Викинги и индейцы

Вошел Тюркер, неся в миске кусок мяса, который бы насытил трех воинов.

— Медвежатина восстанавливает силы, Лейф, и я не знаю лучшего лекарства, разве что вино, достигшее зрелости в бочке. Во времена, когда я бороздил моря вместе с Торвальдом Родом, я был ранен на Иберийском берегу и терял кровь, как бык с перерезанным горлом. Меня спасло вино Гадеса (старинное название испанского города Кадиса.). Оно было терпким и черным и пахло еловой смолой. Клянусь Тором, вот такое лечение!

Викинги смеялись, похлопывая Тюркера по спине.

— Прекрати восхвалять перед нами вино, проклятый болтун! — воскликнул Эйрик, сверкнув глазами.

Тюркер поставил миску перед Лейфом и с достоинством выпрямился.

— Тщетны будут все ваши потуги, любители пива, вам не изменить то, что есть. Я открыл виноградную лозу в этой стране, и мое имя теперь неотделимо от Винеланда. Сага Бьярни Турлусона будет передаваться из уст в уста из Гренландии в Исландию и из Исландии в Норвегию, а разве одна из последних вис не воспевает меня?

Тюркер франк заблудился в лесу и открыл

На зеленом холме, где бродили медведи

И пели дрозды,

Куст виноградный с кривыми корнями и гроздями,

Полными сока.

Виса была у всех на устах, и вскоре ритмы поэмы стали подобно волнам перекатываться над Лейфом, с трудом пережевывавшим куски мяса. В хижине, окруженной метелями, обрушивавшимися на выступ Кросснесса, песнь о Винеланде приобретала особое звучание. Вдали от родины людей объединяла одна идея. Они открывали путь поколениям викингов, которые поселятся в этом благословенном краю и сохранят в памяти их имена.

Радостными возгласами было встречено появление Льота Бледного и Рунна, принесших два ведра пива. Викинги чуть потеснились, чтобы всем хватило места. Эйрик первым погрузил свой рог в ведро Льота.

— Я пью за Лейфа Турлусона, поселенца из Кросснесса, я пью за Иннети-ки, дочь скрелингов, и за юного Эйрика, родившегося от союза двух рас. Я пью за процветание Винеланда. Я пью за…

Он повернулся к раненому, и его фраза осталась незаконченной. Лейф заснул в этом шуме. Он лежал, закрыв глаза, со спокойным лицом, и грудь его то плавно вздымалась, то опускалась. Уже много дней его товарищи не видели его таким умиротворенным.

— Пойдем пить в срубе Длинного Дома, — предложил Эйрик. — Поскольку крыши еще нет, Тору будет нас лучше видно со звездной высоты, и тролли повеселятся вместе с нами. Сегодня вечером холод не сможет заморозить наши сердца.

Они вышли на цыпочках, толкаясь, как дети, и Тюркер заботливо затянул входное отверстие медвежьей шкурой, чтобы дыхание ночи не проникло в хижину, где возрождался к жизни Лейф.

Снег шел еще в течение двенадцати дней. Пурга сменилась вяло падающим снегом. Снежная масса над лесом медленно прорывалась, и хлопья долго витали в воздухе, прежде чем лечь на землю, но облака забирались все выше, и казалось, что небесный свод беспрерывно расширяется.

Остров манданов, сокрытый под снегом, спал в испарениях с реки, в которой исправно бился пульс приливов и отливов. Полеты диких уток и гусей, на рассвете и в сумерки, почти не нарушали безмятежного спокойствия берегов. Заиндевелые верхушки камышей прорывали снежный покров, напоминая тысячи железных наконечников пик погребенного войска.

С высот Кросснесса к западу и северу лес плавно сбегал вниз, сливаясь на горизонте с линией неба, но в неподвижном подлеске по-прежнему буйствовал животный мир. Охотники без труда снабжали поселенцев всем необходимым. Толстые тетерева, ослепленные белизной, давали брать себя в руки, стоило лишь выгнать их из зарослей, а лосей было так много, что не было необходимости удаляться от Кросснесса больше чем на полмили, чтобы вспугнуть встревоженные стада, устремлявшиеся прямо к реке, где расставленные Омене-ти викинги, не испытывая никаких затруднений, выбирали лучших особей.

