Упраздненный театр

Мама была сосредоточенна и мрачна. "Ашхен, - сказала Сильвия, - ну, хорошо, - враги, шпионы, троцкисты - но ведь что-то в этом неправдоподобное, а?.." - "Что ты, Сильвия, что ты, прошелестела Ашхен, - это наша реальная жизнь. Мы должны все это выдержать - иначе нас раздавят..." При этом она, как обычно, смотрела в окно на белое здание консерватории и поморщилась, когда из распахнутого консерваторского окна донеслись громоподобные гаммы меццо-сопрано, а потом, когда этот же голос проревел на всю узкую улицу: "У любви как у пташки крылья..." - стало просто невыносимо.
      "Шпионы-шампиньоны..." - засмеялся Николай Иванович и долил сестрам вина в бокалы. "Николай! - прикрикнула Сильвия капризно. - Ты что, не видишь, что творится кругом?!." - "А что такое?.. Что, Сильва?.." - "Ты что, ничего не понимаешь?" - крикнула она и кивнула в сторону Ашхен. - "Ну хорошо, успокойся, дорогая, - выдавил он испуганно, - ну, сидим и веселимся..."
      Потом он отправился за женой на кухню, и она сказала ему зловещим шепотом: "Ты разве не понимаешь, что она сумасшедшая? А? Ты забудь, что ты Бозарджанц... Навсегда забудь... Кончилось... Все. Этого уже не будет. Никогда... Помалкивай и получай свою зарплату... Все. Ты понял?" - И вдруг рассмеялась, да так громко, так беспечно, словно почувствовала за спиной тень Ашхен. "Понял", - сказал он облегченно.
      Он не любил и боялся многозначительных речей. И тут вошла Ашхен, оглядела их и спросила: "Ну-с, что вы обсуждаете?" Сильвия щелкнула мужа по носу. "Учу этого легкомысленного юнца, чтобы не забывал о вражеском окружении". Николай Иванович хохотнул. "Ах, ах, ах", - попыталась пошутить Ашхен. Но шутить она не умела. Она смотрела в окно и не видела глаз Сильвии, наполненных страхом, и она сказала себе самой с упрямством школьницы: "Ошибки, конечно, бывают... Люди иногда ошибаются, но партия никогда..." - "Урра!" - крикнул Николай Иванович. "Николай, - строго проговорила Сильвия, - какой ты все-таки шалопай!.."
      Они вернулись к столу, чтобы завершить прощальную трапезу. Николай Иванович долил вина в бокалы. Чокнулись за счастливый отъезд. Сильвия пригубила и поцеловала сестру в щеку. Ашхен думала о последнем письме Шалико и вся была на Урале, ибо выяснилось, то есть возникло подозрение, что Балясин и Тамаркин, кажется, ведут двойную игру!.. "Кто они такие?" спросила Сильвия, покусывая губы. "Ах, Сильвия, - сказала Ашхен, - лучше не говорить об этом... Это, конечно, недоразумение. Они хорошие специалисты, а уж большевики... и все было хорошо, но у Балясина некоторая склонность к комфорту... такая буржуазная склонность, и он стал главным, и, видимо, немного закружилась голова... я не знаю, как тебе объяснить... ну, не удержался... Я всегда говорила, что нельзя совместить преданность пролетариату и буржуазность, пролетарское и буржуазное... А Тамаркин блестящий специалист, но интеллигентик, понима-ешь? Мягкий, дряблый... не пролетариат... с ним можно делать что хочешь, и вот, видимо, что-то такое... чего-то не понял... В общем, ужасно, ужасно..."
      И тут она запнулась. Сильвия посмотрела на нее с печалью. Ашхен подумала об Изочке и пожала плечами. "Какой пролетариат?.. - спросила Сильвия. - Ну, какой? Какой?.." Ашхен думала, что в Изочке-то, в этой хрупкой, умной, насмешливой, нет ничего пролетарского. А что в ней буржуазного?.. Начиналась обычная мешанина последнего времени. "Что-то ты говоришь какую-то несуразицу", - сказала Сильвия. "Пролетарское, - упрямо процедила Ашхен, - про-ле-тар-ско-е..." - и посмотрела на сестру свысока. "Да, да,- сказала Сильвия послушно, - я понимаю". - "А я не понимаю!.." подумала Ашхен, негодуя на чертов туман, и вспомнила, как схлестнулись однажды Шалико и Иза по поводу какого-то Гаврилова. "Странно,- сказала хрупкая москвичка, - обожаешь народ, а бьешь Гаврилова... Он что, не народ?.." - "Он не народ, - сказал Шалико, - он сволочь..." - "Интересно, засмеялась Изольда, - как ты это определяешь?.." - "Это же так просто, рассмеялся он снисходительно, - кто не с нами - тот против нас, а? Что, Изочка?.." Она демонстративно ахнула: "Как примитивно. Боже!.." А он засвистел что-то знакомое.
