Следователь В.К.Люсин (№1) - Ларец Марии Медичи

По совету верного Флотта, Филипп смирил и гордость и ненависть. Он даже выразил свое формальное согласие на то, что наследником рыцарей Храма будет орден иоаннитов. Но пока выполнялись необходимые формальности, Флотт опутал имения ордена такими долгами, что иоанниты обеднели от неожиданного наследства. Все золото, все лены и майораты достались королю. Исчезли только тайные святыни тамплиерские — кинжал справедливости и красный алмаз.

В розыске пропавших сокровищ не помогли ни пытки, ни костры, ни дьявольское искусство мессира Ногарэ…

Последний же гроссмейстер ордена Яков де Молэ, вызванный перед началом следствия с Кипра во Францию, все еще сидел в башне. Чтобы не возбуждать страсти, Филипп удовольствовался тем, что приговорил гроссмейстера к пожизненному заключению. Но на публичном чтении приговора упрямый храмовник отрекся от всех данных под пыткой показаний и заявил протест против незаконного ведения процесса. Это окончательно взбесило и без того огорченного короля, который незамедлительно отдал гроссмейстера палачу. На другой день — марта 18-го дня 1314 года, Якова де Молэ сожгли на медленном огне. Он геройски вынес мучительную смерть и, перед тем как предстать пред очами Высшего Судьи, громко призвал на суд Божий короля — чудовище и отступника — папу…

С той поры минуло больше четырех с половиной столетий, но орден Храма не умер. Антуан ле Kappe знал это лучше, чем кто бы то ни было другой. Это днем он был лейтенантом серых мушкетеров, преданным королю, его величеству Людовику XV. По ночам же, каждую субботу, отправлялся он тайной дорогой к Тамплю, сохранившему остатки былых привилегий и вольностей… Он, потомок Феба ле Kappe, не забудет, как его с черной повязкой на глазах провели и подземелье, как три острые шпаги уперлись в его обнаженную грудь и пламя свечи опалило лицо. И клятву свою он никогда не забудет, ибо она ввела его во внутренний круг тайного ордена тамплиеров…

— Готов ли ты? — услышал он голос из подземелья.

— Готов, — прошептал тогда ле Kappe.

— Во имя Молоха, Асторота, Баал-Зебуба и Люцифера! — колоколом гудела тьма.

— Во имя вечного обновления природы, — смиренно ответил он.

— Откуда пришел ты? — спросили его.

— Из вечного пламени!

— Куда идешь?

— В вечное пламя!

— Тогда войди, брат.

И руки, державшие его, разжались, и он покатился по мокрым гранитным ступеням в огонь.

Но в последний момент чьи-то крепкие руки вновь подхватили и понесли его куда-то, в сырую затхлость каменных коридоров. И хотя кругом обступала его все та же кромешная тьма, повязка была снята с глаз.

Далеко впереди засинел рассеянный свет, и стало легче дышать. Тут невидимые спутники покинули его, и он продолжал путь в одиночестве.

Каждый шаг отдавался протяжным вздохом, нехотя замиравшим в каменных сводах. Размытые тени бросались под ноги и уплывали во тьму. Но все светлело и светлело впереди. И тогда увидел ле Kappe крылатого козла со страшной мордой и бычьими, гневно раздутыми ноздрями. Между крутыми, могучими рогами горел факел, и свет его собирался в серебряной пятилучевой звезде на лбу. Грудь козла была человечья, женская, а живот, как у гада — чешуйчатый и зеленый. Правой рукой указывал он на висевший меж колонн белый рог месяца, левая, опущенная, уткнулась когтистым перстом в черный рог. Чресла чудовища были задрапированы огненной юбкой, спускавшейся до вывороченных колен. Твердо, уверенно стояли на земле козлиные ноги, попирали ее раздвоенными копытами. Черно-белые крылья почти целиком закрывали неф. Лишь между распущенных перьев проблескивали письмена какие-то, молнии и стрелы всевозможные, Нептунов трезубец и символы темного могущества.

