Начало одной жизни

      Иванушку должен играть я, Аленушку - Люся, деда - Петр Петрович, а роль бабы-яги - Люсина мачеха.
      Первые репетиции были неинтересными. Строганов выводил нас на манеж и говорил:
      - Представьте, что сейчас вы идете по дремучему лесу, вон там стоит избушка на курьих ножках, к ней и подойдет баба-яга.
      К стулу подходила Люсина мачеха.
      - Вы испугались ее, - продолжал Строганов, - от страха дрожите, плачете.
      А нам было смешно.
      - Какая же это баба-яга? - говорила Люся. - Она даже не похожа на нее.
      - А вы себе представьте, что это баба-яга, - уже сердито говорил он.
      Или ставил меня на барьер и заставлял представлять, что я падаю с высокой скалы. Как это можно представить?
      Но, когда изготовили декорации, и все участники начали одеваться в свои костюмы и баба-яга стала похожа на бабу-ягу, а дед - на деда, началось интересное.
      То арена вдруг превращалась в дремучий лес, то в волшебный дворец заморского царя, то еще во что-то удивительное.
      В этой пантомиме должны были участвовать и медведи, и кенгуру, словом, все звери, начиная от маленьких дрессированных крыс и до слона. Петр Петрович и Строганов не давали нам покоя всю зиму, но лишь весной мы увидели афиши о своем выступлении.
      "Анонс. В воскресенье новое цирковое представление.
      Пантомима. Сказка об Иванушке и его сестричке Аленушке".
      Мы с Люсей готовы были останавливать прохожих и говорить: приходите в воскресенье в цирк. Иванушка и Алёнушка - это мы. Но делать так было нельзя.
      По дороге из школы мы останавливались около каждой афиши, иг когда подошли к цирку, Люся сказала:
      - Ванятка, к кому сначала пойдем - к папе или к дяде Саше?
      - Пойдем сначала к дяде Саше, - сказал я.
      - На квартиру?
      - Зачем на квартиру? Он сейчас в цирке.
      - Пойдем. Мы, наверное, все равно их вместе застанем. Сидят где-нибудь вместе и о чем-нибудь спорят.
      Заходим в цирк. На манеже ни одного человека, а за кулисами столько народу, что туда и протолкаться нельзя, и все стоят с поникшими головами.
      - Что случилось?
      - Разбился Строганов.
      Я не хочу верить. Бросаюсь вперед и вижу лежащего на полу Строганова.
      - Дядя Саша! - дико вскрикиваю я.
      - Не надо отчаиваться так, - хриповатым голосом говорит Виталий Лазаренко, - твой дядя Саша не умер. Строганов был, есть и останется навсегда с нами в новом советском цирке.
      К вечеру о смерти Строганова знал уже весь город, около цирка стояли толпы людей, у многих на глазах я видел слезы.
      В то время был я очень мал и не подозревал, что жил вместе с большим артистом, одним из основателей советского цирка, и не предполагал тогда, что мое горе было и горем тысяч людей. Это я понял уже будучи взрослым.
      На похоронах Строганова мне не пришлось быть. Несколько дней я в бреду пролежал на квартире берейтора дяди Алеши. О причине гибели дяди Саши я узнал позднее. Строганов, как старый артист, поработавший на своем веку почти во всех жанрах циркового искусства, на этот раз помогал молодым артистам. Он полез на перш показывать трюк. Подрезанная кем-то из приспешников Жиколье лонжа не удержала дядю Сашу, и он упал на манеж.
      После смерти Строганова меня не пускали на арену, говоря, что скоро приедет новый дрессировщик. Новым дрессировщиком оказался Жиколье, мой старый знакомый. Он принял смешанную группу зверей, а тигров передал в зверинец до приезда укротителя, Дядя Алеша уехал в какой-то цирк работать с другим дрессировщиком, рабочие тоже уволились, не захотели работать с Жиколье. Мне же деваться было некуда, я остался с ним в цирке.
      Кравцов уговаривал Жиколье возобновить репетиции пантомимы, Жиколье не согласился и вскоре со зверями и со мной переехал в другой цирк.
