Следователь В.К.Люсин (№1) - Ларец Марии Медичи

Наш человек передает из английской столицы, что графиня не сомневается по поводу того, кому обязана своим бегством. Но это отнюдь не заглушило в ней жажды мести. Об этом свидетельствует заметка, напечатанная в английских газетах: “В лондонских салонах только и разговора, что о скором появлении интересной брошюры, которая прольет новый свет на дело об ожерелье”.

Королева была неосторожна, позволив Бретейлю арестовать ла Мотт. Но, освободив оскорбленную графиню, она поступила просто-напросто глупо.

Это лишний раз доказывает, что королевская власть во Франции слаба и беспомощна. Трон, на котором восседает слабый, скомпрометированный собственной супругой монарх, не может быть прочным. Власть может позволить себе преступный обман, но не жалкую интригу, достойную комедии или же балагана.

В заключение, монсеньор, позволю сделать себе несколько замечаний об этом Homo novus[23] Джузеппе Бальзамо.

Как стало известно, король утешил своего любимца за проведенные в Бастилии дни щедрым подарком. Граф Калиостро получил тот самый ларец, который привезла во Францию Мария Медичи. Монсеньор, как я полагаю, располагает обширной перепиской по поводу этого предмета. Позволю, в частности, сослаться и на свои донесения, посланные в разное время из Митавы и Парижа. Кроме того, Калиостро получил и четки, принадлежавшие некогда Анне Австрийской. Как следует из упомянутых мною документов, четки эти, очевидно, находятся в прямой связи с указанным ларцом.

Проведенное в Англии по моей просьбе расследование показало, что известный монсеньору красный алмаз из знаменитого ожерелья был приобретен у ювелира Гарвея одним фламандским дворянином, насчет которого орден уже давно питает подозрения. Оный дворянин, приехавший в Лондон под именем Ван дер Брога, является одним из активнейших масонских миссионеров розенкрейцерского толка. Это позволяет высказать предположение, что покупка алмаза была произведена не без ведома Калиостро. Таким образом, заговорщики против церкви и государства располагают ныне самим ларцом и по меньшей мере двумя предметами, к нему относящимися. Как известно монсеньору, гроссмейстер родосского братства на Мальте тоже владеет одним либо даже двумя предметами. Отсюда нетрудно заключить, что Калиостро, направившийся из Парижа в Марсель, посетит Мальту, где у него давно уже установлены крепкие связи, и сильно продвинется в раскрытии известного дела.

Это представляется особенно опасным, если учесть, как сильно разрослись в последнее время тайные общества. Нам удалось заслать своих людей в некоторые из лож, где агенты ордена “удостоились” посвящения в ученики и даже подмастерья. Все они единодушно сообщают, что привычный ритуал масонства претерпел сильные изменения. В ряде лож он является только прикрытием заговорщической деятельности. Позволю в этой связи обратить высокое внимание монсеньора на новый вариант масонской легенды о строительстве храма:

“Когда великий царь, которому повиновался мир видимый и мир невидимый, поручил Адонираму (так они называют теперь зодчего Хирама) управлять всеми работами, число рабочих достигло уже трех тысяч. Чтобы избежать путаницы при раздаче денег, Адонирам разделил своих людей на три разряда: учеников, подмастерьев и мастеров. Разряды эти можно было узнавать только при помощи знаков, слов и прикосновений, которые держались в строгом секрете. Однажды трое подмастерьев, решив поскорее стать мастерами, устроили в храме засаду. Они хотели подстеречь Адонирама и любой ценой выпытать у него высший мастерский пароль. Каждый из подмастерьев затаился у одной из дверей. Когда Адонирам появился наконец у южного входа, один из них вышел из-за укрытия и потребовал секретный пароль. Адонирам отказался сообщить подмастерью высокие тайные знаки, и тут же на его голову обрушился сильный удар. Это подмастерье ударил строителя линейкой. Адонирам бросился к западной двери, но и там его ждал заговорщик, который нанес ему удар в сердце остроконечным наугольником. Собрав последние силы, Адонирам хочет спастись через последнюю, восточную дверь, но третий убийца, не добившись желаемого пароля, добивает строителя мастерком.

