42-я параллель

Однажды вечером, проходя по улице, он услышал звуки гитары в ресторанчике на Шартр-стрит под вывеской «Триполи». Он зашел, сел за столик и спросил пива. Прислуживал китаец. В темном конце залы, тесно прижимаясь друг к другу, танцевали пары. Чарли решил, что он возьмет девочку, если удастся найти не дороже чем за пять долларов. Вскоре с ним за столиком уже сидела девица, которую звали Лиз, и он угощал ее. Она сказала, что весь день ничего не ела. Он стал расспрашивать ее о карнавале, но она сказала, что это самое дрянное время, потому что во время карнавала полиция свирепствует как никогда.

— Вот вчера в ночь сделали облаву по набережной и всех гуляющих до единой отправили на пароходе вверх по реке.

— А там что с ними сделают?

— Ничего. Довезут до Мемфиса и выпустят… да чтобы посадить под замок всех шлюх нашего города, на это во всем штате тюрем не хватит.

Они рассмеялись и выпили, а потом пошли танцевать. Чарли крепко прижимал ее к себе. Она была худенькая, с маленькими острыми грудями и широкими бедрами.

— Ну, крошка, ты из проворных, — сказал он, потанцевав с нею.

— А то как же. Мое дело — развлекать вашего брата. Ему нравилось, как она на него смотрит.

— Скажи, крошка, ты сколько берешь?

— Пять.

— Ну, знаешь ли, я не миллионер… и потом, я ведь тебя угостил.

— Ладно, дружок, пусть будет три.

Они еще выпили. Чарли заметил, что она пьет только лимонад.

— А ты разве другого ничего не пьешь, Лиз?

— В нашем деле пить не приходится, дружок: мигом заметят и сцапают.

В это время по комнате, пошатываясь, пробирался здоровенный пьяный детина в грязной сорочке, по виду судовой кочегар. Он подхватил Лиз под руку и потащил ее танцевать. Его огромные лапищи с красной и синей татуировкой охватили ее талию. Чарли видел, что, танцуя, он мял и сдергивал ее платье.

— Прочь лапы, сволочь паршивая! — вдруг взвизгнула она.

Тут Чарли не выдержал, бросился к ним и оттащил пьяного парня. Тот круто повернул и накинулся на него. Чарли присел и, выставив кулаки, прыгнул на середину комнаты. Парень был вдрызг пьян, и, когда он снова размахнулся, Чарли дал подножку, тот зацепился и шлепнулся носом об пол, опрокинув столик и свалив со стула сидевшего за ним маленького черноусого южанина. В ту же секунду черноусый был на ногах, и в руке его блеснуло мачете. Лакеи-китайцы засуетились, пища, словно стая вспугнутых чаек. Хозяин, толстый испанец в фартуке, вылез из-за стойки и заорал:

— Выметайтесь вон, сейчас же, все до единого!

Черноусый с мачете кинулся на Чарли. Лиз толкнула его в бок, и, прежде чем Чарли сообразил, в чем дело, она уже тащила его мимо уборных по зловонному коридору к задней двери, выходившей в переулок.

— Охота была ввязываться в драку, да еще из-за такой девки, как я, — шепнула она ему на ухо.

Очутившись на улице, Чарли хотел вернуться за шляпой и пиджаком. Лиз не пустила его.

— Утром я тебе все достану, — сказала она. Они вместе пошли по улице.

— Ты славная девушка, честное слово, ты мне нравишься, — сказал Чарли.

— Наберешь десять долларов, оставайся на всю ночь.

— Нет, крошка, не по карману.

— Ну что ж, тогда придется тебя выпроводить и еще малость подработать… Только одному это ничего не стоит, но это не ты.

Им было хорошо вместе. Сидя на краю постели, они долго болтали. Она разрумянилась и в своей розовой сорочке казалась хорошенькой и хрупкой. Она достала фотографию своего милого, который служил вторым механиком на нефтеналивном судне.