      У входа висела афиша, извещающая о приезде арабского дрессировщика. Мне опять пришлось мазаться в черную краску и щелкать около дрессировщика пальцами.
      Осенью, когда я взял свою сумку и собрался идти в школу, Жиколье остановил меня, попросил мои книжки, просмотрел и... швырнул в печку.
      - Зачем вы это сделали? - спросил я.
      Жиколье ответил:
      - Здесь не приют, а цирк, в цирке только работают,
      После того как Строганов выгнал Жиколье, тот меня возненавидел и не знал, как бы отделаться от меня. Просто выгнать он не мог, потому что, как я узнал много лет спустя, обо мне все время справлялся Семен Иванович, который намерен был взять меня к себе. Жиколье, разумеется, отвечал Семену Ивановичу, что я чувствую себя бодро и работаю с успехом на арене. На самом деле он отстранил меня от работы на арене и искал только случая, чтобы оттолкнуть от зверей.
      И вот такой случай представился. К нам привезли из зверинца бурого медведя. Медведь оказался до того лютым, что рабочие боялись его выпускать из клетки. Но на репетиции его выводить как-то надо было, а как? Перед дверцами клетки я клал чашку с вареным ячменем, сам с намордником в руках ложился на клетку. Когда открывали дверцы клетки, медведь сразу бросался к чашке, но не успевал дотянуться до нее, как я надевал на него намордник, затем уж рабочие выталкивали медведя из клетки и выводили на арену.
      Однажды я промахнулся. Медведь вырвался и побежал на манеж, с манежа он кинулся в фойе, там разгромил буфет. С большим трудом медведя удалось водворить в клетку.
      И вот тогда Жиколье потребовал, чтобы меня выгнали из цирка.
      В тот же день Жиколье сложил мои вещи в чемоданчик, подал мне его в руки, под мышку сунул концертино, на котором я уже неплохо играл, и сказал:
      - В добрый путь.
      В последний раз я прошелся мимо клеток со зверями, - попрощался с ними и вышел на улицу, а там бушевала пурга.
      Куда идти, я не знал. Вдруг откуда-то нахлынул порывистый ветер, толкнул меня в спину, и я, не сопротивляясь, пошел...
      СКИТАНИЯ
      КУДА ДЕВАТЬСЯ?
      Четвертые сутки я брожу по заснеженным улицам города, не зная, куда приклонить голову. Мой живот напоминает цирковой оркестр, в нем что-то урчит, пищит и шумно перекатывается. Очень хочется есть, а есть нечего. Деньги, которые мне перед уходом выдали в цирке, я уже успел израсходовать. Недаром бабушка всегда говорила: "Деньги - это вода". Действительно, не успел их как следует подержать в руках, они уже уплыли. Кусочек бы самого черствого хлеба! Но карманы пусты.
      Что делать? Куда деваться?
      И вдруг я вспоминаю хозяйку, у которой мы год назад жили со Строгановым.
      Она тогда называла меня ненаглядным сыночком, малюсеньким артистом и другими нежными словами.
      Направляюсь к ней. Нахожу улицу, затем переулок, где она живет, и вот уже передо мной знакомый дом. Стучусь. Приоткрывается дверь. Сначала высовывается утиный нос хозяйки, а за ним показывается похожая на кочан голова. Не успел я разинуть рот, моя добрая хозяйка заявила, что впустить меня не может, потому что цирк за мое проживание ей денег уже не платит.
      - Что же мне теперь делать? - с отчаянием спрашиваю я.
      - Этого уж сказать не могу, - равнодушно отвечает она, у каждой головушки своя заботушка. - Но, подумав, она посоветовала: - Иди в приют.
      От одного слова "приют" у меня по спине забегали мурашки. Он мне представлялся холодной избой, куда в нашей деревне сажали буянов и пьяниц. Когда я в своих играх перебарщивал, дедушка вслед за бранью всегда говорил: "Надо отдать этого нехристя в приют, пусть он узнает, где раки зимуют".
      Поэтому на совет хозяйки я отрицательно покачал головой.
      - Тогда не знаю, - говорит хозяйка и перед самым моим носом захлопывает дверь.