      В день отъезда Люлюшка повела Ванванча погулять по Тифлису. Они поднимались по улочкам, ведущим к станции фуникулера, и там, на одной из этих улочек, остановились перед высоким красивым зданием с громадными окнами. "А ты знаешь, что это за дом?" - спросила Люлюшка тихо. Он не знал. "Это бывший дом одного миллионера, - у него была фабрика, а здесь он жил со своей семьей... Его фамилия была Бозарджанц". - Последние слова она произнесла таким шепотом, что Ванванч вздрогнул. Смутно вспомнилось, как кто-то произносил эту фамилию. Люлюшка смотрела на него с загадочной многозначительной усмешкой. "Ну и что?" - спросил он с нетерпением. И тут, сделав большие глаза, она ошарашила его: "Этот Бозарджанц был отцом Николая Ивановича!.." - "Так ведь он Попов!.." - чуть не крикнул Ванванч. "Тсс, прошептала она, озираясь, - он ушел от отца мальчишкой, ну, юнцом... Он не хотел быть сыном буржуя..."
      Они воротились домой. Был выходной день. Николай Иванович встретил их улыбаясь. Потом появился Арам Балян - худенький юноша в больших очках. Ванванч уже знал, что он и Люлюш-ка влюблены друг в друга. Ванванчу разрешалось присутствовать при их беседе, и он, сделав постное лицо, с интересом вслушивался в их будничный диалог, замирая, пытаясь разгадать их тайну по интонациям и жестам. Он уже знал, что Арама нельзя обижать, потому что он улетит. Так сказала Люлюшка. "Вот так, возьмет и вылетит в окно и улетит..." - "И не разобьется?" - спросил Ванванч, посмеиваясь. "Да нет, улетит, - сказала Люлюшка серьезно, - просто улетит и не вернется, понимаешь?" Он кивнул, но не мог поверить. Ему вспомнилась Жоржетта, затем Леля, но это было все не то, не то...
      Он вышел в другую комнату и признался Николаю Ивановичу, что посвящен в его тайну. Николай Иванович рассмеялся и сказал, что не надо об этом громко говорить... большевики могут не так это понять. То есть я очень уважаю большевиков, ты понимаешь, вот таких, как Ашхен, например, но ведь могут и не понять, могут сказать, что я сын буржуя, и дадут мне по голове!.. И снова рассмеялся.
      Все это выглядело странным. "А раньше, когда вы еще жили дома?" спросил Ванванч. "О, - сказал Николай Иванович, - раньше, ты знаешь, я развлекался напропалую... мы развлека-лись... У меня были друзья, и мы вечером выходили на Головинский, и там мы такое устраивали... Такое устраивали!.. Мы тогда, - и он перешел на шепот, - презирали пролетариев, ну, глупые мы были, - и он радостно расхохотался, - мы их презирали за хамство, за скотство и уж так старались!.. Однажды в Тифлис приехал пролетарский поэт Василий Каменский, футурист, и мы его встретили на Головинском... Это вы - пролетарский поэт Василий Каменский? - спросили очень вежливо. Он обрадовался, что его узнали, засопел, задрал голову и говорит: да, это я... Ну так вот тебе за это! Бац, бац, бац, бац по щекам! А?.. И он побежал..."
      ...В Люлюшкиной комнате о чем-то шептались влюбленные. У Арама был нос с горбинкой, черный хохолок над белым лбом и голубые глаза. Он подошел к раскрытому окну и взмахнул руками. "Не улетай..." - попросила Люлюшка одними губами и посмотрела на Ванванча. "Не надо", - попросил и он. Арам сказал: "Хороший день... так и тянет..."
