Начало одной жизни

      - Куда же он хочет меня определить? - спросил я.
      - А куда уж ему удастся, - сказала она.
      В тот день, когда доктор наконец должен был решать мою судьбу, вдруг совсем неожиданно в нашей палате появился Строганов. Я не поверил своим глазам.
      Стою у своей койки и боюсь к нему шагнуть.
      - Ванятка, что же ты? - протягивая руки, позвал он.
      Я, придерживаясь дедовского закона, прятал слезы, крепко обнимая своего названого отца.
      ОПЯТЬ В ЦИРКЕ
      Мы со Строгановым идем на железнодорожный вокзал. По дороге Строганов то и дело останавливается, покупает мне конфеты, мороженое. Хорошая штука - мороженое, сладкое-сладкое. Сделано оно из молока, только как оно сделано, я не знал. Я осмелился и спросил у одного лоточника, а тот ответил:
      - Очень просто. Сначала на корову насыпают сахару, потом ее сажают на лед и после этого корова начинает доиться мороженым.
      - А у нас в деревне до этого еще не додумались.
      Строганов смеется. Он, видимо, очень доволен тем, что нашел меня.
      Строганов смотрит на часы и вскрикивает:
      - Ого, уж восемь! Бежим на трамвай.
      И вот мы уже на вокзале. У красивых стеклянных дверей Строганов показывает человеку в красной фуражке билеты, и мы выходим на длинную цементную площадку. У этой площадки я увидел целую улицу домов на колесах, прицепленных друг к другу, а на краю стояла черная, грозная машина, недовольно пыхтевшая на ошалело бегающих вдоль зеленых домов людей. Когда мы вошли в такой домик, я увидел там только одни полати.
      Печки, в которой бабы пекут хлеб и варят похлебку, там не было. И я не мог понять, как столько баб, сидевших на полатях, обходятся без нее. Не успел я как следует ознакомиться с внутренностью дома, как на улице зазвонили в колокол, машина заревела страшнее нашего сельского быка, и зеленая улица покатилась по гулкой железной колее.
      Ночью я долго не мог заснуть. То перед моими глазами стоял старенький доктор, который на прощанье говорил мне:
      "Ну, артист, расти и хорошенько учись, да не забывай нас, приезжай обязательно в наш город, а мы уж, как увидим на афише твою фамилию, обязательно придем смотреть".
      То виделся стоящий посреди палаты Строганов, повторяющий одни и те же слова:
      "Теперь уж вместе, вместе будем навсегда".
      То откуда-то выплывало длинное лошадиное лицо Жиколье с шельмоватыми глазами, как у дяди Гордея, и кажется мне, что сейчас Жиколье улыбнется, саданет своим волосатым кулаком меня по шее и скажет:
      "Ну, что ты хлюпаешь носом, идиот, дядя ведь шутит!"
      Когда мы прибыли в новый цирк, то Жиколье там не оказалось - куда он ушел, Строганов не сказал. Вместо него нас встретил хромой человек со смуглым, обожженным лицом.
      - Это наш новый берейтор, - сказал Строганов, - бывший дрессировщик, затем - славный конник Чапаевской дивизии. Зовут его Семеном Ивановичем.
      О Чапаеве я очень много слышал в деревне от солдата Фильки, частенько приходившего к нам поглазеть на тети Марфушину дочку Аксютку. Утопая в сизом облаке махорочного дыма, он рассказывал о чапаевских походах такие чудеса, что заставлял баб всплакнуть, а мужиков качать головами. Я представлял Чапаева добрым богатырем, который в свое войско брал только хороших людей. А Филька был очень хороший, потому что каждый раз приносил мне пахнувший махоркой кусочек сахару или конфету.
      "Если Семен Иванович был в войске Чапаева, значит он тоже должен быть добрым", - думал я. И я не ошибся.
      Семен Иванович, заметив, что собаки встретили меня враждебно, сказал:
      - Э-э, брат, значит, они забыли тебя. Но почему так быстро?
