Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Восточный кордон (Песни черного дрозда - 1)

ModernLib.Net / История / Пальман Вячеслав Иванович / Восточный кордон (Песни черного дрозда - 1) - Чтение (стр. 13)
Автор: Пальман Вячеслав Иванович
Жанр: История

 

 


      Не пропадать же добру.
      Он работал и все думал, почему браконьер не довел дело до конца, а, застрелив животное, удрал. Помешали ему? А вдруг медведка сама на него напала и он выстрелил, защищаясь? А когда она, раненная, свалилась, то убежал без оглядки со страха. Если так, то ходил в одиночку. Будь их двое, не убежали бы.
      Егору Ивановичу пришлось сделать два конца до поселка. Сперва отнес медвежонка домой. Запер его в пустующей конуре Самура и, пресекая вполне понятное ворчание жены, сказал, что при первом же удобном случае отдаст медвежонка в школу или в зоопарк, а сейчас пусть она осторожно покормит его и не выпускает, потому что этот зверь - не олененок, сразу убежит, а уж если придется ловить, так кому-то не миновать его острых коготков. Шустрый и сердитый малыш.
      Сам же он с понятыми и двумя вьючными лошадьми вернулся к месту происшествия, составил протокол, погрузил шкуру, мясо и управился с этим делом только к ночи. Несмотря на позднее время, не утерпел и пошел к Цибе.
      Того не было. Не торопился вернуться. Понятно: без корней прийти нельзя, собирает теперь, клянет всех на свете. Надо чем-то оправдаться перед лесником.
      Когда Егор Иванович явился домой, Елена Кузьминична сказала с материнской лаской в голосе:
      - Ты глянь, как он спит! Поел, свернулся и все скулил, скулил во сне, теплую мамку свою вспоминал, бедняжка. А уж грязненький, ну как поросеночек.
      И вздохнула. Ребенок, что с него взять!
      4
      Серая "Волга" с литерами южной республики на номерном знаке не доехала до Камышков с полкилометра, свернула вправо по старой лесовозной дороге, потом спустилась к ручью и там остановилась, не видимая ни с берега, ни с дороги.
      Так велел Николаич. К дому Цибы можно пройти и пешком, чужого народу тут ходит порядочно, никто не глянет. На машине - другое дело, тотчас полюбопытствуют. Искать Цибу он послал другого, сам же вышел поразмяться по лесным тропкам.
      Мужичок маленького роста, в серой курточке и косоворотке, в резиновых сапогах, быстро-быстро засеменил промеж кустов и всё улыбался, то ли зеленому лесу, то ли собственным мыслям. Глядя на улыбчивое и сладкое лицо его, хотелось думать о доброте и приветливости. Такой славный, уже пожилой человек! Лишь изредка он гасил улыбку и тогда сразу делался старым и озабоченно-угрюмым.
      Циба нашелся без труда, поскольку, будучи на юге в гостях, сам подробно описал, где живет и какой у него дом.
      - Живой, здоровый? - Посыльный быстро пожал Цибе руку, заглянул в глаза. - Невеселый ты, приятель.
      - Опять Молчанов застукал, - досадливо сказал Циба.
      - Вот те раз! А мы в гости разлетелись. Видать, не ко времени?
      - То-то и оно. Не знаю, как вас и встретить. Где остальные-прочие?
      - В балочке за поселком. Мы с машиной. Ты вот что... Раз неприятности, нечего нам тут отсвечивать. Приходи туда. Потолкуем насчет летних планов. Николаич там кое-что придумал. Новое место отыскалось. С тобой посоветоваться хочет.
      Циба кивнул. А гость вынул деньги и небрежным жестом протянул их Цибе.
      - Возьми по дороге. Чего ж на сухую встречаться. Давай действуй. Я пошел. Не задерживайся, братуха.
      Но скрыться от глаза людского приезжие все-таки не смогли.
      Едва чужая машина остановилась в кустах, как ее увидели шустрые камышкинские ребята и заподозрили неладное. Чего это прячутся? Если купаться приехали или загорать - так есть места у речки, очень удобные места. А эти даже костра не развели, один сидит в машине, один разгуливает, третий в поселок подался. Странно.