      ...На вокзале, перед самым отходом поезда Ванванч сказал сестре не очень уверенно: "Он бы и не полетел... Разве люди летают?.." - "Конечно, полететь он не может, - шепнула Люлюшка, - но может улететь от меня... Ты разве не видел, какие у него руки?" - "Ну и что?" - засмеялся Ванванч. "Он ирокез". - "Да?!" - восхитился Ванванч, втягиваясь в игру. "Кто он?" спросила Сильвия строго. "Ирокез", - сказала Люлюшка небрежно. "Перестань болтать глупости!.. - крикнула тетя Сильвия. - Что еще за ирокез?" - "Ну, хорошо, хорошо, - сказала Ашхен, - пора прощаться..." - "А какие у него глаза, - шепнула Люлюшка Ванванчу, - ты видел? Видел?.." - и она поцеловала его крепко, по-тифлисски, словно что-то предчувствуя...
      ...Когда они с мамой вернулись на Урал, в Нижний Тагил, папа встречал их на вокзале. И оставалось до Вагонки всего лишь четырнадцать километров. Их ожидал перед зданием вокзала черный автомобиль под брезентовым верхом, а не привычная бричка. За рулем сидел широкопле-чий, грузный шофер, бывший матрос Анатолий Отрощенко. Круглолицый, с мясистым носом и такими же мясистыми влажными губами. Он ловко выскочил из машины и уложил вещи на заднее сиденье. Он делал все ловко и на каждое папино или мамино пожелание отвечал: "Так точно".
      В машине, наслаждаясь ее стремительным бегом сквозь тайгу по плотной утрамбованной дороге, Ванванч узнал о больших переменах. Через несколько недель они переедут в Нижний Тагил, потому что папа будет первым секретарем горкома партии. Инженер Тамаркин, оказывает-ся, покончил жизнь самоубийством... "Почему?" - спросил Ванванч с ужасом. "Ну, видимо, боялся разоблачения..." - сказал папа. "Ну, хорошо, хорошо, - сказала мама сердито, - что такое?.." - "А первый секретарь,- сказал Ванванч,- это самый главный?" - "Думай о школе, - сказала мама и дернула его за рукав, - у тебя есть школа..."
      И он стал вспоминать школу, и перед глазами вспыхнула береста в жестяной крышке от бачка, и жаркое Лелино плечико вздрогнуло... Потом он вспомнил живого и невредимого Афоньку и побежал к нему, распахнув руки, как истовый тифлисец, и обнимая, повисая на нем, понимал, что уже теперь нет никого ближе этого долговязого, синеглазого, удивленного парня. "А твой Афонь-ка совсем здоров", - неожиданно сказал папа, обернувшись с переднего сиденья, и Ванванч сладко зажмурился, уже не вслушиваясь в дорожный диалог отца и матери.
      "А она кто?" - спросила Ашхен. "Я же тебе рассказывал, - сказал Шалико, - маляром работала... Ты представляешь, из кулацкой семьи, а стала такой передовой... просто невероятно". - "И она выступила против Тамаркина?" - спросила Ашхен с сомнением. "Не просто выступи-ла, - сказал Шалико, - она разоблачила Тамаркина и по производству и по быту". - "По быту?" - удивилась Ашхен. "Ну, знаешь, - сказал Шалико и погладил ее руку, - ну, там всякие интимные дела, оказывается, всякие там грешки..." "Тамаркин?!" - прошептала Ашхен с ужасом. - "Знаешь, - сказал он, - еще бы немного, и случилась бы в их цеху катастрофа... К этому все шло... После ее выступления начали все проверять... Ну, в общем, началось такое!.. А утром его нашли... он выстрелил прямо в висок... никакой записки... С ним не успели поговорить... Что-то во всем этом такое..." Она покачала головой и шепотом повторяла: "Вай! Вай! Вай!.."
      Ванванч попытался в очередной раз вникнуть в их тихий разговор, но это было так далеко, так непонятно, так скучно...
      "С ней сначала разговаривал Федя Крутов, - сказал Шалико, - с этой Нюрой... Она загорелась, ну, говорит, я все скажу..." - "Получается, что ее подговорили?" - спросила Ашхен, прищурившись. - "Что значит подговорили? удивился Шалико не очень уверенно. - Она сама пришла с жалобой... впрочем, черт его знает... Хотя, ты знаешь, теперь, после работы комиссии, действительно многое выясняется... Все не так просто... и саботаж... и письма из-за границы... Тут, знаешь, и меня пытались, что я, мол, просмотрел..." - "С ума сошли!? Тебя?.." - прошипела Ашхен. - "Не знаю, не знаю..." - сказал Шалико.