Когда на город опустилась душная мгла, подмастерья вынесли тело Адонирама на Ливанскую гору и закопали его под акацией. Но посланные царем девять мастеров обнаружили могилу по свежей земле, которая не успела высохнуть за ночь. Когда землю разрыли и увидели обезображенное тело, один из мастеров коснулся мертвого Адонирама ладонью и сказал: “Макбенак! Плоть покидает кости!” И тогда было условлено, что слово это останется впредь между мастерами вместо утерянного со смертью Адонирама пароля”.

Такова, монсеньор, обновленная их легенда. Она напоминает церемонные посвящения в степень мастера, которые совершаются вокруг гроба при свете потайного фонаря, сделанного в виде Адамовой головы.

Позволительно спросить: кем же является на самом деле тот мученик, убийство которого требует от мастеров отмщения? И какое это утерянное слово нужно воскресить или даже завоевать?

Символические вещи поддаются, конечно, самым разнообразным толкованиям. Но мы не можем не прислушаться к тем, которые со всей серьезностью заявляют, что нынешние иллюминаты, розенкрейцеры и мартинисты продолжают мерзкое дело тамплиеров. В этой системе Адонирам — это последний гроссмейстер Яков Молэ, убийцы которого — король Франции Филипп Красивый и папа Климент V — олицетворяют ныне политическую и духовную тиранию. Это призыв к восстанию против папы и королей. Потерянное же слово означает “свобода”. Если немедленно же не положить заговорщической деятельности предел, то вскоре Европа запылает в пламени бунта. Опасны не масоны своей игрой в таинственное. Опасны заговорщики, прячущие под темным ритуалом свои истинные цели.

В бытность мою провинциалом ордена в российских землях я имел уже случай убедиться, что масонские ложи скрывают опасных революционеров. Боюсь, что государыня-императрица Екатерина II увидит нечто более страшное, чем крестьянское восстание. Что может быть опаснее для монарха, чем бунт всех сословий, к которому примкнет и молодое дворянство? Возможно, это случится в России в одно из последующих царствований. Парижская же чернь готова восстать уже завтра.

Bis dat qui cito dat[24], чем скорее будут приняты меры, тем больше шансов сохранить хоть какие-то устои государства и спасти дело веры от окончательного осмеяния. Удар следует нанести ex abrupto[25] и повсеместно. Там, где орден сохранил еще влияние на власти, следует действовать implicite[26]. Смиренно прошу монсеньора простить мне неподобающие по сану обобщения. Не выходя из рамок дозволенного, смею лишь уповать на то, что орден обратит внимание на указанных (список прилагается) лиц и не оставит их своим покровительством. Касательно же Джузеппе Бальзамо — графа Калиостро — могу только вновь молить Бога, чтобы он не дал этому человеку обратить свой талант во вред церкви.

Оный Калиостро, очевидно, недолго задержится на Мальте, где родосское братство давно уже втайне исповедует розенкрейцерскую ересь, и возвратится в Европу или же в Россию. В случае, если он воспользуется для этого италийскими портами, было бы желательно попытаться обратить этого человека на путь истины. В противном случае связанная с ларцом тайна окажется потерянной для ордена навсегда. Verba volant, scripta manent[27]. Деятельности подобных людей пора положить конец. И это особенно уместно в отношении Калиостро, который, не являясь последовательным заговорщиком, а скорее шарлатаном, может, при известном убеждении, многое рассказать о планах и деяниях тайных обществ. Est modus in rebus[28].

К вящей славе Господней отец Казимир, провинциал общества Иисуса в г. Париже».

Примечание автора

Глава 27

Питонье счастье

Гена Бурмин вышел из метро «Комсомольская» и направился к пригородным кассам Ленинградского вокзала. Он все же решил поехать в Малино.

В привокзальной сутолоке и толчее еще острее ощущал он свое одиночество. Вернее, не одиночество, а утрату. Нет, даже не утрату — тяжелую пустоту…

Он уже начинал жалеть, что позвонил сегодня Марии. По собственному опыту он знал, что никогда не надо бросаться навстречу событиям, исход которых сомнителен. Как правило, попытка ускорить развязку лишь ухудшала положение, принося запоздалые сожаления и эту тошнотворную пустоту.

Конечно, ему не следовало торопиться ни там, у костра, ни сегодня в разговоре по телефону. Тем более — эта мысль пришла к нему только сейчас — Мария совсем недавно перенесла душевную травму! По крайней мере, случилось событие, которое наверняка вывело ее из состояния равновесия… Так, может, в этом вся причина?