Омене-ти был необыкновенно деятелен. Вставая до рассвета, он углублялся в лес вместе с первой бледной полосой зари, занимавшейся со стороны моря, и возвращался раньше, чем Эйрик со своими людьми попадал на стройку. Говорил он мало и жил обособленно. Даже Тюркеру неведома была цель этих одиноких прогулок. Возможно, это был всего лишь способ почтить Гитчи-Маниту — Великий Дух. Он приносил из своих походов пару белых зайцев с рыжими подпалинами, связку куропаток, лосося. Затем в течение всего дня он поддерживал огонь в кострах из еловых веток, на которых коптил медвежатину и лосину, разрубая мясо на длинные полосы. «Пища впрок», — объяснил он Тюркеру, и поскольку франк заволновался, заявляя, что подобная предусмотрительность ни к чему в местах, где так много дичи, он весело заквохтал, что обозначало у него смех.

— Хо, хо! Скоро снег станет твердым, как камень, да и вода в водоемах… Тогда не будет больше следов…

По-прежнему квохча и наполовину согнувшись под тяжестью копченого мяса, он удалился в сторону Большого Дома, где складывал запасы.

Работа спорилась. Так что в день, когда ледяные ветры по предсказанию Омене-ти сделали снег твердым, на площадке возвышались Длинный Дом Лейфа и три больших амбара. Две постройки поменьше предназначались для пресса Тюркера и охотничьих капканов.

Длинный Дом насчитывал пятьдесят семь шагов в длину и двадцать шесть в ширину, и это было самое большое деревянное жилище, построенное к тому времени на Новой Земле. У него было два входа — два отверстия вдоль южной стены, выходившей на реку, — по одному с каждого конца большой горницы. И тот, и другой вымощены плоскими камнями, добытыми на плато. Длинный центральный коридор, куда выходили двери семи комнат, пересекал дом с востока на запад.

Уложенные в один ряд бревна служили полом, а бревенчатые стены были залеплены слоем глины, не дававшим ветру проникнуть сквозь щели. Эйрик настоял на том, чтобы крыша тоже была законопачена.

Приставленный к стене стол занимал в длину всю горницу, где возвышались резные столбы семьи Эйрика и украшенная белой совой колыбель маленького Эйрика. С десяток грубых табуреток дополняли убранство.

Наверняка строение грешило немалыми недостатками, но тепло очага создавало безмятежно-спокойную атмосферу, напоминавшую изгнанникам об уюте норманнских домов в Гренландии. Там тоже все начиналось подобным образом, и центры Восточного поселка, Западного поселка, Гардара разрастались вокруг общего дома.

Лейф уже стоял на ногах. К нему вернулась былая сила, и эпизод с островом Белым остался лишь дурным воспоминанием. Гэлы представлялись ему лишь призрачными силуэтами, с которыми встречаешься в морских туманах. Кросснесс, с которым он был связан всеми фибрами души и всей, до последней капли, кровью, возрождался. Если бы Иннети-ки и его сын находились подле него, счастье Лейфа было бы полным, но дни без них казались долгими, и, несмотря на все старания брата, Эйрика, дяди Бьярни и его товарищей, он не разделял радости ночных бдений, когда рассказчики монотонно пересказывают старинные легенды Норвегии.

Пурга завывала на реке, как дикарь, и обламывала зубы о стены Большого Дома. Внутри царило ощущение покоя и доверия, а переходившие из рук в руки рога с пивом добавляли веселья речам.

Сидевший на камне Лейф пытался скрыть озабоченность, но эти уловки никого не обманывали.

— Ты занят лишь собой, Лейф, и пережевываешь страдание, как бык траву. Так не годится.

Лейф не отвечал, и дядя Бьярни с Эйриком Рыжим начинали разделять опасения Скьольда. Тело Лейфа исцелилось, но дух его не оправился от потрясения, испытанного багровой ночью пожара в поселке. Омене-ти, когда его расспрашивали, ничего не смог сообщить об обрядах манданов и дате их возвращения.

