Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Мальтийский жезл

ModernLib.Net / Художественная литература / Парнов Еремей Иудович / Мальтийский жезл - Чтение (стр. 21)
Автор: Парнов Еремей Иудович
Жанр: Художественная литература

 

 


      На первом плане маячили две взаимоувязанные цели: упрочение католического влияния вообще и отрыв от англо-австрийской коалиции в частности.
      Совершившаяся в государе перемена, когда он из поборника идей просвещения превратился в их яростного гонителя, облегчала задачу. «Латинская», как ее называли, партия, предствленная при дворе Илинским, Потоцким, Чарторыйским и Радзивиллом , приложила все старания, чтобы изобразить римскую иерархию в качестве наилучшего олицетворения монархического принципа.
      На первых порах эти откровенно иезуитские происки остались без ответа. Воспитанник московского митрополита Платона, Павел стойко придерживался православия. Он исправно говел во все четыре поста, исповедывался и приобщался. Паркет перед иконостасом в спаленке Гатчинского дворца был вдоль и поперек вытерт его коленами.
      Впрочем, прагматично настроенные политики отнюдь не намеревались отвратить всероссийского самодержца от греко-православной схизмы. Хотя Рим и не отказывался от исконных экуменических притязаний, речь могла идти лишь о некоторой перестановке акцентов.
      О том, что такое вполне достижимо, свидетельствовала хотя бы упомянутая встреча в Ватикане. Из доверительной беседы с римским первосвященником Павел вынес самое отрадное впечатление, которое не могло не сказаться на его отношении к католичеству вообще. Не составляло секрета и то, что представитель латинской церкви в России, архиепископ Сестренцевич, пользовался особым расположением наследника. Став императором, Павел недвусмысленно дал понять, что эти его привязанности, не в пример прочим, отличаются завидным постоянством. Осыпанный знаками монаршего благоволения, Сестренцевич был возведен в митрополиты. Наконец можно было сделать определенную ставку и на сочувствие к изгнанной французской династии. Роялистская эмиграция составляла внушительную силу еще при Екатерине, хотя государыня не терпела вмешательства в свои внутренние дела, по крайней мере явного, потому что тайное шло полным ходом. Ставка делалась на грядущие поколения. Нахлынувшие в Россию эмигранты-иезуиты обосновались в домах знати, сделавшись наставниками юношества.
      И все же положение ордена было довольно неопределенным. Император не выказывал по отношению к нему ни расположения, ни неприязни. На бестактный вопрос одного не в меру рьяного защитника, пекущегося о расширении сети колегиумов, Павел дал исчерпывающий и предельно краткий ответ: «Что было, то и сохраню».
      Словно резолюцию наложил…
      Пришлось отступиться.
      Внешне как бы соперничая с иезуитами, а на самом деле дуя в одну дуду, не уставали домогаться монарших милостей и мальтийские рыцари, также осевшие в России при матушке Екатерине. Великая мастерица отыскивать нужных именно в данную минуту союзников, царица вошла в тайные переговоры с тогдашним великим магистром Роганом и заручилась его поддержкой против общего врага — Оттоманской империи. С началом активных военный действий на суше и на морях принц де Роган направил рыцарский флот, предводительствуемый байли Флякслянденом, на соединение с русской эскадрой, которой командовал граф Орлов.
      Лишь под давлением Людовика Пятнадцатого, пригрозившего конфисковать орденское имущество на всех подвластных Франции территориях, великий магистр был вынужден отказаться от активных акций. Зато он передал русскому правительству все ландкарты и планы, которые были заготовлены для восточных походов.
      Питая к ордену политические симпатии, Екатерина передала их сыну, чьей настольной книгой стало сочинение аббата Ферто, повествующее о славной истории первейшего в христианском мире военно-духовного братства. Воспитанный на восторженном поклонении перед рыцарской верностью и честью, Павел, такой непостоянный в своих пристрастиях, до конца жизни остался верен этой романтической страсти.
      Не успел он взойти на престол, как байли Мальтийского ордена граф Литта, брат обосновавшегося в Петербурге папского нунция, поспешил нанести поздравительный визит. В Северной Пальмире граф чувствовал себя как дома, ибо уже состоял ранее на русской службе, удостоившись контр-адмиральского чина. При дворе к нему обращались по-свойски: Юлий Помпеевич. За полную неспособность к морскому делу, а также за незнание русского языка, что, конечно, затрудняло успешное командование галерным флотом, его пришлось уволить.