Гена даже остановился, обдумывая эту совершенно новую ситуацию. Поймав робкий отблеск надежды, сердце заколотилось, лихорадочно подгоняя запутавшийся в сложных комбинациях мозг. Он, конечно, знал, что Мария раньше была замужем. Она не любила говорить об этом, и он мог лишь смутно догадываться, почему она ушла от мужа. Но зато он понимал и еще острее чувствовал, что лично у него с ней ничего не слаживается. Почему? Он находил разные ответы и в зависимости от них резко менял свое поведение. Но все шло по-прежнему, и только благодаря ее удивительной сдержанности и такту их отношения протекали более или менее ровно. Но в последние дни что-то переменилось. Еще в тот вечер, на квартире у Березовского, его удивила неожиданная, лихорадочная какая-то веселость, которая вдруг проявилась в Марии. Она слишком бурно воспринимала довольно плоские шутки этого следователя, хорошего, впрочем, открытого парня, и беспричинно едко высмеивала рыбацкие байки, которые он рассказывал. Когда же Гена попытался защитить Люсина, она вдруг надулась и замолчала, будто ее обидели, но через минуту столь же неожиданно обрушилась на него, обвинив чуть ли не в хамстве. А что он сделал? В сущности, ничего! Просто прервал люсинскую травлю невинным замечанием: «Дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие». Все рассмеялись тогда, но Мария, казалось, готова была разреветься. Почему? Бог ее знает…

Может, шампанское так на нее подействовало? Вряд ли… Он даже ощутил тогда что-то вроде ревности. Да, пожалуй, именно с того дня в их отношениях и возникла та напряженность, которая и привела теперь к концу. Но там, на опушке леса, у раздуваемого ветром костра, она была удивительно нежна к нему. Это-то, собственно, и придало ему бодрости, и он решился… Но как она на это ответила? Нет, он ни в чем перед ней не виноват. Он добивался ее открыто и честно, а все его хитрости и уловки были дозволенными в извечной любовной игре. В сущности, и хитростей-то особых не было, так просто — наивные попытки, святая интуитивная ложь. Просто она не полюбила его, вот и все. Почему? Может быть, продолжала любить прежнего мужа? Гене это объяснение показалось тогда заманчивым. О, как возненавидел он вдруг этого человека, которого никогда не видел и ничего о котором не знал! Но вдруг — они договорились в тот день вместе поехать покататься на водных лыжах — она не пришла. Он прождал ее в Химках два часа и, недоумевая, вернулся в город. Вечером же она позвонила и, извинившись, словно между прочим, сказала, что убит ее бывший муж. Она явно была огорчена, но не то что отчаяния, а даже особого волнения он в ее голосе не уловил. На другой день они встретились как ни в чем не бывало. Она коротко рассказала обо всем, что ей сообщили в милиции. Потом произнесла вдруг те самые, поразившие его слова: «Жаль, конечно… Всегда жаль человека, кто бы он ни был». Как это следовало понимать? В чем же тогда заключается его ошибка? Если, конечно, он ее в самом деле совершил?

Верно, он, будто позабыв о недавнем резком отпоре, усилил тогда свой натиск. Словно бес какой в него вселился, словно почувствовал он, что она одинока и беззащитна и готова пасть в те руки, которые крепче за нее ухватятся. Вот-вот, он именно ухватился за нее! А может, не следовало? Не лучше ли было тактично выждать, мягко и заботливо лишь намекнуть ей, что на него она всегда сможет положиться? А он что сделал? Как волчицу какую, обложил ее флажками дурацких своих альтернатив? Господи, какое мальчишество! Недаром она только что назвала его максималистом. Она же человек тонкой души, капризных, неуловимых настроений, ей просто претит максимализм с его резкими черно-белыми тенями.

Конечно, смерть, трагическая, надо добавить, смерть пусть бывшего, но все-таки мужа не могла не вывести ее из равновесия. Он же, вместо того чтобы поддержать ее, стал грубо настырничать. Наверное, тот тоже был таким, как он. А она по горло сыта этим максимализмом. А что предложил ей, немало, наверное, настрадавшейся в прошлом, он сам?

Гена остановился, захваченный врасплох сожалениями о прошлом и неясными надеждами на будущее, в самом неподходящем месте. Прямо перед ним были ступеньки, ведущие в темное, сыроватое подземелье камеры хранения; слева продавали пирожки с мясом, справа — газированную воду. Его толкали локтями, царапали сумками и кошелками, на него огрызались, но, как некий утес, он молча противостоял всем превратностям судьбы, и людской нервозный поток вынужден был обтекать его.

