Александрийская гемма

Одевшись в темное грубошерстное платье и поддерживая дух в теле лишь хлебом и водой, они разослали по всему христианскому миру сборщиков милостыни, которую складывали в приюте для больных. Единственным их отличием был белый крест, завещанный братьям основателем ордена - рыцарем по имени Герард. По крайней мере, об этом рассказывает легенда "Странноприимного дома иерусалимского госпиталя", или госпиталя Святого Иоанна. О больнице, дававшей одновременный приют двум тысячам занедуживших искателей благодати, шла молва по всему Востоку. Рассказывают, что ее тайно, переодевшись нищим, навестил сам султан Саладин, чтобы своими глазами увидеть этот дворец милосердия.
      Подобное идиллическое существование продолжалось, по-видимому, недолго, потому что госпитальеры вернулись к рыцарским забавам, а за больными стали ходить специально нанятые послушники. Прежний аскетический наряд был заменен черным костюмом сеньора и красным плащом. Провизор наставник общины - стал именоваться магистром, а затем и великим магистром. При магистре Раймунде де Пюи основанный французскими рыцарями орден стал "вселенским", как сама церковь, разделенным на восемь (универсальное число направлений пространства) "языков", представлявших главные государства феодальной Европы.
      Название госпитальеров Святого Иоанна рыцари, однако, сохранили, равно как и черную мантию с вышитым белым шелком восьмиконечным крестом символом целомудрия и восьми рыцарских добродетелей. Орденская печать изображала больного на ложе с таким же крестом в головах и светильником в ногах. "Бедные - вот наши единственные господа, - уверяли госпитальеры. Помощь бедным - вот наша единственная забота". Это ничуть не мешало ордену, быстро обретшему военный характер, совершать кровопролитные набеги на мусульман и враждовать с другими крестоносцами. За внешним смирением таилась гордыня. Стать госпитальером мог лишь рыцарь самого благородного происхождения, в крайнем случае побочный сын владетельного князя. Вступая в обитель, новый посвященный вносил в орденскую казну две тысячи турских су. Во всех завоеванных крестоносцами землях госпитальерам предоставлялось преимущественное право строить замки и укрепленные дома за городскими стенами. Они воздвигали свои форпосты в Антиохии и Триполи, возле Тивериадского озера и на границах с Египтом. Один только Маркибский замок вмещал тысячный гарнизон, а припасы были заготовлены на пять лет непрерывной осады. Замок включал в себя не только церковь и жилища ремесленников-оружейников, но и целую деревню с пашнями и садами. Орден скопил несметные богатства, и не было в Европе такого герцогства или графства, где бы не нашлось имения, принадлежавшего иоаннитам. В тринадцатом веке в их владении было почти двадцать тысяч рыцарских вотчин. До сих пор на карте Франции можно найти массу деревень с названием Сен-Жан. Все это бывшие приорства и командорства. Ничего не осталось, а имя живет.
      Когда были потеряны последние надежды удержать святую землю, рыцари переселились на Кипр, где создали сильное централизованное государство с лучшим по тем временам флотом. Не прошло, однако, и двадцати лет, как оно, по причине внутренних распрей, распалось, и госпитальеры вынуждены были переселиться на остров Родос, после чего их стали называть родосскими братьями. Турки, ставшие в пятнадцатом столетии властителями Средиземноморья, атаковали остров, и вновь рыцари, оставшись без крова, отправились по миру в поисках приюта. Они побывали на Крите, попробовали бросить якорь в Мессине, Втербо, пока наконец не осели на Мальте. Получив из рук императора Карла Пятого Мальту вместе с прилегающими островками Гоцо и Комино, братство трансформировалось в Мальтийский орден Святого Иоанна Иерусалимского.
