашли в кафе «Лион» обменяться впечатлениями с комиссаром, а потом спустились по улице Алькала к гостинице.
      – Знаете, дон Лотарио, – заговорил Плинио, пока они ждали зеленого света на перекрестке Гран-Виа, – дело этих сестер Пелаес, по-моему, ничего интересного не сулит.
      – А мне сдается, старина, наоборот, что с пропажей пистолета, как говорят у нас в городке, запахло жареным.
      – Так вот, – продолжал Плинио, не обращая внимания на слова дона Лотарио, – не лежит у меня душа к этому Мадриду… Да и какое мне дело до того, что пропали две протухшие сестрицы Пелаес? Какая разница – украл их карлик или приберегла на закуску какая-нибудь похотливая обезьяна? Мне от этого ни холодно ни жарко…
      – Бога ради, Мануэль, что за вздор! Тебе представляется случай показать всему миру, что ты детектив мирового класса, вот зачем ты приехал в Мадрид.
      – Наплевать мне на мировой класс.
      – Ладно, оставим класс в покое. А родной город? Наши томельосцы так на нас надеются, а ты собираешься оставить их ни с чем?
      – Дон Лотарио, друг мой, вы что, не видите разве – нет же никакого материала! Это все самодеятельность, как раз такие дела и остаются нераскрытыми. Неужели вы, сеньор кошачий доктор, не понимаете, что возможность нам дали, а дела самого нет? Ведь эти две старые девы так же глупы, как и их кузен с его марками, они так глупы, что вполне могли просто-напросто провалиться в сточную трубу или ненароком их вместе с такси утащил подъемный кран.
      – Черт возьми, замолчи, Мануэль. Никогда я тебя не видел таким. В Мадриде ты просто теряешь свое лицо. Говори что угодно, но дело это необычное. И кузен не так глуп, другое дело – он сбит с. толку; да и они сами не так ничтожны. И не забудь: они выросли в нашем городке и все время о нем помнят, а это для нас очень и очень важно. Ради бога и всех святых, пойми ты, игра стоит свеч и тут требуется мастер… Не спеши: придет время, и сам увидишь.
      – Вы чисто ребенок, дон Лотарио.
      – А ты сегодня, ну, прости меня, дуб дубом.
      Так они шли пререкаясь, и у самой гостиницы услыхали раскатистый голос:
      – Где это весь день бродят томельосские сыщики? – Фараон тоже возвращался в гостиницу. Несколько прохожих, разумеется, обернулись на его слова. – Два дня вас не вижу, черт возьми. Куда запропастились?
      – Фараон, старина! – обрадовался дон Лотарио.
      – Идем ужинать в гостиницу дона Эустасио, – сухо отозвался Плинио вместо приветствия.
      – Я тоже, хоть и без особой охоты. Какая муха тебя укусила, начальник, погляди на свою кислую физиономию. Уж не оттого ли, что тут тебе никто не козыряет и не кланяется, ты чувствуешь себя обделенным до изжоги?
      – Да нет, на ходу засыпаю, устал немножко. Но что я слышу – у тебя нет охоты поесть. Это у тебя-то, обжоры?
      – Не о еде речь, старина. Такое и вправду на меня не похоже. Охоты нету в гостиницу идти. Я, как попадаю в Мадрид, хочу чего-нибудь свеженького. Привычки надо оставлять дома. Да вот знакомых никого, а не то гульнули бы, тело просит удовольствий. Вот купил галстук – собрался поразвлечься, а уж теперь и не знаю, что с ним делать.
      Он показал синий галстук с разводами всех цветов радуги.
      – Уж раз мы встретились, – продолжал он, не давая рассмотреть галстук, – может, пропустим по глоточку.
      Плинио нехотя разглядывал галстук.
      – Похож на уругвайский флаг, – сказал дон Лотарио.
      – Разве он такой?
      – Не помню точно, но, уж наверное, необычный.
      – Ты намекаешь, не пойти ли нам опрокинуть по рюмочке? – сказал Плинио, а лицо у него было как у обиженного ребенка.
      – Как намекаю? Приказываю. Понимать надо. Пропустим по рюмочке, закусим. Потом еще по рюмочке и опять закусим, и так до ста. Потом поужинаем чем бог пошлет, а уж потом поглядим, как сложится – может, подвернется что подходящее… Ну как, идет? Мануэль, взбодрись, а то, глядя на тебя, да еще в штатском, можно подумать: это не ты, а твой брат, и к тому же не очень сообразительный.