Что надлежало ему предпринять в данную минуту? Опять позвонить Марии? Нет, об этом нечего было и думать. Что же тогда? Ведь он сам — о, идиот! — двадцать минут назад сказал ей, что это навсегда. Всего двадцать минут, но их уже никогда и ни за что не возвратишь назад. Правда, она, как всегда, не стала ловить его на слове. Она просто согласилась с ним — а что ей оставалось делать, если он такой дурак? — и, надо признать, согласилась не очень охотно. Значит, еще не все потеряно? Так как же дать понять ей, что и он тоже не воспринимает всерьез сказанных им слов? Что, несмотря ни на что, он будет благоговейно и совсем ненавязчиво ждать ее? Она же говорила ему, кретину, что не может поручиться за будущее и не знает, как сложатся их отношения потом. Нужно же было понять и оценить эти великодушные слова, а он… Э, да что там говорить… Решительно надо было что-то немедленно, не сходя с места, придумать.

С места он действительно не сошел, но и придумать ничего не мог. Банальная пословица: «Слово — не воробей…» так и прыгала в мозгу. Он даже уловил в этом дурацком мельканий известный ритм, сложившийся вдруг в какой-то залихватский мотивчик.

«Так и рехнуться недолго. А что, если я напишу ей письмо?» С этой успокоительной мыслью он и двинулся было к билетным кассам, но тут же вновь замер в совершеннейшем изумлении. Мимо него прошел небритый, прихрамывающий гражданин, таща за собой тот самый альбигойский ларец с грифонами, который был запечатлен в незабвенном журнале красивой жизни «Столица и усадьба». Только был он теперь, как ящик вокзального мороженщика, поставлен на, подшипники и вид имел потрепанный и жалкий. Боковые ребра были не то оббиты, не то обгрызены и расщепились местами, как засохшие малярные кисти.

Это было настолько неожиданно, что Гена в первый момент подумал, что и впрямь душевные переживания уже заставили его галлюцинировать. Но настолько реален был небритый, в изжеванном парусиновом костюмчике владелец сказочного сундука, что мысль о галлюцинациях следовало немедленно отбросить. Тем более что прихрамывающий гражданин остановился и купил два мясных пирожка, а привидения, как известно, не едят, по крайней мере на людях. Гражданин же, нисколько не стесняясь, бросил под ноги кусок промасленной чековой ленты, в которой продавщица вручила ему истекающий жиром харч, и в три приема, кусая оба сразу, покончил с пирожками.

После этого он остановился у автоматов попить, загородив сундуком проход к пригородным поездам. На недовольство спешащих он, как, впрочем, и Гена, никакого внимания не обращал. Выпив два стаканчика чистой, он, толкнув обремененную детской коляской женщину, занял очередь за билетами. Все это было в порядке вещей: и гражданин, и пирожки, и вокзальная толчея. Но совершеннейшим абсурдом выглядели на этом фоне священные орнаменты катаров, которые Гена только что видел в старом журнале: цветущая лоза, пчела, символизирующая безгрешность растительного оплодотворения, и пятиугольник, говорящий, по манихейским верованиям, об извечной распыленности материи. Только истерзанный вид сундука и четыре подшипника, на которых он стоял, еще как-то дозволяли ему находиться в нашем мире. Иначе бы это было фантасмагорией, сном наяву.

Очнувшись от столбняка, Гена тут же заволновался и стал подумывать о том, как задержать небритого гражданина. Не будучи осведомленным обо всех перипетиях, он, естественно, не подумал о самой простой возможности: схватить этого голубчика за шиворот и доставить в милицию. Понятно, что столь нелепая в данных обстоятельствах мысль даже не пришла ему в голову. Но очередь двигалась быстро, и Гена, между прочим, заочный аспирант кафедры этнографии, не мог позволить какому-то угрюмому субъекту, к тому же алкоголику по виду, увезти куда-то в далекий пригород бесценное сокровище катаров. Пепел сожженных альбигойцев стучал в ту минуту в его сердце.

