Эпоха и Я. Хроники хулигана

Он тоже меня пока не записывал в люди Великой святости.

Если я чертовски хорошо делаю три вещи: работу, глупости и детей, он хорошо делает работу, феноменальных детей, а глупостей делает меньше.

Он, например, именно что повышает голос на двух своих бойцов, а я, на домашней территории будучи коронованной размазней, когда накопится – ору. В тональности белуги да сплошным матом.

Если мои дети даже в быту излагают мысли выспренне-пафосно, от чего способна осатанеть даже певица Шадэ, бойцы АГА – Ваня и Андрей – снайперски лапидарны и метки.

– Осатанеть? – АГА смеется. – Зато с моими начинаешь размеренно (общение), через пятнадцать минут доводят до истерики, а завершаешь (это, конечно, касается особо чувствительных) слепой паникой.

«Особо чувствительная» особа – это я.

АГА сам удивляется, почему всякий раз, когда старший, Ваня, видит меня, сразу вызывает на бой. Между вызовом и ударом промеж нижних конечностей не проходит секунды. Я всякий раз не готов. Когда я кричу:

– За что такие немилости-с? – боец хохочет, а в последний раз, ему было четыре, на серьезе, без смеха ответил:

– Потому что плут.

Я спрашиваю АГА, кто в семье отвечает за помощь буйным детками в физическом и интеллектуальном смыслах.

По взгляду понимаю, что спросил ерунду, сопоставимую по оскорбительности с вопросом: «Кто в семье главный?»

Но АГА – вдруг:

– Хотя… Маня с ними больше, конечно, возится. Но пример берут с меня. Ты же любишь высокопарности, придумай.

Вот: Маня знает, что впереди деток ждет житейский бурелом, через который – в идеале – пробираться бы без нытья; поэтому она предъявляет папу в качестве образца и устраивает бурелом здесь и сейчас.

Ваня при этом лицом в Маню, а энергией в папу, каковой симбиоз превращает его в терминатора, рядом с которым и динамит сливочное масло, а Малкович никудышный актеришка. То есть он улыбается, протягивает длань, потом со всего маху заряжает в причинное место.

Или только мне так нечеловечески везет?

Ваня отлично владеет логическими уловками. Даже не зная азов формальной логики. И абсолютно владеет собой даже во время приступов завиральности.

– А младшой – он какой?

– Отличный. Отличная скорость. Переросток. Старший стонет.

В этом месте я вскидываю брови.

– Да-да! Он – это Ванька в кубе.

– Как же вы с ними справляться будете, когда их начнет одолевать гормональный драйв?!

АГА хохочет:

– Тогда с ними должны будут справляться другие, и «других» будет много.

(Специально из уважения к Мане я выпускаю абзац, в котором должен был, как честный автор, рассказать, что творил в эпоху расцвета гормонального драйва популярный папа двух бойцов.)

– Ты суровый папа?

– Ну, гастролер суровым папой быть не может, но когда… могу и кулаком по столу.

Вот насчет гастролей, кстати. Я сошел с дистанции, а он по-прежнему бьет копытом при звуках походного горна. И гордится этим, утверждая даже, что, будь такая возможность, никогда бы не стал менять в своей биографии «разъездной» момент.

Он утверждает, что дети еще более коммуникабельны, нежели он. Не беспокоит его это, учитывая, что настали времена, когда каждый от каждого ждет подлянки? Он отвечает, что нет, потому что их так воспитывают, чтобы они могли дать по башке, когда надо, и держать удар могли, а жить в футляре, в обстоятельствах житийной стерильности, – это не про Григорьевых-Аполлоновых.

Мы однажды балясничали с ним на гастролях в Нижнем, у него еще не было мальцов, а я выл, что скучаю по своим (тогда троим… Господи, жизнь назад то было!).

Я помню, как завистливо он облизывался и восхищенно пялился.

– Ты так рассказываешь… надо срочно завести бэбика!