      - Они все время так лаяли на меня, - сказал я.
      - Почему?
      - Потому что Жиколье их натравлял на меня.
      - Понятно. Ну что ж, давай начнем все сначала.
      Семен Иванович подал мне чашку с мясом и приказал раздать собакам.
      - Это надо делать при каждом твоем появлении у клеток, сказал он, - пока собаки к тебе не привыкнут.
      И действительно, вскоре я подружился с собаками.
      Только после этого Семен Иванович разрешил участвовать с ним в репетициях.
      Многие трюки, исполняемые зверями под управлением Строганова, мне казались чудом. Например, на арену выводят кенгуру в рукавицах, как у кулачных бойцов, которых мне приходилось видеть в деревне под каждый Новый год. Шталмейстер объявляет: русский кулачный бой. И кенгуру начинает биться с дрессировщиком. Как этого страшного зверя научили биться на кулачки? Или морской лев, как настоящий жонглер, играет с мячом.
      Человек-жонглер даже во время представления иногда роняет мяч, а морской лев и на репетиции никогда не уронит. Как Строганов научил его так хорошо играть с мячом? Колдовство? На самом деле, как объяснил Семен Иванович, никакого тут колдовства не было.
      По природе кенгуру, оказывается, очень драчливое животное и умеет сидеть на задних лапах, упираясь на мускулистый хвост. Дрессировщик, изучив привычку животного, и создал необыкновенную сцену кулачного боя.
      А морские львы, оказывается, прямо рождаются жонглерами. Ловя рыбу, они, прежде чем съесть ее, подбрасывают в воздух, а затем уж проглатывают. В цирке дрессировщик только развил этот навык морского зверя.
      Беседы Семена Ивановича я слушал, как сказки. Из-за сильно обожженного лица и больной ноги он не мог работать на арене, но все равно после войны вернулся в цирк. По его словам, он вернулся затем, чтобы учить молодежь.
      Группа зверей, с которыми работал Строганов, теперь полностью находилась в распоряжении Семена Ивановича. Строганов днем не подходил к ним: он очень был занят бенгальскими тиграми. Только вечером надевал свой выходной костюм и со старыми зверями выходил на арену, но по окончании номера переодевался и снова бежал к тиграм.
      Тигры из-за границы прибыли не одни. Ими руководил тучный немец с красным висячим загривком. Держался немец обособленно и смотрел на наших артистов надменно.
      Строганов вначале был только его помощником. Во время работы на арене подавал через решетчатый люк реквизит, он же кормил и поил тигров.
      Представление с тиграми на меня наводило ужас.
      Пятнадцать полосатых хищников, покрывая рыком шум публики, один за другим выбегают по туннелю на изолированный решетками манеж. В цирке становится тихо-тихо. Сначала тигры беспорядочно бродят по манежу, но, как только появится укротитель, бросаются каждый к своей тумбе. Как ни сильны они, а человек, оказывается, сильнее их. Немец, выстрелив вверх из пистолета, подбоченивается, смотрит на публику и косится на Строганова: каков, мол, я!
      Затем начинает работать. Выстрелами и рогатками заставляет тигров перепрыгивать друг через друга, качаться на качелях, делать разные трюки.
      Однажды Строганов его спросил:
      - Зачем вы так много стреляете?
      - Хо! - воскликнул немец. - Попробуйте вы зайти к тиграм и не стрелять.
      Строганов зашел. Только он успел открыть клетку, как тигр, словно мячик, отлетел от тумбы и бросился на него. Строганов успел выскочить и закрыть за собой двери, однако, как ни быстро он выскочил, тигр когтями рассадил его плечо.
      Я очень испугался тогда и закричал:
      - Дядя Саша, не надо, не заходите больше туда!
      Укротитель сделал сочувственную гримасу и воскликнул:
      - О! Дорогой друг, вы ранены, как мне шаль вас! Скорее же перевяшите плечо и принесите бутылку шампанского, я очень хочу выпить за начало вашей карьеры.
      Строганов прижал меня к себе и ничего не ответил ему.