— Красивый? Правда? Я не гуляю, когда он в городе. Он такой сильный… он может расколоть бицепсом орех.

Она нащупала на его руке бицепс, которым ее милый мог колоть орехи.

— А ты сама откуда? — спросил Чарли.

— А тебе зачем?

— Ты с Севера, это сразу слышно по говору.

— Нуда. Я из Айовы, но я туда никогда не вернусь… Паршивая там жизнь, дружок, а потом, сам видишь… теперь я гулящая. Дома считала себя порядочной, а потом в одно прекрасное утро проснулась просто гулящей девкой.

— А в Нью-Йорке была? Она покачала головой.

— Как посмотришь, не такая уж плохая наша жизнь, если не пить и не попасть в лапы к сводням, — задумчиво сказала она.

— После карнавала я сейчас же уеду в Нью-Йорк. Здесь, видно, мне не найти работы.

— Да что толку в карнавале, если карман пустой.

— Ну, я приехал сюда посмотреть карнавал, так надо уж досидеть до него.

Уже светало, когда Чарли ушел от нее. Она пошла проводить его. Он поцеловал ее и сказал, что даст ей десять долларов, если она выручит шляпу и пиджак, и она сказала, чтобы он зашел к ней вечером часам к шести, но ни в коем случае не показывался в «Триполи», потому что тот черноусый — известный мерзавец и будет подстерегать его.

Улицы, застроенные старыми оштукатуренными домами с кружевными чугунными балконами, были до краев налиты голубоватым туманом. Кое-где во дворах уже копошились мулатки в красных бандана. На рынке старые негры раскладывали полоткам фрукты и ранние овощи. Когда он подошел к дому, на балконе своей комнаты он увидел хозяйку с бананом в руке. Она слабым пискливым голосом кричала: «Ven Polly… Ven Polly…» [42]

Попугай сидел на краю черепичной кровли и, поглядывая на нее блестящим глазом, тихонько клохтал, как курица.

— Моя тут вся ночь, — сказала хозяйка с жалобной улыбкой. — Полли no quiere [43] идти.

Чарли по ставне забрался наверх и попробовал схватить попугая, но тот боком поскакал по краю крыши, а на голову Чарли упал кусок черепицы.

— No quiere идти, — печально сказала хозяйка. Чарли усмехнулся, прошел к себе в комнату, повалился на кровать и уснул.

Когда наступил карнавал, Чарли до изнеможения расхаживал по городу. Всюду были толпы народу, яркие огни, балаганы, шествия, оркестры и бездна девушек в маскарадных костюмах. Он заговаривал со многими, но, узнав, что у него нет денег, они сейчас же бросали его. Свои последние доллары он тратил как можно осмотрительнее. Когда его начинал мучить голод, он шел в бар, выпивал стакан пива и съедал как можно больше даровых закусок.

На другой день после карнавала толпы начали редеть, и у Чарли не оставалось ни гроша на пиво. Он бродил голодный и несчастный; его тошнило от запаха патоки, стоявшего в густом влажном воздухе, и от запаха абсента з баров французского квартала. Он не знал, что с собой делать. Ему вовсе не улыбалось опять бродяжничать пешком или клянчить местечко у шофера. Он пошел на телеграф и попытался в долг телеграфировать Джиму, но телеграфист отказался принять телеграмму, требуя деньги вперед.

Хозяйка выставила его, как только узнала, что он не может заплатить за неделю вперед, и он очутился на Эспланаде с гармоникой в одной руке и маленьким свертком платья в другой. Он прошел вдоль всей набережной, устроился в траве на самом припеке и задумался. Оставалось либо броситься в реку, либо поступить в армию. Потом он вспомнил о гармонике. Она стоит уйму денег. Он спрятал свой сверток под какие-то доски и пошел по всем закладчикам, но никто не давал за нее больше пятнадцати долларов. Пока он обегал всех закладчиков и все музыкальные лавки, уже совсем стемнело, магазины закрылись. Он едва брел по тротуару, и его тошнило, и голова кружилась от голода. На углу Кэнел-стрит и Рампар он остановился. Из какого-то салуна доносилось пение. Ему пришло в голову войти и сыграть им на гармонике Funiculi Funicula. А вдруг его угостят ужином или стаканом пива.