Справа от козла стоял обвитый пифоном столб с золотым треугольником на вершине. От треугольника исходили колючие лучи, а внутри него словно застыло в вечном удивлении широкое, раскрытое, чернью по металлу изображение — око с зеленым зрачком. Слева же подымался на хвосте ушастый бронзовый змей. Как зачарованный, глядел он на удивительного козла, и злой огонь переливался в его рубиновых глазах. А имя было его Баффомет…

— Озирис? — услышал ле Kappe тихий вопрос и так же тихо дал условный ответ:

— Темный бог.

Послышалось печальное пение. И чей-то хриплый, надтреснутый голос провозгласил:

— Баал-Зебуб! Баал-Зебуб! Баал-Зебуб! — И то, что этот Баал-Зебуб не забытый демон халдейский, а попросту Вельзевул, означало, что тайные тамплиеры стали исповедовать ту самую веру, которую безуспешно пытались навязать их предкам палачи Филиппа Красивого…

— Ормузд? — услышал у себя за спиной ле Kappe.

— Ариман, — не оборачиваясь, отозвался он.

— Тогда пойдемте со мной, сударь.

Ле Kappe помедлил, убрал локти с парапета и, повернув голову, увидел незнакомого дворянина в черном камзоле и лиловых чулках.

— Прошу вас, — учтиво поклонился дворянин и жестом предложил проследовать за ним на другой конец моста, где виднелся дом под темной остроконечной крышей. — В трактире «Под старой шпорой» нашей беседе никто не помешает. Там в этот час мало посетителей.

Они прошли через мост и, нырнув под низкую притолоку, с которой свешивался заменявший вывеску драный ботфорт с ржавой шпорой, оказались в полутемной комнате.

— Добро пожаловать, сиятельные господа. — Неведомо откуда вынырнула бойкая служанка в чепце и переднике и принялась вытирать стол из струганых досок.

— Где хозяин, красотка? — осведомился дворянин, поправляя напудренный парик.

— Уехал в Отейль, сударь, за каплунами. Что угодно господам?

— Комнату, свечу и бутылку анжуйского. Живо! — Дворянин, поклонившись ле Kappe, указал на винтовую лестницу в углу. — Проследуем наверх.

Служанка бросила тряпку и метнулась в кладовую:

— Сейчас, благородные господа, сейчас будет вам вино и свеча.

Она провела гостей в мансарду, окно которой было закрыто ставнями, зажгла свечу на колченогом столе и побежала в погреб за вином.

Дворянин в черном предложил ле Kappe занять единственный стул, а сам без особых церемоний уселся на узкую кровать, под которой поблескивали таз и ночная ваза. Других предметов в комнате не было, если не считать, конечно, кипарисового крестика на грубо побеленной стене.

— Шевалье ле Kappe? — осведомился дворянин. — Я не ошибся?

— Да, сударь, — с достоинством наклонил голову лейтенант. — С кем имею честь?..

— Вы пришли вовремя, — словно не расслышав вопроса, выразил свое удовлетворение дворянин. — Признаться, мы ждали вас с нетерпением.

— Я жду, сударь, — напомнил ле Kappe.

Но вместо ответа дворянин вскочил с кровати, которая скрипнула всеми своими рассохшимися досками, и, подскочив к стене, сорвал с нее распятие.

— Проклятие Адонаи! — воскликнул он и совершенно спокойно возвратился на место.

— Здравствуй, брат. — Ле Kappe встал и поднял вверх левую руку, образовав указательным и большим пальцами кольцо.

— Здравствуй, брат во Люцифере, — торжественно ответствовал дворянин, повторяя тайное приветствие. — А теперь рассказывайте, ле Kappe, время не терпит. Вы и так отсутствовали слишком долго.

— Задача была не из легких, сударь… Кстати, я до сих пор не знаю, как мне именовать вас.

— Меня зовут ла Моль, шевалье.

— Рад познакомиться с вами, граф! — привстал в полупоклоне ле Kappe. — Много о вас наслышан!

— И я, шевалье, и я… Но не будем терять времени на пустые любезности! Что вам удалось узнать об этом авантюристе? Орден очень интересуется им. Вы это знаете, ле Kappe.