      Однажды на репетиции укротитель, увидев меня, спросил Строганова:
      - Это ваш воспитанник? Ого, какой бравый! Наверное, тоже, как и вы, будет укротителем?
      Строганов, не сказав ни слова, схватил у него рогатку, резким движением, как кочегар открывает топку, открыл дверцы и не зашел, а влетел к тиграм. Немец от удивления разинул рот.
      Строганов уверенным голосом скомандовал тиграм сойти с тумб, потом снова посадил их и проделал с ними все трюки, которые только что проделывал немецкий укротитель. Выйдя из клетки, он сказал немцу:
      - Вот и все. Обошлось без единого выстрела.
      Когда узнали, что Строганов зашел в клетку, прибежали артисты, рабочие цирковой конюшни, униформисты, уборщицы. Прибежал и директор с каким-то человеком. Немецкий укротитель, справившись с волнением от неожиданного сюрприза, подошел к директору, угостил его золоченой сигаретой и сказал:
      - Как думает директор? Контракту приходит конец. - Его улыбка уже была не надменной, как прежде, а кислой: - Я могу, ради вашей прелестной публики, немного уступить. Мне жалко вашу публику: если я уеду,, она никогда больше этих тигров не увидит на арене.
      - О выступлениях тигров вы не беспокойтесь, - сказал неожиданно появившийся незнакомец, - у нас тоже растут неплохие укротители, - и кивнул в сторону Строганова.
      - Ну хорошо, я, наконец, согласен работать на равных правах с вашими артистами, - прокричал немец.
      - Вот видишь, - сказал мне Строганов, - как народный комиссар его сразу утихомирил.
      - Где народный комиссар? - спросил я, ища глазами человека, опоясанного ремнями и обвешанного оружием.
      - А вот он, стоит рядом с директором, - показал Строганов.
      Присмотревшись к народному комиссару, я разочаровался. Он был одет в обыкновенный костюм. У него было простое, добродушное лицо, усы такие же, как у нашего дяди Васяни, висячие, бородка клинышком, похожая на козлиную, Ничего в нем не было комиссарского. Разве только очки со шнурком, но и директор цирка носит такие.
      - Почему же он без нагана и сабли? - спросил я у Строганова.
      - Он же не военный комиссар, а комиссар просвещения, ответил мне Строганов.
      Народный комиссар попрощался со всеми, пожелал всем удачи в работе, а директору цирка сказал:
      - Надо создавать советский цирк. - Взглянув на Строганова, произнес: - У нас очень много талантливых людей.
      В один из осенних дней Строганов привел меня в школу, я стал учиться. В связи с нашей кочевой жизнью я учился в разных городах и в разных школах. Азы арифметики я хорошо изучил с Мухой на арене и поэтому, когда в классе решали задачи, я чувствовал себя героем. Но зато с письмом и чтением у меня дело обстоя.ло плохо. Я всегда путал мужской и женский род. А путал потому, что на моем родном языке как о мужчине, так и о женщине говорят "он". Сколько мне ни долбили, что мужчина относится к мужскому роду, а женщина - к женскому, я продолжал говорить об учительнице - он, об учителе - она, а в тетради писал: "дом стояла", "девочка шел".
      Ну разве за такую грамматику могла похвалить меня учительница?
      Я быстро выучил буквы, но никак не мог складывать слова. Со мной очень много занимались и Строганов и Семен Иванович. Они десятки раз заставляли меня переписывать одно и то же слово, например "дом".
      Я читал: ды-о-мы.
      - Какое слово получилось? - спрашивали меня домашние учителя.
      - Какое слово? - я сосредоточенно думал и потом выпаливал: - Дым.
      Семен Иванович и Строганов сокрушенно говорили:
      - Ну что с тобой делать! Дыма-то в книжке нет, выходит, он в твоей голове. Прочитай опять это слово.
      И я терпеливо прочитывал.