      К Молчанову на кордон побежал озабоченный хлопец, сказал о приезжих, и Егор Иванович прямо из-за стола потянулся за одеждой, взял карабин и пошел посмотреть, что это за народ пожаловал к ним и чего им здесь надобно.
      Действенность работы лесника в том и заключалась, что ему всегда помогали честные люди, которым дорога природа и покой леса. При охране заповедника нельзя без широкой поддержки.
      Егор Иванович пошел напрямик, через старую вырубку, поросшую бузиной и лещиной, спустился к ручью и уже хотел было скрытно подойти к машине, как вдруг увидел человека, идущего прямо на него, с лицом улыбчивым и приветливым, словно угадал в Молчанове самого близкого своего знакомого.
      - Добрый, добрый день, - сказал незнакомец и еще шире улыбнулся, надеясь вызвать у лесника ответную улыбку и расположить его к себе.
      Молчанов свел черные брови. Повстречайся они на шумной улице среди народа, может быть, Егор Иванович и не сразу признал бы этого человека, но здесь, один на один... Выдал себя приезжий манерой говорить, походкой. Очень много годов прошло с тех пор, как встречались они, но этот сладкий, льстивый голос, эти сторожкие, услужливые глаза и какая-то приниженность манер - все сразу припомнилось Молчанову, и он догадался, кто перед ним. Он не стал притворяться и хитрить. Щурясь от неприязни, лесник сказал:
      - Вот уж кого не ожидал встретить в своих краях, так это вас, Федор Николаич! Потянуло в родные места?
      - Вы меня знаете? - Улыбка все не сходила с враз насторожившегося лица, глаза потемнели и будто ушли внутрь, замаскировались.
      - Кто же не знает Матушенко, особенно из солдат, оборонявших перевалы? Память у нас отличная, Федор Николаич. Уж кого-кого, а вас-то отличим.
      На глазах сник и помертвел Матушенко. Ни улыбки, ни слова. Как побитый стоял он перед лесником и, потупясь, смотрел себе под ноги. Он не ожидал, что память людская до сих пор носит то страшное и непоправимое, из-за чего он навсегда лишился любви русского человека. Столько лет прошло, постарели его годки, многих уже не стало, и думал он, что забылось старое, никто не узнает его и не попрекнет. Почти четверть века... Он сказал, потупясь:
      - Зачем же вы так... Что было, то прошло.
      - Верно. Все прошло. И вы свое получили сполна. И я не стал бы вспоминать, если б не было одного обстоятельства, Матушенко. Опять вы столкнулись с законом...
      - Не понимаю. - Он слабо развел руками. Пальцы его дрожали.
      - Ну зачем же хитрить! Вы работаете в абхазском колхозе ветеринаром? Вас мы встретили у балагана прошлой осенью? Вам удалось бежать от облавы, но приятели выдали вас, Николаич. Теперь скажите: разве браконьерство не преступление?
      - Вы что-то путаете, уважаемый, - неожиданно сухо и резко сказал Матушенко и глянул на лесника острыми, ненавидящими глазами. Он почему-то отступил на шаг, словно опасался близко стоять около этого строгого человека с карабином в руках. А Молчанов нечаянно глянул на сапоги ветеринара, на след от его сапог и даже побледнел от неожиданности: знакомая елочка, чуть скошенный каблук... Впервые за эти дни он усомнился в виновности Цибы. Кто же тогда к лесному домику приходил по его душу? Кто убил медведицу в Желобном? Циба или Матушенко? Или еще кто - третий?..
      - Вы когда приехали в Камышки? - сурово спросил он.
      - Только что. - Матушенко отвечал как на допросе.
      - Зачем?
      Федор Николаевич пожал плечами.
      - А разве тут запретная зона?
      - Для вас запретная.
      - Ну, если так... Мы можем и уехать.
      - Цибу повидали?
      - Какого Цибу? Я не знаю никакого Цибы... - Он явно струсил и теперь хитрил.