      Куда же деваться?
      Я сажусь на ступеньку, а слезы у меня сами льются из глаз.
      "Хорошо было деду, - думал я, - случится какое горе, запрячется в чуланчик и плачет себе тайком, а тут и угла такого нет, где бы можно путем поплакать. А что, если пойти в цирк и поклониться в ноги Жиколье, как учила бабушка? Небось возьмет его жалость".
      Дедушка тоже много раз за шиворот выкидывал меня из дома, а после поклонов опять принимал. Жиколье ведь тоже не каменный. Войду за кулисы, найду Жиколье и, как, бывало, перед дедом, упаду на колени.
      Когда я пришел в цирк, то меня не пустили не только за кулисы, а даже на порог входных дверей. Билетерша сказала, что Жиколье не велел впускать. Кое-как удалось уговорить билетершу, чтобы она вызвала к дверям Жиколье. Жиколье, увидев меня, закричал:
      - Какое вы имеете право вызывать меня по разным пустякам?
      И тотчас же приказал сторожу вытолкать меня в шею.
      А что сторож? Сторож человек маленький, что ему прикажут, то он и сделает. Понятно, он в точности исполнил приказание Жиколье. Мне ничего не оставалось делать, как снова вернуться на вокзал, где коротал минувшие ночи.
      - Мальчик, куда идешь? - встретил меня дежурный, стоявший учдверей вокзала.
      Я покраснел до корней волос и промямлил что-то вроде:
      - Там у меня мама. Если сейчас к ней не вернусь, она подумает, что я заблудился.
      Дежурный оглядел меня с ног до головы и, не обнаружив ничего подозрительного, пропустил в вокзал.
      Только я успел примоститься на жестком дощатом диване, ко мне подсел милиционер и почти по-приятельски похлопал по плечу:
      - Ну, дружище, куда думаем ехать?
      От его вопроса меня бросило в жар. Вспомнив, что Семен Иванович уехал в Москву, я ему назвал этот город.
      - Ух ты, как далеко едешь! - удивился милиционер. - А кто у тебя там живет?
      - Семен Иванович.
      Милиционер расспросил, кто такой Семен Иванович, поинтересовался, что лежит в моем чемодане, пощупал мой выходной костюм для арены, извинился и отошел в сторону. Укладывая костюм на прежнее место, в его кармане я нащупал какую-то бумажку и, когда вытащил, чуть не подпрыгнул на месте. Это были деньги. Перед выходом из цирка я, по совету уборщицы тети Груняши, положил их туда на черный день. Поняв теперь, что такое черный день, я разделил эти деньги на две части, на одну тут же купил в буфете пряников, а другую опять положил в чемодан.
      Наевшись досыта, я поставил под диван чемоданчик, концертино в футлярчике положил под голову и начал дремать. Но на вокзале не балуют сном. Едва я успел закрыть глаза, как закричали:
      - Граждане, подберите с проходов мешки и чемоданы, начинается уборка!
      И неподалеку от меня раздается голос:
      - Мальчик, опусти на пол ноги, спать на диванах строго воспрещается.
      Я быстро вскочил с дивана, потянулся за своим чемоданом, но его там не оказалось. Прошелся по рядам пассажиров, оглядел все их вещи, нигде чемодана не было видно. Куда же он девался?
      - Дяденька, вы не знаете, где мой чемодан? - спросил я у человека в красной фуражке.
      - Не знаю, я за твоим чемоданом не следил, - сердито буркнул он и равнодушно отошел.
      До самого утра я искал свой чемодан, переспросил почти всех пассажиров, но никто его, к сожалению, не видел. А утром один седоусый мужчина, наблюдавший за моими поисками, сказал:
      - Эх, паря, видно, что с возу упало, то пропало.
      НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
      В каждом городе очень много улиц, они идут в самых различных направлениях, но, как бы они ни были расположены, беспризорника обязательно приведут на базар. Вот и я толкался, толкался бесцельно по улицам и, сам не знаю как, очутился около базара. Как только я вошел в ворота базара, тут же ко мне подлетели два здоровенных парня и в один голос спросили:
      - Что принес продавать?