— Да, граф. Знаю. Тем более что вот уже скоро год, как я только этим и занимаюсь. Вчера я имел честь доложить командору…

— Забудем это, ле Kappe, забудем, — с живостью перебил его ла Моль. — Было ли у меня время расспрашивать про ваш доклад в Тампле? Не лучше ли вам будет просто ответить на мои вопросы касательно самозванного графа? Если только вы ничего не имеете против?

— Спрашивайте, господин ла Моль, я весь к вашим услугам… Только Сен-Жермен вряд ли самозванец.

— Но помилуйте, сударь! — Ла Моль развел руками и засмеялся. — Я никогда не слышал о таком графстве!

— Это верно, — согласился ле Kappe. — Такого графства нет. Но это не значит, что тот, кто носит это имя, не является человеком благородной крови. Напротив, граф, уверяю вас: это человек очень высокого происхождения.

— Вам удалось раскрыть его инкогнито?! — удивленно воскликнул ла Моль. — Это же великолепно!

— Не совсем так, граф, — несколько охладил его порыв ле Kappe.

— Но, по крайней мере, национальность?

— Одно тесно связано с другим.

— Тогда рассказывайте как знаете! Я постараюсь не мешать вам своими вопросами. Но учтите, шевалье, я умираю от любопытства.

Граф совершенно отбросил ритуальную условность и говорил с ле Kappe как светский человек со светским человеком. Лейтенант воспринял это как должное.

Служанка принесла вино в пыльной бутылке.

— Что ж, дорогой граф… — Ле Kappe наполнил бокалы анжуйским и встал, приглашая ла Моля присоединиться. — Я менее всех расположен мучить вас… Не угодно ли?

Они стоя чокнулись и, пригубив вино, возвратились на свои места.

— Он действительно сказочно богат? — не выдержал ла Моль.

— Во всяком случае, он не знает нужды в деньгах. — Ле Kappe допил свой бокал и потянулся за бутылкой. — Поэтому не выгоды ищет он, когда прибегает ко всякого рода мистификациям. Да, дорогой ла Моль, дело обстоит именно так, чтобы ни болтали в свете его завистники. И он, повторяю, не самозванец, а действительно принадлежит к знатному роду.

— Весь вопрос: к какому?!

— Да, — согласился ле Kappe. — Это серьезный вопрос. Но, уверяю вас, у него есть веские причины скрывать свое происхождение.

— И национальность, шевалье?

— Я же сказал, что одно связано с другим. Впрочем, последнюю ему вовсе не надобно скрывать. Достаточно одного умолчания. Ведь он без всякого акцента говорит на многих языках. Он всюду выставляет себя как иностранец, хотя в Париже его без труда можно принять за француза, во Флоренции или Риме — за итальянца, в Петербурге — за русского. Но он обожает, разъезжая по свету, менять имена. Чуть ли не на каждой почтовой станции… В Генуе и Ливорно он назвался русским графом Салтыковым, в Голштинии и Гессене выдал себя за испанского гранда.

— Вы настаиваете на этом слове — «выдал»? — подчеркнуто акцентировал ла Моль.

— Простите, граф? — не понял ле Kappe.

— Суть в том, что многие полагали, будто бы он в действительности испанец: незаконный сын испанской королевы Марии и неведомого красавца простолюдина.

— Очередная легенда о Сен-Жермене! — отмахнулся ле Kappe. — И менее всего претендующая на то, чтобы оказаться правдой.

— Вы полагаете, шевалье?

— Уверяю вас, граф.

— Где же тогда истина?

— В поисках ее я и убил столько времени и сил.

— Я весь внимание, шевалье!

— Мне удалось установить, милый ла Моль… — Лейтенант медленно выцедил вино. — Да, мне удалось установить, что он сын венгерского князя Ференца Ракоци, поднявшего народное восстание против австрийской ветви Габсбургов!.. Как вам это понравится, граф?

— Невероятно! — прошептал пораженный ла Моль. — Этого я меньше всего мог ожидать.

— И тем не менее именно это и есть истина. Если, конечно, она вообще возможна там, где прошел Сен-Жермен.

— Расскажите подробнее!