      - Ну как же! Своего приятеля - и не знаете.
      - Выдумки. - Матушенко явно не хотел углубляться в разговор на столь щекотливую тему. Он с тоской обернулся и, не попрощавшись, даже не посмотрев на лесника, пошел прочь.
      - Правее берите, ваша машина там стоит! - крикнул ему в спину Молчанов. Он ненавидел этого человека. Он чувствовал в нем врага. И если бы имел он прямые улики - не ушел бы так просто Матушенко.
      Через три минуты за кустами взревел мотор. Егор Иванович вышел на дорогу. "Волга" была уже далеко. Ему показалось, что сидящий справа от шофера Матушенко, изогнувшись, смотрел назад.
      Страшными глазами смотрел ветеринар...
      Когда Михаил Циба с двумя бутылками в карманах примчался в лесной овражек, у ручья никого не было. Только свежий след машины. Угорели они, что ли?
      Но Циба не особенно сожалел о случившемся. Уехали - значит, причина есть. Обойдемся и без гостей. Тем более, что в карманах у него остались две нераспечатанные бутылки. Куда ни брось - подарочек.
      И он, насвистывая веселенькую мелодию, отправился домой.
      Смотри какой денек!
      Глава одиннадцатая
      ТРАГЕДИЯ САМУРА И МОНАШКИ
      1
      Желтополянская школа на южном краю России. Но все в ней - как и в других русских школах.
      Когда закончился учебный год, в школе устроили торжественный вечер. Выпускникам вручили аттестаты зрелости, сказали хорошие слова напутствия, директриса пожала вчерашним десятиклассникам руку, а малыши, красные от счастья и волнения, преподнесли по букету цветов. Все вышли на улицу, долго усаживались на ступеньках, фотографировались. Кто-то из девчонок даже поплакал.
      Потом смотрели концерт и сами участвовали в нем, потом сидели за столами вместе с учителями и родителями, пили чай, фруктовую воду, ели пирожные, апельсины и снова пели песни и, конечно, танцевали под красивую, сладко-щемящую музыку школьного вальса; у девчонок опять влажнели глаза, а ребята говорили и смеялись нарочно громко, чтобы не выдать своего волнения. Так всю ночь, и это была первая в их жизни ночь, когда родители не сказали мальчикам и девочкам, что пора домой, а они - теперь уже юноши и девушки, возбужденные и усталые, грустные и счастливые, с первым проблеском света вышли на тихую и сонную улицу поселка, взялись под руки и с песней, которая была самой любимой у выпускников - с "Бригантиной", - пошли сперва вниз, к центру, потом свернули влево через весь поселок и всё пели и пели, дурачились, кричали, но никто, даже самые сварливые, не вышел из дома и не отругал, хотя, в общем-то, выпускники перебудили весь поселок. Ведь для них это - как день рождения.
      Солнце еще не взошло, только розовое небо полыхало за Главным хребтом, отчетливо видным из Поляны, а они уже поднялись по дороге на турбазу и остановились высоко-высоко над сонным поселком. Вдруг сгрудились, притихли, а когда из-за высоких гор выкатилось раскаленное добела солнышко, все разом закричали, захлопали, запрыгали, и хор молодых голосов покатился с горы на гору, раскалываясь и звеня, пока не утих где-то в ущельях дымной от туманов Пятиглавой.
      Возбуждение постепенно улеглось. Постояли еще, поглядели на свои горы и пошли назад. Почему-то стало очень грустно.
      Саша Молчанов и Таня Никитина отстали. Они шли взявшись за руки и не испытывали от этого смущения. Таня что-то мурлыкала, Саша свел брови и задумался.
      - Ты чего? - спросила вдруг Таня.
      - Знаешь, я, наверное, тоже в Ростов подамся.
      - Ты же хотел в МГУ? Ужасно непостоянен. Почему в Ростов?
      Он не ответил почему. Разве это нужно объяснять? Если Таня выбрала географический факультет в Ростове, то почему он не может учиться там же на биологическом?
      - А потом? - спросила она, молчаливо благословляя его новое решение.