      Он уже работал в Тагиле, в горкоме партии. Уезжал утром, возвращался поздно. В Тагиле ремонтировался дом для нового секретаря, и вскоре им предстоял переезд. А тут еще смерть Лизы. В первую ночь Шалико плакал, не стесняясь, как мальчик. Конечно, здесь, на Урале, горе утрат стушевывалось расстояниями, тайгой... Впрочем, стушевывалось ли? А может быть, именно благодаря пространствам серые глаза Лизы увеличивались до бескрайних размеров, и он ждал от них ответа? "Что же это все значит?" - хотелось спросить ему. Еще долгое время после кончины она, словно живая, сопровождала его, сидела рядом в черной машине, кивала ему из глубины кабинета, особенно тогда, когда его охватывал страх от бессилия.
      Тут неожиданно явилась к нему в партком Нюра, как раз тогда, после гибели Тамаркина. Была она в черной юбочке, белой кофточке и красной косынке.
      Вошла и с порога сказала: "Вот уж чудеса!.. Тут мне вот подпись ваша нужна... - и вдруг ахнула так по-свойски: - а чего это вы будто белилами вымазанный?.."
      Он выскочил из кабинета и прошипел секретарше: "Зачем вы всех пускаете!.. Что за базар?.." Секретарша выдавила с трудом: "Так ведь это та самая... Вы что, не узнали?.." Он подписал Нюре направление в Свердловск на учебу, на политкурсы. Подписал, на нее не глядя. Воздуха не хватало. "Спасибочки, - сказала она и пошла к дверям. Там на миг задержалась. - А мне комнату дали... шашнадцать метров... До свиданьица..."
      Ей очень шла красная косынка. Пышная грудь под белой блузкой вздымалась соблазнительно. Ее некрасивое румяное лицо было одухотворено новыми счастливыми обстоятельствами. Шалико неожиданно представил их рядом. Нюру и Ашхен, и рассмеялся про себя: сравнения быть не могло. Строгое чеканное лицо Ашхен и ее прекрасные губы с уголками, опущенными вниз, и тихий, неожиданно горячий шепот, предназначенный ему одному... Какие сравнения, генацвале!.. И тут же вспомнил сухощавое строгое, с ускользающей редкой улыбкой лицо инженера Тамарки-на и вздрогнул: так не соответствовало оно нашумевшей истории, а эта дрянь, ну, даже если они и спали... зачем нужно было публично... вот дрянь!.. Впрочем, это было жалкое утешение, ничтож-ное утешение, после работы, проделанной ГПУ. "Неужели это правда?" подумал он, не глядя на уходящую Нюру.
      "До свиданьица, - сказала она, - вот выучусь, буду все силы отдавать социализьму..." "Вот дрянь!" - подумал он, но еще подумал о том, как успел ее выпроводить, как вовремя, потому что тогда, хоть и была она серенькой и заляпанная краской, но что-то такое бушевало в ней и вырыва-лось наружу, и редкие белые зубки так опасно выглядывали из-под бледных губ... Неужели все это правда?!
      Похороны были бесшумные, загадочные. Тамаркин был одинок. Из больничного морга тело его сопровождал Федор Крутов. Вечером он зашел к Шалико. Они сидели на кухне и долго молчали.
      "Она что, провокаторша?" - наконец спросил Шалико. "Ну зачем уж так-то, Шалва Степа-ныч? - обиделся Крутов. - Нюра девчонка сознательная... Тут этот заходил... из ГПУ. Говорит, что мы Тамаркина проворонили... Целую папку мне показал... А она что?.. Когда на собрании инженера разоблачали, она все и вспомнила про него, все... видишь как..." - "Да она же из кулацкой семьи!" - выговорил Шалико беспомощно. "Да, это верно, - сказал заместитель, - но уж больно активная и, понимаешь, наша, ну, наша, и все. Она чужих за версту чует: сама же из них..." - и рассмеялся.
      Ночью Шалико не спал. До того довел себя, что опять увидел Лизу. Мама стояла рядом и прикасалась ладонью к его лбу. "Неужели это правда?" спросил он у нее.