      Дон Лотарио расхохотался, да с таким удовольствием, что заразил и Плинио, и тот тоже рассмеялся, выронив изо рта окурок, а Фараон, хохоча, хватался за свой огромный живот, успевая при этом беззастенчиво разглядывать прохожих.
      – Эй, крошка, хоть ты вся в коже, как в ботинке, я бы не прочь… – вдруг обратился он к проходившей мимо девушке в коротеньком кожаном пальто. – Пошли, полиция, начнем гулянье с Калье-де-ла-Крус и, если бог даст сил, доберемся до Эчегарая, а уж там не соскучишься.
      И без долгих рассуждений они отправились на Пуэрта-дель-Соль, чтобы приступить к осуществлению намеченного Фараоном плана.
      – Мадрид растет, а веселья в нем убавляется. Те, кто о себе много воображают – а воображают тут о себе все до последней собаки – не ходят больше в таверны и бары, где светло и шумно. Им больше нравятся, видите ли, элегантные заведения, где свету нет, парочки сидят, обжимаются, и за бешеные деньги пьют там виски, которое отдает старым башмаком. Я сейчас только что был в таком месте с двумя типами, которые собираются заняться торговлей вином. Так вот, они два часа продержали меня в каком-то снэк-баре – уж и не знаю, что это слово значит. Вышел оттуда: что в голове, что в кармане – хоть шаром покати. Ну и мошенники, прости господи!
      Плинио остановился перед витриной женской обуви.
      – На что ты засмотрелся, Мануэль?
      – Надо привезти туфли жене и дочке… но больно уж все тут модные. Интересная штука, я помню башмаки, которые носили моя мать и сестры, а какие туфли носят жена с дочкой – никогда не замечал.
      – Правда, – согласился дон Лотарио немного грустно. – Когда вступаешь в определенный возраст, уже не видишь того, что перед глазами, а видишь то, что замечал, когда еще мог видеть.
      – Любишь ты головоломки, дон Лотарио, – проворчал Фараон.
      – Наоборот, все ясно. Теперь смотрим во все глаза, а видим лишь то, что у нас внутри, и, если хотим увидеть, заглядываем – что молодость отложила в кладовую памяти, – пришел на помощь Плинио.
      – Это для меня слишком мудрено, Мануэль. Я бы сказал так: теперь ешь по-прежнему, а расти не растешь. Раньше все шло впрок, всякая еда на пользу. А теперь от той же еды вроде бы худеешь.
      – Ладно, сеньоры, хватит о старости, выше голову, подходим к острерии. Не удастся вам доконать меня разговорами о старости. Ну-ка, возьмемся за дело, как в молодые годы, когда кровь в жилах кипела. У меня уже слюнки текут. А потом щепоточку соды – и на боковую.
      Они вошли в острерию, и, пока думали, что заказать, Фараон, не теряя времени, поклевывал устрицы с блюда, стоявшего на столе. И поскольку на лице молодого человека, на чьем попечении находились эти блюда, появилась тревога, Фараон обратился к нему назидательным тоном, хорошо знакомым его землякам:
      – Успокойся, юноша, в уме веди счет, ибо все мы тут люди приличные и к тому же со свежей выручкой за вино.
      Они ели, пили и веселились, а местная публика, которой нечасто случалось видеть загулявших провинциалов, глядела на них во все глаза. Нечего говорить, что Фараон, как обычно, ни в словах, ни в жестах себя не сдерживал.
      – Почему это, – сказал он вдруг, – нам, которые от земли, так нравятся дары моря? К телятине, к зайчатине я холоден, как собачий нос, а вот по устрицам всяким просто с ума схожу!
      Все вокруг смеялись, а Фараон раздувался, как на дрожжах Плинио же чувствовал себя немного неловко; он достал табак и предложил закурить, надеясь унять хоть немного Фараона.
      – Погоди, Мануэль, разве устрицы, которые я заказал, хуже та бака? Давай, друг, ешь до отвала.
      Плинио и дон Лотарио молчали, а Фараон толстенными губам! шумно втягивал устрицы.
      Потом они заходили по пути еще во множество таких же соблазнительных заведений, а когда вошли в ресторанчик «Ла Нуле та», их встретил хор ликующих голосов:
      – Фараон! Фараон! Смотрите-ка, и Плинио – в штатском И дон Лотарио тут!
      Трое студентов, их земляков, сидели за столом в обществе девушек-иностранок. Все были оживленны и, похоже, навеселе. Ощ бурно обняли вошедших и представили им своих подружек.