      - Ничего, - сказал я.
      - Ты не бойся нас, показывай товар.
      Один из них бесцеремонно расстегнул мое пальтишко, ощупал меня всего, убедившись, что действительно у меня ничего не было, а концертино их, видимо, не интересовало, оттолкнул меня в сторону:
      - Валяй своей дорогой.
      Когда парни отошли, я подумал: "Правда, не продать ли с себя чего-нибудь, хотя бы пиджак". Кинулся за парнями, но их уже и след простыл. В стороне я увидел людей, толпившихся около мальчугана, который, размахивая руками, что-то кричал. Сквозь шум многолюдной толпы нельзя было разобрать, что он кричал, но, видимо, говорил очень смешное, потому что толпа то и дело закатывалась смехом. Когда я протискался сквозь эту толпу, то увидел цыганенка в наглухо застегнутом пиджачке и больших штанах, подпоясанных почти под мышками.
      - Не скупитесь, люди, сыпьте в шапку гривенники, за них вы дом не построите, корову не купите, а я за гривенник и на голове и на пузе спляшу.
      Цыганенок, обойдя с шапкой своих зрителей, вернулся на середину круга и крикнул:
      - Музыку!
      Из толпы вышла в драной плюшевой шляпе девочка и стала напевать "Сербиянку". Почему-то мне прежде всего бросилась в глаза шляпа, а как только цыганенок вышел на круг, толпа вытеснила меня, поэтому, кроме макушки шляпы, я ничего не видел.
      Голос у девочки был мелодичный, приятный и мне показался очень знакомым.
      - Иха! Давай, давай, чернявый! - выкрикивала она. - Не жалей ботинок, все равно их пора выкидывать.
      И цыганенок действительно не жалел их, усердно топал ногами. Когда я снова протиснулся на середину круга, то сразу остолбенел. На этой девочке был надет пиджак от моего циркового костюма.
      - Костюм, костюм мой!.. - закричал я, обращаясь к публике, будто на базаре знали о моей пропаже.
      Я моментально бросился к девочке и схватил ее за плечи. Когда девочка обернулась, я был поражен. Передо мной стояла Люся Кравцова. Мы некоторое время смотрели друг на друга, не зная, что сказать, а потом Люся не то с радостью, не то с удивлением произнесла:
      - Ванятка!
      А я... я ничего не мог ей ответить. В мое горло закатился какой-то черствый ком, который я никак не мог проглотить. Глаза застлало слезами.
      - Ванятка, - еще раз повторила Люся.
      Я попытался ей тоже что-то сказать, но вместо ответа заплакал навзрыд, а когда вспомнил о нашем зареченском законе, то уже было поздно, мои слезы все равно уж увидели все.
      В то время, когда я плакал, из толпы выскочил ободранный, в рыжих сапогах киргизенок и прокричал во все горло:
      - Концерт битты, музыка кетты. Кто не понял, расскажу по-русски: концерт кончился, музыка ушла, значит, можно расходиться по домам.
      - Что же это, цыганенок деньги собрал, а поплясать как следует не поплясал! - выкрикнул кто-то из толпы.
      - Кто хочет досмотреть цыганенка, приезжайте в Ташкент, он там всю зиму будет плясать, - ответил киргизенок.
      Толпа загоготала.
      Мы с Люсей вышли из круга и присели около какого-то ларька.
      - Ванятка, братик ты мой, где ты сейчас, как живут твои зверята? С кем ты работаешь? - нежно говорила Люся. - Наверное, все учишься в школе!
      - Выгнали, - наконец-то вырвалось у меня первое слово, выгнали меня из цирка, - с грустью повторил я.
      - Как! За что?
      Я немного помолчал и затем от начала до конца рассказал все, что со мной произошло в цирке.
      - Ну, и наплевать, - сказала Люся. - Пойдем в нашу труппу, обижен не будешь. Смотри, у нас какие артисты, - и она показала на худенького цыганенка, прикручивавшего проволокой свои разлезшиеся ботинки, и на толстенького, но плотного, как сбитень, киргизенка.
      Тот сразу же сообщил мне, что жалко, нет у него лошади, на ней он показал бы, на что способен.