      Этот вопрос так и повис в воздухе на долгие годы. Он, правда, постепенно обрастал различны-ми оттенками, ну, например: "Неужели это стопроцентная правда?", или: "А если все же так надо, то до какого же предела?", или: "А действительно ли партии это необходимо именно в таких формах?", или: "А все-таки партии это необходимо или отдельным лицам?"
      Ашхен усмехнулась, но все как-то по-служебному: губы кривились, и глаза были холодны.
      Они вернулись на Вагонку, все как будто бы установилось, но папа и мама продолжали перебрасываться какими-то таинственными словами, что-то подразумевая, к чему Ванванч не мог приблизиться. И вот, пока они скрывали от него обреченные лица, Ванванч перед переселением в Тагил отправился в умирающее августовское тепло прощаться, прощаться, прощаться со ставшим уже привычным пространством уральской тайги. Она была изрыта, и уже возвышались кирпичные и бетонные гиганты, готовые вот-вот приняться за дело. Гордость за новый поселок, видимо, пере-лилась из крови папы в его кровь, и он думал, что нигде в мире не умеют так строить и создавать такие цеха и такие бревенчатые школы, где учатся дети простых рабочих. Он спрашивает маму: "А могут люди говорить все, что они думают?" - "Конечно, - улыбается мама, ведь мы живем в самой свободной советской стране". - "А если кому-то не нравится советская страна?" - спрашивает он, скоморошничая, лукавствуя, затевая игру. "Но это же невозможно", - смеется мама, и лицо ее вытягивается. "А если? А если?.." - "Ну, значит, это враг", - говорит мама и всматривается в него, прищурившись. И это так просто, и он вздыхает с облегчением.
      Он идет по кое-где уцелевшей траве, ступает по укатанному гравию и думает, как он встретит Афоньку Дергача и бросится к нему - милому, доброму, беспомощному, как по-тифлисски обнимет его и прижмется к его груди, к тому месту, где чернела роковая дырочка от пули...
      Проходят дни, и вот уже скоро переезд в Нижний Тагил. Август на исходе. Папа ранними утрами отправляется на место новой работы. Возвращается он поздно, и Ванванч его почти не видит. Он не видит его озабоченного лица и не слышит его прерывающегося шепота, когда они беседуют с мамой. И жизнь для него прекрасна, и это последнее августовское солнце господствует в мире, даря благополучие.
      Так прекрасно шляться по будничной Вагонке, по знакомым местам, по тайге, а вечерами погружаться в приключения Робинзона Крузо или придумывать строчки и воображать, как ахнет бабуся, услышав эти вдохновенные восклицания, и не пушкинские, а его собственные, не "мороз и солнце - день чудесный...", а "пушки гремели, выли снаряды, мы все шагали на баррикады..." И рифмы счастливая музыка вдруг вспыхивала в нем. Он будет писателем. Он напишет роман о китайских коммунистах, потому что, как говорит папа, это так просто: китайские коммунисты хотят, чтобы китайские рабочие жили хорошо!..
      Он ходит по Вагонке и почему-то думает не о Леле, а о далекой Жоржетте, об этой предатель-нице с черными бархатными глазами, изменнице, и тоска переполняет его сердце... И неизвестно, где искать Афоньку Дергача. Он прочитает ему свое стихотворение, и Афонька скажет, тараща синие глаза: "Вот здорово, мать твою!.. Ух ты!.." Федор Крутов говорит: "Афонька твой жив-здоров и на стройке ударник, во как! Будь спокоен..." А Афонька скажет: "Ну, ты меня совсем было убил... Кровь текет... эх, думаю..." А Ванванч скажет: "Афонька, ты мой самый любимый друг!.. Ты просто замечательный герой..."
      Так незаметно он очутился возле Дворца культуры. В этот момент широкие двери его со скрипом распахнулись, и повалила серая шумная толпа. Ванванч понял, что кончилось кино или собрание. И когда эта толпа рассеялась, он увидел Афоньку...
      Афонька медленно спускался с крыльца, и был он все в той же знакомой серой рубахе навыпуск, как тогда, перед смертью. "Вот!.. - мелькнуло в голове Ванванча. - Вот он... Афоня!.." - "Афонька!.." - крикнул он и, расставив руки, побежал навстречу другу. Побежал, побежал и уже изготовился обхватить его, и выкрикивать нелепые, подогретые любовью слова, и прижаться к тому месту, где чернела недавно зловещая дырочка... "Ух ты, мать твою..." И они сошлись, и тяжелый костлявый кулак Афоньки врезался в лицо Ванванча...