– Тебе-то, бонвиван, на кой?

Точного ответа я не помню, но я же люблю высокопарности, придумал: чтобы, вроде того, избежать адского пламени.

А потом он встретил в Омске Маню.

Дети на Маню похожи один лицом, другой глазами, оба стремлением даже в «напалмовых» условиях гнуть свою линию, до победного своего и обессиленного вражьего конца.

Панегирик от Наталии Вале

Шаблонно мыслить не запретишь. Но иногда самый седовласый шаблон идеально описывает самого нешаблонного человека. «Его можно либо любить, либо ненавидеть; третьего не дано». И ведь это действительно так. Безудержность эмоций, по-детски прямая манера «все в лоб», нежелание облачать неприятие в мнимое добродушие – этим Отар влюбляет в себя. Этим же раздражает до нервного тика всех тех, кто сразу не влюбился.

Я спрашиваю АГА, какого будущего он желает своим детям и связана ли эта будущность с нашей страной.

Я знаю, как он закипает, когда начинаются турусы про патриотизм, и знаю, что ему очень нравится Америка, Мане – тем более.

– Уже нельзя так ставить вопрос. Они ВСЕГДА будут русскими, но я сделаю все, чтобы они были гражданами мира. В Нью-Йорке, Донецке, Ташкенте, Тбилиси, Владивостоке, Токио они, будучи русскими, должны быть своими. Тут надо понимать вот что: как бы мне не было хорошо в Майами, МОЙ город – СОЧИ!

Неизбежен разговор о недавнем новоселье.

– Мы так счастливы в новой квартире, что иногда становится страшно. Это рай, чувак. В глазах детей – праздник.

Он шоумен, конечно.

И сыновья его – шоумены.

Папа их научит делать шоу.

Но сначала – быть менами.

Аполлонами.

Моя бабушка, которая не стесняется в выражении нелюбви к современным знаменитостям, сказала, что Отар очень хороший парень. А как можно не поверить бабушке?!

Идя на встречу с публичным человеком, представляешь – каким же он окажется в жизни. Абсолютно бесполезное в данном случае занятие. Он настоящий. И на экране, и в жизни. Это сначала шокирует, а потом еще больше цепляет.

С ним можно не соглашаться, его суждения порой слишком категоричны. Это потому, что Отар не знает, как делать что-то вполсилы, и не прощает это другим.

О его жизни можно снять фильм. Драма, обязательно с хеппи-эндом. А вообще такие фильмы уже были, и жизни такие были, но от этого проживать их не становится легче.

Отара Кушанашвили все равно будут любить, несмотря на потоки желчных оскорблений и обвинений во всех смертных грехах от злобных до крайности закомплексованных и не удовлетворенных жизнью людей. И эти люди будут только подогревать интерес к нашему 99-летнему Отару. И не помешают они ему быть удачливым и счастливым объектом обожания по крайней мере до его легендарного двухсотлетия!

«Иванушки»

Хорошие парни

^{Юбилейная записка}

Это МОЯ группа, это мои голоса, это я спел: «Но неправду он сказал тебе, будто на Земле больше нет любви», это о моей душе между строк спела моя группа, через поп-песни, прикрываясь знаменитыми улыбками, пытаясь связаться с трудно понимаемыми силами.

Они появились в эпоху вышколенной эстрады, когда давлению подвергался любой, кто полагал, что строй не для него. К ним отнеслись с априорным недоверием, а уж когда звучал мерцающий вокал Сорина, никто не знал, как реагировать: голоса как антенны, упирающейся в облака, ни у кого не было. Голос поражал не только слух, но и мозг, потому что И. С. умел подпускать высокой дрожи в голос. Я до сих пор, а с момента его гибели уж целая эпоха минула, знаю легион людей, которые и тогда хотели, и сейчас не прочь причаститься соринского фирменного аристократизма, который, правда, уживался с пижонством.