      Я спросил Люсю, что случилось, где ее отец.
      - Нет его, - вздохнув, сказала она, - вот уже полгода как его похоронили.
      - А мать?
      - Мать? - скривив губы, сказала Люся. - Мать собрала весь отцовский реквизит и уехала. Она при отце не могла меня видеть, а после его смерти зачем я нужна ей... Ну ладно, об этом после. Петька, - обратилась она к цыганенку, - сколько денег собрал?
      Цыганенок тут же вывернул маленький нагрудный карманчик и высыпал прямо на снег деньги. Хотя цыганенок и просил публику сыпать в его шапку только гривенники, но у него оказалось всего несколько медяков.
      - Вой-бой, тут на одну булку даже не соберется, - сказал киргизенок.
      - Ну, что делать? Еще, что ли, соберем круг? - спросил цыганенок.
      - Нет, лучше пойдемте, я уж совсем замерзла, - стуча зубами, проговорила Люся.
      - Ну ладно, вы идите, я еще немного останусь, - сказал цыганенок.
      - У вас что, и квартира есть? - спросил я у киргизенка.
      - А как же, - ответил он, - такой теплой квартиры во всем городе нет, как наша.
      "Вот хорошо! - думал я. - Сейчас придем, разденусь и сразу залягу спать, только вот кушать сильно хочется".
      При воспоминании о пище у меня зловеще заурчало в животе.
      - А я тебя сразу узнал, - сказал киргизенок. - Твой чемодан ведь мы с Петькой стащили. Откуда мы знали, что ты Люсин знакомый.
      - Значит, чемодан цел? - спросил я.
      - Был целый, но мы его продали, по правде сказать, выменяли на хлеб.
      - А мои вещи?
      - Вещи? Рубашки и майки мы с Петькой поделили, брюки Володька надел, ему очень уж они понравились, только не знаю, как теперь он в них от милиции будет бегать, маловаты ему, широко шагать нельзя, а пиджачок Люся таскает, ей-то он как раз.
      - А деньги? Деньги тоже...
      - Деньги израсходовали еще вчера.
      Возле большого пятиэтажного дома, стоявшего рядом с вокзалом, киргизенок сказал:
      - Вот в этом доме и находится наша квартира. Нравится тебе он?
      - Очень, - сказал я.
      Но, вместо того чтобы войти в парадные двери, киргизенок с Люсей повели меня в узкий переулок, который закончился тупиком. Потом меня перетащили через дощатый забор, и, наконец, во двор дома мы проникли через отверстие, пробитое в кирпичной стене какого-то полуразрушенного сарая. Двор был завален рогожными кулями и разными ящиками. Пройдя между штабелями ящиков и кулей, Люся и киргизенок завели меня в мрачный, сырой коридор и потащили вверх по гулкой железной лестнице. Когда добрались до самой верхней лестничной площадки, киргизенок открыл потолочный люк и нас с Люсей втиснул туда. На чердаке было очень темно, и поэтому я сразу же лбом ударился о какой-то столб.
      - Иди за мной, - сказала Люся и, подав руку, повела к чердачному окну.
      Неподалеку от окна стоял огромный бак с тянувшимися от него в две стороны трубами. Присев около бака, который оказался очень горячим, Люся стала рассказывать о том, как похоронили ее отца, как уехала мачеха.
      Люся тоже первое время одна блуждала по городу, ища себе какого-нибудь пристанища, потом ее встретил цыганенок Петька, к ним примкнуло еще несколько беспризорных ребят, и они стали разъезжать по городам.
      Люся о своей послецирковой жизни рассказывала каким-то безразличным тоном. "Приехали в такой-то город, забрали такого-то, а на такой-то станции чуть не попали все". Она это все перечисляла, будто повторяла таблицу умножения. Ее рассказ на меня навел такой страх, что я готов был броситься куда угодно, но только не сидеть на этом темном чердаке. Сюда, мне казалось, в любую минуту может ворваться милиция и арестовать всех. Только я хотел сказать об этом Люсе, как куча стружек, лежавших неподалеку от бака, зашевелилась и начала приподниматься. Я замер.