      - До этого "потом" самое маленькое пять лет. Сколько перемен!..
      - И все-таки надо загадывать.
      - Ты загадала?
      - Вернусь сюда, на Кавказ.
      - Я, между прочим, тоже.
      - А вдруг не сдадим, Саша? - Она остановилась, пораженная таким предположением.
      - Тогда работать. И по второму заходу. - Он сказал это весело, не задумываясь, потому что надеялся: сдадут. И у него, и у Тани в аттестате пятерки и четверки.
      - А что Борис Васильевич?
      - Он вообще советует не торопиться, поработать год-другой и проверить, так ли уж крепка любовь к избранной профессии. Но это же Борис Васильевич!
      - Боюсь, что через год или два сдавать экзамен станет еще труднее. Мы половину забудем. Особенно точные науки. Правда?
      Саша засмеялся. Девчоночьи разговоры. Физика и математика всегда для них страшноваты. Но ведь теперь страхи позади, у Тани по этим предметам чистые пятерки. Какие могут быть сомнения!
      - Ты поедешь домой? - Она легко перескакивала с одной темы на другую.
      - Я не был почти год. - Саша сказал так, словно оправдывался.
      - Ну и поезжай. Разве я против?
      - А ты где будешь летом?
      - Здесь.
      Семья Тани жила в Желтой Поляне. Саша у них бывал. Отец Тани, Василий Павлович, много лет работал егерем в охотничьем хозяйстве, а в последние годы ушел на пенсию. Здоровьем он не отличался.
      Таня подумала и спросила с надеждой:
      - Хочешь к нам приехать?
      - А ты как думаешь?
      Они глянули друг на друга и засмеялись.
      - Только не приеду, а приду. Попрошусь с отцом через перевал. Или один. А скорее всего, поведу туристов. Как-никак права инструктора в кармане. Подзаработаем на ростовскую поездку.
      - У меня тоже права, - сказала она, немного хвастаясь. - Могу повести ребят из Поляны. Навстречу твоим.
      - И заглянешь в Камышки, да?
      Они опять засмеялись и подумали, что между ними летом будет всего лишь один Кавказ. Вверх - вниз. Сущие пустяки.
      - Ой, как мы отстали! - спохватилась Таня. - Бежим!
      Когда спустились в поселок, опять все взялись за руки и широкими рядами - человек по восемь - пошли по улице, загородив ее. Больше не пели, просто уже не пелось, очень устали, но говорили и смеялись все сразу.
      У одного дома двое из группы вышли и помахали руками; еще по одному отошли у второго, у третьего домика. Матери стояли возле калиток и ждали. Группа таяла на глазах, выпускники расходились, и никто не знал, когда и где они еще встретятся. Вот осталось семь человек, потом шестеро. Ушла и Таня. Последние пятеро жили в интернате. Они продолжали идти, взявшись за руки. Собрались с силами и в последний раз запели "Бригантину".
      Для каждого начиналась новая жизнь. Она была незнакомой и потому немного пугала.
      Как-то сложится судьба!
      Саша вошел в свою комнату, бросился ничком на кровать и через минуту уже спал.
      Он проснется, соберет вещи и отправится в Адлер, а оттуда к себе в Камышки.
      2
      На автомобильной дороге между Камышками и верховым поселком, ближе к последнему, там, где горы сдвигаются и зажимают реку между отвесных каменных берегов, вправо уходит неширокий распадок.
      Он густо порос разными кустами. Вторичный лес, как говорят лесники. В распадке когда-то крепко поработал топор, и на месте дубового леса осталась вырубка, ныне совершенно заросшая.
      Только в самом центре распадка белела дорожка, на диво ровная, каменистая, с пологими закруглениями, слегка приподнятая над днищем ущелья.
      Это старое полотно узкоколейной железной дороги.
      Давно сняты и увезены рельсы, сгнили, превратившись в труху, дубовые шпалы, и осталась только сама насыпь - творение рук человеческих.