Только что он заиграл, а буфетчик собрался прыгнуть через стойку, чтобы выпроводить из бара бродягу, как какой-то верзила, развалившийся за одним из столиков, кивком подозвал его к себе.

— Иди-ка, брат, сюда и садись. — Это был здоровенный малый с длинным проломленным носом и торчащими скулами. — Садись-ка, брат. — Буфетчик вернулся к себе за стойку. — Ты, брат, играешь на гармонике, как заяц на фортепьяно. Уж на что я деревенщина из Окичоби-Сити, а и то сыграю получше.

Чарли засмеялся:

— Верно, я плохо играю. Ну что же?

Флоридец вытащил большой пук ассигнаций.

— Знаешь, брат, что мы сделаем… Продай-ка ты мне эту штуковину… Пусть я дикарь неотесанный, но, клянусь Богом…

— Полно, Док… на что тебе это барахло? — Друзья пытались убедить его спрятать кредитки в карман.

Док широким жестом смахнул со стола три стакана, и они вдребезги разлетелись об пол.

— Ну, залопотали индюки. Не ваше дело… Так сколько, брат, возьмешь за гармошку? — Буфетчик снова вышел из-за стойки и угрожающе приближался к столу. — Ничего, Бен, — заявил Док. — Запиши там, что следует… и выставь-ка всем еще пшеничной… Ну как, брат, сколько возьмешь?

— Пятьдесят долларов, — не задумываясь, сказал Чарли.

Док протянул ему пять кредиток. Чарли опрокинул рюмку, поставил гармонику на стол и поскорее смылся. Он боялся, что, задержись он в баре, флоридец протрезвится и потребует деньги обратно, и к тому же он был очень голоден.

На другой день он взял билет на пароход «Момус», отходивший в Нью-Йорк. Река за дамбами текла выше улиц. Забавно было с кормы парохода смотреть, как под ногами проплывают крыши и улицы и трамваи Нью-Орлеана. Чарли облегченно вздохнул, когда пароход отвалил от пристани. Он отыскал негра-стюарда, и тот устроил ему койку. Положив под подушку свой сверток, Чарли перегнулся через край посмотреть, кто занимает нижнюю койку. Внизу лежал Док в светло-сером костюме и соломенной шляпе и крепко спал, во рту у него торчал окурок сигары, гармоника лежала рядом.

Они прошли последние дамбы, и морской ветер уже дул им в лицо, и под ногами чувствовалась мертвая зыбь залива, когда Док, пошатываясь, выполз на палубу. Он узнал Чарли и пошел к нему с протянутой огромной рукой:

— А, будь я проклят, да ведь это мой музыкант… Хорошая гармоника, парень. Я думал, что ты меня, деревенщину, надуть хотел, но будь я проклят, если она не стоит своей цены. Пойдем выпьем. Я угощаю.

Они сошли вниз, уселись на койке Дока, и он вытащил бутылку «Бокарди», и они как следует выпили, и Чарли рассказал, как он перебивался без гроша и что, если бы не эти пятьдесят долларов, он и сейчас сидел бы на набережной, а Док сказал, что, если бы не эти пятьдесят долларов, он сидел бы теперь в каюте первого класса.

Док сказал, что едет в Нью-Йорк, чтобы отплыть во Францию добровольцем в санитарном отряде. Не каждый день подвертывается возможность посмотреть на такую войну, и он непременно хочет попасть туда до того, как все полетит вверх тормашками; но только ему не по душе стрелять в белых, с которыми он вовсе не в ссоре, поэтому он и пошел в санитары; вот если бы гунны были неграми, тогда совсем другое дело.

Чарли рассказал, что едет в Нью-Йорк, так как надеется, что в таком большом городе больше возможностей учиться, и о том, как он работал механиком в гараже и хочет стать гражданским инженером или кем-нибудь в этом роде, потому что для рабочего парня без образования нет будущего.