      Однако то было в прошлое царствование.
      Ныне наступали совсем иные времена.
      Посол Мальтийского ордена Джулио Помпео Литта имел торжественный въезд в Петербург 27 ноября 1797 года от Калинкиных ворот. Кортеж состоял из четырех придворных карет и тридцати шести экипажей прочего сорта, забитых нахлынувшими в Россию мальтийцами. Литта успел уже освоиться с морозами, от которых было отвык, поскольку провел несколько недель в Гатчине, где имел встречи с государем. Обсуждались финансовые дела великого приорства Волынского, учрежденного при Екатерине. В черной мантии с белым восьмиконечным крестом мужественный паладин выглядел необычайно импозантно. Рядом с ним на парчовых подушках сидели первые сановники империи — князь Юсупов, Валуев. Все были преисполнены сознанием исключительной важности переживаемого момента.
      Момент и впрямь был весьма деликатный. Католический орден — весть о том разнеслась повсеместно — искал защиты у православного государя, готовясь вступить чуть ли не в вассальную зависимость. Даже иностранные послы, не говоря уж о русских попах и вельможах старого закала, отказывались верить своим глазам.
      Дребезжащие по гранитным мостовым экипажи везли пращуров мучеников-тамплиеров, которым наследовали волею судеб.
      «Не нам, не нам…» А кому?
      Многое из того, что представляется неожиданным, внезапным и даже таинственным, проистекает из подспудных течений исторического процесса, питаемых сугубо прагматическими ключами.
      Тяготение Павла к мальтийцам, помимо личной склонности государя к готическим ритуалам, тоже во многом было продиктовано политическими причинами. Французская революция, изгнавшая орден из страны, вновь сделала его естественным союзником самодержавия. На сей раз против врагов внутренних. Иерархическая дисциплина феодального братства и его очевидный консерватизм не могли не привлечь монарха, мечтавшего о рыцарской верности подданых.
      Действия Павла теряют мистичность и становятся до предела понятными лишь в общеполитическом контексте.
      Конвент конфискует мальтийские владения во Франции? Царь, защищая возвышенные идеи рыцарства от якобинства, тотчас же подписывает Конвенцию об учреждении в России ордена Иоанна, в которой, в частности, «подтверждает и ратифицирует за себя и преемников своих на вечные времена, во всем пространстве и торжественнейшим образом заведение помянутого ордена в своих владениях».
      Стоит обратить внимание на этот вселенский размах: «во всем пространстве», «на вечные времена»…
      Великому приорству Волынскому государственная казна предоставила годовой доход в размере трехсот тысяч злотых, тоже свободный «навсегда от всяких вычетов». Политический акт обретал черты волшебной мистерии. С чисто иезуитской сметкой мальтийцы поспешили воспользоваться благоприятной конъюнктурой. Павлу был поднесен странноватый для России титул «протектора религии мальтийских рыцарей», и православный государь с готовностью принял его. На состоявшейся в Зимнем дворце церемонии Литта приблизился к подножью трона и поднес дары, хранившиеся доселе в сокровищнице: крест знаменитого гроссмейстера Ла Валета и мощи святого Иоанна. Высших знаков Мальтийского Креста были затем удостоены императрица и все члены высочайшей фамилии.
      После этого Павел, уже в качестве протектора, сам возложил ордена на принца Конде, посвященного в великие приоры, на Куракина с Безбородко, нареченных почетными бальи, и на командоров: Чарторыйского, Радзивилла, Сен-При и прочих — либо роялистских эмигрантов, либо польских магнатов.
      Обойденные придворные завидовали и начинали интриговать. Глухо роптало духовенство.
      Короче говоря, с одними мальтийскими церемониями хлопот у царя было более чем достаточно.
      Ортодоксальные члены «Общества Иисуса» решили немного переждать со своими притязаниями, предоставив действовать собратьям, укрывшимся под восьмиконечным крестом.
      Братья Литта спешили развить успех. По своим каналам, а также через русского посла в Риме Лизакевича им удалось склонить Пия Седьмого к беспрецедентному решению. Под давлением обстоятельств новый папа соглашался передать славнейший из католических орденов гроссмейстеру иного вероисповедания. Право, католик Буонапарте пугал его куда больше, чем Павел Романов.