Меня часто упрекают в значительной идеализации «Иванушек», а мне крыть нечем, да и не хочется. Парень, поющий девушке «Два бездонных океана глаз», или «Только вот не надо одной поздно возвращаться домой», – как такого парня не поддержать и не поощрить?!

Но 15 лет назад даже самое гибкое воображение не могло представить, что утешать девчонок в скорбях будет та же группа инопланетных романтиков, которая воплотила альянс тех самых трех ингредиентов, без каковых успеха не бывает. Вот эти три ингредиента: моральный, сакральный, сексуальный (не пугайтесь, последний ингредиент не мною лично проверялся, мне подтвердили его наличие дочери и подруги).

Мало того что эти ингредиенты должны быть. Они должны быть в правильной пропорции. Это должна быть пряная, пикантная комбинация.

«Иванушки» начинали как самопровозглашенный авангард альтернативной попсы, с удачными и стилистически точными высказываниями на тему любви, поразительно светлыми песнями о том, что если даже тебя разлюбили, ты все равно счастливый, тебе есть что вспомнить, просто надо быть благодарным.

Надежды маленький оркестрик под управлением И. М.

Теперь, 15 лет спустя, совершенно очевидно, что И. И. Метафизический шик русской поп-музыки. Они стали теми самыми парнями, от лица которых пели большинство песен.

Хорошими, черт побери, парнями, таких труднопонимаемые силы хорошо понимают, поддерживают и поощряют.

Подпись к черно-белому портрету

В Москве отчаянно и исступленно отмечался День Города. Артисты, обожающие народные праздники как халявную возможность получить эфиры на разных каналах, стадами носились с площадки на площадку, старательно попадая в фанеру; влюбленные высыпали на улицы города, чтоб целоваться под солнцем бабьего лета; люди на день – на два забыли про насмехательство кастратов-политиков, разом и чохом всех нас превративших в люмпенов; Олег Газманов в 6 000 000-й раз в бодряческом тандеме с мэром пел про столицу, и по лицу его было видно, что он понимает: не отвертеться. Я лежал, совершенно опустошенный, и даже не зло, бессильно думал: какое, к черту, Бабье лето; я уже знал, что Игорь Сорин, промучившись несколько дней, тихо-тихо, ночью, угас.

Я думал (и, как оказалось, угадал): обязательно найдутся люди, которые, не врубившись ни во что, будут толкать хренотень типа «он обрел бессмертие»… Бессмертие – какая ерунда! У нас не стало человечка, который был ходячей Божьей искоркой, у меня не стало маленького, безбрежно гордого товарища, не умещавшегося в своей оболочке; у нас нет выбора, его некем заменить, у нас нет ответов на эти заставляющие плакать и лишающие сна вопросы; все достояние наше – теперь помнить о нем. Смешном. Трагичном. Несуразном. Красивом. Подтянутом. Расхристанном. Я знал Игоря Сорина.

Если отбросить шелуху из малоговорящих деталей, первое, что я вспоминаю, – это как я с ребятами поехал на их первое легитимное выступление в рамках фестиваля «Славянский базар». В Витебске на их концерт пришло мало народу, никто их толком не знал. (Но те, кто пришел, со второй песни включились в действо.)

Впрочем, я пишу здесь не об успехе-неуспехе, тем более что уже через какой-то месяц «Иванушек» захватить в Москве стало занятием, лишенным смысла: я пишу о том, как легко уже тогда можно было угадать позднего Сорина.

У него было свое понимание успеха, и оно, это понимание, ничего общего не имело с наличием в зале восторженных воплей. Он был другой группы крови: эмоциональная синусоида, по которой он жил, была непосильна для нормального человека.