Док сказал, что все это брехня и что такому парню, как он, надо попросту записаться механиком в тот же санитарный отряд, платить ему будут пятьдесят долларов в месяц, а то и больше, за океаном это большие деньги, а главное, он поглядит эту чертову войну прежде, чем все полетит вверх тормашками.

Дока по-настоящему звали Уильям Г. Роджерс, и он был родом из Мичигана, и у отца его были фруктовые сады во Фростпруфе, и сам Док здорово заработал на двух урожаях овощей со своих флоридских топей и теперь стремился за море посмотреть «мадмазелек», пока все не полетело вверх тормашками.

К вечеру они здорово накачались и устроились на кормовой палубе рядом с бедно одетым мужчиной в котелке, который сказал им, что он эстонец. После ужина эстонец, Док и Чарли прошли на маленький мостик над кормовой рубкой; ветер стих, была звездная ночь, почти не качало, и Док сказал:

— Черт возьми, что это делается с этой проклятой посудиной… Когда мы уходили ужинать, Большая Медведица была на севере, а теперь она вдруг очутилась на юго-западе.

— Чего еще ждать от капиталистического общества? — говорил эстонец. Узнав, что у Чарли есть красная карточка уоббли, а Док не склонен стрелять в кого-нибудь, кроме негров, он стал рассказывать, как в России разразилась революция и царя заставили отречься от престола и что это начало освобождения человечества, которое придет с Востока. Он сказал, что эстонцы скоро получат независимость и что вся Европа будет свободным социалистическим Союзом государств под красным флагом, и Док заметил:

— Ну что, не говорил я тебе, Чарли… Вся эта чертова музыка скоро полетит вверх тормашками… Тебе надо скорее ехать с нами, чтобы поглядеть войну, покуда она не кончилась.

Чарли сказал, что Док прав, и Док сказал:

— Я возьму тебя с собой, а тебе надо только показать свое шоферское свидетельство и сказать, что ты студент.

Эстонец разволновался и сказал, что долг каждого сознательного рабочего — отказываться от участия в этой бойне, но Док успокаивал его:

— Да мы и не думаем драться, Эсти, милый ты человек. Наше дело — вытаскивать ребят из пекла, покуда их там не ухлопали. Да будь я проклят, никогда себе не прощу, если вся эта чертова музыка полетит вверх тормашками раньше, чем мы туда доберемся. А ты как, Чарли?

Потом они еще поспорили о том, где же находится Большая Медведица, и Док все настаивал, что она передвинулась к югу, а когда они кончили вторую бутылку, Док говорил, что это просто невероятно, чтобы белые стреляли друг в друга, в нефов — это, конечно, другое дело, и отправился разыскивать по всему пароходу эту проклятую лоснящуюся образину стюарда, чтобы убить его доказательства ради, а эстонец распевал «Марсельезу», а Чарли говорил всем, что хочет непременно попасть на войну, прежде чем все полетит вверх тормашками. Эстонцу и Чарли стоило большого труда удержать Дока на койке после того, как они его уложили. Он все вырывался и орал, что хочет пустить кровь проклятому негру.

В Нью-Йорк они приехали в снежную бурю. Док сказал, что статуя Свободы нарядилась в белую ночную рубашку. Эстонец смотрел по сторонам, напевая «Марсельезу», и сказал, что американские города неживописны потому, что здесь нет островерхих фронтонов, как в Прибалтике.