      Ванванч упал и замер. Так он пролежал с полминуты. Поднялся, дотронулся до носа. Нос был чужой. Рука была в крови. Вдалеке виднелась сутулая спина медленно уходящего Афанасия Дергачева.
      12
      В Нижнем Тагиле на улице Восьмого марта стоял кирпичный одноэтажный дом. Какой-то купчишка построил его для себя в давние времена. Теперь в нем жил первый секретарь горкома партии. Он пригласил к себе горкомовского завхоза и сказал ему: "Вы там будете обставлять дом, смотрите, чтоб никаких штучек и финтифлюшек. Как у всех. Понятно?" Завхоз кивнул оторопело. И в дом въехали казенные предметы, все с металлическими бирками. И что же? Началась райская жизнь. Ванванч обстоятельно обставлялся тоже. Во-первых, у него впервые появилась маленькая, но своя комната; во-вторых, он, оказывается, жил в бельэтаже! Бельэтаж звучало как Эдем. Ах, это был не просто какой-то там первый этаж, ибо внизу располагался полуподвал, где проживал дворник Блохин. И это был не банальный второй, а именно - бель!.. И хотя мебель была старая канцелярская, увешанная металлическими казенными бирками, но было здесь все, что нужно.
      В самой большой комнате - стол посередине и диван у стены. Невиданный доселе радиопри-емник "ЭЧС-2". По нему можно было слушать даже радио "Коминтерн" из Москвы. И когда в Москве выступал Сталин, все собирались вокруг этого волшебного ящичка и, замирая, вслушива-лись в космическое потрескивание и голос далекого вождя. И папа тогда сказал: "Какое изобрете-ние! Сиди себе дома и слушай Москву!.." А после наклонился к Ванванчу и шепнул ему: "Това-рищ Блохин хотел послушать. Скорее зови его". Дворник Блохин сидел на стуле рядом со всеми и тоже слушал и теребил бороду. Однажды он сказал Ванванчу во дворе: "Я раньше у купца Малинина в дворниках служил. Хрен бы он меня радио слушать позвал бы... Видишь как..." - "Конечно, - сказал Ванванч, польщенный, - мы же большевики". - "Ну", подтвердил дворник.
      Был еще папин кабинет со стареньким диваном, с небольшим письменным столом и канцеляр-ским шкафчиком, в котором стояли книги. Дальше по коридору размещалась маленькая комнатка, в которой устроился счастливый Ванванч. У него была железная кровать с никелированной грядушкой, маленький стол и маленький шкафчик, а в нем - его книги. Еще была комната для бабуси с такой же железной кроватью, а еще - спальня с двумя такими же кроватями для папы и мамы, и у окна - облупившийся гардероб. Этот гардероб служил давно и многим, но все забыл, и душа его была мертва. Впрочем, это никого не беспокоило.
      В конце коридора располагалась большая кухня с громадной кирпичной печью и с плитой на ней. Угол кухни занимал объемный дубовый чан, в котором хранились запасы питьевой воды. По утрам приезжал водовоз, и Блохин заполнял чан мутной водой из городского пруда. Бабуся бросала в воду щепотку квасцов - через час вся муть оседала на дно. Ванванч никаких несовер-шенств не замечал. Он плотно закрывал дверь своей комнаты, садился за стол, доставал лист чистой бумаги и мелким аккуратным почерком заполнял каждый лист. В день по листу. Так он решил. Роман был из жизни китайских коммунистов.
      Название придумалось без промедления: "Ю-шин доброволец". Герой был похож на Афоньку Дергача, обиды на которого не было. Что-то пронзительно синее клубилось в раскосых глазах Ю-шина, когда он смотрел сквозь прицел винтовки на скрюченные фигурки японских оккупантов.