— Виннета-ка, — говорил он Тюркеру, который переводил, — сам подчиняется законам Шаванос, ибо манданский народ — лишь ветвь великого древа шаванос, корни которого протянулись от устья Большой реки до озерного края. Праздник белого времени года может длиться один лунный месяц, два или еще больше. Гитчи-Маниту диктует свою волю шаманам, а они передают ее вождям.

Похоже, что власть шаманов-колдунов у скрелингов — распространялась весьма далеко.

— Нужно ждать, так как вождям необходимо обговорить все дела, интересующие народ шаванос, и эти обсуждения могут быть очень долгими. Шаманы могущественнее вождей. Так повелось издавна.

Долго еще говорил Омене-ти, но Тюркер перестал им переводить. Впрочем, Эйрика и Бьярни это не насторожило. Сумрачная тень ложилась на снег длинными лиловыми следами, а пламя, плясавшее в лукавых глазах франка, возможно, было лишь отблеском пылающего очага, над которым скрелинг сушил тонко нарезанное мясо карибу (общее название североамериканских рас северного оленя.).

Лейф сел и инстинктивно потянулся в темноте правой рукой за мечом.

— Клянусь Тором, не волнуйся. Это я, Тюркер. Мне нужно сказать тебе кое-что по секрету, Лейф Турлусон. Спускайся по склону до реки, туда, где летом селятся цапли, в камыши. Я буду тебя ждать…

Франк исчез так же таинственно, как и появился.

Лейф набросил на плечи безрукавку и медвежью шкуру, затем молча обул свои «хуоскоры», подбитые оленьим мехом. С полдюжины человек, среди них и Рунн Ирландец, спали прямо на полу, завернувшись в длинные широкие плащи из бараньих шкур, и их храп поднимался под потолок с размеренностью исландских волчков.

Лейф нырнул под медвежью шкуру, закрывавшую вход. На востоке алело небо, и косые лучи полыхали на заледенелом снегу. Тщательно следуя совету Тюркера, он проскользнул мимо викинга, выставленного в дозор позади колючей изгороди, дополнявшей полосу кленов и делавшей ее непроходимой. Чего хотел от него франк, и почему он окружал свои действия такой тайной?

Возле покинутого гнездовья цапель Тюркер был не один. В нескольких шагах от него сидел на пне Омене-ти, непроницаемый, как деревянная статуя. Он приветствовал Лейфа по обычаю скрелингов — правая рука поднята на уровень сердца, ладонью наружу — и ни один мускул на его лице не дрогнул.

— Послушай! Тюркер, я что, стал чужаком в собственном доме, раз ты приходишь будить меня тайком, как вор? — пошутил викинг.

Взгляд Тюркера был серьезен.

— Лейф, твоя жена и сын не вернутся раньше весны.

— Кто тебе сказал?

— Это знает Омене-ти. Мы не хотели говорить раньше, Лейф, пока ты сражался со смертью. Мы не предупредили Эйрика Рыжего и Бьярни Турлусона, ведь у них в головах другие заботы.

— Ты что-то еще от меня скрываешь, Тюркер.

— Верно. Я носил в себе тайну, как бремя, Лейф, пока ты набирался жизни и сил. Но пришло время все тебе узнать, и только ты один можешь решить, что делать дальше.

Тюркер на мгновенье смолк, и губы его задрожали.

— Выслушай меня, Лейф Турлусон.

Он прибегнул к языку скрелингов, чтобы Омене-ти понял его слова.

— Виннета-ка и островные манданы предстанут перед Большим Советом Шаванос потому, что заключили союз с пришедшими с моря Белыми. Вожди и шаманы речных и озерных племен должны решить, был ли Виннета-ка вдохновлен на это богами или он согрешил против законов. Вот почему островные манданы остаются так долго на празднике белого времени года. Все это правда, Омене-ти, правильно ли мой язык передал твои слова?

— Это правда, Омене-ти?

Внезапно Лейфу открылись головокружительные бездны. Неужели обустройство на Новой Земле предполагает такой мучительный разлад!