Сойдя на берег, Чарли и Док вместе отправились в отель на Бродвей. Чарли никогда не бывал в больших отелях и хотел поискать ночлега подешевле, но Док настоял на том, чтобы снять тут комнату для обоих, и заявил, что денег у него хватит и на двоих и что смешно скаредничать, когда скоро все полетит вверх тормашками. Нью-Йорк весь гудел от скрежета тормозов, и звона трамваев, и грохота надземки, и крика газетчиков. Док одолжил Чарли хороший костюм и повел с собой в Бюро записи добровольцев в отряды Красного Креста, которое помещалось в конторе видного адвоката в большом, парадного вида здании делового квартала. Джентльмен, записавший обоих, был нью-йоркский адвокат, и он долго толковал им о том, что они джентльмены добровольцы и должны вести себя по-джентльменски и поддержать честь американского знамени в борьбе за цивилизацию, за которую союзники, и особенно храбрые французские солдаты, уже столько лет борются в окопах. Узнав, что Чарли автомеханик, он сейчас же записал его, даже не посылая запроса директору школы и пастору лютеранской церкви в Фарго, на рекомендации которых сослался Чарли. Он сказал, что нужно сделать противотифозную прививку и пройти медицинский осмотр, и велел приходить на другой день, чтобы узнать срок отправки. Выходя из лифта, они увидели в сияющем мраморном вестибюле группу людей, склонившихся над газетой: Соединенные Штаты объявили войну Германии. Вечером Чарли написал матери, что уходит на войну, и попросил прислать ему пятьдесят долларов. Потом они с Доком пошли осматривать город.

На всех зданиях развевались флаги. Друзья шли по деловым кварталам по направлению к Таймс-сквер. У всех в руках были газеты. Около 14-й стрит они услышали барабанный бой и звуки оркестра и остановились на углу, чтобы посмотреть, какой полк проходит, но это оказалась попросту Армия Спасения. Когда они подошли к Медисон-сквер, было уже обеденное время и улицы опустели. Начинал моросить дождь, и флаги на Бродвее и Пятой авеню вяло свисали с флагштоков.

Они зашли поесть в «Хофбрау». Чарли находил, что это обойдется слишком дорого, но Док сказал, что он угощает.

Какой-то человек, стоя на стремянке, ввинчивал лампочки в электрическую вывеску, изображающую американский флаг. Внутри ресторан был весь разукрашен американскими флагами, и оркестр через номер играл «Звездное знамя», так что им то и дело приходилось вставать.

— Вот еще выдумали, что здесь, урок гимнастики, что ли? — ворчал Док.

Только одна группа, сидевшая за круглым столом в углу зала, не вставала при звуках «Звездного знамени», а продолжала спокойно разговаривать и есть как ни в чем не бывало. На них начали косо поглядывать, раздались замечания: пари держу, что… Гунны… Германские шпионы… Пацифисты… За одним из столиков сидел офицер с дамой, и каждый раз, как он взглядывал на них, лицо у него наливалось кровью. Наконец один из официантов, старик немец, подошел к ним и зашептал что-то на ухо ближайшему.

— Вот еще! И не подумаю, — раздался голос из угла зала.

Тогда офицер подошел к ним и сказал что-то об уважении к национальному гимну. На место он вернулся, побагровев еще пуще. Это был маленький человечек с кривыми ногами в тесных, ярко начищенных крагах.

— Выродки, германофилы проклятые! — так и брызгал он слюной, садясь за столик. Ему тут же пришлось вскочить, потому что оркестр снова заиграл «Звездное знамя».

— Почему вы не позовете полицию, Сирил? — обратилась к нему его дама. Но к круглому столу уже спешили со всех концов ресторана.

Док потащил Чарли туда же.

— Смотри, сейчас будет весело.

Здоровенный детина с протяжным техасским говором стащил одного из пацифистов со стула.

— Или встать, или — вон.

— Вы не имеете права принуждать нас к этому, — начал было один из сидевших за круглым столом. — Пожалуйста, выражайте ваше одобрение войне, вставая, а мы будем выражать наше неодобрение, оставаясь на…

Его соседка, высокая женщина в красной шляпе с пером, останавливала его, повторяя:

— Молчите, не стоит с ними разговаривать.

В этот момент оркестр замолк. Все застучали и захлопали изо всех сил и завопили:

— Еще раз… еще раз!

Официанты встревоженно бегали по залу, и владелец ресторана вышел на середину, вытирая взмокшую лысину.