      Оно по-прежнему оставалось своего рода духовно-рыцарским суверенным государством во главе с гроссмейстером, которого титуловали "ваше преимущественное величество", но стали иными цели и политические амбиции. О призрении страждущих, о гробе господнем не было больше речи. Рыцари, объявив себя форпостом христианства против Турецкой империи, обязались защищать Средиземное море от султана и корсаров Магриба. Сражались они самоотверженно, оказав бесценные услуги и Карлу, и Филиппу Второму. Орден достиг апогея славы, победоносно выдержав четырехмесячную осаду турков и заставив уйти восвояси их многочисленный флот. Рыцарским гарнизоном в десять тысяч человек командовал гроссмейстер Жан-Паризо де Ла-Валетта, чье имя было присвоено затем столице островного государства. Как это часто случается, высший взлет явился началом падения. Железная дисциплина ослабла, вспыхнули межнациональные распри, рыцари, погрязнув в пороках, начали обогащаться за счет местного населения. На фоне всеобщего разложения, коррупции и упадка проявилась полнейшая неспособность гроссмейстеров справиться с положением. "Преимущественные величества" теряли реальную власть, чем ловко воспользовались иезуиты и святейшая инквизиция.
      По мере ослабления Порты деятельность ордена приобретала более мирный, можно сказать, "цивильный" характер. Восстание задавленного рыцарством местного населения - потомков арабов и финикийцев - вынудило великого магистра принца Рогана провести хотя бы минимальные реформы. Были сделаны попытки реорганизовать государственное управление, судопроизводство, наладить экономику, что, в свою очередь, побудило шире взглянуть на окружающий мир и попытаться найти поддержку.
      Естественным союзником мальтийских воителей оказалась Россия...
      Возведенные еще Ла-Валеттой укрепления хорошо были видны с моря. Весь город, построенный из белого, чуть теплого в утренних лучах камня, вырисовывался с поразительной четкостью. Окруженный стеной с округлыми выступами фортов, он был защищен по всем правилам инженерного искусства и господствовал сразу над двумя бухтами. Но по другую сторону стен его военный характер никак не ощущался. Домики из ракушечника, что так тесно лепились друг к другу, дышали мудрым покоем. Сменялись поколения, а кров оставался неизменным и вечным, как имя рода. Улицами здесь были лестницы, круто сбегавшие к морю. Глухие стены обвивали старые лозы, и низки рыбы сушились под каждым окном, неуловимо напоминая Корсику.
      Не отрываясь от трубы, Бонапарт долго рассматривал монументальный дворец великих магистров, затем, скользя по черепичным крышам, эркерам и балкончикам, нацелился на сверкающий купол кафедрального собора Сен-Жан. Такого великолепия не знала его нищая, прозябающая в полудиком оцепенении родина. Спроектированный Франческо Лапарелли, учеником гениального Микеланджело, город наполнял душу щемящей грустью, очаровывал. Многочисленные мраморные распятия, обрамленные подковами колоннад, делали его похожим на некрополь. Очевидно, это как-то отвечало суровому, аскетическому духу ордена.
      Рыцари в багряных одеяниях стояли на стенах с оружием в руках.
      - Жаль портить такую красоту, - сказал первый консул, хлестнув по колену перчаткой. - Предупредительный залп!
      Унизанный тремя ярусами орудийных жерл борт заволокло дымом. Стоявшие на стенах увидели белые облачка разрывов. Затем докатился дробный, лающий грохот.
      - Иисус-Мария! - перекрестился бальи Турин-Фризари. - Неужели они собираются нас атаковать?
      - Почему бы нет? - стараясь быть спокойным, пожал плечами богатый адвокат Мускат, как и все, облаченный в боевой огненный плащ с белоснежным крестом. - Разве вы не видите, что это французы? Они уже захапали пол-Европы и не остановятся, пока не проглотят весь мир. Как думаете, мы сумеем защититься?
      Великий магистр Гомпеш, наблюдавший за действиями неприятельской эскадры с дворцового балкона, молитвенно возвел очи. Менее всего он был готов к войне. Дерзкий рейд застал его, а вместе с ним и весь капитул совершенно врасплох.