— Клянусь четырьмя сторонами неба, это правда! Клянусь востоком, дающим нам свет, клянусь западом — дорогой благотворного солнца, клянусь севером, показывающим нам, насколько длинна жизнь, клянусь югом, возвращающим нам весну, все это правда!

Скрелингу было несвойственно говорить так долго. Он только что на одном дыхании выложил торжественное добровольное обязательство манданов.

Лейф долгим взглядом охватил склоны Кросснесса, лес, высокие берега, и реку, и огромный горизонт, потерявшийся в снежной белизне. Разве неведомый запад не указывал на дорогу благотворного солнца?

— Возможно, я не заслужил своего счастья, и боги хотят подвергнуть меня испытанию, навсегда связав меня с этой землей. Тюркер, почему бы Омене-ти не отвести меня в озерный край?

Омене-ти отреагировал на вопрос быстрее франка.

— О! Вот слова, которых я ждал от моего брата. Я готов отправиться в путь, когда ты захочешь, я сумею найти дорогу в край озер… И если мой брат Болтливый Филин…

Он указал на Тюркера, но тот не слушал. Прищурив глаза, Франк, как рысь в засаде, пристально вглядывался в реку.

— Клянусь Тором, это не наши. Погодите! По реке плывут две пироги. Пока нам их не видно из-за камышового островка, но клянусь, это не манданы Виннета-ка.

Отлив высвобождал высокую тростниковую поросль, которую исправно затапливал морской прилив. Лейф повернулся к Омене-ти. Он уже собрался сказать, что Тюркеру померещилось, но его удивило поведение скрелинга. Краснокожий сохранял ужасающую неподвижность, и даже его глаза, казалось, застыли; однако Лейф угадывал под этой маской напряженные мускулы и настороженную мысль. Может быть, Омене-ти уже знал, что означает это появление и страшился вторжения чужих скрелингов? Но действительно ли Тюркер видел их?

Время словно приостановилось.

— Вот они, — проговорил франк хриплым голосом.

В каждой пироге, которые от места, где находился Лейф с товарищами, отделяло расстояние в десять-двенадцать полетов стрел, находилось по четыре человека.

Они гребли, часто ударяя по воде лопатообразными веслами, стоя на коленях на дне лодки, упираясь поясницей в горизонтальные поперечины, не дававшие разойтись обшивке, сделанной из бересты. Каждый их жест отличался точностью, и замечательная гармония движений плеч, туловища и широких весельных лопастей не оставила Лейфа равнодушным. Только потом он сообразил, что эти суденышки отличались от пирог манданов: широкие и низкие, они загибались на концах элегантными дугами.

— Пироги шаванос, — прошептал Омене-ти… — Куски бересты, сшитые между собой корневищами тамарака.

Две лодки шли параллельно берегу в одном полете стрелы от него. Гребцы еще не заметили трех человек из Кросснесса. Омене-ти имел полную возможность разглядеть их.

— Озерные шаванос, племя Лисицы. Сыновья прехитрого лиса, — заключил он.

Манданы распускали волосы, тогда как шаванос стягивали их на макушке и вставляли в них цветное перо.

— Что им нужно, — проворчал Тюркер, — и почему вместо манданов плывут они?

Омене-ти пожал плечами.

— Хотят сами посмотреть на нас. Я пытаюсь понять другое — с добром ли они приплыли.

Взгляд скрелинга сделался необыкновенно пристальным. Две пироги начали описывать широкую дугу по реке, удалявшую их от Кросснесса. Через какое-то время Омене-ти обернулся. Черты его лица выдавали волнение.

— Ну что? — спросил Лейф.

— Появление шаванос не сулит ничего хорошего, на лицах гребцов — знак траура.

И поскольку Лейф и Тюркер не поняли, добавил:

— Я видел черный круг на лбах у шаванос, а под глазами — черную изломанную черту. А это означает, что весь народ шаванос, от реки до озер, должен быть в глубоком трауре.

Тут Лейфу вспомнились слова, недавно услышанные от Омене-ти.