Офицер подошел к дирижеру и сказал:

— Пожалуйста, сыграйте еще раз наш национальный гимн. — При первых же звуках он встал навытяжку. Остальные ринулись к круглому столу. Док схватился с каким-то человеком, по говору англичанином. Док развернулся, готовясь к удару.

— Если драться — давайте на улице, — сказал человек с английским говором.

— Оставьте их, ребята! — кричал Док. — Сейчас я их разом вышвырну.

Стол опрокинулся, и занимавшие его стали подаваться к дверям. Женщина в красной шляпе схватила блюдо омаров под майонезом и удерживала толпу, швыряя в лицо наступающим целые пригоршни майонеза. Тут подоспели три полисмена и арестовали проклятых пацифистов. Все принялись счищать с платья майонез. Оркестр снова заиграл «Звездное знамя», и все попробовали затянуть его хором, но из этого ничего не получилось, потому что никто не знал слов.

Из ресторана Док и Чарли отправились в бар выпить виски. Док хотел посмотреть варьете и стал расспрашивать бармена. Жирный человечек с американским флагом в петлице вмешался в разговор и сказал, что лучшее варьете в Нью-Йорке — это варьете Минского на Ист-Хоус-тон-стрит. Когда Док рассказал, что они отправляются на войну, он угостил их виски и сказал, что сам проводит их в варьете Минского. Его звали Сегал, и он сказал, что был социалистом до самого потопления «Лузитании», но теперь он считает, что немцам надо задать взбучку и разрушить Берлин. Он торговал готовым платьем и был очень весел, потому что ему удалось получить подряд на поставку обмундирования для армии.

— Война всех нас выведет в люди, — говорил он и бил себя кулаком в грудь. Они взяли такси и поехали в Нижний город, но в варьете не было ни одного свободного места.

— Стоять на галерке? Нет, к черту… Хочу к девочкам, — заявил Док. Мистер Сегал с минуту подумал, склонив голову набок.

— Ну тогда поедем в «Новую Венгрию», — сказал он. Чарли приуныл. Он так много ждал от Нью-Йорка.

Ему хотелось спать. В «Новой Венгрии» было много немок, евреек и русских девушек. Вино в каких-то странной формы бутылках, расширявшихся кверху, стояло в судках на каждом столе. Мистер Сегал заявил, что он угощает. Оркестр играл иностранные мелодии. Док был уже здорово навеселе. Они сидели за столиком, стиснутым со всех сторон другими столиками. Чарли пошел бродить по кабаре, пригласил одну из девиц танцевать, но она почему-то отказалась.

Он разговорился с узколицым юношей, только что пришедшим с антивоенной демонстрации в Медисон-сквер. Чарли стал прислушиваться, когда юноша сказал, что, если объявят мобилизацию, в Нью-Йорке вспыхнет революция. Его звали Бен Комптон, и он изучал 424 право в Нью-Йоркском университете. Чарли присел за его столик, за которым уже сидел молодой человек из Миннесоты, работавший репортером в газете «Эппил ту ризи». Чарли стал расспрашивать о возможностях для него окончить техническую школу. Он уже готов был отказаться от своего намерения поступить в санитарный отряд. Но они считали, что если нет у него денег хоть на первое время, то выбиться будет трудно. Репортер сказал, что Нью-Йорк самое неподходящее место для бедняка.

— Ну черт с ним, пойду на войну, — сказал Чарли.

— Долг каждого революционера — сначала побывать в тюрьме, — сказал Бен Комптон. — Но так или иначе революция будет. Рабочий класс не станет дольше терпеть.

— Если хотите заработать, то отправляйтесь в Байан и поступайте на оружейный завод, — усталым тоном сказал репортер.

— Это значит предавать свой класс, — сказал Бен Комптон.

— Рабочему парню сейчас туго приходится, — сказал Чарли. — Неужели так вот всю жизнь и чинить фордовы жестянки за семьдесят пять в месяц?

— А что говорил Юджин Б. Дебс? «Хочу подниматься в рядах, а не из рядов».