— Родился он 28 мая 1696 года и был наречен Леопольдом-Георгом, по-венгерски Липот-Дердь. Но через четыре года вдруг было объявлено о кончине малолетнего сына князя Ференца…

— И что?

— Это было ложное известие, сударь. Наследник Ракоци был жив и здоров. Его укрыли в надежном месте, отдали под надзор верных, испытанных друзей. Ференц Ракоци, которого самого чуть не отправили в детстве на тот свет, сделал все, чтобы обезопасить сына, оградить его от наемных убийц.

— Да, на это у него были основания, — прошептал ла Моль.

— Еще бы! Особенно если учесть, что год спустя после мнимой кончины сына князь и княгиня были арестованы.

— Все это выглядит достаточно убедительно. — Ла Моль потянулся к столу поставить бокал. — Вы, конечно, располагаете доказательствами?

— Несомненно. Если вы знаете, у Ракоци после Леопольда-Георга было еще трое детей — два сына и дочь.

Граф молча кивнул.

— Так вот, в его завещании были упомянуты четверо! Черным по белому князь Ференц написал, что поручил старшего сына заботам друзей.

— И сказано, каких именно?

— Герцога Бурбонского, герцога де Мейна, графа Шарлеруа и… — ле Kappe сделал небольшую паузу: — И… графа Тулузского.

— Что? Графа Тулузского? Чародея и ясновидца, который исчез при загадочных обстоятельствах?

— Именно так, милый ла Моль! Чародея и ясновидца… Добавьте к этому еще и наследника тулузских графов Раймундов…

— Замечательно, ле Kappe! Это заставляет нас на многое взглянуть иными глазами… Недаром же сей загадочный Сен-Жермен особенно выделял из своих знакомых именно этих четырех!

— Обратите также внимание, ла Моль, что в числе многочисленных псевдонимов Сен-Жермена есть и такой… — Ле Kappe вновь на мгновение замолк, как бы подчеркивая этим всю значимость своих дальнейших слов: — Граф Цароки!

— Граф Цароки? — нахмурился, словно что-то припоминая, ла Моль. — Это мне ничего не говорит.

— Анаграмма фамилии Ракоци, — подсказал ле Kappe.

— Ах да! Действительно… Вы просто великолепны, ле Kappe!

— Благодарю, граф.

— Кто еще, кроме вас, посвящен в тайну?

— Четверо наших аристократов, которых я имел честь вам назвать, если, конечно, граф Тулузский жив…

— И больше никто?

— Затрудняюсь вам сказать со всей определенностью.

— Ах, дорогой ле Kappe, это же очень и очень важно для меня! Разве командор не сказал вам, что орден поручил именно мне вступить в контакт с этим загадочным СенЖерменом?

— Сказал, что такое поручение уже дано. Но имени не назвал.

— Так вот, это я, дорогой лейтенант.

— Сочувствую, граф. Не в обиду будет сказано, но вам предстоит неравное партнерство.

— Я знаю, — сокрушенно поник ла Моль. — А что делать?

— Делать нечего, — согласился ле Kappe. — Но вернемся к тайне. Если вас интересует мое мнение, то в нее, по-моему, посвящен еще и сам король!

— Возможно… — задумчиво кивнул ла Моль. — Людовик действительно слишком благоволит ему…

— Более того. Он распорядился воздавать Сен-Жермену почести как принцу крови.

— Да-да. Это очень странно.

— Вам все еще странно, ла Моль?

— Нет, дорогой ле Kappe, теперь уже нет… После вашего рассказа я все вижу в ином совершенно свете. Раньше я полагал, что король выделяет Сен-Жермена в благодарность за услугу.

— Вы имеете в виду трещину в бриллианте?

— Да, ле Kappe, король очень дорожил этим камнем и, когда Сен-Жермен уничтожил трещину, был совершенно счастлив. Кстати, как это возможно — устранить трещину?

— Есть много путей, — усмехнулся ле Kappe. — Во-первых, просто подменить королевский камень, подсунуть вместо него очень похожий, только целый.

— А во-вторых?

— Во-вторых, можно так же хорошо изучить науки, как граф Сен-Жермен.