— Не из-за того ли, что вождь Виннета-ка и островные манданы заключили союз с викингами?

— Шаванос приплыли, чтобы посмотреть, — коротко ответил Омене-ти. — Я не знаю, что Гитчи-Маниту — Большое Облако — приказал вождям и шаманам Совета озер.

Лодки описали широкий круг перед Кросснессом. В каждой пироге выпрямился во весь рост старший над гребцами и стал вглядываться в высокий утес, на котором стоял Большой Дом Лейфа. Вероятно, наблюдатели увидели то, что их интересовало, так как они снова сели, и лодки, повернувшись на четверть оборота, стали подниматься по реке. Лейф и Тюркер, покинув укрытие гнездовья цапель, влезли на пень исполинской ели, в которую в одну из гроз прошлым летом попала молния, — на ее торчащих в разные стороны и омываемых рекой ветвях еще сохранились иглы.

— Хо-о-о! Сыновья Лисицы, — закричал Лейф, сложив руки рупором, — вы меня слышите? Пусть мои братья лисицы придут и дружески сядут возле костра викингов.

Шаванос услышали слова, так как воздух был чист и звонок, как лезвие меча, но они не подали знака, не повернули голов, и ритм ударов весел об илистую воду не замедлился.

— Братья шаванос, сыновья озер…

Они уже проплыли мимо, и подхваченные течением пироги стали удаляться в сторону верховья реки. Лишь насмешливое эхо отражало призывы Лейфа, посылая их к вершинам кедров и прибрежным соснам.

— Они не захотели нас выслушать, — сказал Омене-ти. — Они приплыли, чтобы увидеть Дом викингов. Теперь я уверен, что на Совете озер происходит что-то важное.

— Виннета-ка и манданам грозит опасность?

Лейф был бледен, и слова с трудом слетали с его сжатых губ.

Скрелинг несколько раз качнул головой, словно взвешивая свой ответ.

— Шаманы могущественны и завидуют вождям, а когда собираются шаманы всех племен, они устраивают большой шум. Виннета-ка — мудрый человек, и шаманам не нравилось слышать на советах его голос.

— Моя жена и сын принадлежат мне, и могущество шаманов бессильно перед этим законом. Готов ли ты отвести меня на Совет шаванос, Омене-ти?

— Я готов, брат мой, но путь долог и труден. И шаванос — в трауре.

— Я тоже буду носить траур, пока Иннети-ки и мой сын не вернутся домой.

— Мы отправимся на озера, и Гитчи-Маниту подскажет тебе слова, которые понравятся шаманам. Когда в дорогу?

— Когда сочтешь нужным, Омене-ти. Ты — бывалый человек.

— Я стану мудр, как медведь, чтобы отвести тебя. Мы отправимся по реке и будем плыть по ней, пока сможем. Пойдет ли по нашим стопам Болтливый Филин?

— Филин так же мудр, как и медведь. И мне бы хотелось узнать, как глубоко простирается этот край до озер.

Тюркер не решился сказать, что он надеется обнаружить новые холмы с виноградными кустами. Ему передавалась тревога Лейфа, и он не мог в этот момент говорить о своей страсти.

Омене-ти бросил взгляд на реку. Лодки растворились в утреннем тумане.

— Мы видели, как шаванос спустились и поднялись по реке. Может быть, это знак благосклонности Гитчи-Маниту. Сегодня я замажу камедью сливового дерева стыки моей пироги, покрашу весла в яркие цвета, и мы поплывем по реке.

В одно мгновенье утес Кросснесса запылал в лучах алого зимнего солнца, и свет яркой огненной скатертью лег на затвердевший от мороза снег.

Глава VI

Пошел третий день, как великий вождь народа шаванос О-Ке-Хе — Сова — отправил к устью реки восемь человек на двух лодках под командованием своего сына Пийя-Лута — Пурпурное Облако. Эти гонцы должны были, не высаживаясь на берег, подсмотреть за деятельностью Белых, устроившихся на мысе, а затем как можно скорее вернуться и отчитаться перед Советом.