— Скажи по совести, Бенни, — сказал репортер, — ты-то зубришь день и ночь разве не для того, чтобы стать адвокатом и подняться над своим классом?

— Этим я могу быть полезен в борьбе… Я хочу быть остро отточенным инструментом. С капиталистами нужно бороться их же собственным оружием.

— А я вот не знаю, что буду делать, когда прихлопнут «Эппил».

— Они не посмеют закрыть его.

— Да, не посмеют. Мы вступили в эту войну, чтобы защищать займы Моргана… И помяни мое слово, они воспользуются войной, чтобы свести счеты с революционерами внутри страны.

— Да, об этом и я кое-что знаю. Видишь, сестра моя стенографистка… Она служит у Дж. У. Мурхауза, знаете, консультанта по связям с общественностью. Он ведет агитацию в пользу Моргана и Рокфеллеров, Она говорит, что уже год, как он работает по поручению секретной французской миссии. Капиталисты до смерти боятся революции во Франции. Они уже заплатили ему за его услуги десять тысяч долларов. Через синдикат по снабжению печати материалом он всю Америку пичкает своей стряпней и агитирует за войну. И это называется — свободная страна.

— А я ничему не удивлюсь, — сказал репортер, выливая в стакан остатки вина. — Может быть, кто-нибудь из нас троих тоже правительственный агент или шпион.

Все трое замолчали, поглядывая друг на друга. Чарли мороз пробрал по коже. Виолончелист играл какую-то венгерскую мелодию.

— Да о чем же я вам и говорю… Моя сестра в курсе всего этого, работая там, в конторе у этого субъекта. Капиталисты, Морган и прочие, задумали разгромить рабочих, отправив их на войну. Когда на тебя напялят форму, не очень-то покричишь о гражданских свободах и о Декларации независимости… Расстреляют тебя без суда, и все тут.

— Это неслыханно… Северо-Запад никогда этого у себя не потерпит… — сказал репортер из Миннесоты. — Ну вот, скажите, вы недавно оттуда… ведь правда, что Лафоллет выражает тамошние настроения? Как по-вашему?

— Конечно, — сказал Чарли.

— Ну так в чем же дело?

— Не знаю. Все это слишком мудрено для меня, — сказал Чарли и, протискиваясь между тесно стоящими столиками, пошел искать Дока. Док был вдребезги пьян, и, чтобы его совсем не обобрали, Чарли скорее стал прощаться с мистером Сегалом, который попросил их убить специально для него как можно больше немцев, и они вышли и зашагали по Хоустон-стрит. Вдоль улицы стояли тележки лотошников; их смоляные плошки своим красноватым светом выхватывали из моросящей мглы теснившиеся на тротуарах лица.

Они вышли на угол широкой авеню, запруженной народом, выходившим из театра. Перед кафе «Космополитен», стоя на ящике из-под мыла, говорил какой-то оратор. Выходя из театра, народ толпился вокруг него. Док и Чарли стали проталкиваться, чтобы узнать, в чем дело. До них долетали только обрывки фраз, которые оратор выкрикивал хриплым, лающим голосом:

— Несколько дней назад я слушал в Институте Купера Юджина Виктора Дебса, и что же он говорил? Что такое та демократия, та цивилизация, за спасение которой хозяева призывают рабочих отдать свою жизнь, что она такое для вас, как не рабство, как не…

— Эй, заткнись… Не нравится, так проваливай откуда пожаловал, — раздались голоса из толпы.

— Свобода труда на обогащение хозяев… Право подыхать с голоду, когда тебя выставят с работы.

На Дока и Чарли поднажали сзади. Оратор спрыгнул с ящика и скрылся. Во всю ширину авеню водоворотом закружилась толпа. Док сцепился с каким-то мужчиной в комбинезоне. Их разнял полисмен, молотя направо и налево своей дубинкой. Док замахнулся на полисмена, но Чарли схватил его за руку и вытащил из свалки.