      - Нам следует как-то ответить, бальи Феррата? - Он с робостью взглянул на стоявшего рядом флотоводца.
      - Весь вопрос - как, ваше преимущественное величество. Пока мы сумеем мобилизоваться для отражения атаки, здесь не останется камня на камне. Вы только посмотрите, сколько пушек! Да нас разнесут на мелкие части!
      - И все же артиллерия должна прореагировать. - Гомпеш чувствовал устремленные на него взгляды.
      - Но только холостыми, заклинаю вас, только холостыми! - взмолился Феррата. - Ведь они тоже пока воздерживаются от бомб.
      По знаку Гомпеша форты рявкнули нестройным залпом.
      - Шрапнелью, - приказал Наполеон, - и тремя снарядами по дворцу.
      Комендоры кинулись забивать заряды. Тугая волна от разорвавшихся на дворцовой площади ядер ударила в окна. Посыпались стекла, хрустальные подвески с люстр, куски расписной штукатурки. Залы наполнились едкой гарью.
      Феррата поспешно увел великого магистра во внутренние покои. Пока Гомпеш прочищал горло и тер глаза, следующим залпом, продырявившим крышу испанского дворца "Кастилья и Леон", разворотило фонтан Нептуна.
      - Нет, это невозможно, - слабым голосом пожаловался великий магистр. - Заставьте их прекратить эту варварскую бомбардировку.
      - Каким способом? - развел руками Феррата. - Наши ответные меры лишь распалили их ярость. Я не удивлюсь, если они расколошматят Сен-Жан!
      - О! - Гомпеш схватился за сердце и опустился на кушетку.
      - Вы изволили что-то сказать? - чутко подставил ухо Феррата.
      Но великий магистр лишь слабо пошевелил пальцами.
      - Необходимо созвать капитул. - По-своему понял его бальи и срочно куда-то заторопился.
      Поскольку крепость больше не отвечала на огонь, Наполеон приказал войти в гавань. Пока суда совершали сложные маневры, в зале, украшенном поясным портретом великого магистра Дель-Монте, собрался капитул. Всего пять человек: бальи Турин-Фризари, бальи Феррата, командор Буаредон де Ненсус, адвокат Мускат и советник Бонаньи. В последнюю минуту подошел рыцарь Филиппе Амата, испанский агент при ордене.
      - Где великий магистр? - спросил он, удивленно оглядывая пустующие кресла по обе стороны длинного, покрытого красно-белой геральдической скатертью стола.
      - Ему нездоровится, - поспешно ответил Феррата. - Пострадал при обстреле... Однако не будем терять времени. Его у нас просто-напросто нет. Кто пришел, тот пришел, и слава богу... Бальи Турин-Фризари, благоволите открыть собрание.
      За всю семивековую историю ордена это была самая короткая встреча. Капитул достиг единогласия еще до того, как французские корабли вошли в бухту, защищенную волнорезом из каменных валунов.
      - Они капитулировали, Брюэс, - удовлетворенно кивнул Наполеон, когда алое полотнище на крепостном флагштоке медленно поползло вниз.
      Катер первого консула и следующий за ним адмиральский направились к главному причалу. Гавань и лестница, ведущая к гроссмейстерскому дворцу, были оцеплены стражей. За плащами и широкополыми шляпами рыцарей толпились горожане и местные рыбаки. Над ковром, где должна была состояться встреча сторон, спешно натягивали шелковый тент.
      В лазурной, пронизанной танцующими лучами воде лениво покачивались похожие на гондолы лодки. Их длинные задранные кверху носы пробуждали смутную память о неведомых людях моря, канувших в вечную бездну. Под размеренные взмахи гребцов приближалась набережная, охваченная нагромождением стен и башен. Вознесенные над крышами колокольни с крестами, фигуры святых в узких нишах, врезанных в скошенные углы, и лестницы, лестницы, зажатые с обеих сторон фасадами. Выщербленные, стертые до блеска ступени знали ловких кормщиков Карфагена и тяжелую поступь римских солдат. Здесь побывали вестготы, нубийцы, арабы. За три тысячи лет до Христа курился жертвенный дым над циклопическими блоками Ходжар Квима. И вот теперь мистический остров, грезящий об удивительных временах Атлантиды, покорно распростерся у ног грядущего властителя мира.