Но что он мог сделать? И пока его душу раздирали благородные, хотя и незримые для мира страсти, ситуация резко переменилась. Очевидно, гражданин в затрапезной парусине заинтересовал не только Гену. Вид его, а может быть, и вид сундука пробудили тягостное чувство сомнения и в сердце маленького старшего сержанта дорожной милиции Я.М. Болдырева. Болдырев зашел сначала с одной стороны, потом, протолкавшись сквозь очередь, с другой, но заинтересовавший его субъект уже склонился к окошечку. Зато когда он, получив билет, повернулся, они, что называется, столкнулись носом к носу.

— Билетик, извиняюсь, до Московского моря брали? — дружелюбно осведомился маленький милиционер.

— Да… А что? — настороженно спросил тот.

— А вот что! — Болдырев разглядел все, что было надо, в том числе и бельмо в левом глазу. — Предъявите документы!

— Что? Документы? — ощерился вдруг желтыми, прокуренными зубами Стапчук (конечно, это был именно он, и попытки скрыть сие далее не могут надеяться, как писали в старых романах, на успех). — Сейчас я дам тебе документы! — Он отпрыгнул в сторону, растолкал локтями людей и рванул веревку сундука.

Но то ли подшипник застрял в какой-то трещине на асфальте, то ли рывок оказался слишком стремительным только сундук накренился и, как ведомая гонщиком-эквилибристом машина, встал на два колеса. Стапчук дернул сильнее, глаза его забегали, а из глотки вырвался надсадный хрип, но сундук еще более накренился и, описал дугу, перевернулся. Крышка с треском отскочила, и на асфальт вывалился живой, шевелящийся мешок.

— А-а! Та-ак! — завыл Стапчук и, бросив веревку, кинулся к мешку.

Милиционер и люди кругом словно оцепенели. Все свершилось столь быстро и неожиданно, что никто не успел отреагировать. Очередной гражданин, повернув голову назад, застыл у кассы с трешкой в руке, а кассирша — так та даже рот открыла от удивления. Остальные же, подавшись в сторону, образовали круг, в центре которого оказались похожий на затравленного кабана Стапчук и изумленный старший сержант.

Гена, который тоже обратился от удивления в соляной столб, рассказывал потом, что все было как у Герберта Уэллса в «Новейшем ускорителе». Мир продолжал жить в прежнем времени, и только заросший, оскаленный мужчина в центре онемевшего круга словно наглотался этого самого уэллсовского эликсира. В ускоренном темпе он подхватил мешок и, сгибаясь под его тяжестью, подался в сторону. Людская стена перед ним поспешно отступила, а милиционер сделал плавное, как в замедленной съемке, движение, словно собирался кинуться в погоню. Но Стапчук, видимо, и не думал пока убегать. Он зубами сорвал бечевку с мешка и пронзительно, тоненько-тоненько, на самых высоких частотах, засвистел. Шевеление в мешке замерло, и вдруг оттуда, как стальное полотно рулетки, вылетела громаднейшая змея. Она тут же могучими кольцами оплела милиционера и стала его душить. Лицо его сделалось малиновым, а на лбу обозначилась напряженная жила. Только тут люди пробудились и с криками стали разбегаться. Но им навстречу уже бежали все те, кто находился в этот совершенно жуткий момент далеко, — у самого метро или на выходе с платформ. Паника и неразбериха на привокзальной площади, в самом центре которой маленький милиционер отчаянно боролся с удавом, напоминала одну из моделей нашей Вселенной, которая взорвалась и разлетается в разные стороны, но где-то далеко, на самой периферии, уже начинает подумывать: не пора ли ей возвращаться?

И вот сквозь эту мятущуюся Вселенную, как вестник беды, неслась зловещая комета, опрокидывая на своем разрушительном пути всех и вся: это убегал к платформам Стапчук. На что он надеялся? Вскочить в первый попавшийся поезд? Перебежать на Ярославский вокзал? Трудно сказать… Скорее всего, он просто бежал, вылупив налитые кровью глаза, подгоняемый страхом, удесятерившим и без того недюжинную его силу. Казалось, не было никакой человеческой возможности сдержать этот сумасшедший бег.