— Вполне, граф… Но это не исключает, конечно, более простой версии с подменой. Сен-Жермен сказочно богат и располагает, конечно, обширным собранием бриллиантов. На балу в Версальском дворце его видели с такими бриллиантовыми пряжками на туфлях, что двор был потрясен… Говорят, что маркиза де Помпадур не сводила с них глаз.

— Но он-то сам уверяет, что действительно умеет лечить камни и научился этому в Индии.

— Он многое говорит… — протянул ле Kappe. — Больше всего он любит, как бы случайно проговорившись, упомянуть о давно прошедших событиях, в которых якобы принимал участие.

— Да. Знаю, — согласился ла Моль. — Недавно в свете зашла речь о Франциске Первом, и Сен-Жермен привел всех в великое смущение, обмолвившись, что часто беседовал с покойным Франсуа.

— Ну это что! Франциск умер всего лишь двести лет назад. А что вы скажете про воспоминания Сен-Жермена о Христе?

— Он и на это решается?

— «Решается?!» Слишком слабо сказано, граф! Слишком слабо... «Мы были друзьями, — сказал он о Христе. — Это был лучший человек, какого я знал на земле, но большой романтик и идеалист. Я всегда предсказывал ему, что он плохо кончит». Как вам понравится такое?

— Неслыханно!

— Отчего же? — усмехнулся ле Kappe.

— Как свет терпит столь очевидную ложь?

— А разве Сен-Жермен хоть кому-нибудь пытался ее навязать? Такие вещи он роняет на ходу, с рассеянным видом, словно по забывчивости. Одни считают это чудачеством, другие относятся серьезнее. Тем более что загадочный граф действительно умеет творить чудеса. Он прославился как живописец, создавший светящиеся в темноте картины; его великолепные стихи полны недосказанностей и тревожат потаенным каким-то смыслом; сочиненные им сонаты и арии вызывают зависть профессиональных музыкантов. Разве вы не знаете, что очаровавший наше общество скрипач-виртуоз Джованнини был не кто иной, как наш проказник граф?

— Я уже устал удивляться, ле Kappe, — покачал головой бедный ла Моль. — Вы уничтожили меня. Теперь мне понятно, почему Джованнини выступал в маске.

— Это понять не трудно, ла Моль. Труднее объяснить те чудеса, которые показывал Сен-Жермен королю в своей алхимической лаборатории в замке Шато де Шамбор.

— Я вижу, дорогой лейтенант, что вы всерьез прониклись верой в его сверхъестественные способности. Быть может, вы поверили и в его бессмертие? Простите меня, это несерьезно. Одно дело наши таинственные игры в подземельях Тампля. Это занимает ум, щекочет нервы. Но относиться ко всему этому всерьез? Нет уж, увольте.

— А легендарный красный алмаз, граф?

— Кто его видел, ле Kappe?

— Мой пращур, который сгорел на костре, но так и не выдал тайны.

— Мой пращур тоже сгорел.

— Я знаю, что вы потомок гроссмейстера, — кивнул ле Kappe.

— Дело не в том, — отмахнулся ла Моль. — Знаете, в чем главная беда наших предков? В том, что им нечего было выдавать. Иначе они спасли бы себя и от пытки, и от костра. Я не верю в красный алмаз.

— Признаться, я тоже, но, мой милый граф, Сен-Жермен заставил меня многое пересмотреть. Нет, я, конечно, не считаю его бессмертным. Хотя бы по той причине, что он сам не считает себя таковым…

— Парадокс?

— Отнюдь. Я слышал, как он сказал одному знакомому: «Эти глупые парижане воображают, что мне пятьсот лет. И я даже укреплял их в этой мысли, так как вижу, что им это безумно нравится. Но если говорить серьезно, то я на самом деле намного старше, чем выгляжу». Так-то, ла Моль… Сен-Жермен и вправду многому научился на Востоке. У него нет эликсира бессмертия, но он знает тайну целебных трав. «Чай Сен-Жермена», которым он пользует короля, действительно оказывает животворное действие.

Это необыкновенный человек, граф, говорю вам открыто и честно. Не обижайтесь, но не вам тягаться с ним… И не мне.