      Это была сладостная минута, прелюдия к Александрии, интродукция к симфонической мистерии пирамид. Бонапарт принял осыпанную бриллиантами шпагу и тут же любезно возвратил ее грузному усачу Турин-Фризари. Гомпеш в сдаче острова не участвовал. Пытался, насколько возможно, сохранить лицо. Да разве сохранишь? Великие магистры не сдаются. Великие магистры умирают и спят в свинцовых гробах под резными плитами Сен-Жана, не ведая, что сапоги чужеземцев топчут их овеянные славой гербы.
      В беседе с Гомпешом Наполеон проявил себя на редкость покладистым человеком. Пообещав подобрать какое-нибудь герцогство в Германии с доходом не менее шестисот тысяч ливров, он от имени Директории гарантировал великому магистру сохранение за ним всех орденских отличий и привилегий. Не поскупился первый консул и на словесные заверения в адрес прочих высокопоставленных рыцарей. Как показали последующие события, все это были пустые обещания.
      Едва Наполеон отбыл к себе на корабль, дабы продолжить поход в страну фараонов, Гомпешу подсказали, что в нынешних обстоятельствах его дальнейшее пребывание на Мальте не слишком желательно.
      Великий магистр перебрался в Триест, поближе к обещанному герцогству. Посоветовавшись с достойными доверия людьми, он пришел к заключению, что корона светского государя ему, пожалуй, не светит, и спешно собрался в Рим отстаивать свое "преимущественное величество".
      Только у папы были на этот счет другие идеи. На зеленом столе дипломатии делались миллионные ставки на дальнейшее вовлечение России в мальтийскую канитель. Поэтому его святейшество не только не признал за Гомпешом права на гроссмейстерский жезл, но даже видеть не пожелал оскандалившегося "героя". Римскому первосвященнику, а еще пуще Наполеону позарез был нужен вакантный престол. Подготовка к низложению Гомпеша шла, таким образом, полным ходом. Заодно предполагалось разжаловать и членов капитула, виновных в сдаче острова без боя. Последним обстоятельством больше всего возмущались во Франции, где, казалось бы, должны были приветствовать бескровное разрешение операции. Однако наиболее рьяными ревнителями рыцарской чести выказали себя бальи и командоры российских приорств, сплошь тайные иезуиты. В Петербурге распространялись петиции о лишении рыцарского достоинства всех без исключения членов ордена, которые находились на Мальте в черный для нее день.
      Гомпеш остался в Риме как частное лицо, предавшись одиноким воспоминаниям о былом величии. Единственной его отрадой стала Чекина, пышнотелая вдова сборщика податей. Устроившись при опальном магистре на роль домоправительницы, она помыкала им, как хотела. Но все ж ей льстила послушливая привязанность всегда печального господина. В угоду ему она даже заучила несколько мальтийских слов. Для итальянки это было, право, нетрудно. Но ни с чем не сообразное "пожалуйста" оказалось выше ее сил.
      Пока вопрос о наследнике Гомпеша оставался в подвешенном состоянии, события на Мальте шли своим чередом. За генералами последовали обходительные сюринтенданты, и началось повальное ограбление острова. Матросы с флагмана "Орьян" и фрегата "Артемис" с утра до вечера перетаскивали в трюмы набитые золотом бочки и погребцы. Вместе с монетой, отчеканенной еще во времена крестовых походов, в корабельные трюмы перекочевали украшенные античными геммами вазы, тяжеловесные кубки, парадные уборы неведомых восточных царей.