Первым опомнился в этой немыслимой кутерьме Гена. Вначале он заметался, не зная, куда кинуться: то ли милиционера спасать, то ли догонять бандита. Совершенно безотчетно он выбрал второе и бросился за Стапчуком. На ступеньках, которые подымались к перрону, возник затор. Это дало Гене возможность настичь молотящего во все стороны кулачищами Стапчука и прыгнуть к нему на спину. Но Стапчук, как медведь собаку, сбросил его с себя. Повернувшись всем телом, он ногой ударил Гену в лицо. Тот закрылся руками и, закусив разбитую губу, скатился со ступенек, но сразу вскочил на ноги, и только он сделал рывок вперед, Стапчук нанес ему сокрушительный удар в живот. От нестерпимой, как молния, пронзившей все его существо боли Гена согнулся в дугу. Сопя и озираясь, Стапчук задержался на лестнице. Затор в проходе еще увеличился, и путь на перрон был затруднен. Свободной оставалась только дорога к правому проходу, но она пролегала мимо еще не добитого окончательно Гены. Стапчук занес руку назад для нового, последнего, может быть, удара, но уже пробуждающийся от шокового ослепления Гена, непревзойденный мастер карате и спортсмен, ловко увернулся и ребром ладони рубанул врага прямо по волосатому и потному адамову яблоку. Стапчук схватился за горло, захрипел и медленно сполз на землю. Только тем обстоятельством, что Гена еще не очнулся от парализовавшей его боли, можно объяснить сравнительно умеренную силу его удара. Обычно он легко перерубал кирпич и, конечно, мог бы убить Стапчука. Итак, Стапчук был повержен!

На другом участке фронта силы добра тоже, кажется, одерживали верх. То ли маленький милиционер выдюжил и разжал наконец смертельные кольца, то ли Володька (кем еще мог быть этот удав?) вспомнил всю доброту воспитавших его людей и, внезапно перестав душить свою жертву, кинулся наутек. Любопытных как ветром сдуло. Перед Володькой образовалась самая настоящая улица, и он с удивительной, конечно, только для тех, кто не видел змей на воле, скоростью шмыгнул мимо метро прямо к остановке такси.

Очередь пропала в мгновение ока, будто стая воробьев, и Володька оказался первым, кто бросился навстречу долгожданному зеленому глазку. Но это был последний бросок в его жизни, последняя гримаса его невезучей судьбы, ибо он попал прямо под колеса.

Когда таксист затормозил и, распахнув дверцу, выскочил из машины, то увидел огромную, вытянувшуюся в линейку змею. Небольшая треугольная голова ее была чуть вмята в пластичный асфальт, по белому брюху перебегали конвульсивные спазмы, а туповатый хвост еще колотился по земле, вздымая облака пыли и расшвыривая вокруг плоские сухие окурки и горелые спички.

Таков был глупый, совершенно неестественный для удава, но тем не менее трагический конец Володьки. Вокруг него уже робко собиралась осмелевшая толпа. Пронзительно свиристели, перекрывая движение, милицейские свистки.

Главные герои драмы остались почти в одиночестве, как освистанные неблагодарной публикой театральные герои.

Болдырев, все еще малиновый, с усилием и недоверием пытался ворочать головой. Фуражка с него давно свалилась, жиденький чубчик прилип ко лбу. Он тяжело дышал, видимо, все еще не понимая до конца случившегося, но силясь что-то припомнить и наконец осознать.

Стапчук лежал замертво, и вздутый кадык его, принявший на себя всю сокрушительную тяжесть японского приема, не шевелился. Зато Гена полностью пришел в себя. И хотя руки его еще слегка дрожали, он пытался одновременно и вытереть кровь с лица, и стряхнуть пыль с брюк. Только это ему плохо удавалось. Кровь размазывалась рыжими полосами и, продолжая капать, темными звездочками прожигала пыль. Гена быстро понял всю тщету своих усилий и, решив, что без воды не обойтись, собрался было пройти в туалет. В тот момент он еще не вспомнил ни об альбигойском ларце, ни о той причине, которая, собственно, заставила его принять бой.

Но со всех сторон к нему уже спешили милиционеры разных рангов. Он мужественно и скромно, как и положено герою, приготовился к встрече с ними. Как-никак, а без него этого бандита вряд ли бы так скоро словили.

Это факт. Жаль только, что Мария не присутствовала при этой столь драматической сцене… Очень жаль!

Один из милиционеров поднял фуражку Болдырева, отряхнул и протянул владельцу. Тот ошалело глянул на нее, потом все же взял и надел, но криво. Коллега тут же поправил и, похлопав маленького сержанта по плечу, обнял его и повел к Гене, успевшему принять непринужденную, чуть небрежную позу.