      Показался чумазый мальчик. Он сначала оглядел меня, а потом спросил Люсю:
      - Как дела?
      - Вот привела гостя, - сказала Люся. - Его зовут Ванятка.
      - Ага! Значит, гость. Это неплохо. А как насчет шамовки?
      - Там остался Петька, чего-нибудь уж принесет.
      Мальчик еще раз оглядел меня, затем порылся в стружках, извлек оттуда толстую книгу и углубился в чтение. Больше на нас он не обращал внимания. Этому мальчику было лет четырнадцать-пятнадцать. Лицо худое, покрыто веснушками, волосы огненно-рыжие, взъерошенные, карие глаза смотрели печально. По штанам, которые были на нем, я догадался, что это Володя.
      Пока Люся рассказывала о себе, киргизенок успел уже вздремнуть, только когда Володя вылезал из стружек, он открыл глаза, осведомился о Петьке и заснул.
      Люсю тоже клонило ко сну; она то и дело зевала и хлопала по открытому рту ладошкой.
      - Мы совсем сегодня не спали, - сказала Люся. - Хорошо, что ты наткнулся на нас, а то, может быть, и не пришлось бы встретиться, ведь мы проездом здесь. Х-х-а-а, ух! - зевнула она. - Давай-ка, Ванятка, вздремнем, а то, наверное, и в эту ночь не придется спать.
      Я прилег.
      "Неужели это та самая беленькая, в розовом платьице Люся, - думал я, - которая на арене смешила публику, с которой я ходил в школу, играл..."
      ...Возвратился Петька. При его появлении все, как по команде, встают. Но Петьку трудно узнать. Нос у него напоминает перезрелую сливу, он им все время шмыгает. А под глазами огромные синяки, похожие на родимые пятна. Но глаза у Петьки смотрят озорно. Вначале все молча глядят на него, как на какую-то диковинку, потом осторожно спрашивают:
      - Что с тобой случилось?
      Петька заваливается на кучу стружек, закладывает руки за голову и начинает жаловаться.
      - Скучно, братцы, жить в этом городе, от колбас и сыров на базаре ломятся прилавки, а попробуй что-нибудь тронуть, живо из тебя дух выпустят. А если я, допустим, перед тем как купить кх вонючий сыр, хочу попробовать, тогда что? Эх, то ли дело Ташкент! Там на базаре курагу пробуй хоть целый день, никто слова не скажет.
      - Мы спрашиваем, что с тобой случилось? - сердится Люся.
      - Что случилось? - переспрашивает Петька и долго смотрит на крышу. - Был у меня дядя, звали его Данило. Как-то раз дядя Данило идет из русского села в свой табор. Смотрит - на дороге валяется веревка, он взял и подобрал ее. Надо сказать, он очень хозяйственный был. Не успел дядя Данило с этой веревкой пройти, и версту, как его на лошадях нагнали русские и давай дубасить кольями. "За что же, братцы, вы меня бьете?" - спрашивает их дядя Данило. "За корову", - отвечают русские.
      - При чем тут корова? - удивляется Люся.
      - При чем? - хитро щуря глаза, спрашивает Петька. - А вот при чем: к этой веревке, которую подобрал дядя Данило, оказывается, еще корова была привязана. Вот и я, хожу по базару, смотрю - у одного человека на груди болтается цепочка. Думаю: "Что она зря болтается? Давай-ка я возьму ее". Потянул цепочку, а за ней выскочили часы. Человек цап меня за руку... Ну, дальше вам неинтересно слушать.
      - Да, печальный случай на водном транспорте, - сказал Володя. - Ну, ничего не поделаешь, придется вместо хлеба довольствоваться сном. Ложись, ребята, вечером я вам что-нибудь достану покушать.
      Все улеглись возле Петьки, но никому не спалось. Да какое тут могло быть спанье, если у каждого в животе кишка кишке жалобную песню пела! Петька, все время посматривая на мою одежду, вдруг спросил:
      - А знаешь ли ты, что цыган в феврале уже продает шубу? Правда, сейчас еще начало зимы, но все равно, зачем на себе таскать много одежды? Считай, сколько на тебе всякой всячины понадевано: рубашка нижняя, верхняя, пиджачок, пальто. По-моему, пиджачок-то у тебя как раз и лишний, его просто не к чему носить, он только плечи оттягивает, а за него любой ковригу хлеба может дать.