      Как-то раз, возвращаясь из школы, я увидел на цирковом щите новую афишу, на которой был нарисован со взбитым чубом клоун в красно-синем костюме, а внизу этой афиши столбцом было написано какое-то стихотворение. Я ни разу не видел цирковых афиш со стихотворениями, и мне захотелось ее прочитать. Я вплотную подошел к афише и, как поп, затрубил во весь голос:
      - Ды-а-вы-ны-о.
      К моему удивлению, буквы в моей голове сразу сложились рядочком и получилось слово "давно".
      Прочитал! А ну-ка, следующее слово! Прочитал следующее и понял, что оно означает.
      Когда я добрался до самых нижних строчек стихотворения, то слова у меня складывались сами по себе, И я их выпаливал, как из ружья.
      На афише было написано следующее:
      Давно я в Астрахани не был,
      Ведь я - прыгун, не домосед.
      Привет заводам, Волге, небу,
      И рыбным промыслам привет!
      Желаю счастья и успеха.
      Надеюсь в цирке видеть вас,
      Везу с собой вагоны смеха
      И шуток месячный запас,
      Виталий Лазаренко
      Когда я пришел в цирк, тут же Строганову сообщил, что едет Виталий Лазаренко.
      - Да ну-у? - притворно удивился он. - Кто же тебе сказал?
      - Сам прочитал на афише, - похвастался я.
      Строганов не поверил. Он взял меня за рукав и потянул в артистическую уборную. Там он вытащил из моей сумки книгу и положил на стол.
      - Читай, - сказал он.
      Я начал, правда, с запинками, а потом как разошелся, целую страницу без отдыха выпалил и вторую мог бы, да Строганов схватил меня за руку и потащил в буфет.
      - Торты есть у вас? - спросил он у буфетчицы.
      - Есть.
      - Дайте этому мальчику самый большой торт.
      - Александр Васильевич, вы не обкормить ли хотите мальчика? - раздался хриповатый голос от одного из столиков.
      Мы со Строгановым обернулись и увидели небольшого роста, очень подвижного человека с трубкой в зубах.
      Строганов тут же рассказал ему о моей учебе и истории с афишей.
      - Если мальчик по моей афише научился читать, дайте ему еще такой же торт, - сказал человек буфетчице.
      Этот человек был сам Виталий Лазаренко, и через несколько дней я его увидел на арене. Как раз был последний день зимних каникул в институтах. Амфитеатр был заполнен молодыми людьми. Как сейчас помню, я вывел на арену нашего слона Макса, до смерти перепугавшего меня в первый день моего прихода в цирк. Я поставил слона неподалеку от ковра, на котором была нарисована большая книга с надписью "Наука". Под веселый марш вышел в двухцветном клоунском костюме Виталий Лазаренко и продекламировал:
      Эй, молодежь, садись за книгу!
      Бери науку за бока.
      И по-советски к знанью прыгай,
      Освоив технику прыжка.
      Разбежался и через слона перемахнул к "Науке".
      Шли месяцы. К цирку я уже привык и полюбил его, а Строганов и Семен Иванович стали казаться мне такими близкими, как бабушка и тетя Дуняша.
      На арене я пропадал не только днем, но и вечером во время представления. Ассистировал Строганову, участвовал в репризах с клоуном на ковре, выбегал с акробатами исполнять шари-вари.
      Шари-вари - это массовый прыжковый номер. Участники его выбегают на манеж, один за другим делают различные комбинации из партерных прыжков, все усложняя их и убыстряя темп. Самый интересный момент в этом номере - финал. В финале вся арена покрывается взлетающими в воздух и кувыркающимися фигурами. Во время этого номера, как говорят акробаты, можно показать публике свою душу, то есть показать все, на что только ты способен.
      При исполнении шари-вари я частенько зарабатывал аплодисменты. Прыжки мне удавались легко, и в последнее время я мечтал о таких прыжках, какие делает Виталий Лазаренко. И однажды я совершил такой прыжок, что обо мне заговорил весь город.
      В то время, когда я попал в цирк, у нас работало очень много иностранных артистов. Афиши пестрели немецкими, французскими и реже английскими именами.