Мне он часто рассказывал, что испытывает мучительное, измочаливающее чувство неопределенной тоски. Я смеялся, кричал ему, смеясь: «Сорин, не гневи Бога, вся страна у твоих ног!» Он смущенно улыбался и продолжал: «Когда эта тоска находит, я не знаю, что делать; я курю или принимаю душ, долго гуляю, пялясь по сторонам, слушаю музыку, – тоска не исчезает. Особенно мучительно, когда она, тоска, настигает ночью: не знаешь тем более, куда себя деть. Просыпаешься – глаза мокрые, встаешь, зажигаешь свет, куришь и сидишь на кровати. Испытываешь какой-то стыд даже. Что? Почему?» Однажды это случилось на гастролях в приморском городе, и Сорин запомнил, что он сделал: он вышел на балкон и долго, до первых петухов, слушал, как шелестят волны и как птицы кричат.

«Ну Сорин, – иронически нарушил молчание я, – ты – чистой воды Лапшин из германовского кино». Он рассмеялся. Теперь я думаю, что все закономерно: с таким образом мыслей было естественным, что Сорину вскорости стало скучно Иванушкой колесить по стране и по три раза на дню петь «Тучи». Андрюха Григорьев-Аполлонов рассказывал мне, что к фурору все трое относились по-разному: он, Рыжий, спокойно и горделиво: они долго шли к успеху; Кирилл – с иронией. А Игоря этот повсеместный визг просто пугал и раздражал: он считал триумф вымороченным, незаслуженным, неадекватным.

Он становился все более замкнутым, на концертах держался особняком, мне рассказывали, что доходило до того, что Сорин, пока двое остальных наяривали на сцене, стоял за кулисами и оттуда подавал голос.

В конце концов это утомило всех. Разрыв был неизбежен.

Прибежищем для Сорина стало общение с единомышленниками во время летучих наездов в Москву: они поддакивали ему, когда он говорил, что ему нужен не огульный успех, а такой, когда пусть несколько человек, но искренне относятся к тому, что он делает.

Его уговаривали не торопиться. Его уговаривали делать свой сольный проект, если уж на то пошло, в рамках продюсерского центра тезки Матвиенко. Ему обещали, что третий альбом будет включать его пьесы.

Сорин был неумолим. У него за окнами был другой пейзаж, понимаете ли. Он писал музыку. Мой приятель, который сопровождал меня во время встречи с Сориным в его мастерской, не зная, как относиться к услышанному, робко сказал, что эта музыка напоминает ему вступление к «Земле Санникова».

Он писал стихи. Они были с мощной долей сантимента. Все, кто их слышал, говорят: очень необычные.

И в музыке, и в стихах Сорин ваял свой собственный мир с несуетным человеком в центре, живущим высоковольтно, с целью допытаться: для чего?

Дяди, к которым он обращался, протягивая в ладонях все наработанное, шарахались от его «ахмадулинских» творений: если это продавать, то как? Нужно «Колечко», а тут какая-то гремучая смесь Бальмонта, Боба Дилана, соула, рэпа, фанка и «Сэвэж Гардена».

Он все более впадал в стресс: та свобода, что ему грезилась, та свобода, что для него была синонимична раю, та свобода, о которой так красочно он балясничал с друзьями, – на поверку оказалась совершенно иной.

В конце концов, нужно было писать альбом. Альбом не писался: один замысел сменялся другим, еще более громоздким и расплывчатым; то хотелось просто писать песню простую про то, как Он и Она… в этом жестоком мире… и все такое… то в голову приходил мюзикл, то альбом чисто инструменталки, то с голым вокалом, без опоры в виде стихов… А время шло. Разговоры о соринской гениальности как максимум и его своеобычности как минимум поутихли.

Маэстро Григорьев, к которому я подошел с идеей журнально восславить строптивца, с энтузиазмом отозвался: я – всегда пожалуйста, пусть сделает что-нибудь и – пожалте на наши страницы! Я вот что думаю, друзья-господа-товарищи: Сорин растерялся, его идеи были больше, чем он, во много раз, они подавили его, лишили возможности дышать, и как их реализовать, он не знал.