      Когда все было надлежащим образом согласовано, в гостеприимно распахнутые ворота Гатчинского дворца въехала нарочито запыленная карета с гербом мальтийского приорства. Та же печать дальних странствий лежала на сопровождающих ее экипажах и всадниках. Лошади выглядели измученными. По крайней мере, им надлежало казаться таковыми.
      Преклонив у подъезда колени, печальные кавалеры в черных иоаннитских плащах смиренно обратились к вышедшему навстречу шталмейстеру.
      — Кто живет в этом замке? — спросил Юлий Помпеевич, разыгрывая этакого странствующего рыцаря, увидевшего среди раскаленных песков чью-то зубчатую башню.
      — Его величество Павел, самодержец Всея Руси и защитник религии мальтийских рыцарей, — последовал бесстрастный ответ.
      — Благоволите, мессир, передать, что мы повергаем к стопам его величества нашу смиренную просьбу о приюте.
      — Пустить их! — последовал приказ, когда просьба была передана через флигель-адъютанта.
      «Владелец замка», превосходно осведомленный обо всех тонкостях ритуала, повелел препроводить депутацию в парадные покои и благосклонно выслушал несусветную чушь, которую нес Юлий Помпеевич:
      — Вы видите перед собой скромных рыцарей святого Иоанна Иерусалимского, сир, — томно играя очами, распространялся Литта. — Странствуя по Аравийской пустыне и увидя замок, мы узнали, кто тут живет…
      Эта речь и вся сцена, словно заимствованная из рыцарского романа, закончилась официальным предложением.
      Приятно взволнованный император, всласть поигравший в молодости в эзотерические тайны, растрогался и принял поднесенный ему почти опереточный титул.
      «Русский Дон Кихот!» — воскликнул Наполеон, узнав, кто стал великим магистром.
      Поддержав гонимых, буквально подвешенных в воздухе рыцарей, Павел и вправду продемонстрировал классический донкихотский комплекс. Благородно, трогательно, но ведь и смешно.
      Есть основания полагать, что меткое замечание первого консула явилось реакцией на весть отнюдь не неожиданную, а, напротив, страстно лелеемую. Более того, операция с Мальтой была частью интриги, задуманной Талейраном лишь для того, чтобы поссорить Россию с Англией. Высадившись на острове, Наполеон едва ли надеялся удержать его надолго. Англичане, чей перевес на море был очевиден, вскоре отвоевали Мальту, бросив тем самым вызов новоиспеченному гроссмейстеру. Антифранцузская коалиция в итоге окончательно распалась.
      Непомерная плата за средневековые побрякушки: мальтийскую корону, жезл, орденскую печать и рыцарский меч! Действо коронования тем не менее было совершено с подобающей пышностью в тронной зале Зимнего дворца, где собрались Сенат, Синод и вся придворная камарилья. Мальтийский крест осенил двуглавого имперского орла, а к длинному перечню царских званий, заканчивающемуся словом «и прочая», добавился еще один титул. Сохранился указ, подписанный государем: «Прокламацией, учиненною пред нами ноября в 29-й день, приняв мы на себя титул великого магистра, издревле столь знаменитого и почтения достойного ордена святого Иоанна Иерусалимского, высочайше повелеваем Сенату нашему включить оный в императорский титул нам, предоставляя Синоду поместить оный по его благоусмотрению». Салютовали пушки, маршировали войска, ночные небеса полыхали фейерверком. Число командорств в империи разрослось чуть ли не до сотни, появилось ни с чем несообразное «российскоправославное» приорство, кавалергарды надели малиновые супервесты с восьмиконечным крестом, на дверцы императорского экипажа спешно наляпали тот же роковой знак.
      Бывший дворец графа Воронцова на Садовой, где разместился капитул, переименовали в замок, на Каменном острове построили странноприимный дом с церковью Иоанна Крестителя, где всеми цветами радуги заблистали торжественные одеяния католического духовенства. Не было выше и лестнее знака, чем Мальтийский крестик. Зато лишение звания мальтийского кавалера означало полнейшую опалу. Юлий Помпеевич стал ближайшим советником царя. Он получил чин вице-адмирала, хотя мог похвастаться лишь проигранным сражением на море, и командорство в десять тысяч рублей ежегодного дохода, а главное — стал наместником великого магистра. В таком звании он мог оказывать серьезное влияние на ход государственных дел. Невольно создавалось впечатление, что гигантская держава стала заморской территорией маленького островка, занятого к тому же чужеземным войском, и готовится переменить веру. Злые языки даже уверяли, будто сам Павел нацелился на ватиканский престол и только ждет удобного момента, чтобы сменить Пия.