      С нами работали иностранные артисты, исполняющие "смертный номер".
      Он состоял в том, что один из артистов на маленьком автомобиле, напоминающем ракету, мчался вниз по отвесному скату. Верхняя часть ската уходила под купол цирка, а нижняя обрывалась над барьером манежа, артист перелетал через манеж и приземлялся на специальный матрац.
      Когда униформисты заканчивали работу по сооружению ската, выходил шталмейстер и обращался к публике с просьбой соблюдать тишину. Затем ассистенты проверяли аппараты, вымеряли дистанции. Они обменивались прочувствованными рукопожатиями и зловещей перекличкой давали знак о готовности аппаратов к полету.
      На манеж выходил обтянутый кожей исполнитель этого страшного номера. С видом обреченного на смерть человека он поднимался на вершину ската, где уже стоял наготове автомобиль. Артист то и дело останавливался на лестнице и махал рукой то одной интересной даме, то другой. Перед тем как ринуться в бездну, сохраняя трагическую торжественность, он бросал голубой платочек краснощекой девушке, которая каждый день садилась в каком-нибудь ряду неподалеку от ската и, не сводя глаз с исполнителя, громко вздыхала.
      Публика, не выдерживая уже дальнейшего напряжения, начинала кричать:
      - Довольно! Довольно!
      Исполнитель решительно садился в автомобиль и брался за штурвал. Внизу один из ассистентов поднималv пистолет, и в глубокой тишине переполненного цирка раздавался оглушительный выстрел. Автомобиль с визгом и клубом пламени из выхлопной трубы срывался по скату вниз. В конце ската раздавался еще один выстрел.
      Затем уже без выстрелов артист несколько секунд летел по воздуху, и, когда наконец благополучно садился на матрац, у зрителей вырывался облегченный вздох.
      "Смертный номер" занимал всего около пятнадцати минут, сам же полет менее минуты. Но на публику он действовал угнетающе.
      Когда я увидел этот номер первый раз, даже закрыл глаза, думая, что обтянутый кожей человек обязательно разобьется. Но, однако, каждый вечер артист летал через манеж и оставался невредимым. Я считал этот номер самым лучшим и как-то высказал свое мнение Строганову.
      Но, к моему удивлению, Строганов назвал этого летуна очковтирателем и дармоедом. Я даже обиделся за артиста.
      Мне очень хотелось познакомиться с этим артистом, но он не удостоил меня даже взглядом.
      Однажды во время репетиции я попробовал залезть к нему на верхнюю часть ската с тем, что, может быть, он научит меня так же летать. "Вот уж потом я удивлю Семена Ивановича", думал я. Я привык к тому, что все артисты занимались со мной.
      Когда я залез наверх, артист, которого директор цирка называл мистером Кэлвином, так крутнул меня за ухо, что мне показалось - оно осталось в его руке.
      После этого я боялся даже подходить к нему близко.
      Но все же мне хотелось научиться летать. После больницы я жил вместе со Строгановым на частных квартирах, но иногда оставался ночевать в цирке. Как-то раз я уснул на полу артистической уборной, и мне приснился сон, будто я пролетел через манеж на машине мистера Кэлвина и публика мне так восторженно кричала, что я проснулся,
      "А что, если и правда попробовать?" - подумал я. Встал с пола и направился на манеж.
      "Смертный номер" по программе исполнялся последним, так как он считался гвоздем программы, поэтому все сооружение до следующего дня оставалось неразобранным. Никому не разрешали подходить к нему,
      А ночью кто мог увидеть меня? Сторож? Он на улице.
      При помощи тросов я затянул автомобиль наверх. Прежде чем сесть в кабину, я посмотрел вниз.
      "Ох, как далеко придется лететь!" У меня защемило сердце. Когда я сел в машину, мои коленки заработали, как поршни.
      "Лечу", - решительно сказал я себе. Но, посмотрев еще раз вниз, я вспомнил: у меня ассистентов-то нет.