Это и убило его. Это, а не наркотики, не какая иная гадость. Осознание того, что претворение в жизнь фантазий всегда натыкается на циклопическое препятствие в виде реальной жизни.

Я спрашивал его, почему он не звонит Матвиенко, почему бы не признать, что дело швах, не попросить помощи, позабыв старые распри? Но Игорь был из таких, о которых говорят: пушкой не прошибешь.

Реальная жизнь убила его. Задавила. Она, реальная жизнь, казалась ему чудовищно неадекватной его представлениям об идеале.

На одном полюсе – единственное прибежище в виде иллюзий, на другом – суета, для участия в которой нужно было слезть с пьедестала.

Рефлексия ужесточалась в геометрической прогрессии. Сорин на полном серьезе стал говорить о «полете к звездам» и последующей реинкарнации – когда он будет уже другим, «чистым и светлым, сильным человеком».

В первый день осени Сорин уступил одному из своих приступов, вероятно, наиболее болезненному, – приступу тоски от ножниц между своим миром и миром данным – и шагнул.

Я не хочу, не могу и не буду осуждать его за этот шаг. Его сделал человек, который хотел чего-то большего, чем просто жизнь.

Р.S. Игорь, позавчера я был на юге, уже осень, но неглубокая, тепло, ночью не спалось, я вышел на балкон и до первых петухов слушал, как шелестят волны, и как птицы, которых не видно, кричат. Я скучаю по тебе. Прощай.

Игорь Особенный

Почему-то невыносимо грустно думать, что я больше нигде, кроме как во сне, не увижу лица Игоря Сорина; и никогда. И дело даже не в том, что он сейчас был бы в самой силе, фонтанировал бы, призывая Музу-Капризулю его обслужить, при этом нисколько не паникуя; ему – харизма такая! – по силам было бы – такое я наблюдал – одним своим присутствием влиять на ситуацию, несмотря на свое очень специфическое отношение к публичности.

В этом парне не было ничего от самодовольного упыря, и остаточный запас его мифа еще достаточно велик.

Он был человеком именно что Искусства, живым, но неспособным к связности, а только к вспышкам; музыка была его кровным делом, и до такой степени, что он напоминал, говоря о Ней, андрогинного, пронзительноглазого человечка, после общения с которым ты обречен был какое-то время пребывать в прострации.

Общение с ним было как игра самозабвенно запрокинувшегося саксофониста, упивающегося чистотой звука.

Мое дело сторона, но мне кажется, недостаточность конгениального общения, как сердечная, подкосила Игорька.

Я предъявляю претензии за то, что Его нет, не Ему, а себе, претендующему на духовное содержание и не смогшему Сорина разобрать, дезертировавшему с территории его сложного мира.

Ему невозможно было вынести то, что его не любят.

Как любому из нас.

Но ему – особенно.

Потому что он и был – Особенным.

Собес

К нашему ТВ (читайте колонки достопочтенного Лысенко) следует относиться чуть-чуть юмористически, чуть-чуть саркастически, чуть-чуть неприязненно. (Что касается меня, такое отношение вообще неотделимо от моей ментальности.)

Наше ТВ показывает таких веселых людей невеликой полусвятости! Наше ТВ обслуживает какую-то свою, не общую, цивилизацию, дышащую неистовой любовью к себе самой.

Я после долгого перерыва (живу теперича на два дома, второй киевский), так получилось, напоролся на музыкалку «Субботний вечер на РТР». Прежде истошно смешную, теперь истошно омерзительную, мнимо звездную, даром что в тот вечер, когда мне не свезло, в программе выступала-таки одна грозная звезда – Иосиф Кобзон.

Вы как-то назвали людей, которые связаны с шоу-бизом, «чмошниками». Но сами ведь тоже в этом самом шоу-бизе…

Ну, мой друг, Шон Пенн ведь тоже в Голливуде, но совсем не похож на других. Его же не поставишь в один ряд со всеми остальными голливудскими артистами! Поэтому… Эта профессия приносит мне деньги, а моим детям – буханку хлеба на столе.