      При упоминании о хлебе Володька и киргизенок даже вскочили на ноги. Подойдя ко мне, они пощупали материал и кивнули головами, что означало: пиджачок действительно стоил ковриги. Я поглядел на Люсю и понял, что она тоже была на стороне Петьки. Но мне все-таки очень жалко было снимать его.
      "Если продадут, - думал я, - где потом такой пиджачок достанешь?"
      Петька, увидев мою нерешительность, стал уговаривать.
      - Ты не бойся, - говорил он, - без пиджака не останешься, я потом тебе такой достану, что ахнешь.
      Взамен пиджака он обещал мне достать чуть ли не шубу английского короля. Петька сначала примерил пиджак на себя, потом свернул, как делают продавцы в магазине, и хотел было направиться к люку, но его задержал Володя.
      - Пиджак пойдет продавать Тухтусун, - сказал он.
      Киргизенок тут же схватил пиджак и побежал к люку.
      Говорят, ничего нет хуже, чем ждать и догонять. Эта пословица совершенно верная. После ухода Тухтусуна нам каждая минута казалась часом, а час - целым годом. Я пролежал уже бока, а киргизенка все не было.
      Но вот кто-то стукнул внизу, скрипнула ступенька лестницы.
      - Тухтусун! - закричали все.
      Однако шаги смолкли. Снова все впали в уныние.
      Петька со скуки начал какой-то рассказ, но его никто не слушал, и он на половине оборвал его.
      Тухтусун появился внезапно. Мы даже не слышали, как он пробрался на чердак. Он стоял перед нами и держал в одной руке ковригу белого хлеба, а в другой - связку сушеной рыбы. Его лицо от улыбки расплылось в полный круг и было похоже на смеющуюся луну, какую рисуют в детских книжках. Тухтусун положил пухлую ковригу на очень пыльный бак, нажал на нее своим грязным кулаком, а когда отпустил, она снова вспухла.
      - Кушайте, - сказал он и бросил рыбу прямо в нас.
      - Вот теперь можно ехать в Ташкент, - сказал Володя.
      Он разделил хлеб на равные части, и через четверть часа от хлеба осталось одно воспоминание. А пока ели, Тухтусун рассказывал о чудном городе Ташкенте, где растет сладкий виноград, который прохожим прямо сам в рот валится. Я еще ни разу не пробовал винограда, поэтому мне хотелось как можно быстрее попасть в этот город. Но только мои друзья как будто совсем не думали о дороге.
      "Надо же идти за билетами, - думал я, - сам вчера видел, в кассах за ними такая очередина, чего доброго еще не хватит. У Тухтусуна в кармане есть деньги, вот пусть и бежит в кассу".
      Но Володя, наперекор моим мыслям, взял в руки свою книгу и сказал:
      - После вкусного обеда по закону Архимеда надо почитать.
      К нему подсели остальные, и он начал читать вслух.
      Я сначала на его чтение не обращал внимания, а потом заслушался и даже позабыл про дорогу. Володя читал нам о бесстрашном герое Василии Ивановиче Чапаеве, Помню, когда Володя дошел до его гибели, я чуть не заплакал: очень уж жалко было такого храброго человека.
      ПЕРВЫЙ ПЕРЕГОН
      Когда Володя захлопнул книгу, на улице был уже вечер.
      - Ребята, мы, наверное, опоздали на поезд! - закричал он. - Собирайтесь, бежим скорее.
      Нам особенно собираться было нечего. Я схватил концертино, сунул под мышку, а остальные уже были готовы, все имущество у них находилось на плечах. Выйдя на улицу, Володя через какие-то переулки вывел нас к железной дороге. И вот мы уже бегаем между поездными составами.
      - Ребята, куда вы идете? - спросил я. - Надо же сначала взять билеты, а то нас не пустят в вагон.
      - Какой тебе нужен билет? - заворчал Володя. - Знай себе иди и помалкивай.