      Подвалы мальтийского казначейства опустели на добрую половину. Ретивые эмиссары Директории могли бы вынести все подчистую, да только не в интересах Наполеона было подорвать орден, что называется, на корню. Феодальный реликт был необходим первому консулу как ставка в азартной партии, где он надеялся сорвать крупный политический куш. Только по этой причине не подверглись расхищению реликвии, хранившиеся в подземельях Сен-Жана. Единственным исключением явился золотой, богато инкрустированный скипетр, который по собственному почину прихватил морской лейтенант. Так, благодаря самой чистой воды уголовщине чуть было не пресеклась линия великих магистров боевого Мальтийского ордена, потому что без передачи венца и скипетра, причем с глазу на глаз, интронизация преемника не могла считаться законной.
      Вместе с прочими бесценными диковинами из тамплиерского наследства мальтийский жезл очутился на красавице "Артемис", названной в честь мстительной богини-девственницы.
      Впереди была высадка в заливе Марабу, вступление в Александрию, а затем Абукир, где Нельсон взял долгожданный реванш, отправив на дно почти все наполеоновские корабли.
      Без флота колониальная экспедиция была обречена на провал.
      Чумные пески, схоронившие крестоносцев, ждали италийских ветеранов. Говорили старые шейхи, прислушиваясь к заунывному стону пустыни: "Это песок кличет ветер, ветер призывает бурю, буря несет смерть".
      Глава двадцатая
      ___________________________________
      БОБЫ ПРАВОСУДИЯ
      В засаленной, распадающейся на отдельные листки записной книжке, скрепленной для верности аптечной резинкой, Люсин насчитал шестнадцать Петров. Первый в его списке стоял Петр Александрович Берсенев, судя по всему, брат Игоря Александровича, последний - Петя Чадрис. Единственный, кто так прямо и значился: Петя. Рядом с именем было записано два телефонных номера.
      Для чопорного, даже наедине с собой, Георгия Мартыновича подобное амикошонство казалось настолько несообразным, что Люсин и не подумал усомниться в точности попадания. По всему выходило, что удалось выйти на того самого книжника Петю - не удостоенного отчества спекулянта и выжигу, с кем вынужден был поддерживать отношения профессор Солитов. Ничего не поделаешь, коли для дела необходимо. Здесь выбирать не приходится.
      Мысленно поздравив себя с выходом на цель, причем с первого же захода, Владимир Константинович позвонил в справочную. И тут всем его далеко идущим надеждам пришел бесславный конец. Петр Григорьевич Чадрис оказался не только человеком довольно-таки пожилым, но и весьма заслуженным. Доктор медицинских наук, профессор, автор великого множества печатных работ, он вот уже сорок лет заведовал отделением природотерапии в Институте курортологии. На крайний случай он мог быть лишь овцой, которую стриг книжник Петя, но никак не им самим.
      И все же после недолгого размышления Люсин решил нанести ему короткий визит. Пренебречь единственным уменьшительным именем во всей записной книжке было бы попросту глупо. Теперь оно расшифровывалось почти однозначно: старый друг, возможно, даже друг детства, самый-самый. Побеседовать с ним по душам, безусловно, стоило.
      Чадрис, которому Владимир Константинович позвонил на работу, о случившемся уже знал и сразу же согласился на встречу.
      Институт, высоко приподнятый над улицей на массивном гранитном цоколе, поразил Люсина своей демократичной доступностью. Больные, большей частью страдающие ожирением, беспрепятственно слонялись вокруг дома, ловя лучи остывающего осеннего солнца. Свободно, без всяких пропусков и паролей, входили и выходили торопливые посетители - многие, очевидно, лечились амбулаторно, и даже перед окошком регистратуры практически не было очереди.
      Обойдя просторный сумрачный вестибюль, где изрядно попахивало парным скипидарным духом и грязями, Люсин нашел нужную лестницу и, не став дожидаться лифта, взбежал на третий этаж.