Если рассматривать такие программы, как выставку достижений пронародного эстрадного хозяйства, то нет большего воплощения дикости, натужного драйва и безвкусицы, подкрепленной неуместными амбициями слабосильных людей, называющих себя артистами.

Конферанс. Басков – Федорова – «Новые русские бабки». Вполне себе Кутаисский Дом Офицеров. Особенно когда НБ беседует со специально гостями, он как будто нарочно изображает имбецила (в этот раз была Крачковская): «Как живете?», «Планы?», «Осознаете важность присутствия здесь?». То-то осчастливил. И обязательное: «Я встретил вас…» – куда НБ без пения! – и дежурный букет.

«Как хороши, как свежи…» в исполнении ведущих подводки: «на сцене очаровательный(ая), непревзойденный(ая), потрясающий(ая) имярек».

Я в пионерских лагерях был оригинальнее, а было это четыреста лет тому.

Примерно тогда, когда я впервые увидел Валерия Леонтьева, у которого всегда было четыре вагона таланта и ни единой тележки хорошего вкуса и не единого намека на тонкое чувство стиля.

То же можно сказать обо всех участниках передачи. О молодящемся Ренате Ибрагимове, который, женившись на молоденькой, никак не поделит с уязвленной первой благоверной недвижимость и баблос.

Павлиашвили, который начинал дерзко и вдохновенно, а теперь перепел «Любовь, счастливую, как сон» и превратил женский гимн в акт выпрашивания прощения у зазнобы за ночь в сауне со жрицами третьего ряда.

Помятая «Дискотека Авария», при полном визуальном несоответствии взявшаяся вдруг играть в декадентов.

При Киркорове, привычно играющем в сверхчеловека с золотым сердцем.

Тот же «Голубой огонек» из моего детства.

Только голубизны прибавилось, а огонек потух.

Полет Аллегровой

Новая народная Артистка России.

Я всегда почитал Ирину Аллегрову особенной дамой и специальной певицей. Зная при этом, что ее любят и в Челябинске, на окраине, и на Рублевке.

Вы не знаете, а я знаю, товариществую потому что, отчего ее песни, общение с ней (мне повезло больше) оставляет ощущение полноты бытия. Она жизнелюбива и в любви к жизни ничем себя не ограничивает. Иной раз жизнь загоняла ее в тупик, чреватый гнетущей перспективой жизни без цвета и без запаха.

К черту ваши штампы про «живет на сцене, а не играет»! Ее архетип – это алогично живущая, алогично думающая женщина, если под алогичностью разуметь готовность раз за разом, обжегшись даже и в триллионный раз, за секунду становиться полным и добровольным заложником любви, не обнаруживая никакой заботы о душевном равновесии.

И. А. – барышня увлекающаяся, и слишком часто слишком много времени посвящает любви, так сейчас не принято, сейчас принято прагматичные пазлы собирать, якобы способные помочь проблем избежать и впасть в разложение, слишком миндальничая с чувствами.

Такую, как И.А., только чувство и способно вывести из концентрации (читай: равновесия). Но кажется, Она именно этого и хочет. Такая, как И. А., дама, не желает и не способна вынести то, что ее не любят. Потому что только когда жизнь исполнена великого чувства, она полна святого смысла, защищающего ум от эрозии.

Я могу моментально назвать с десяток песен И. А., сообщающих будням негромкую красоту, а только красота и способна подарить озарение.

Наши с ней отношения, кстати, не знают патоки.

Я написал о ней в почивший ныне журнал «Стас», лихая то была цидулка, неосторожная, а поскольку я известен у себя на кухне и в трех ташкентских дворах аки поджигатель людских сердец посредством глагола, то одно употребление слова «вульгарность» обрекло меня на не очень приятственное знакомство.