И вот теперь О-Ке-Хе задавался вопросом, правильно ли он поступил, послав сына. Сможет ли Пурпурное Облако судить о вещах со спокойствием в сердце? Уже по меньшей мере десять раз сменились времена года, как Пурпурное Облако любит Иннети-ки, дочь Виннета-ка, и вот речная птица стала супругой одного из чужеземцев, пришедших с моря. О-Ке-Хе тихо вздохнул. Больше чем кто-либо другой он ценил честность и мудрость Виннета-ка, но против вождя речных манданов сплоченно выступили шаманы, особо грозная сила, взяв в союзники Нацунка Косоглазого — маниту могучего рода Аттине-Нонгнахок, народа Тетивы, жившего на первом озере.

Обвинение, выдвинутое шаманами, было четким. Приняв чужеземцев, пришедших с моря, заключив с ними союз, островные манданы поставили себя вне народа шаванос. Отдав свою дочь одному из этих людей, Виннета-ка вызвал недовольство Великого Духа и предал своих.

Обсуждения еще продолжались, так как каждый вождь и каждый колдун должен был быть выслушан. До этого дня в своих выступлениях шаманы обрушивались с обвинениями на Виннета-ка. Сплотившись вокруг Вабаша, шамана племени Баашимуна — людей Красных Ив — и Арики, великого колдуна — «Того, кто носит рога», — шаманы различных племен объединяли усилия и на каждом совете наносили все новые удары.

О-Ке-Хе догадывался, что не все было чисто в их поведении и что шаманы, под предлогом того, что передают волю Гитчи-Маниту, утоляют старую месть. Разве не выступил Виннета-ка когда-то на Большом Совете против шаманов, изобличив их привилегии и злоупотребления? Арики не простил. Зачем же Гитчи-Маниту терпит столько грязи в родниках?

О-Ке-Хе снова вздохнул. Виннета-ка нужно было избегать встреч с этими белыми, когда их большой корабль показался у берега скрелингов. Но Виннета-ка поступил своевольно, несмотря на свой опыт. Впрочем, он всегда поступал своевольно, не боясь даже иногда попрать традиции. Нельзя попирать традиции, ибо люди, будь они даже вожди, безоружны перед могуществом невидимого мира и познаниями шаманов.

И вот, в который уже раз, О-Ке-Хе возвращался в своих мыслях к шаманам. Беспрерывно возникали одни и те же трудности, и ему казалось, что он — змея, которая ползает по кругу, пытаясь ухватить свой хвост. О-Ке-Хе подумал, что все трудности, должно быть, начались с появления Ну-Мохк-Мук-А-На, первого человека.

В лагере раздался барабанный бой, перекрывая пронзительные крики лесных дроздов, доведенных до отчаяния зимним голоданием. Пора было идти к хижине великого колдуна Арики, где каждый день шаманы и вожди собирались потолковать об этом нескончаемом деле.

О-Ке-Хе вышел из своего вигвама. Яркий отраженный снегом свет больно резанул по его усталым глазам, однако величие расстилавшегося перед ним пейзажа прогнало горести из его сердца. К нему возвращалось спокойствие, когда он глядел на водную пыль водопада, на переполненное птичьим гомоном болото, на усыпанную звездами ночь; мягкая нега, исходившая от таких картин, несла его душе умиротворение, как молитва.

Место, выбранное для празднования белого времени года, превосходило по величине все, что он видел когда-либо прежде. Гигантское плато возвышалось над вековым лесом, ступенями расположившимся на нижних плато. Все лесные породы здесь перемешались, и, насколько хватало глаз, деревья тесными рядами спускались по склонам, взбирались по косогорам, подобно сотням тысяч воинов, поднявшихся на штурм облаков. Плотная масса придавленных снегом сосен и елей прочно удерживала хребты. И посреди этого дикого и громадного леса прокладывала себе путь река — то спокойная и уверенная в себе, нежащаяся в широких излучинах, то яростная и своевольная, ворчащая на порогах, тыкающаяся своим упрямым лбом в крутые ущелья.

На востоке более темной полоской на сером фоне неба выделялось первое озеро.