— Вы бы лучше высказали все это командору!

— Я и высказал. Но он одержимый!

— Хорошо, ле Kappe, вы все знаете лучше меня, скажите же: что вы думаете о Сен-Жермене? Кто он?

— Я все сказал, граф. Он сын Ференца Ракоци и великий человек. Всесторонне одаренный от природы и широко образованный!

— Откуда тогда у него деньги? Только не уверяйте меня, что он их делает из свинца.

— Ничуть не бывало. К его услугам все золото масонских лож. Он достиг высших степеней посвящения… Быть может, даже самой высшей, единственной.

— Вы полагаете, он руководит всеми ложами?

— Да, граф, полагаю. Его приезд в Санкт-Петербург летом 1762 года, несомненно, был продиктован далеко идущими целями масонов. Мне достоверно известно, что фаворит императрицы Екатерины — Григорий Орлов — вручил ему очень крупную сумму.

— За какие заслуги?

— Не знаю. Возможно, наш подопечный содействовал воцарению императрицы. Это тайна, покрытая мраком. Известно только, что Орлов, обращаясь к Сен-Жермену, называл его саrо padre — дорогой отец.

— Да, все это возможно, — задумчиво произнес ла Моль. — В конце концов мы, тамплиеры восемнадцатого века, тоже своего рода тайное общество.

— Именно поэтому командор и стремится привлечь к нам такого блестящего человека, как Сен-Жермен.

— Уж лучше нам сразу идти под его начало, — усмехнулся ла Моль. — Так было бы правильнее…

Ле Kappe сделал вид, что пропустил откровенное высказывание графа мимо ушей.

— Командор убежден, что Сен-Жермен располагает красным алмазом, — заявил он.

— С каких пор, хотелось бы знать? — скептически улыбнулся ла Моль.

— С тех самых, как он объявился внезапно в Париже под именем графа Сен-Жермен, — ответил ле Kappe, и ни одна жилка не дрогнула на его лице.

Глава 14

Священное животное

Когда Люсин следом за Львом Минеевичем раздвинул гремящую бамбуковую занавеску и вошел в комнату, им навстречу поднялась разгневанная сиделка:

— Что же это такое получается? А?

— Разве я опоздал? — забеспокоился Лев Минеевич. — Сейчас, по-моему, и шести еще нет. — Он вынул из кармана старый брегет и щелкнул крышкой. — Так и есть! Двадцать минут пятого.

— Да не про то я! — досадливо отмахнулась сиделка. — Тут же полно кошек! — Она похлопала себя по солидной груди. — Я их и так терпеть не могу, а тут полюбуйтесь!.. — Она указала куда-то в противоположный угол. — Полюбуйтесь!

Лев Минеевич и Люсин последовали настоящему приглашению и увидели на полу белую тощую кошку. Она лежала на боку, вытянув лапы, и, судя по откинутой голове, была мертва.

— Это же Саския! — всплеснул руками Лев Минеевич. — Что же с ним? Бедное животное! Бедная, бедная, Верочка…

— Не знаю, кто здесь бедный… — Сиделка энергично замахала рукой, будто ковер выбивала. — Только я здесь не останусь ни на минуту. Мало того что делаешь людям одолжение, с работы ради них срываешься, так тут еще дохлые кошки! Как вам это понравится?! То-то, чую, запах какой-то вонючий. «Не может быть, думаю, чтоб это от кошек. Кошки так не пахнут, хотя и противные». Принюхалась, принюхалась и — нате вам! — нашла в углу: лежит себе, околела! Чтобы я после этого кого послушалась? Да ни в жисть! Сейчас же ухожу…

— Никуда вы не пойдете! — с неожиданной твердостью остановил ее Лев Минеевич. — Оставайтесь на своем посту! Этот товарищ, — он небрежно кивнул на Люсина, — из милиции.

— А мне плевать! — Она глубоко вдохнула воздух, словно и впрямь собиралась плюнуть как можно дальше. — Мне за это зарплату не прибавят, — добавила она, печально выдохнув. — У меня у самой, может, мальчик больной… — Она вдруг зашмыгала носом. — Ножки у него не ходят, так и то посидеть с ним некогда… Работаю, как медведь.