      В атмосфере недоброго экзальтированного ожидания растворились границы возможного. Разве не сам папа освятил избрание православного государя. А «православное» приорство?
 
Скользим мы бездны на краю,
В которую стремглав свалимся…—
 
      с чуткостью художника отреагировал Державин, уловив дух тревожного ожидания роковой развязки. Он, кстати, присутствовал на «мальтийской» коронации, о коей сложил и поднес к стопам самодержца надлежащую оду.
      Тлетворный воздух занемогшей в гнетущем ожидании столицы дышал истерией. Вместе с торжественной мессой, вместе с одеждами эпохи крестовых походов и паладинами, бодро месящими чухонскую грязь, распространился магический флюид.
      В изысканном Павловске, на туманных полянах бессонного парка, погруженного в белые ночи, взвились вдруг девять «мальтийских костров»! В «свод небес зеленобледных» летели золотые искры. Исконное чародейство Европы вырвалось на просторы колдовской Иоанновой ночи.
      Ах, эти томительные часы летнего солнцестояния, эти огни «великого шабаша», зажженные, однако, не ради ведьм. Павел, которому оставалось менее двух лет жизни, предчувствуя, как сожмется роковое кольцо заговоров, вдруг истово поверил, что ритуальное пламя защитит от измены и злонамеренных умыслов. Он слепо бил наотмашь, сражался с духами, не отличая преданности от измены, и верил, верил в огни, на которых крестоносцы сжигали во дни оны свои окровавленные бинты.
      Нет необходимости вспоминать о последних его годах. После смерти «от апоплексического удара… в висок», как остроумно была препарирована официальная версия, существование ордена в России стало бесперспективным. Александр Первый наотрез отказался от мальтийских регалий, оставив за собой лишь титул протектора, а в 1817 году орден и вовсе объявили несуществующим в пределах Российской империи. Но это случится еще не скоро. Еще плотен нависший над невскими водами мрак.
      Не в пример рыцарям, затеявшим шумный карнавал, иезуиты действовали в глубоком молчании. Руководствуясь девизом «поспешай медленно», неуклонно шли к цели. Конспиративное братство, привыкшее мыслить в масштабах эпох, продолжало терпеливо плести свои безотказные сети. Долгожданный случай приблизиться к престолу вскоре представился.
      Подверженный разносторонним влияниям и легко внушаемый, Павел вдруг обнаружил намерение возвратиться после коронации не прямой дорогой, а через Белоруссию.
      Надо полагать, что на эту мысль навлек его Нелединский, слывший отчаянным мартинистом. Во всяком случае именно он был приглашен занять место в экипаже его величества, когда императорский поезд в сопровождении гвардии выехал из Москвы.
      В Орше, приняв парад семеновцев и преображенцев, Павел — как всегда, неожиданно — решил осмотреть местные достопримечательности. Нелединский тут же подсунул ему иезуитский коллегиум.
      Архиепископ Сестренцевич едва успел выскочить из кареты и, сбросив на руки служки плащ, кинулся вдогонку. Выказав себя отменным бегуном, он удостоился чести первым встретить государя у ворот, осененных лучезарным треугольником небесных властей. Саркастически улыбнувшись, Павел дал знак отметить ревностное усердие служителя церкви в походном журнале.
      Бедный Сестренцевич! Он почитал себя на вершине успеха, не подозревая, что этот день, 8 мая 1797 года, станет началом его падения. Римско-католический прелат решительно не устраивал иезуитскую верхушку, ибо заботился лишь о собственных нуждах, пренебрегая вселенскими. К тому же он всерьез воспринял решение папы о закрытии «Общества Иисуса».
      — Я рад встретить вас здесь, — пробормотал государь, шагнув мимо коленопреклоненного архиепископа.
      — Позвольте представить вашему величеству здешних пастырей. — Сестренцевич поспешно вскочил и вновь забежал вперед. — Генеральный викарий Ленкевич, провинциал и ректор коллегии Вихерт, отец Грубер.
      Иезуитские чины отдали молчаливый поклон.
      Незаинтересованно скользнув взглядом по мощенному гранитом двору и унылым стенам коллегиума, прорезанным реденькими оконцами, Павел направился к церкви. На почтительном отдалении следовали великие князья Александр и Константин.