Бесчисленные дымки венчали верхушки деревьев и тянулись вверх над семью плато, нависавшими над этим берегом реки. Предпоследней была та площадка, где предавался размышлениям О-Ке-Хе.

На склонах этой горы удобно расположились тысячи людей из двадцати шести главных племен, составлявших народ шаванос. О-Ке-Хе руководил выбором мест, которые будут занимать различные племена в течение двух-трех лунных месяцев. Не так-то просто было собрать народ, живущий на территории без четких границ, основные центры которой отделены один от другого днями ходьбы. А ведь предстояло еще собрать различные побеги от древа шаванос с риском увидеть, как через несколько поколений вчерашние братья становятся врагами.

Дымки поднимались в неподвижном воздухе, и О-Ке-Хе радовался, видя, как, поднимаясь, они сливаются, чтобы затем окончательно рассеяться в одном небе. Мудрость Гитчи-Маниту была безгранична, и великий вождь видел в этих порожденных разными очагами клубах дыма, что в конечном счете сообща растворялись в небе, символ, имевший отношение к его народу.

Он пересчитал костры.

Здесь расположилось лагерем Аттигра-Уантан, племя Медведя. А там — Тохон-Таэнрат, племя Лани. Чуть дальше — Арендах-Ро-Нон, племя Скал. И Навена-На, южные люди, что обосновались прямо на берегах озер.

На четвертом плато Атонтраторо-Мон — народ Выдры и лесные странники, которых называют База-Венена.

А на пятом — манданы — лесные, с верховья и низовья реки — наконец, островные манданы, у которых был вождем Виннета-ка.

Шестое плато — плато обрядов, молитв и судилища.

На нем по-прежнему бил барабан, приглашая вождей и колдунов на Совет, но О-Ке-Хе не спешил. Обычай требовал, чтобы он последним появился у входа в бревенчатую хижину, покрытую ветвями и комьями земли, где Арики, великий шаман, примет их возле священного огня. Однако еще не все вожди собрались там. О-Ке-Хе подошел ко входу, обернулся. Теперь река была за ним.

— О, Гитчи-Маниту, небесный вождь, заклинаю тебя! Сделай так, чтобы побеги на ветке остались нетронутыми. Народ шаванос — одно целое, если одно племя страдает, все остальные ощущают боль. А теперь вы все, речные рыбы, и вы, воздушные птицы, и вы, звери, бегающие по земле, и ты, солнце, попросите за меня Великого Духа.

Только после обращения к Гитчи-Маниту он поднял глаза к седьмому плато.

— Дух моих предков, помоги мне ясно видеть и правильно мыслить!

Ни одно дерево, ни один кустарник не скрашивали холодной наготы верхнего плато, узкого и обрывистого, доступ к которому открывал крутой склон, перерезанный тремя рядами обломков скал, расположенных параллельно гребню плато. Расположение огромных глыб, достигавших порой высоты в два человеческих роста, не было случайным. Когда-то их так положили люди. Люди, которые представляют собой предков шаванос.

Верховный вождь О-Ке-Хе был одним из хранителей секретов этих исполинов, появившихся с северо-запада верхом на животных, таких же высоких, как и они сами: крепко сбитые, с развевающимися гривами, четвероногие существа мчались быстрее бизонов прерий.

Предания сберегли имя всадников: таллегви. Им был известен маис и способ хранения копченого мяса в кожаных коробах, но множество их секретов было уже утеряно. Таллегви на возвышенных местах строили из камня и земли горки восхитительных пропорций; высотой в несколько копий, со сферическим или пирамидальным основанием, они соединялись между собой толстыми и низкими стенами из камней и обожженной глины, скрепленными толстыми стеблями камыша.

В тяжелую пору таллегви укрывались за этими укреплениями. Были и такие дни в году, когда они собирались там, чтобы почтить своих богов и воздать должное своим мертвым героям, чьи кости и оружие они закапывали в курганах.

В легендах говорилось, что эти священные сооружения восходят к ранним периодам существования краснокожих людей.