— Опомнись, Док, это тебе не война, — сказал Чарли. Док весь побагровел от злости.

— Не нравится мне рожа этого мерзавца, — твердил он. Позади полисменов два полицейских автомобиля с яркими прожекторами напирали на толпу. В ослепительной белизне прожекторов черными силуэтами двигались руки, головы, шляпы, дерущиеся фигуры, взлетающие и падающие дубинки. Чарли прижал Дока к зеркальному окну кафе.

— Слушай, Док, ты попадешь под замок и пропустишь отправку, — прошептал ему на ухо Чарли.

— А не все ли равно… — сказал Док. — Все равно пока доедем, все полетит вверх тормашками.

Рядом с ними оживленно переговаривалась группа молодых людей.

— Сегодня рабочие бегут от полиции, но скоро полиция побежит от рабочих! — прокричал кто-то в толпе. Другой затянул «Марсельезу». Кругом подхватили. Дока и Чарли плотно притиснули к оконному стеклу. Внутри, в кафе, в голубоватых спиралях табачного дыма, словно рыбы в аквариуме, смутно маячили фигуры и лица. Вдруг зеркальное стекло треснуло и разлетелось. Посетители кафе в панике заметались.

— Берегись, затопчут! — завопил кто-то в толпе. Цепь полисменов очищала конец авеню. Пустое пространство за ними все ширилось. С другой стороны, с Хоустон-стрит, напирала конная полиция. На очищенном участке мостовой стоял тюремный автомобиль. Полисмены без разбора запихивали туда мужчин и женщин. Док и Чарли проскользнули мимо конного полисмена, лошадь которого гулко топотала по плитам тротуара, и шмыгнули за угол. На Бауэри было пусто и темно. Они пошли по направлению к отелю.

— Мало тебе скандалов, еще немного — и нас бы засадили… Уж скорее бы во Францию.

Неделю спустя на пароходе французской линии «Чикаго» они проходили пролив Нэрроуз. Их еще мутило от прощальной выпивки, подташнивало от запаха парохода, и в ушах все еще звенело от провожавшего их на пристани джаз-банда. Солнце затянула пелена низких свинцовых облаков, похоже было, что пойдет снег. Команда парохода была французская, и стюарды тоже французы. За завтраком подавали вино. За столом полно было добровольцев, тоже направлявшихся в санитарные отряды.

После обеда Док пошел в каюту спать. Чарли, засунув руки в карманы, отправился бродить по пароходу, не зная, что ему с собой делать. На корме снимали брезентовый чехол с семидесятипятимиллиметрового орудия. Он прошел по нижней палубе, заваленной бочонками и ящиками, и кое-как пробрался на нос через большие круги щетинистого троса. На носу стоял на вахте маленький румяный матрос с красным помпоном на шапке.

Море было стеклянное, с грязными полосами волнующихся водорослей и отбросов. Чайки сидели на воде и на плавающих обломках. Время от времени чайка лениво расправляла крылья и с криком поднималась в воздух.

Крутой нос парохода разрезал на две равные волны густую бутылочно-зеленую воду. Чарли попытался заговорить с вахтенным. Он указал рукой вперед.

— Восток, — сказал он. — Франция. Вахтенный, казалось, не слышал. Чарли указал назад, на дымный запад.

— Запад, — сказал он и хлопнул себя по груди. — Моя родина, Фарго, Северная Дакота.

Но вахтенный только покачал головой и приложил палец к губам.

— Франция очень далеко… Восток… подводные лодки… война… — сказал Чарли. Вахтенный прикрыл рот рукой. И наконец Чарли понял, что разговаривать с ним нельзя.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Общество по разведению домашних животных (нем.).

[2] Англичане (нем.).

[3] Нет (фр.) нет не англичане американцы (нем.) американцы (фр.)… Да здравствует Америка (нем. и фр.).

[4] О, как прекрасно (фр.)… красиво (нем.)… прелестно… (искаж. англ. pretty)

[5] Рефлекторы (фр.).

[6] О, как прекрасна луна (фр.).