      — Я вхожу сюда не так, как это было в Брюнне, когда император Иосиф показывал мне тамошние святыни. Первое слово, обращенное им к своим офицерам, было таково. «Это помещение взять для больных, а это для провизии».
      Потом он приказал привести настоятеля и потребовал оставить монастырь. Я хоть, по-вашему, и еретик, но поступаю совершенно иначе, нежели римско-католический кесарь… Кто такие? — неожиданно перескочив мыслью, спросил он, указуя на монахов в отличном от прочих одеянии.
      — Бернардины, ваше величество, — почтительно доложил провинциал Вихерт, обдумывая донесение насчет возможных перемен Павла в отношении Вены.
      — Бернардины? — Русский государь обнаружил неожиданную осведомленность по части католических орденов. — Но у них совсем другие цвета!
      Иезуитские начальники выказали мгновенную растерянность.
      — Совершенно справедливо, ваше величество, — на выручку поспешил Грубер. — Так, причем совершенно неправильно, прозывают францисканцев, потому что первая основанная здесь церковь носила имя святого Бернарда. — Дав исчерпывающее объяснение, он, словно испытывая необоримую робость, спрятался за спинами старших.
      — Кто таков? — обернулся за разъяснением Павел, изучающе оглядев сутулого монаха с грубым лицом.
      — Отец Грубер, государь, — напомнил Сестренцевич, выдвигая тем самым на авансцену своего будущего врага.
      Не прошло и двух лет, как Гавриил Грубер, тайно двигавший всеми пружинами своего ордена, объявился в столице. Уроженец Вены, он вступил в «Общество Иисуса» в 1755 году, пятнадцатилетним отроком, посвятив себя религии, философии и изучению мертвых языков. Затем он успешно штудировал в Лейбахе механику и гидравлику, а также, как некогда Фауст, занимался исправлением русел и осушением болот. Когда в Австрии было обнародовано бреве папы Климента Четырнадцатого о роспуске ордена, Грубер сколько мог сохранял верность обету. Узнав, что русская государыня предоставила приют рассеянным по миру мытарям, разумеется, из сугубо политических соображений, твердый в убеждениях патер переселился в Полоцк. Пустив корни в тамошнем коллегиуме, он вскоре зарекомендовал себя замечательным педагогом. Читая положенные по штату механику и архитектуру, он не пренебрегал и физикой, обогатив тамошний физический кабинет приборами собственного изготовления. Не было, в сущности, такой дисциплины, которой Грубер не отдал щедрую дань. Математика, история, химия… Его эрудиция не знала пределов: обогатив прежний лингвистический багаж, он добавил к французскому и родному немецкому итальянский, польский, а затем легко выучил и русский язык.
      По примеру знаменитых мужей Возрождения, Грубер выказал дарование и в сфере искусств. Церковная музыка, а также перспективная живопись, где его успехи были блистательны, снискали ему благодарных ценителей и учеников. Если добавить сюда незаурядные гастрономические познания, особенно по части приготовления шоколада, всегда составлявшего гордость иезуитских коллегиумов, то в мире не останется области, не охваченной этим достойным наследником Лойолы.
      Невольно вспоминается Сен-Жермен, метеором промчавшийся в грозовом небе предреволюционной Европы. Но все способности и таланты Гавриила Грубера были подчинены единственной цели — возрождению ордена. До мозга костей преданный его основополагающим заветам, он почти буквально следовал лозунгу: «Цель оправдывает средства». Скончавшийся вскоре после высочайшего представления генеральный викарий Ленкевич и заступивший на его место Франциск Каро буквально раболепствовали перед этим гениальным фанатиком, замыслившим перевернуть мир.
      Впрочем, истинных своих целей Грубер, ставший своего рода неофициальным генералом братства, не открывал никому. В Петербурге, где его хорошо знали в ученых кругах, он появился под весьма благовидным предлогом — ознакомить членов императорской академии с успехами их скромных коллег из белорусских губерний. На выставке, которая с большой помпой была развернута в академических залах, были представлены всевозможные насосы, ножницы для стрижки сукна и скульптуры религиозного содержания, изваянные питомцами коллегиумов.