Седьмое плато было одним из таких мест. Множество небольших стен на нем остались нетронутыми, и везде торчали бесчисленные горки. О-Ке-Хе знал что, если раскопать эти возведенные предками курганы, то на свет появятся глиняная посуда, трубки, каменное и медное оружие, ожерелья из раковин, нагрудные пластины и пояса из кованых золотых листочков.

Шаванос продолжали обычаи таллегви. Вожди и доблестные воины удостаивались погребения под стать своим заслугам, могилу им рыли в земле священного плато, носившего на образном языке шаванос название «Поле Последнего Мужества».

В дни, когда ритуальные обряды не проводились, Поле Последнего Мужества оставалось пустынным. Шаванос, не боявшиеся никакого врага и никакой смерти, не отваживались там появляться. Владения невидимых сил начинались за рядами камней, которыми был усеян склон. Седьмое плато часто закрывали облака, скрывая от людей тайны, которыми повелевает небесный вождь Гитчи-Маниту.

— Так устроены миры, — прошептал О-Ке-Хе, и он был счастлив, думая, что Гитчи-Маниту так близок к хижине, в которой вожди и шаманы обсуждают важные события, вызванные прибытием белых. Раздались и еще долго звучали два торжественных удара по коже барабана. Они предупреждали вождя шаванос, что настало время переступить порог хижины Совета.

Пять костров освещали хижину, достаточно просторную, чтобы там с удобством могли разместиться пятьдесят вождей и шаманов. Ивовые и еловые ветки вперемешку с пучками пахучих трав усыпали землю, а на стенах, выкрашенных в коричневый, желтый и синий цвета, черепа медведей и ланей чередовались с человеческими черепами.

Великий колдун Арики, чья голова была увенчана меховым убором с рогами бизона — знаком его могущества, — стоял возле Иле-ти-ка, ритуального барабана. О-Ке-Хе занял место рядом с шаманом, который затряс трещотками из засохшей кожи в виде бутылочных тыкв, висевшими у него на запястьях. Он стоял перед вождями двадцати шести влиятельных племен, и огни костров, которые поддерживал Вабаш, шаман племени Баашимуна, высвечивали застывшие строгие лица, глаза, казавшиеся больше из-за черных траурных кругов, губы, сжимавшие потухшие трубки. Он особенно пристально посмотрел на Нацунка Косоглазого, вождя народа Тетивы — главного обвинителя наряду с Арики и Вабашем. У Нацунка на шее висел вампум — украшение, надевавшееся по торжественным праздникам… Он был единственный, кто публично потребовал казни Виннета-ка. Клан шаманов использовал Нацунка как глашатая.

О-Ке-Хе не сомневался, что великий колдун Арики прельстил Нацунка вступлением в ранг верховного вождя шаванос. Хотя вождь народа Тетивы был косоглаз и близорук, хватка у него была крепкая! О-Ке-Хе поднялся.

— Пусть благосклонность Гитчи-Маниту направляет этот новый совет! Арики, Вабаш, Нацунк долго говорили. Пришествие белых на нашу землю, сказали они, предвещает большие беды, и Виннета-ка, вождь манданов, живущих в устье реки, нарушил законы, оказав им гостеприимство.

— Он отдал свою дочь одному из пришельцев, — вскричал Нацунк. — Тебе самому следовало бы прийти в негодование от такого оскорбления, О-Ке-Хе, ибо твой собственный сын, Пурпурное Облако, вынашивал план жениться на дочери Виннета-ка.

Из угла, где сидели шаманы, словно снежный вихрь, поднялся шум. О-Ке-Хе движением руки унял колдунов.

— Моя душа спокойна. Я здесь для того, чтобы выслушать все стороны, и планы моего сына Пурпурного Облака вовсе не смущают покой моего духа. Теперь мы должны выслушать вождя Виннета-ка.

Мандан поднялся. Его поместили в последнем ряду вождей. Так, чтобы все могли отчетливо его слышать. Раскрытыми ладонями он приветствовал четыре стороны света и начал говорить — неторопливо, монотонно, с равнодушным видом. Никто бы и не подумал, что этому непроницаемому человеку, обвиненному частью своих соплеменников в предательстве, грозит мучительная смерть.