      – Вот вы какие книжки читаете, бандиты! – сказал Фараон указывая на девушек скорее брюхом, нежели рукою.
      – Ладно, садитесь к нам.
      – Ну, все вызубрили или кой-чего недочитали?
      Одна из девушек, блондинка, высокая и плотная, смотрела на Фараона приветливо, но немного испуганно.
      – У этой есть что изучать, правда, Хуниперо? Одна колоннад! чего стоит, – продолжал он, глядя на роскошные ляжки, которых мини-юбка позволяла видеть во всей красе.
      Плинио, не выпуская сигареты изо рта, робко улыбался Дон Лотарио приободрился и, позабыв снять шляпу, таращил глаз) на девиц.
      – Ну, Фараон, нет тебе равных во всей Ламанче! – сказал Хуниперо Лопес.
      – Фар-раон? – удивилась маленькая белобрысая француженка.
      – Да, сеньорита, я – Фар-раон.
      Он поднялся и, засучив рукава пиджака, пустился в пляс:
      – «Я – из земли фараонов…»
      Вошла цветочница с гвоздиками. Фараон купил сразу все и принялся осыпать цветами девушек.
      – Он совсем спятил, – сказал Плинио дону Лотарио.
      – Испанские гвоздики – загранице! – кричал Фараон.
      И снова они стали объектом всеобщего внимания. Все повернулись и смотрели на толстяка.
      – Вот выйдем отсюда, я покажу вам дом, совсем рядом, где меня в седьмой раз лишили невинности, – сказал вдруг Фараон.
      – Лишили невинности… как это, лишили невинности? – спросила немка.
      – Не мучайся, барышня, ешь свои креветки.
      у третьего студента, лысого Серафина Мартинеса, весь рот был перепачкан едой. Маленькая француженка похлопывала его по спине но он ее не замечал и с увлечением изучал монументальную комплекцию немки.
      – Зачем вы сюда приехали? – старался Хуниперо перекричать смеющихся.
      – Будут раскрывать убийство, – пояснил Фараон.
      – Ты тоже с полицией, Фараон? – спросил Соило.
      – Ха, я по общественной линии. А ты, Серафин, чего такой расстроенный? Неужели оттого, что эта пышная креветка не обращает на тебя внимания?
      Серафин с улыбкой опустил взгляд, а немка, не понимая, в чем дело, оглядывала всех по очереди.
      – Да нет, старина, – сказал Хуниперо, – с этой в любой момент можно поладить. Он грустит потому, что сегодня, придя на квартиру – а дом, где он живет, принадлежит одному из лучших в Мадриде коллежей, – столкнулся с печальным фактом.
      – Что стряслось, сынок? – с серьезным видом поинтересовался Фараон.
      Серафин снова опустил глаза и засмеялся.
      – Да, такое дело… – наконец сказал он.
      – Ну-ка, ну-ка, расскажи.
      – Да в общем, – сгорая от нетерпения поделиться, объяснил Хуниперо, – домоправительница – ей в обед сто лет – убедила директора коллежа – а он тоже, видно, консерватор, – убедила его, что во всех квартирах надо снять в ванной биде.
      – Снять биде?! – воскликнул Фараон с комическим удивлением.
      Серафин кивнул.
      – Почему? Чем провинились ваши задницы? Все, в том числе и девушки, расхохотались.
      – Ну так – почему?
      – Нам даже не объяснили…
      – И теперь этот несчастный, который так щепетилен в вопросах гигиены своего тела, – разглагольствовал Хуниперо, – теперь он, естественно, страшно недоволен.
      – И имеет все основания, – заключил очень внушительно торговец вином. – Они, вероятно, полагают, что этим прибором пользуются одни грешники… Слушай, какая мне мысль пришла. Директор коллежа и домоправительница знакомы с твоим отцом?
      – Нет… – подумав, ответил Серафин.
      – Гениальная мысль, поверь… Я на такие штуки мастак. Вон Мануэль с доном Лотарио знают…
      – Ну ладно… что вы задумали? – решился Серафин.
      – Молчок, парень. Государственная тайна.
      – Не надо, ведь ты смеха ради можешь такое выкинуть, что меня выгонят с квартиры, а отец перестанет присылать деньги на учение и запихнет меня к себе в трактир.
      – Да что ты, старина. Ведь я чего хочу – чтобы весело было, и шутки мои безобидные.
      – Не верю я тебе, Фараон.
      – Успокойся, даю слово: все будет без сучка, без задоринки.