Лев Минеевич беспомощно развел руками и умоляюще посмотрел на Люсина.

— Не расстраивайтесь, мамаша. — Следователь осторожно погладил ее по спине. — Надо ведь подежурить, раз такой критический случай. А насчет денег не беспокойтесь — это мы сделаем!

— Так я их терпеть не могу, кошек этих! — повторила она, усаживаясь.

— Я тоже, — сказал Люсин, наклоняясь над Саскией. Бедняга скончался, видимо, под утро, а может, и ночью.

Глаза его помутнели, и внутренний свет их погас. Они казались огромными, эти расширенные внезапной смертью глаза.

Люсин уже знал от врача все подробности утреннего переполоха. Но сейчас, рассматривая Саскию, он усомнился в правильности диагноза.

«Старуха могла, в конце концов, отравиться и колбасой. Кошка доела остатки и околела. Так хоть концы с концами сходятся… А то чего вдруг, спрашивается, она подохла? Не от испуга же…»

— Где у нее холодильник? — спросил он.

— Вы хотите положить его в холодильник? — ужаснулся Лев Минеевич.

— Нет, — поморщился Люсин. — Я хочу узнать, нет ли в холодильнике остатков колбасы.

— У нее нет холодильника. — Он указал глазами на софу, где лежала неподвижная и безмолвная Вера Фабиановна. — Все остатки — на столе. Я знал, что они вам понадобятся… — Он гордо взглянул на сиделку. — И велел все сберечь, как есть.

— Боюсь, что эта колбаса слишком долго пролежала в тепле, — вздохнул Люсин. — Но анализ мы на всякий случай все же сделаем… А где остальные кошки? — Благодаря Льву Минеевичу он был уже прекрасно осведомлен о комнате и ее обитателях.

— Шляются туда-сюда! — встряла в разговор сиделка.

— Кис-кис-кис! — позвал Лев Минеевич, приманивая кого-то невидимого согнутым указательным пальцем.

На зов явилась только шелковистая черная кошка с янтарно-зелеными глазами. Она бесшумно спрыгнула откуда-то сверху и прогнулась вся, вытянув вперед лапы. Царапнула пол и, спрятав когти, потерлась вдруг мордой о ногу Люсина. Но тут же отпрыгнула в сторону, зашипела на мертвого Саскию и полезла под софу.

— Похоже на то, что разбежались кошечки, — заметил Люсин.

— Да, — согласился Лев Минеевич. — Я лично только Леонида сегодня видел.

— А вы, случайно, не знаете, как реагируют кошки на смерть своих товарищей?

«Фу ты, как глупо сказано! И все ведь знать надо, черт его дери!»

— Не знаю, — вздохнул Лев Минеевич. — Наверное, они печалятся.

«Держите меня, ребята, или я сейчас что-то над собой сделаю, как говорил мой кореш Жора Васильков… Что-то неладно с этой кошкой. Тут, пожалуй, не в колбасе дело. Вроде ее удушили. Жаль, неизвестно, кого принимала вчера старуха. Он и ее мог удушить. По пьянке… — Люсин покосился на бутылку. — Нет, мало слишком, капля одна… Хоть и есть такие, что кошек по пьяной лавочке душат или в собак стреляют, но им для этого побольше надо, что-то в районе кило…»

Он осторожно взялся двумя пальцами за кончик мохнатого уха и приподнял кошачью голову.

«Явно задушена кошка. Зверски задушена. Словно кто-то полотенце вокруг нее затянул».

Он разжал пальцы и брезгливо потер их, словно стирал прилипший к ним смертный холод.

«И чего это я сразу за кошку принялся? Ах да, сиделка подсуропила, хотя, конечно, спасибо ей: может пригодиться».

— Где этот ларец стоял? — спросил он, выпрямляясь.

— Вон там. — Лев Минеевич кивнул на свернутый гобелен. — Он был этим покрыт, а сверху обычно лежали кошки.

На полу явно различался темный и пыльный прямоугольник.