Объяснились.

У нее большое многолюбивое сердце, чем я так понимаю сострадательно, не сговариваясь, попользовались все ее, – цифру не знаю, она, боюсь, не помнит… шутка! – мужья.

И. А. из тех людей, чьи глаза не блекнут, из тех артистов, кто не имитирует намеренно зыбкую грань между гениальностью и одержимостью, переходящую в безумие.

Потому что, к сведению молоденьких певиц, любовь – это не про издерганное декадентство, любовь – это про совпадение, слияние и титанические усилия, чтобы совпадение отстоять, слияние сохранить.

Драма И. А., если это для нее драма, была в том, что в ней сначала видели сверхженщину, а после продолжительное время отказывались видеть в ней даже просто женщину.

Она, характер такой, про себя недругам назначала свидания в стране кипящих котлов. В ее песнях, в трех-четырех минутах, все изломы ее собственной тяжкой судьбы, иные песни являют собой полноценный триумф боли, но эти песни всегда жизнеутверждающие.

Она влюбляется и любит, и летит без сожаления в крутящуюся воронку, и чем завершится полет, не так уж и важно.

Человек летит.

Поздравляю, подруга Моя Народная!

Моей старинной подруге Ирине Аллегровой много позже разных чмырей соизволили в «самом объективном из объективных» государств вручить звание народной артистки. Я написал по этому поводу блестящий этюд. Ирина Аллегрова – одна из самых достойных леди, которую долго не признавали, а я могу с ходу назвать с десяток причин, по которым она достойна признания.

Главная причина: она узнаваема сразу. Можно вменять ей в вину все, что угодно: от того, каким она сделала свой образ, до того, как она одевается на сцене, как она держится на людях, как она пела про младшего лейтенанта и про то, как культяпками раздвинуть тучи. Но то, что она вселяла и вселяет нашим бедным женщинам хоть какую-то надежду на то, что все в жизни образуется, это факт.

Молодому поколению, читающему мои колонки, должно быть понятно, что я никогда бы не стал хвалить человека за то, что он меня угостил картошкой фри. Несправедливо то, что она, не умеющая валяться в ногах, но любимая людьми в Челябинске и других городах, не получала этой награды. Теперь получила. Она теперь после Николая Баскова, которому 18 лет, удостоилась чести называться народной артисткой России.

Это мне кажется самым приятным поводом для разговора в начале года. Мне кажется это намеком на воздаяние за то, что наша любовь не всегда увенчана какими-то регалиями.

Я послушал две новые песни Земфиры. Они сногсшибательны. Говорю об этом как человек, наделенный относительным вкусом, а для кого-то являющийся камертоном вкуса (чему свидетельство – триумфальный успех моей первой книги, которая, как мне сообщили, даже в Омске сопровождается надписью «Лидер продаж»). Я смею полагать, что этот год пройдет под именем Земфиры.

И последний момент. Я написал очень смешную статью для одного издания, почему звезды так любят выкладывать фотографии «ню» в Сеть, как это сделала Волочкова.

Это делается для того, чтобы продлить популярность. У тех, у кого она есть, цель – зацепиться за нее. У тех, чья популярность ускользает, как от нас ускользает время, есть страх окончания карьеры, который не только парализует, но еще и мобилизует. Он заставляет бросаться на амбразуру, чтоб удержать успех, разрушающийся, как карточный домик. Он побуждает прилагать неимоверные усилия, чтобы напомнить о себе, доказать, что у тебя есть еще порох в пороховницах. Вот для чего это делается.

Первой это сделала Кудрявцева, второй – Волочкова и третьей – Гордон в отместку двум первым.

Понятно, что это периодически делает и Анфиса Чехова. Но для читателей моей колонки должно быть откровением, что с огромным отрывом в три миллиона просмотров в один день победила моя подруга Лера Кудрявцева. Вот что меня радует – что жизнь щедра к тем, кто назначен триумфатором. Все, кто со мной и кто читает мои колонки, а не беспомощные колонки пытающихся быть похожими на меня, – получат свои регалии вовремя.