      Петр Григорьевич оказался румяным жизнерадостным бодрячком, исключительно доброжелательным и не по годам энергичным. К потере друга он отнесся с мудрой сдержанностью медика, давно примирившегося с неизбежностью вселенского уничтожения.
      - Жаль, - едва поздоровавшись с Люсиным, он покорно развел руками. Это был великий ум! У него в запасе оставалось еще семь-восемь лет неплохой жизни. Невосполнимая потеря для науки.
      - Разве нам дано знать, сколько отпущено судьбой?
      - Судьбой? - Чадрис снисходительно рассмеялся. - Не понимаю, о чем вы. Есть генотип, опирающийся на заложенную в клетках программу, и весь комплекс недугов, унаследованных, а также благоприобретенных в силу случайных причин. То, что вы называете судьбой, на самом деле является лишь грамотно составленной медицинской картой. За полвека как-нибудь можно научиться ее читать.
      - И так вы можете сказать о любом? - с недоверчивым интересом спросил Люсин. - О ком угодно?
      - С большей или меньшей степенью вероятности.
      - Обо мне, например? Сколько я еще проживу? - полушутя-полусерьезно осведомился Владимир Константинович.
      - Что я, оракул? Или господь бог? Я бы сказал, если бы изучил вас так же хорошо, как и Юру: вашу психику, организм, биохимию... Впрочем, нет. Я бы вам ничего не сказал. Человеку незачем знать все до конца. В незнании, как и в иллюзиях, есть известная охранительная функция. Я уж не говорю о том, что могу ошибиться. Мы еще очень неглубоко проникли в тайную мудрость человеческого естества.
      - Невольно радуешься такому незнанию, - Люсин вздохнул. - Что-то ждет нас всех впереди...
      "Юра, - подумал он с невольной печалью. - Для него Георгий Мартынович был просто Юрой... Как для меня Березовский. Они беседовали за стаканом чая о смысле и сущности жизни, обменивались сокровенными мыслями, и Юра любил Петю, и Петя любил Юру, что ничуть не мешало ему рассматривать кости друга на рентгеновском снимке, колдовать над формулой его крови, знать каждый камешек в почках и желчном пузыре.
      Вроде бы все нормально, а на поверку дико, непостижимо. Знать почти до года, что исчислены сроки, какие бы они ни были, и не думать об этом за шахматами или, скажем, в сауне, вдыхая смоляной жар. Все же удивительное создание человек!"
      - Скажите, Петр Григорьевич, как смотрит врач вашего класса на самого себя? - непроизвольно отвлекаясь от главной цели, спросил Люсин.
      - Интересный вопрос! - оценил Чадрис. - Думаю, что никак. Нельзя в один и тот же момент сочетать в мозгу опыт врача и доверчивость пациента. Пациент обычно побеждает. "Если лекарь заболеет, он зовет к себе другого".
      - Вы лечили Георгия Мартыновича?
      - Я наблюдал его... Да, скажем так. И помогал ему лечиться у других.
      - Короче говоря, давали компетентные советы?
      - Не только. Время от времени он принимал у нас оздоровительные процедуры: йодобромные ванны, бассейн с морской водой, специальный массаж. Должен сказать, что это не только было ему показано, но и в значительной мере отвечало его научным представлениям и, не побоюсь сказать, душевному складу. Он был решительным противником синтетических препаратов. Только физиотерапия и, само собой, травы. Как же он в них разбирался! Здесь наши роли менялись. Здесь уже он становился для меня наставником и терапевтом.
      - А как вы с точки зрения современной медицины расцениваете такой подход? Переориентировку на траволечение, отказ от чистой химии и прочее?
      - Исключительно положительно! Наш институт, должен отметить, традиционно делает упор на лечебное воздействие естественными факторами: движением, активными средствами природной среды, в частности минеральными водами, даже ландшафтом, оказывающим необыкновенно целительное влияние на весь организм. Это не означает, конечно, что мы полностью отвергаем медикаментозную терапию или хирургическое вмешательство. Ни в коей мере! Однако относимся с осторожностью, как к крайним средствам.