      По игрушечной железной дороге десять лет назад возили с гор к реке Белой короткие и толстенные чурбаки пихтарника. Ходил тогда смешной пыхтящий паровозик, он тонко гудел на поворотах и обдавал жидким паром кусты, распугивая зверей. Много леса вывез паровозик к реке, где стояла запонь*. Река здесь неспокойная, она ревет и бушует в каменном ущелье, катает по дну тяжелые валуны, зеленая вода ее мчится так, что на автомобиле не догонишь. Страшно смотреть сверху на дно каменного разреза, поросшего лишаями и мхом, где бесится и разлетается миллионами брызг зеленый поток!
      ______________
      * Запонь - плавучая преграда поперек реки при сплаве леса.
      Вот в этот яростный водопад и сбрасывали привезенные пихтовые баланы*. Река подхватывала их с жадным воем и уносила меж черных камней, бросала на пороги длинного прижима, подкидывала вверх, играла, как спичками, и делала то самое, что может делать слепая сила с тоненькой спичкой: переламывала и корежила так, что щепки летели. Редкий балан приходил в Дубомосткую в целости, лишившись только коры и острых углов отпила. Большинство бревен гибло, превращаясь в никуда не годную щепу.
      ______________
      * Балан (професс.) - бревно.
      И все-таки сплавом баловались много лет, считая, что подобный вид транспорта выгоден. Лишь в начале шестидесятых годов отыскалась наконец умная голова, подсчитала, во что обходится игра с рекой, и запретила сплав.
      Вот тогда-то и оказалась ненужной лесная узкоколейная дорога. Природа с удивительной поспешностью стала залечивать раны, нанесенные ей цивилизованной рукой. Распадок покрылся еще более дикими джунглями, нетронутыми остались только две приметы прошлого: вырубленный пихтарник с черными пеньками на склонах гор и все более сужающаяся дорожка вдоль насыпи со следами от сгнивших шпал. Словом, приметы не для археологов. И не для изучения, потому что изучать глупость - неблагодарное, в общем-то, дело.
      Тихий распадок понемногу заселялся животными.
      * * *
      Когда стало припекать солнце и день удлинился, Монашка забеспокоилась.
      Пробегав всю зиму по северным склонам гор, Самур и волчица познакомились с десятками самых разнообразных логовищ: пещер, выворотов, густосплетенных крыш из ожины, навесов в ущельях и нор, вырытых проворными лапами лис и енотовидных собак. Одни были отменно хороши, другие так себе и пригодны лишь для разового поселения, третьи требовали обстоятельного ремонта. Дружная пара легко покидала такие ночевки. Дом для них был там, где ночевали на сытый желудок. А дальше следовал новый маршрут, охота, пища и новый "гостиничный номер" в скалах.
      Зима прошла удачно, волчица и овчар редко голодали и только один раз позволили себе снизойти до нападения на человеческое жилье: это когда в горах свирепствовал буран, мягкий, глубокий снег перекрыл все дороги и тропы, а дикие звери упрятались в недоступных лесах. Тогда волчица показала Самуру, как разрушать крышу овчарни, и они утащили две овцы, немало удивив опытного хозяина странным видом разбоя. Обычно волк, забравшись в хлев, берет одну овцу или козу, но непременно передушит всех остальных, пьянея от вида крови. На этот раз хозяину повезло, его хлев посетили явно вежливые волки: стадо не пострадало. Это уже школа Самура; однажды он дал трепку своей Монашке, когда она, забывшись во время охоты, разорвала больше животных, чем нужно для еды. Воспитание пошло впрок.
      Удача сопутствовала им всю зиму. Стая Прилизанного, так жестоко потрепанная хитрым и опытном лесником, хоть и пересекала их след не один раз, но нападать не пыталась. Видно, сил у стаи не хватало, а волчица в свою очередь дважды удерживала Самура от погони за ненавистными врагами, так что битвы за это время не произошло. И это тоже способствовало покою и счастью.
      Когда пришла весна, волчицу словно подменили. Она не находила себе места.