Но тут Гена нащупал языком скользкую соленую ямку от выбитого зуба, и все его приподнятое настроение мигом улетучилось. «Хорошо еще, если вместе с корешком, — затосковал он. — Ничего себе счастливый денек! Ох, и накостыляю я Юрке шею за такое счастье…»

В Малино он так в этот гороскопный день и не попал.

Глава 28

Содержимое пакета

Грамота была отпечатана типографским способом на бристольском картоне с золотым обрезом и снабжена всеми необходимыми подписями и печатями. На самом верху ее находился герб: увенчанный трофеем и графской короной: серебряный щит с зубчатой башней и тремя пчелками вдоль трехцветной ленты.

К грамоте прилагались: шелковая подвязка, пакет с документами, завещание и личное письмо.

Дарственная грамота

«Я, Мадлена-Дениза графиня де Ту видамесса де Монсегюр, вдова последнего наследственного видама Монсегюра Филиппа-Ангеррана-Августа графа де Ту и единственная наследница титула и состояния, передаю во владение господина Владимира Константиновича Люсина хранящуюся в нашей семье подвязку Генриха Четвертого, короля Франции и Наварры. Подлинность драгоценной реликвии, в день злодейского убийства обагренной кровью великого короля, удостоверяется историческими документами, а также семейными архивами домов Роган, Фуа и Ту. Указанные документы передаются господину Люсину вместе с реликвией в полное и неограниченное владение без каких бы то ни было условий. Он волен поступить с ними по своему усмотрению, а также передать их лично или по завещанию любому лицу.

Мадлена-Дениза графиня де Ту видамесса де Монсегюр. Удостоверено нотариальной конторой Клодель и Кин».

Завещание

«Находясь в здравом уме и твердой памяти, в предвидении неизбежной смерти, я, Эркюль де Роган герцог де Монбазон, дополняю сим ранее составленное мною завещание. Воля моя в отношении движимого и недвижимого имущества остается неизменной. Единственным и законным наследником всего состояния является мой сын Генрих Ганнибал де Роган граф де Шарки. Однако обстоятельства вынуждают меня дать специальное распоряжение касательно некоторых документов семейного архива и доверенной мне на сохранение подвязки короля Франции и Наварры, забрызганной августейшей кровью в черный для Франции день.

Сию печальную драгоценность вместе с приложенными бумагами завещаю отдать в вечное владение Бертраму Оливье графу де Ту, моему крестнику, сыну моего друга и родственника маршала Франсуа де Ту, оказавшего последнюю услугу несчастному королю. В день, когда молодой граф станет посвященным, дано ему будет узнать, что сия подвязка — служанка.

Эркюль де Роган герцог де Монбазон».

Письмо маршала де Ту своему сыну Бертрану Оливье

«Вы получите это последнее мое письмо, граф, когда ни меня, ни вашего крестного отца и опекуна герцога де Монбазона, уже не будет в живых. Молю Бога, чтобы последнее случилось как можно позднее и застало Вас в возрасте достаточно зрелом, чтобы взвалить на свои плечи тяжкое бремя ответственности.

Никогда не забывайте, граф, что имя свое Вы получили в память о святом епископе истинной веры наших предков господине Бертране д’Ан Марти, который взошел на костер в Поле сожженных марта 16 дня 1244 года.

Помните, сын мой, что на подвязке, которая в настоящую минуту лежит перед Вашими глазами, кровь величайшего из королей. В ночь накануне святого Варфоломея он купил себе жизнь ценой отречения от веры отцов, но не предал великого принципа: “клянись и лжесвидетельствуй, но не раскрывай тайны”. Пусть это послужит Вам уроком, ибо жизнь беспощадна. Она всегда требует от нас предательства и компромиссов. Слова редко стоят головы, граф. Не придавайте особого значения словам и уж во всяком случае не спешите взойти на эшафот ради слов. Но знайте также, что и для отступничества есть пределы, преступив которые мы навеки теряем уважение к собственной личности, без которого, в сущности, незачем и жить. Верю, что Бог и собственная ваша совесть, а равно и разум укажут Вам роковые границы эти, а также способы сохранить и жизнь, и честь в годину испытаний. Чужой опыт здесь едва ли полезен. Каждому дано в жизни измерить только собственную душу. Одни люди — таким был епископ Бертран — не знают сомнений и не способны ни к каким компромиссам, другие — я имею в виду короля Генриха, — напротив, оставаясь верными себе, проявляют широкую терпимость и большую свободу в принципах.