      - Парацельс считал, что в природе припасено все, что нужно для исцеления, - Люсин пустил в ход излюбленный козырь.
      - К сожалению, мы все дальше отрываемся от естественной среды обитания, не будучи подготовленными к этому эволюционно, - согласно кивнул Чадрис и, как опытный лектор, поспешил пояснить: - Успешно осваивая прежде совершенно необитаемые области, например космос, мы вовсе не перестаем быть той самой прямоходящей обезьяной, которой вздумалось сойти с дерева. В эволюционном смысле, разумеется... Ускоренные темпы и ритмы современной жизни не соответствуют биологическим реакциям, развитым в процессе длительного совершенствования. От этого никуда не денешься. Врачи всего мира с особым интересом исследуют так называемую предболезнь - период, предшествующий появлению клинических признаков. А ведь еще древнеримский врач Гален говорил о переходной стадии между здоровьем и недугом. Великий Авиценна разделял состояния организма на целых шесть градаций: здоровье до предела; здоровье, но не до предела; не здоровое и не больное; хорошо и быстро воспринимающее здоровье; больное легко и, наконец, больное уже до предела. Знаменательно, что наука последних лет получает все больше подтверждений прозорливости гениального мыслителя. Врачу думать следует, а не заниматься писаниной... Однако я совсем заболтался! Почему вы меня ни о чем не спрашиваете?
      - Слушаю, Петр Григорьевич, и, как говорится, мотаю на ус. С огромной признательностью.
      - Но, я полагаю, вы явились ко мне вовсе не для того, чтобы выслушивать все это? Вы, наверное, хотели что-то спросить про Юру?.. Про Георгия Мартыновича?
      - Вопрос - всегда насилие. Меня слишком многое волнует, чтобы поступать столь примитивно. Да и вы, Петр Григорьевич, совсем иного заслуживаете. Право слово! Ваши, как вы сами сказали, рассуждения позволили мне составить о Георгии Мартыновиче куда более глубокое впечатление, чем любые целенаправленные вопросы. Когда заходит речь об ученом, то важно понять не только то, как он действовал, но и как мыслил. Я ведь не случайно вас на тему о химических лекарствах навел. О том, что профессор Солитов отдавал предпочтение фитотерапии, мы хорошо знаем. Сейчас интересно иное: насколько укладывалось это его отношение в современные рамки? Ведь где, как не в столкновении с реальностью, источник самых острых конфликтов?
      - Понятно, - Чадрис задумчиво поскреб идеально выбритый подбородок. Я занят! - прикрикнул он на сунувшуюся было в кабинет женщину в белом халате.
      - Вы обещали посмотреть мою больную, Петр Григорьевич, - пролепетала она, медленно исчезая.
      - Обождите в приемной! - последовало категоричное распоряжение. Лина! - позвал он секретаршу, стучавшую на машинке. - Заполните документы на девочку. Будем ее госпитализировать!
      Властность и быстрота удивительно сочетались с изначально присущей Чадрису доброжелательностью, которой так и светилось его розовое, изборожденное морщинами лицо. - Так на чем мы остановились?
      - На лекарствах, Петр Григорьевич, и, естественно, на болезнях. С сегодняшней точки зрения.
      - Сегодня правота Солитова не вызовет сомнений ни у одного здравомыслящего врача. Именно сегодня, потому что кое-кто еще совсем недавно относился к его деятельности как к далеко не безвредному чудачеству. И это вполне закономерно. До недавних пор медики вообще имели весьма скудные представления о механизмах выздоровления. Врачебная помощь, в сущности, ограничивалась прописыванием общепринятых, на данный период времени, лекарств. Именно по этой причине появление новых средств знаменовало как бы новую эру в медицине. Все мы помним эру широкого применения сульфаниламидов, антибиотиков, гормонов и так далее.