      Постепенно он привыкал к новой школе. Это было добротное четырехэтажное здание, пахнущее свежей краской. Был просторный класс, украшенный портретами вождей, географичес-кой картой и живой Сарой Мизитовой, чьи розовые щечки и слегка раскосые татарские глаза отвлекали Ванванча от науки. Взаимное расположение вспыхнуло с первых же дней. Она сидела на первой парте и время от времени оборачивалась и, как-то из-за плеча, всматривалась в Ванванча. Он ждал этого и подмигивал ей незаметно. Розовое на ее щечках пунцовело, она опускала глаза и отворачивалась. Этот ритуал становился традиционным. Когда Сара болела и отсутствовала, жизнь для Ванванча теряла всякий смысл. Героиня его романа Дин-лин краснела точно так же и так же была стройна и боготворила Ю-шина.
      Однажды на уроке истории они впервые услышали о том, что в древности татары нагрянули на Россию. И тут же весь класс с любопытством уставился на Сару Мизитову. Она сидела пунцовая. "В чем дело?" - спросила учительница истории. "А Мизитова тоже татарка!" - брякнул Саня Карасев. "Что за глупости, - сказала учительница строго, - я же говорю: в древности!.."
      Помнится, тогда Ванванч пожалел Сару, но и восхитился. К ее изящному обаянию прибавился еще и этот флер. И он принялся подмигивать ей с двойным усердием.
      Дома он открылся только бабусе. "Вай! - воскликнула она по своему обыкновению. - А как же Леля?" Он ничего не ответил, и бабуся предложила ему пригласить Сару зайти к ним. Он пригласил, но она не захотела. Однажды вечером, когда он сидел в своей комнате, в окно тихонько постучали. Он выглянул - внизу стояла Сара. Заглянуть в комнату она, конечно, не могла: это же был бельэтаж, но ее ручка дотянулась до стекла, и раздалась волшебная музыка. Он успел крикнуть бабусе, что пойдет погулять, и скатился с крыльца. Они пошли по улице Восьмого марта и по улице Ленина, мимо деревянного цирка, мимо гостиницы, и Сара вдруг сама взяла его за руку. О чем они говорили? Сейчас не вспомнить. Может быть, о Тифлисе, а может, и о классовой борьбе, или об Арбате, или о Робинзоне Крузо... На Саре было черное пальтишко из старенького плюша и синяя шапочка с тесемками под подбородком. Он слышал ее шаги. Они звучали рядом. Все было как в сказке.
      Когда же он, проводив ее, воротился, мама встретила его на пороге, вскинув изумленные брови. Растерянная улыбка на ее лице казалась неестественной - так это на нее не было похоже. Он почему-то подумал, что его ждет сюрприз. Он подумал, что, может быть, пирожное, и хорошо бы с заварным кремом, подумал он. "У нас пирожные?!" - спросил он. "Какие пирожные?" - не поняла она и продолжала разглядывать его, словно видела впервые.
      Он сидел у себя в комнате, отложив на время математику и географию к завтрашнему дню, и писал продолжение романа. Ю-шин и Дин-лин шли по шанхайской улице, и она держала его за руку. Они должны были вскоре расстаться, потому что ему предстояло отправиться, наконец, в партизанский отряд. Она всплакнула. У старого шанхайского деревянного цирка они попроща-лись. В комнату заглянул папа. Он хитро улыбался. "По-моему, ты занят уроками..." - сказал он. Ванванч пожал плечами. "По-моему, - сказал папа, - ты корпишь над математикой... - И добавил: Завтра мы пойдем с тобой покупать книги".
      Был выходной день. В книжном магазине толпились покупатели. Директор магазина провел их за прилавок, в комнату. Там тоже были полки, уставленные книгами. Директор указал Ванванчу на левый ряд и сказал: "Это, мальчик, детские книги..." Ванванч не знал, что ему делать. Папа сказал: "Выбирай, что тебе нравится..." и принялся рыться среди книг для взрослых. Ванванч тотчас нашел "Гаргантюа и Пантагрюэля", "Гулливера" и спросил, почему они не стоят в самом магази-не. "Там этого ничего нет", - сказал папа. "Почему?" - удивился Ванванч. "Это же так просто, - сказал папа, - пока хороших книг на всех не хватает..."
      Они набрали книг. Папа расплатился, и, довольные, они направились к дому. Дом был близок. "Вот тебе уже двенадцать лет, - сказал папа. - Целых двенадцать!.. Ты совсем взрослый, Куку-шка, - а потом как бы между прочим, - да, как зовут девочку, которую ты вчера провожал?" Это было сказано невзначай, легко и просто, поэтому Ванванч ответил, словно говорил о давно известном: "Сара", - сказал он. - "Ооо, - присвистнул папа, - какое волшебное имя!.."