      Инстинкт зверя подсказывал Самуру, что сейчас ему надо во всем слушаться своей подруги и ходить за ней, предоставив полную свободу действий. Она приняла уступку в правах как должное. Однажды, когда Самур своевольно потянул не туда, куда хотелось ей, волчица резко и зло куснула его. Шестипалый не огрызнулся, отскочил удивленный, но настаивать на своем желании не решился.
      Сколько немеряных верст они пробежали за эту зиму! След дружной пары обнаруживался на склонах гор, подымался к перевалам, много раз углублялся в заповедник и выходил из него. Это был излюбленный край Монашки. Места с еще сохранившимся диким лесом, с богатым миром животных, с укромными ущельями, где не ступала человеческая нога и где было темно от пихтарника даже ясным днем, - этот Кавказ вполне подходил ей особенно сейчас, когда оседлость требовалась для сохранения своего рода.
      Долго и тщательно выбирала она себе логово. Кажется, не осталось ни одного распадка и долины, обеганы десятки ущелий и высот, изучено множество нор и пещер, а Монашка все никак не могла остановиться. А может быть, просто еще не подошло время, чтобы остановиться, и хоть отяжелела она, сделалась раздражительной, резкой и жадной, но все еще искала и искала, выматывая себя и Самура.
      Что ей понравилось на узкой тропе вдоль бывшей узкоколейки - сказать трудно. Они заявились туда в разгар весны. Нестерпимо блестел подтаявший снег, а на южных припеках стеклянно звенели ручейки. Овчар и волчица обегали оба склона, повертелись на выходе из ущелья, где Самур словил зазевавшегося зайца, тут же бесцеремонно отнятого у него Монашкой, и, наконец, пошли в глубь распадка, принюхиваясь к смутно волнующему запаху земли.
      Видно, у Монашки не осталось больше времени, и она решила, что пора обрести дом. Немедленно, без всяких проволочек.
      В одном месте ручей, игриво вильнув, пересекал распадок почти поперек. Там остался старый, сложенный из бревен мост. Под него во время разлива ручей натаскал уйму здоровенных камней. Все они густо поросли шиповником и ожиной, над берегами поднялись черная ольха и тополь, по мосту уже не ходили, так как шпалы провалились, кто-то устроил тут опасную кладку, но она тоже сгнила, казалось, и не приходил сюда никогда человек и не он вовсе сделал этот мост, а сама природа нафантазировала его.
      Сбоку разрушенного моста, над ручьем, Монашка отыскала возвышение, поросшее старым вереском и дубовой мелочью. Огромный клен, чудом оставшийся на вырубке, пустил по склону витые, сильные корни, из-под которых вода и ветер вытащили песок. Образовалась ниша. Чем не чудесная нора!
      Они принялись углублять эту нору, скидывая камни и глину в ручей. Через два дня квартира ушла коридорами метра на три под клен, вход прекрасно закрывала широколапая ольха, вокруг было сухо, обзор на три стороны и дичь, глушь и глушь.
      3
      Однажды Самур, отлучившийся за добычей, вернулся с убитой косулей. Он хотел было на правах кормильца забраться в логово, но Монашка гневно зарычала из темноты, и он испуганно попятился. Что-то случилось, он не знал что, но опыт подсказал ему самое благоразумное решение: оставить добычу у порога, а самому отойти в сторонку и на время забыть об уютной норе.
      С того дня так и повелось: Самур охотился, приносил добычу к самому порогу и отходил прочь. Сперва он не видел Монашки совсем, потом в черном зеве норы стала появляться ее острая и хитрая мордочка, волчица раскосо оглядывалась и затаскивала принесенное поглубже. Через несколько дней она вылезла первый раз, похудевшая, грязная и замученная, пощурилась на солнце, нервно зевнула и, не удостоив Самура даже взглядом, вдруг быстро повернулась к логову, прислушалась и мгновенно исчезла в глубине.
      Самур крадучись подполз к норе и вытянул морду. Слабая возня послышалась оттуда, дохнуло смутным запахом, напоминающим его собственный запах. И еще что-то теплое, нежное, волнующее достигло его носа. Жмурясь от невероятного счастья, Шестипалый хотел было пролезть дальше, но в темноте яро блеснули желто-зеленые рысьи глаза Монашки, а рычание ее было столь недвусмысленным, что овчар полез прочь.