      Но это была лишь ширма. Все свои незаурядные дарования, равно как и поразительное упорство, отец
      Грубер сфокусировал в одну точку. Любой ценой он должен приблизиться к императору, завоевать его доверие и сделаться закулисным руководителем. После свидания в Орше ни о чем ином он просто не мог думать. К его услугам была тайная помощь собратьев и миллионы одного сомнительного негоцианта, завоевавшего доверие царя весьма немудреным манером. Это был некто Мануччи, то ли итальянец, то ли поляк, чей отец сделал себе состояние на службе у Потемкина. Узнав, что Павлу ненавистно все, что хоть как-то связано с именем князя Таврического, Мануччи передал ему секретную переписку своего собственного батюшки, скончавшегося от апоплексического удара. Обнаружив пикантные места, оскорбительные для памяти светлейшего, Павел пришел в восторг.
      Безродный купец продавал отца, самодержец мстил нелюбимой матери — какая, в сущности, разница?
      Во всяком случае, на деньги Мануччи иезуитский агент мог покупать высокопоставленных осведомителей. Его жгуче интересовали любые новости, так или иначе касавшиеся венценосных особ. Понемногу прикапливая сведения, Грубер терпеливо ждал подходящего случая приблизиться к императору. И такой случай не замедлил представиться. Судьба сама поспешает навстречу тому, кто по-настоящему умеет ждать. Грубер умел.
      Когда до него дошла весть о том, что царица страдает неутолимой зубной болью, он решил действовать точно и размеренно, как пружина часового механизма.
      Досконально вызнав подробности — придворные врачи, испробовав все доступные им средства, признали свое бессилие, — Грубер начал исподволь подсылать всяческих кликуш и мошенников. Исстрадавшаяся царица готова была ухватиться за любую соломинку. Она покорно позволила заговаривать себе зубы — и в прямом, и в иносказательном смысле, — лечилась от сглаза. Самое сомнительное лекарство, любой бредовый совет воспринимался с готовностью и надеждой. Вопреки всем правилам дворцового этикета, личность целителя и его происхождение во внимание больше не принимались. Павлу было не до того.
      Издерганный стонами и жалобами, государь, обычно подозрительный и строптивый, смирился с постоянными нарушениями регламента. Возвышенные фантазии увлекали его к сияющим вершинам, а жалкая жизненная проза приковывала к земле. В пропахший настойками будуар Марий" Федоровны не хотелось даже входить. Сразу портилось настроение. Как не ко времени были эти свалившиеся на голову хлопоты! Государь переживал период необычайной активности и подъема. Это отражалось на всех сторонах замкнутого дворцового мирка, заставлявшего глухо откликаться бескрайние пространства великой империи. Количество дел, обращающихся в тот год в тайной канцелярии, раз в десять превзошло высший екатерининский показатель. Указов издавалось до двадцати пяти в месяц. И ведь за каждой бумагой стояли люди, иногда сотни людей; постоянно происходила перетасовка истрепанной дворцовой колоды, когда одни фигуры падают на пол рубашкой вверх, а другие возносятся на ключевые места пасьянса.
      Закатилась звезда канцлера Безбородко, зато в большую силу вошел Ростопчин . Опале подвергся целый конногвардейский полк. Командир и шесть старших офицеров за «безрассудные их поступки во время маневров» были посажены под арест, а сам полк отправлен в Царское Село. Поскольку, перемежая команды ругательствами, царь несколько раз выкрикнул любимое слово «Сибирь», случилось досадное недоразумение. Приготовившиеся к дальней дороге конногвардейцы только на месте узнали, где им назначено отбывать ссылку. Есть все же разница между царскосельскими казармами и сибирским острогом. Недаром недремлющие острословы-крамольники тут же сочинили злой анекдотик: «Полк, в Сибирь шагом марш!»
      Могло ведь быть и такое. Пределов своей неограниченной власти император не понимал.
      — Не забывайте, граф, что вы всего лишь инструмент, — напомнил он Панину с недвусмысленной угрозой.
      Так и воспринимались окружающие, как взаимозаменяемые механизмы.
      — Если эти господа надеются водить меня за нос, то они опасно заблуждаются. У меня его нет, — бросил походя император, недовольный всеми своими министрами.
      Перестановка отдельных карт внушала обманчивую иллюзию отрадных спасительных перемен, ничего в сущности не меняя.