      Был праздник, какое-то его подобие, было что-то такое возвышенное и озаренное в этот день: и этот случайный и неожиданный поход с папой, и книги в красивых обложках, и непринужден-ный мужской разговор.
      Дверь им распахнула мама, однако лицо у нее было вовсе не праздничное, оно было помертве-вшее, пальцы ее дрожали, когда она брала книги у Ванванча, но он не придал этому значения: он привык к тому, что жизнь взрослых проходит мимо него. У бабуси были заплаканные глаза. Он поспешил закрыться в своей комнате, принялся разглядывать покупки, но голоса продолжали просачиваться сквозь двери, не слова, а только музыка - нервная, переполненная тревогой, несовместимая с его удачами... Он едва прислушивался к ней, по обыкновению не очень-то вникая в ее тайный смысл, так и не обучившийся еще недоверию к собственному благополучию. Это напоминало звук тифлисской зурны за окном - изощренный, пронзительный, многоголосый, тягучий, но одновременно горький и возвышенный. И вот он слушал вполуха, но не видел, как Шалико прикоснулся к руке Ашхен, как некогда в прошлом, когда она лишь только впервые возникла перед ним, такая юная, строгая, ни на кого не похожая, такая затаенная, и как она внезапно улыбнулась ему, ему!.. Вот это было чудо!.. Потом это все мгновенно погасло, но наваждение осталось. И он прикоснулся к ее руке, и она не отвела своей.
      Вот и теперь он точно так же прикоснулся к ее руке, надеясь смягчить ее боль, растерянный от навалившегося ужаса. В кресле тихо плакала Мария, тихо-тихо, чтобы не долетело до Ванванча. "Бедный Миша, - прошептал Шалико, - как же это могло случиться?.." Ашхен сидела, окаме-нев. Она тоже никак не могла осознать происшедшего: как это могли прийти и арестовать такого кристального коммуниста, этого рыцаря революции!.. Что-то произошло, какая-то грязная тифлис-ская интрижка... "Хорошо, что мама этого уже не узнает", - сказала она, представляя, что было бы с Лизой. "Она все видит, сказала Мария, - Лиза оттуда все видит, и сердце ее разрывается, а ты что думаешь?.. Все видит..." - "Мама, мама, - сказала Ашхен с возмущением, ну, о чем ты говоришь!.."
      В этот момент пальчик Сары стукнул в оконное стекло. Ванванч заглянул в большую комнату. Все были там. Там расплывались клубы беды, чего-то очень непривычного. Он не захотел погружаться в них. Это было не его, не его. Он сказал: "Я пойду погуляю..." Они в ответ как-то странно пожали плечами, и всё, и он вышел.
      "Бедный Миша, - сказал Шалико, - я уверен, - сказал он безнадежно, это недоразуме-ние". Он сказал это, хотя в письме Коли было четко и жестко сказано, что это начало крупной акции и что все они были бельмом на глазу у бывшего семинариста, так он писал, подразумевая самого Сталина. "И я не уверен, - писал Коля, - что этим все ограничится. Я очень боюсь за Володю, который со свойственной ему откровенностью режет правду-матку на всех углах. Держись, генацвале... Мама все-таки счастливая..."
      Шалико погладил Ашхен по руке и вдруг подумал о том, что теперь все это - и их жизнь. А скольких они разоблачили здесь, на Урале, подумал он, скольких мы разоблачили!.. Какое-то помешательство!.. А ведь тогда, когда разоблаченный ими враг отправлялся искупать свою вину, не так ли сидели его домашние в своих беззащитных гулких комнатах, ломая руки и предчувствуя новые беды?.. "Что? Что? - подумал он. - Что случилось?!." Еще вот только вчера, объятый вдохновением, он готовил свою речь на городском партактиве, речь с разоблачениями очередного троцкистского двурушника, он кипел ожесточением, он подыскивал простые, понятные, доходчи-вые, убийственные слова, клеймящие отщепенцев. Он докладывал в Свердловск о проделанной работе и слышал в ответ всегда одно и то же - негодующие, угрожающие восклицания, потому что страна и партия охвачены троцкистским заговором, а вы там, у себя в Тагиле, бездельничае-те... А может, и вы там, у себя... Может, и вы сами...