      Что произошло - не его ума дело. Только так можно было оценить сложившуюся ситуацию.
      С этого дня Самур не уходил далеко от дома. Он не столько охотился, сколько охранял подступы к логову, контролируя и осматривая окрестность с какого-нибудь высокого камня.
      Там его однажды и заметил Прилизанный: бело-черное изваяние на вершине крутой скалы, окруженной лесом. Самур стоял, как мраморная скульптура, всматриваясь в неширокую долину, в конце которой возвышалась горбатая гора. Враг Самура - Прилизанный лежал на краю поляны, поднятой над лесом недалеко от логова, и мрачно следил за ненавистным овчаром. Опять они встретились. Под деревьями, в стороне от вожака, расположилась его свита - пять молодых волков, так же, как и он, оставшиеся без подруг и потому особенно злые и беспощадные. Сбитый, дисциплинированный отряд.
      Прилизанный уже не первый день натыкался на след Самура и вздрагивал от ненависти. Он понял, что беглый овчар не просто заглянул по пути, а живет здесь и что он один: все эти дни стая ни разу не напала на след Монашки. Кажется, вновь пришло время для расплаты за давние обиды. Шестеро против одного. Не так уж плохо. И все-таки вожак медлил: он боялся Самура.
      Просторен и велик Кавказ, но за прошедший неполный год запутанные дороги, по которым водил свою стаю степняк Прилизанный, не раз пересекались с дорогами Самура и Монашки. И всякий раз, почуяв их запах, вожак свирепел, шерсть у него на загривке подымалась, отчаянное желание расправиться со странной собакой, а заодно и с волчицей, изменившей стае, овладевало Прилизанным, он рычал, расшвыривал лапами землю, и горе было тому, кто имел неосторожность приблизиться к вожаку в эти минуты.
      Снова - в который уже раз! - Прилизанный испытал это устойчивое чувство при виде черно-белой фигуры Шестипалого. В изобретательной голове вожака созрел план мести, которому суждено было исполниться в самой драматической обстановке.
      Прошло немного дней. Распадок быстро зеленел. Сперва оделись в летний наряд березки, осины и ореховый кустарник в самом низу гор, тогда как дубовый лес на крутых склонах и буковые рощи выше него оставались еще прозрачными. Вспыхнула желтым пламенем азалия, расцвел барбарис, розовые бутоны шиповника вдруг открылись за одно утро. Настоящая весна победно пошла по горам. Ее распрекрасное покрывало забиралось все выше и выше, светлой зеленью вспыхнул буковый лес, он сомкнулся и загустел, отбросив тень на свой нежный и тонкий подрост, имеющий несчастную привычку развиваться только под этим родительским крылом.
      На горы опустилось устойчивое тепло. И вот однажды к вечеру, когда тихая благодать наполняла безветренный, ясный воздух, взору удивленного Самура предстало зрелище, от созерцания которого у него дрогнуло сердце. Он тихо и благодарно заскулил.
      На площадку перед черной норой выползли четыре волчонка, только что открывшие глаза. Коротенькие ножки еще плохо держали их, но решимость, с которой они ступали, делала честь малышам. Щенки повизжали немного от непривычного и потому страшного простора, наполненного зеленым и голубым, но, убедившись, что родительница с ними, осмелели и расползлись, тыкаясь носами в камни, в ветки, в землю, пугаясь и отфыркиваясь. Монашка подталкивала в середину тех, кто неосторожно подходил к краю площадки, облизывала и без того гладенькие шкурки и вся прямо-таки сияла от счастья. Худенькая мордочка ее излучала восторг и любовь. Она склоняла голову на один бок, на другой, словно отыскивала самый лучший вид, откуда должны были открыться ей еще неизвестные особенности милых детей.