      - Меня, например, сульфидином спасли, - вспомнил Люсин. - В войну это было, в эвакуацию. Сам я, конечно, не помню - два года было, но мать рассказывала. Она на толкучке порошки выменяла за пальто и бутылку водки. Все боялась, что обманут. Но я выжил.
      - Тысячи, сотни тысяч жизней спасли. - Некрасивое лицо Чадриса нежданно предстало щемяще трогательным. - Но помнятся почему-то те, кому не сумел помочь, потому что кончилась последняя ампула морфина и нет больше ни лекарств, ни перевязочного материала.
      - Вы были на фронте, Петр Григорьевич?
      - От звонка до звонка. Начальником эвакогоспиталя... Из песни слова не выкинешь. Сульфаниламиды, а затем и антибиотики сыграли великую роль. Одно слово: эра! Беда в том, что уж слишком она затянулась. Модные средства, которые бездумно пускались в ход против любых болезней, неизбежно вытесняли другие лекарства и методы лечения, за что многим больным пришлось тяжело расплачиваться. Химиотерапия, например, невзирая на вполне заслуженные успехи, существенно ограничила поиски и применение растительных средств. Между тем препараты зеленой аптеки куда менее токсичны и, главное, биологически более приспособлены к нашему организму. Такова современная точка зрения, хотя еще Павлов и Боткин учили нас идти вместе с природой. Короче говоря, ни о каком конфликте Солитова с современными воззрениями не может идти и речи, хотя завистники - у кого их теперь нет? - и пытались наклеить на него обидный ярлык: колдуна, например, алхимика.
      - Вы давно знаете Георгия Мартыновича?
      - Да лет шестьдесят! В одном дворе жили, в одной школе учились. Но сблизились много позже, уже в студенческие годы. Я на шесть лет старше Георгия Мартыновича.
      - Петр Григорьевич, насколько я понимаю, Солитов занимался не только непосредственно лекарствами, но и анестетиками. Почему?
      - Во-первых, обезболивающие средства - это те же лекарства. Болевой шок столь же губителен, как и всякий другой. Но не это главное. Мы рассматриваем боль в качестве своеобразного проявления защитных реакций организма, как сигнал бедствия, возвещающий о неполадках в той или иной части тела. Боль в сердце - это крик сердца о помощи. На Востоке говорят, что боль зовет лекаря. Исследования показали, что при болях усиливается выделение адреналина, увеличивается содержание сахара в крови и так далее. Все это может рассматриваться как признак, свидетельствующий о мобилизации защитно-приспособительных реакций. К сожалению, боль слепа. Мозг давно получил сигнал о неполадках, а она все продолжает терзать. Это - с одной стороны. С другой - зачастую боль молчит, несмотря на то что в организме ширится очаг смертельного пожара. Она не замечает, например, катастрофического размножения раковых клеток, а когда опомнится и подаст сигнал, будет уже поздно что-либо изменить: метастазы. Даже на камни в желчном пузыре она не реагирует должным образом. Можно прожить целую жизнь, не зная, что у тебя все так и забито камнями. Приступы обычно начинаются лишь в тех случаях, когда камень попадает в желчевыводящие протоки и закупоривает их.
      - Как у Солитова?
      - Да, как у Юры. Он был одержим идеей сделать боль не только управляемой, но и зрячей.
      - Такое возможно?
      - Он, во всяком случае, надеялся. В последнее время были сделаны серьезные успехи в познании не только природы боли, но и сущности обезболивания. Оказывается, нервная система при сильных болях сама выделяет мощные анестетики. Они получили условное название "эндерфины". Солитов пытался выделить аналогичные химические структуры в растениях. Нечто подобное ему удалось обнаружить в так называемых "бобах правосудия". Знаете про такие?
      - Первый раз слышу, Петр Григорьевич.
      - Я тоже знаю о них лишь понаслышке. Где-то в Африке колдуны дают отведать такие бобы подозреваемым в совершении преступления. Невиновные после этого остаются живы, виновные погибают. Очевидно, срабатывает сложная психосоматическая система.