— Такой большой? — удивился Люсин, а Лев Минеевич кивнул.

— Разве это ларец? Это целый ларь! Сундук, можно сказать.

— Так он везде называется, — вздохнул Лев Минеевич. — Ларец Марии Медичи.

— Где же это везде?

— Во всех антикварных каталогах мира.

— Ух ты, как громко!

— Да, — просто подтвердил Лев Минеевич. — Ларец Марии Медичи.

— Я не про это, — усмехнулся Люсин. — Ларец — это не громко. Я про весь мир.

— Он и вправду всемирно известен. Ради Бога! — Лев Минеевич умоляюще сложил ручки у подбородка. — Разыщите его, иначе она умрет. Никакие доктора ей не помогут, никакие лекарства! Без этого проклятого сундука она не станет жить.

«В том-то и дело, что сундук… За ним-то он и охотился. Только зачем он, скажите на милость, в мебельный полез? Не знал настоящего адреса? Надеялся на случайность? С трудом что-то верится… Нет, все он знал распрекрасно! И водка эта его! Это из его купленных на валюту московских запасов… Неужели этот гад, пока мы тут с ног сбиваемся в поисках, где-то бродит, обкрадывает старух и душит котов? Прямо чертовщина какая-то! Ведь это он, он — поскольку некому больше! — был здесь вчера вечером! Ах мразь какая! Ну и мразь! Но на что надеется? Как думает выбраться из страны? Нет, не такой он пентюх, чтоб надеяться на чудо. По лезвию ходит, знает, что по пятам за ним идут. В чем же здесь дело? Неужели и впрямь этот сундук оправдывает любой риск? Ничего, решительно ничего я в этом деле не понимаю…»

Люсин достал из портфеля пакет с гигроскопической ватой, разорвал его, осторожно собрал со стола и укутал в вату бутылку, рюмки, вилки и ложечки.

— Я знал, что это вам понадобится, — удовлетворенно заметил Лев Минеевич. — И велел, чтобы все осталось как было.

— Спасибо, — сказал Люсин, приседая на корточки.

На полу хорошо были видны длинные полосы и царапины. «Не побоялся выволочь такую громадину! И как он только управился? В такси сундук явно не влезет. Значит, пришлось ему ловить левака… Грузовик, микроавтобус, по меньшей мере „пикап“… Неужели же никто этого не видел и не слышал? Или была у него наготове своя, договоренная машина? Притом все произошло ночью, когда люди обычно спят… Все же надо будет хорошенько порасспросить соседей. Особенно эту Эльвиру Васильевну!»

— Какой высоты была эта штука? — спросил он, достав из кармана стальную рулетку.

Лев Минеевич подошел к прямоугольному отпечатку на полу и показал примерную высоту.

Люсин все вымерил и записал в блокнот. Потом приложил рулетку к притолоке и стал измерять дверь.

— Проходит? — осведомился Лев Минеевич.

— Проходит. С трудом, но проходит. — Люсин раздвинул занавес и вышел в коридор. Сиделка как завороженная глядела ему вслед.

— Криминалистика! — приложив палец к губам, разъяснил Лев Минеевич. — Дедуктивный метод. Я это предвидел.

И милое, забытое детство открылось ему вдруг в пыльном солнечном луче. Он не помнил, а может быть, и вовсе никогда не знал, что представляет собой дедуктивный метод. Но разве это что-нибудь меняло? Слово утратило конкретный смысл, но отнюдь не умерло, напротив, оно расширилось и стало своего рода паролем. Он произнес его невзначай, а где-то, в уже несуществующем прошлом, кто-то откликнулся: Шерлок Холмс, Ник Картер, Этель Кинг, кольт, мокасины, бизоны, пещеры; словно пылинки в косом столбе света, танцевали и вспыхивали в памяти имена и названия, и были они столь же хаотичны, как пылинки. Но на душе стало грустно и хорошо.

Солнечный луч высветил на пыльном полу яркое мастичное пятно. Оно показалось Льву Минеевичу таким теплым и милым, что захотелось погладить рукой. Он и в самом деле нагнулся и потрогал нагретый солнцем паркет.