      Когда Самур с предельной осторожностью приблизился, она зарычала, но без злобы, а просто напоминая ему, чтобы не очень увлекался и - боже упаси! - не сделал малюткам больно. Самур так и не дотянулся до щенков, он лег рядом со счастливой матерью и положил свою большую голову на ее вытянутые лапы. Один из малышей, серый, как полевая мышка, приковылял к Самуру и довольно смело исследовал лапы, бок и даже хвост странно большого, но смирного существа, который приходился ему отцом. Убедившись, что это не мать, но и не чужой, волчонок стал карабкаться к морде Самура, беспомощно скользя по лапам овчара. Волчица не сводила с него внимательных глаз. А Шестипалый, разомлев от счастья, закрыл глаза и медленно повалился на бок, чтобы дать возможность малышу без затраты усилий добраться до цели путешествия. Волчонок торкнулся в густой мех, переступил крошечными лапками по ушам и носу овчара и, не получив искомого, равнодушно покинул его. Безмолочное существо...
      Самур вздохнул. Нежность, переполнявшая его, требовала выхода. Он повернулся к Монашке и лизнул ее в ухо. Волчица отстранилась, но не настолько, чтобы он обиделся, а когда Самур попробовал лизнуть волчонка и опрокинул его, она рассердилась и, посчитав, что первое знакомство затянулось, загнала волчат в логово, куда Самуру по-прежнему вход категорически запрещался.
      Он умчался на охоту. Он носил к норе зайцев, грызунов, косуль, глупых тетеревов и однажды приволок самую осторожную из кавказских птиц - улара, черно-серую горную индейку, которую словил лишь потому, что она перебила себе крыло. Пища исчезала незамедлительно, хотя пользовалась ею пока что одна Монашка.
      Вскоре и она стала выходить на охоту. Щенки подросли настолько, что понимали приказы матери: у них хватало терпения сидеть в темной норе до тех пор, пока снаружи не послышится ее разрешающее "фух-фух!".
      А как они играли на площадке, когда наступал час вечерней зари и волчица, а иногда и громадный овчар ложились поодаль верными охранителями их счастливого детства! Сперва они учились держаться на ногах и потому просто, хотя и отчаянно, толкались друг с другом. Потом пришла пора играть в неприятелей, чтобы отрепетировать приемы борьбы и хватку пастью. Уже не раз огорченно взвизгивал от укуса один или другой неудачливый борец. Уже пыхтели они, залезая повыше на кленовые корни, чтобы броситься оттуда в гущу свалки. Доставалось и отцу и матери, когда кто-нибудь из них становился объектом атаки. Нужно было видеть, с каким бесконечным терпением отворачивал голову Самур, когда волчата кидались на него! Он подставлял им шерстистую шею, загривок, но волчата лезли дальше, они пытались куснуть за губы и нос; случалось, они достигали цели, делали ему больно, но ни разу он не стряхнул с себя малышей и не отпихнул своей огромной лапой. Долготерпению его не было предела.
      Монашка казалась менее терпеливой: она позволяла себе на правах матери иной раз проучить волчонка и отшвыривала шустрых носом, придавливала лапой или клацала зубами над самым ухом крохи, чтобы напугать. Но если малыш падал или ему доставалось от сверстников, она первой жалела пострадавшего и оказывала помощь: зажав хрупкое тельце в передних лапах, вылизывала ушибленное место, не обращая никакого внимания на писк и вопли малыша, который так же не хотел умываться и лечиться, как и его куда более смышленые двуногие сверстники.
      Волчата подрастали. Окраска их шерсти стала меняться.
      На серой шубке одного отчетливо проступила чернота, она расползлась по голове, спине, затронула хвост. Два оставались серыми, но животы у них заметно белели, ноги тоже. А вот четвертый - тупоносый увалень - начал белеть с груди, а по бокам у него возникли темно-серые и белые пятна, тогда как спина потемнела и голова стала черной, как и пасть и губы. Если бы Самур и Монашка умели считать, они бы удивились, обнаружив на передних лапах этого щенка, заметно переросшего братьев и сестру, по шести крепеньких пальцев. Словом, он делался необычайно похожим на отца, и даже хвост его не падал косо вниз, как у каждого уважающего себя волка, а кокетливо задирался чуть влево и, кажется, был слишком уж пушистым для его возраста.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17