      Может, без ассистентов опасно садиться в эту машину?
      Когда-то, еще в деревне, я слышал, что как кошку ни бросай, она все равно на ноги встанет.
      "Давай-ка кота посажу для начала, - подумал я, - а сам пока за ассистента побуду".
      Не раздумывая долго, притащил из конюшни кота Василия Ивановича, работавшего в строгановской звериной группе канатоходцем, всунул его в кабину. Поставил перед ним чашку вареного мяса и пустил эту адскую машину по скату. Не успел моргнуть глазом, машина без визга, шипения и выстрелов перелетела через манеж и спокойненько опустилась на матрац.
      А как же Василий Иванович? Он был здоров, сидел на своем месте и преспокойно ел мясо. Я снова поднял машину. Теперь уж решил сам полететь, но, когда поднялся наверх, опять стало страшно.
      Давай-ка я еще на собаке испытаю. Если удачно перелетит, то сам сяду. Привел громадного дога, который носил кличку "Джек", посадил в кабину, на всякий случай привязал ремнями. К моему удовольствию, и собака сделала полет не хуже Кэлвина. За храбрость угостил Джека колбасой. И только хотел снова поднять машину, как услышал голос уборщицы, появившейся у манежа.
      - Ты что это, голубчик, так рано поднялся?
      - А сколько сейчас времени?
      - Седьмой час.
      О! Уже утро. Что ж, пока придется полет оставить.
      В следующую ночь, когда в цирке затихли шаги последнего человека, я снова пришел на манеж.
      Первый полет опять решил попробовать с Джеком, второй...
      В общем, я несколько дней катал на машине собаку, но сам все еще не решался садиться. Джек так привык к полетам и угощениям, которые я преподносил, что теперь сам смело взбирался наверх и, не задумываясь, садился в автомобиль. Даже днем, когда он оказывался на свободе, то не бежал за остальными собаками во двор, а бросался к арене и искал лестницу, ведущую на верхнюю часть ската.
      - И что его так тянет на манеж? - удивился Семен Иванович.
      Как-то вечером, выпуская собак на прогулку, я открыл клетку Джека.
      Выскочив из клетки, он сразу побежал на манеж.
      На мои грозные окрики Джек даже не шевельнул ухом. Я сломя голову бросился за ним, так как в это время на арене работал Кэлвин. Джек, пробежав под скатом, по которому вот-вот должен с визгом покатиться на своей машине Кэлвин, бросился к лестнице и прыжками начал взбираться вверх.
      В тот момент, когда Кэлвин трагическим поклоном должен был прощаться с публикой и бросить платочек любимой девушке, на верхней площадке я нагнал Джека, уже нацелившегося прыгнуть в машину. Я дернул его за хвост. Джек взвизгнул от боли и так меня рванул, что я не удержался на ногах и лицом вниз упал прямо в машину. Джек решил, что я хочу отбить у него заработок, прыгнул прямо на спину. Своим прыжком он оттолкнул машину, и она покатилась, как мне показалось, в бездну.
      Сцена, разыгравшаяся на мостках, заняла не более десяти секунд. Изумленный Кэлвин не успел руки поднять, как мы с Джеком уже покатились по отвесному скату. Я пришел в себя, когда уже стоял на матраце и бессмысленно смотрел вверх на совершенно растерявшегося Кэлвина. Очнулся я не от шума публики, а от настойчивого шепота шталмейстера, шипевшего на меня:
      - Кланяйся, кланяйся, болван.
      Я увидел рядом Джека. Он смотрел мне в лицо и старательно лизал руку, прося за свою работу вознаграждения.
      - Ну, что ты стоишь? - опять услышал я голос шталмейстера. - Кланяйся!
      Я поклонился и направился к выходу, а вслед мне захлебывающаяся от смеха публика кричала:
      - Бис! Бис!
      Когда я встретил Строганова и дрожащими губами сообщил ему о своем полете, он равнодушно выслушал и сказал:
      - На эту машину мешок с мукой положи, и тот перелетит удачно. Будешь изучать физику, тогда сам поймешь!