Демонстрация плоти

В тех кругах, что каждую зиму десантируются в Куршевеле, признаваться в симпатии к Кате Гордон считается дурным тоном. Ее имя, как и мое, у этих людей провоцирует срочный порыв облегчить кишечник. А мне нравится. Все в ней хорошо, кроме фамилии, на фоне которой даже моя басурманская кажется музыкальной.

И она тоже выложила в сеть свои откровенные фото, вслед за Кудрявцевой, Волочковой и иже с ними, дабы умножить число таких, как я, мужиков более-менее репродуктивного возраста и, вне всякого сомнения, расстроить сестер по цеху, каждая из коих хочет хоть немного побыть Шэрон Стоун.

Писатель Гринберг, знатный пересмешник с грустными глазами, справедливо заметил, что релаксация стоит на трех китах: секс, вино, домино.

В стране, где у самого популярного доктора фамилия Хренов, а самая продаваемая книга – книга англичанки Мэри Роуч о том, есть ли оргазм у свиней, наши девушки, повально обнажающиеся на глазах у всех, смотрятся органично, символизируя прочную связь между готовым рухнуть в любой момент успехом и максимой «ради признания все, что угодно».

Если говорить обо мне, я даже фотографии голой Гордон не готов рассматривать и облизывать до третьих петухов. Обилие в Интернете самой разнообразной звездной плоти влияет на половую самоидентификацию молодежи и на карьеру самих звезд: посмотрите, в мои 75 я ягодка опять; это в том числе парализующий страх увядания.

За всех говорить не могу, но Л. Кудрявцева моя подруженция, и уж она-то точно не притворно естественна и лишена сопутствующей профессии фото в подобие высокой метафизики или зацикленности на себе. Ее фото, взорвавшие мой родной КП.Ру, были явлены миру в шутку более чем из желания кому-то утереть нос.

Сколько я знаю других барышень, от Семенович до Дайнеко, у них иные соображения, принуждающие воспламенять интимное воображение озабоченных грузинских лесорубов.

Девчонки из шоу-бизнеса по-своему интерпретировали Маркса и Энгельса: ты должна конвертировать свои прелести, что предполагает беспардонное навязывание этих прелестей, во-первых, безусловным эротоманам как платежеспособной публике, во-вторых, состоятельным эротоманам, с отдельным из которых когда-нибудь повезет.

То, что я видел до сих пор, весьма проблематично, как проводник постулата «Красота спасет мир», но это дело вкуса.

Вот чью-то карьеру спасет или продлит – это точно.

Или погубит, если за дело возьмется Надежда Кадышева.

Тем временем я все жду, кто первым выложит в сеть хронику своего соития. Надеюсь, это будет Гордон, надеюсь, не Александр. Большие надежды тут я возлагаю на Кая Метова и Машу Распутину.

Лазарев

Серега, дорогой!

Остаться сердечным в этом бизнесе – вот что самое трудное.

Мы – ты, я, та же Лера – в заложниках у этой восхитительной, но все-таки людоедской профессии.

Будь всегда Стильным и Дерзким: где наша не пропадала!

Кучи денег я тебе желаю, сладких звуков я тебе желаю, я тебе желаю не тратить время на идиотов.

Я склонен думать, что твое отношение к жизни должно обезопасить тебя от краха!

С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!

P.S. Сергею Лазареву 28 лет.

Лазарев рад позору Воробьева, а «Ранетки» – своей славе

На экране разухабистая (ТНТ, сериал «Счастливы вместе»), а в жизни рафинированная, Наталья Бочкарева сетует на судьбу субботним утром: оказалась в одном со мной самолете. Ее опасения можно понять: я такой птице жития-то не дам.