      В конце концов, расставшись не без боли и слез с Катей Нелидовой, многолетней пассией, Павел избрал другую даму сердца , окружив ее рыцарским почитанием. Ни в чем не зная меры, он был поистине трогателен в восторженном преклонении перед новой владычицей своих грез. К тому же все происходило на фоне мальтийских приключений, в наэлектризованной атмосфере оживших легенд, когда невозможное представляется достижимым, и захватывает дух от сладкой мечты, и вдохновенно кружится голова.
      Почти каждый день двор выезжал на строительную площадку, где на месте снесенного Летнего дворца вырастали могучие стены Михайловского замка. Он был спланирован по образцу средневекового в соответствии с собственноручными набросками Павла. Строительство протекало с соблюдением древних рыцарских церемоний. Во внимание принималось решительно все: состав связующего, фазы Луны и, конечно, цвет. Поцеловав перчатку Анны Лопухиной-Гагариной, Павел продемонстрировал свой фетиш художнику. Задание дано. Дело остается за малым. Смешав в бочонках нужные краски, маляры в точности воспроизвели малейшие капризы оттенка. И как нарочно, в разгар всех этих увлечений — досадная зубная канитель!
      Прошение Грубера, адресованное на имя царицы и переданное через посредство цесаревича Николай, исполнявшему должность секретаря личной ее величества канцелярии, пришлось как нельзя более кстати. Предлагая себя в качестве дантиста, ученый иезуит действовал наверняка. Дуры-ворожеи умастили ему дорогу.
      Мария Федоровна незамедлительно показала каллиграфически написанное письмо Павлу.
      — Это какой же Грубер? — призадумался император, которому пришелся по вкусу столь неожиданный и смелый маневр. — Надо на него посмотреть. Знакомая фамилия.
      На следующей неделе иезуит получил предписание явиться в Зимний дворец.
      — Вы действительно беретесь излечить заболевание? — строго спросил Павел, разочарованный неудачами прежних целителей. — Разве когда-нибудь прежде вы занимались медициной?
      — Наш древний орден владеет множеством старинных рецептов, — бестрепетно ответил патер. — С божьей помощью я надеюсь прекратить течение болезни. Для этого мне придется некоторое время пробыть во дворце, чтобы иметь возможность своевременно оказать необходимую помощь. Поэтому покорнейше осмелюсь просить ваше величество позволить мне поместиться где-нибудь поблизости от кабинета государыни.
      — Быть посему, — согласился Павел. — Но имейте в виду, что я лично буду наблюдать за ходом лечения!.. Пусть в кабинете поставят для меня канапе и ширмы, — отдал он распоряжение присутствовавшему при разговоре Кутайсову.
      Эликсиры, срочно затребованные Грубером из монастырских аптек, вскоре привели к желаемым результатам. Царица перестала стонать по ночам, а первоначальная настороженность Павла сменилась полнейшим доверием. Он готов был осыпать самозваного лекаря всяческими милостями и уже собрался возложить на него орден Андрея Первозванного, но проницательный иезуит с горделивым смирением уклонился.
      — Устав нашего общества не позволяет нам носить какие-либо знаки светских отличий. Если мы и служим монархам, а также подданным их, то единственно ad majorem gloriam Dei .
      Павел пришел в восторг. Подобное бескорыстие не часто встречается при дворе, где погоне за богатством и почестями подчинены все думы и помыслы. С той минуты двери царского кабинета были открыты для Грубера. Ему разрешено было входить без доклада. Привилегия почти немыслимая!
      — К вящей славе господней, — шутливо приветствовал иезуитским девизом нового лейб-медика царь.
      Их встречи становились все более частыми, беседы — продолжительными и откровенными. Выходя за рамки медицины и как-то привязанных к ней восточных таинств, Грубер осторожно касался вопросов политики. С помощью нунция Литты он вовлек императора в ватиканские интриги и даже заручился обещанием содействовать формальному возобновлению ордена.
      Явившись однажды к утреннему приему, Грубер застал государя за чашкой шоколада.
      — А я только что вспоминал вас! — посетовал Павел. — Мой кондитер совершенно не умеет варить шоколад. Сколько я ни требую, никак не могу добиться, чтобы сделали как следует. Самый вкусный напиток мне довелось отведать в одном из ваших монастырей, где мы случайно остановились, путешествуя по Италии.
      — Это действительно наша тайна, государь, вроде ликера братьев бенедиктинцев. Мне известен самый лучший испанский рецепт. Если вашему величеству будет угодно, я берусь приготовить.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25