      После представления Кэлвин поднял невероятный скандал. Грозился уехать, требовал, чтобы немедленно наказали и выгнали меня из цирка. Директор бегал за ним, успокаивал, просил, чтобы он не покидал цирка, обещал все сделать, что требовал Кэлвин. И, когда директор предложил Строганову убрать меня из цирка, дядя Саша ответил:
      - Пусть лучше они сами убираются ко всем чертям, у нас у самих еще достаточно халтурщиков, а ребенка я никогда не брошу.
      И действительно, через несколько дней Кэлвин с ассистентами погрузил свой громоздкий реквизит и куда-то уехал. Может, переехал в другой город, а может быть, уехал к себе за границу. Точно не знаю. Я об этом не думал, потому что мои мысли уже были заняты другим.
      Семен Иванович откуда-то принес маленькую, с остренькой мордочкой собачку и отдал ее в мое распоряжение. С собаками я теперь жил очень дружно, они не лаяли, не кусали меня. Когда Семен Иванович доверял мне на репетиции командовать ими, они слушали все мои приказания. Правда, не всегда точно, иногда капризничали, но это бывает не только с собаками, а даже с людьми.
      Однажды во время репетиции Семена Ивановича вызвали к директору. Возвращаясь оттуда вместе со Строгановым, Семен Иванович говорил:
      - Пока не увижу его самостоятельно работающим на арене, я не могу уехать.
      - Не имеешь права этого делать, - возражает Строганов, здесь Ваня один, а там, может быть, тебя ждут десять таких учеников.
      Руководство государственными цирками назначило Семена Ивановича преподавателем в цирковую школу, Он был и горд этим, и в то же время ему не хотелось расставаться с нами. После этого он стал серьезно готовить меня к арене. Семену Ивановичу очень хотелось увидеть меня со зверями одного на арене. Он хотел, чтобы в его присутствии я сделал свой первый самостоятельный шаг.
      И вот я уже стою, взволнованный, у входа на арену, со мной рядом Семен Иванович и Строганов. Раздается отчетливый и торжественный голос шталмейстера:
      - Юный дрессировщик Иван Остужев!
      Гремит музыка. Открывается занавес, и сквозь шпалеры униформы я с группой зверей выхожу на манеж. Нового на манеже я, конечно, ничего не делал.
      Но на этот раз я был один со зверями. И они слушались меня!
      Вот я вызываю слона Макса и говорю ему:
      - Ты видишь, какая грязь кругом? Ну-ка, наведи здесь чистоту.
      Макс берет хоботом щетку и так добросовестно начинает подметать барьер, что трещит ручка у щетки, того и гляди обломится.
      Осла Петрика я спросил:
      - Ты умеешь читать?
      - Й-я?
      - Конечно, ты, - говорю я. - Читай.
      Осел неохотно садится за парту, мордой перелистывает страницы книги и опять тянет:
      - Й-я...
      Публика смеется...
      Когда я вернулся за кулисы, Семен Иванович обнял меня и заплакал.
      Трудно ему было расставаться со мной, но и мне нелегко. Если бы я не был тутурком, я бы тоже заплакал, но что же сделаешь, нельзя мне. Я стоял возле него и лишь украдкой вытирал слезы.
      Недели через две после моего самостоятельного выступления Семен Иванович уехал, берейтором теперь стал бывший рабочий дядя Алеша, хлопотливый мужчина с седеющей головой.
      Как-то у нас заболел коверный клоун. В цирке без него сразу стало скучно. Пытался его заменить молодой акробат, но из этого ничего не вышло, директору пришлось вызывать другого.
      Вскоре в цирке появился маленький, щуплый человек в просторной одежде. Когда он шел, все время держал голову вверх, словно хотел выпорхнуть из своей широкой одежды. Это у него выходило так забавно, что, глядя на него, все невольно улыбались, а я при виде его не мог удержаться от смеха. А щуплый человек, видя, что над ним смеются, зеленел и бросал на смеющегося уничтожающий взгляд. Этот человек и был новым коверным клоуном.