      - А как же без билета? - смутился я.
      - Для наших плацкартов билеты не нужны, - поясняет Петька, - мы особые люди, и кондуктора нам оставляют особые места.
      Может быть, на чердаке я не поверил бы Петьке, но сейчас, глядя на уверенную, смелую походку его, я поверил и пошел за ним на "особые места" со спокойной душой.
      - Дяденька, куда этот поезд идет? - то и дело спрашивал Володя.
      - В Ростов... В Ярославль... На Харьков... В Одессу, отвечали ему незнакомые люди.
      - Это все не наши, - с горечью отзывался Петька.
      И вот наконец сказали:
      - Скорый, идет в Ташкент.
      - Держитесь за мной! - будто командир, закричал Володя и стал карабкаться на тамбур.
      - Куда вы претесь, бараньи головы! Марш отсюда! - охрипшим голосом заорал проводница.
      Пришлось бежать к другому вагону, но там тоже нас встретили примерно такими же словами.
      - Неправда, - говорил Володя, - все равно уедем.
      Но тут сверчком запел главный кондуктор.
      - Жалко, что опоздали, - почесывая затылок, проговорил Володя. - Ну ничего, один перегон проедем в собачьих ящиках. По ящикам, ребята! Петька, всунь Ванятку в этот ящик.
      Петька втиснул меня в ящик и побежал искать себе место. Только я успел подобрать ноги, как тронулся поезд, а Володя на платформе все еще командовал:
      - Люся, куда бежишь, лезь скорее сюда! Петька, атанда, стрелок!
      Последний раз я услышал шлепанье Петькиных ботинок, и шум колес заглушил все.
      "Успели ли сесть ребята? Может быть, их поймали и я один еду неизвестно куда?"
      От этих мыслей меня бросает в дрожь. Впрочем, тут и так холодно, через щели пронизывающий леденящий ветер пилит мое тело. Лицо засыпает снежной пылью.
      Пролежав час, я уже не могу шевельнуть ногами, мне кажется, что они примерзли к стенке ящика. Поезд мчится, пролетают огоньки каких-то станций, а он не думает даже останавливаться. Я начинаю кричать, но мой крик заглушает дробный перестук колес. И вот я чувствую, что у меня начинают слипаться глаза.
      "Если глаза закроются, - думаю я, - тогда уж наверное умру". Стараюсь протереть их, но руки совершенно застыли. Кое-как дотягиваюсь до глаз. Это, оказывается, на ресницах застыли капельки слез. Я готов сейчас попасть в руки любому милиционеру, пусть бы что хотел, то со мной и делал, только бы остановился поезд.
      Но поезд мчится все быстрее и быстрее, а машинист, наверное, и не подозревает, что под одним из этих вагонов погибает чумаевский мальчик Ванятка. Наконец меня начинает клонить ко сну, и я перестаю чувствовать режущий пронзительный ветер. Мне как-то становится тепло-тепло. Ни руки, ни ноги больше не ломит. И вдруг в этом же ящике чувствую дыхание второго человека.
      - Кто это? - спрашиваю я.
      "Спи, спи", - слышу голос Строганова.
      И вот вместе с ним я уже еду в мягком вагоне. Строганов укрывает меня теплым пальто и спрашивает:
      "Ну, не отогрелся еще? Подайте мальчику чаю", - приказывает он проводнице.
      Проводница подает стакан, но у меня он выскальзывает и со звоном падает на пол. Я опускаю голову вниз, а когда поднимаю, то ни Строганова, ни проводницы уже нет. Я стою один, окутанный каким-то серым туманом. Из этого тумана вдруг появляется киргизенок Тухтусун. В его руках несколько виноградных гроздьев, какие я видел на витрине винного магазина.
      "Кушай, Ванятка", - говорит он.
      Но только я потянулся рукой, как раздался страшный гром.
      Я открываю глаза. Это, оказывается, остановился поезд.
      - Живой еще? - после лязга буферов почти одновременно послышались голоса Петьки и Володи.
      - Ж-живой, - ответил я. - Только вытащите скорее отсюда, у меня совсем застыли ноги.