      Однажды за кулисами ко мне подошла девочка:
      - Мальчик, над папой можно смеяться, только когда он работает на манеже.
      Я покраснел. Девочка, заметив это, сказала:
      - Ну ничего, не смущайся, ты же не знал, что папа не любит, когда над ним смеются... Правда ведь? - настойчиво спрашивала она.
      - Я больше не буду смеяться,
      - Вот и хорошо, - обрадовалась девочка. - Как тебя звать?
      - Ваняткой.
      - А меня зовут Люсей. Давай посидим, - предложила она.
      Мне не хотелось сидеть с девочкой - чего доброго, увидит меня Строганов рядом с ней, еще просмеет, - но, оглядевшись и не заметив никого из знакомых, присел. Только успел я сесть, Строганов тут как тут.
      - А, друзья, уже успели познакомиться? - сказал он. - Это хорошо, дружите, нам вместе долго придется работать.
      И мы с Люсей действительно с того дня стали друзьями. Я начал ходить к ним на квартиру, где меня всегда радушно встречал чудной Люсин отец. Он оказался очень хорошим, обязательно угощал меня чем-нибудь, расспрашивал о моей жизни и говорил:
      - Ничего, ничего, все будет хорошо. Вырастешь, станешь замечательным артистом.
      Люсина мать, худая, как астраханская селедка, мне не прнравилась. Когда бы я ни появился у них, она всегда ворчала.
      - Ты, Ванятка, не обращай на нее внимания, - говорила Люся.
      Правда, потом я уж привык и действительно не стал обращать на нее внимания, только мне было жаль Люсю, когда мать своей руганью доводила ее до слез. Я старался тогда скорее уйти от них. Люся не задерживала меня. Подавая с вешалки мне кепку, она говорила:
      - Эх, мачеха!
      Жизнь Люси мне казалась похожей на страшную сказку, услышанную мною еще в деревне от бабушки.
      Злая мачеха, стараясь сжить со свету маленькую неродную дочку, по ночам превращалась в паука и пила из падчерицы кровь. Но девочка очень любила жизнь, и за эту любовь каждое утро жизнь вливала в ее жилы свежую кровь, отчего девочка становилась сильнее и краше.
      Дома Люся походила на чахлый росток из темного, холодного подполья, а в цирке, когда с отцом выходила на арену, она сразу будто распускалась цветком.
      Петр Петрович Кравцов, отец Люси, работал и музыкальным клоуном. Когда над ареной зажигались огни, шталмейстер первым называл его фамилию. Петр Петрович выходил в широком, как у буффонадных клоунов, костюме, садился за маленькое пианино, стоявшее посередине манежа, нажимал на клавиши, и пианино начинало петь приятным девичьим голосом. Потом из инструмента выскакивала белокурая девочка в розовом платьице и вместе с клоуном начинала играть на разных инструментах. Они играли на всем: и на бутылках, и на горшках, даже на поленьях.
      После этого номера Петр Петрович являлся уже на манеж как коверный клоун.
      У Кравцовых я тоже научился играть на маленькой восьмиугольной гармошке - концертино. Строганов, заметив мои способности к музыке, приобрел такой инструмент, и я стал с ним выступать на арене во время пляски медвежат. Впоследствии это концертино было моим кормильцем, под него вместо медвежат плясала беспризорная детвора.
      Однажды Строганов попросил Кравцова понаблюдать за моей работой на арене. Кравцов, простояв до последнего моего поклона, вышел за кулисы и сказал:
      - Мое мнение такое: номер хороший, но он еще мальчик, а работает с таким серьезным номером. Мне кажется, публика его принимает не за артиста, а за попугая.
      - Я согласен, - сказал Строганов, - но пока другого ничего придумать не могу.
      - Давайте вместе подумаем, - предложил Кравцов.
      Строганов подал ему руку.
      И вот решили они поставить детскую пантомиму: "Сказку об Иванушке и его сестричке Аленушке".