Дело Локвудов

Отец, не имеющий планов на будущее, правит семьей по праву отца; отец, имеющий такие планы (как это было в случае с Авраамом Локвудом), не ограничивается обычными отцовскими функциями, а вторгается во все сферы семейной жизни вплоть до мелочей, если они влияют тем или иным образом на осуществление его замыслов. Жена посвящается в планы мужа лишь по его доброй воле; ни за какие поступки, даже самые безрассудные, он перед ней не в ответе. В те времена и особенно в той географической и социальной среде муж и отец никакой критики не терпели. Жена могла критиковать мужа с немалым риском для себя. Разводов почти не бывало. Если жена, оказавшись в невыносимых условиях, от отчаяния обращалась в суд, то она не могла рассчитывать на поддержку родителей, не говоря уже о друзьях и знакомых. Но даже и решившись на этот шаг, она почти наверняка попадала к судье, являющемуся противником разводов. Женщина, задавшаяся целью во что бы то ни стало освободиться от мужа, могла добиться этой свободы лишь ценой позора: надо было ославить себя прелюбодейкой, чтобы муж сам подал в суд и получил развод.

В таких условиях браки, естественно, отличались прочностью, власть мужа и отца была абсолютной, и девушки, готовившие себя в жены, знали, на что идут. Если Аделаида Хоффнер в день свадьбы ее сестры Сары и сомневалась в том, что та уживется с Сэмюелом Стоуксом, то эти сомнения были чисто теоретическими. Теоретическими и бесполезными, поскольку изменить то, что произошло, было все равно невозможно. Девушки радовались браку как сбывшейся мечте, но будущая жизнь с мужем представлялась им весьма неопределенно.

Кое-кому из привлекательных девушек выпадало счастье иметь сразу нескольких поклонников, но редко больше двух-трех. Да и то девушке зачастую не позволялось отдать предпочтение человеку, к которому она испытывала настоящее чувство. К любви как к решающему условию брака всерьез не относились, поскольку матерей девушек тоже, как правило, выдавали не по любви. Тот факт, что «истинный брак по любви» воспринимался как нечто восхитительно оригинальное, свидетельствовал о том, насколько редко подобные браки случались. Иногда любовь приходила потом (родители так и обещали всегда своим дочерям-невестам), когда замужество становилось свершившимся фактом; в этих случаях брак мог считаться счастливым, хотя любовному чувству и угрожала та самая родственная близость, которая вначале и порождала это чувство.

Аделаида Локвуд полюбила своего мужа в первые же месяцы после свадьбы, однако ее смущал его совершенно необъяснимый жгучий интерес к появившимся у них детям. Многие женщины считают величайшим счастьем для себя лелеять своих детей, поэтому их несколько обижает, если на это их право посягают отцы.

Отцу ведь не обязательно заниматься воспитанием младенцев — свою власть он успеет показать и потом, когда дети вырастут. Но Авраам Локвуд этого не признавал, он начал руководить воспитанием своих сыновей с самого их рождения. Питание, режим сна, температура воды в ванне, выбор нянек, пребывание на солнце, система наказаний и поощрений — ничто не ускользало от его внимания. Объяснял он такое свое отношение к детям лишь тем, что он-де из «новых» отцов, более активно участвующих в воспитании потомства. Аделаида, у которой не было серьезных поводов протестовать, не считала этот довод убедительным и находила объяснение в том, что муж возлагает на своих сыновей большие надежды. Дальше этого ее понимание намерений мужа не шло.

Планы Авраама Локвуда начали претерпевать изменения после того, как он оставил мечту проникнуть в филадельфийское общество. Несмотря на членство в клубе «Козыри», он недолго тешил себя иллюзиями относительно места, которое в действительности занимал во внеуниверситетской жизни своих клубных товарищей. Он не разделял мнения Томаса Фуллера (1608-1661) о том, что человека делают джентльменом хорошие манеры и деньги, и не был согласен со своим современником Джоном Кардиналом Ньюменом, утверждавшим, что джентльмен — это человек, никому не причиняющий зла. Общение Авраама Локвуда с университетскими денди убедило его в том, что Фуллер сверх меры циничен, а Ньюмен — недостаточно циничен, но что ни тот, ни другой не смог дать точного определения джентльмена. Сначала в университете, потом в период службы в Вашингтоне и, наконец, в послевоенные годы Авраам Локвуд продумывал свои планы с большей тщательностью, чем могло показаться на первый взгляд. Он имел все основания считать, что в браке ему повезло: женщина, которую он выбрал себе в жены, была неплохо воспитана, финансово обеспечена и достаточно образованна, но в какой-то момент своей жизни он понял, что его замысел заключается не только в том, чтобы вырастить из своих детей джентльменов. Джентльменами, по Фуллеру, стать можно, но это — не конечная цель, а только эпизод; шаг к общественному положению, которое должны занять потомки его сыновей. Авраам Локвуд знал, что его внуки и правнуки не будут носить никаких титулов, но если его замыслы осуществятся, то имени «Локвуд из Шведской Гавани» им будет достаточно. И он все больше преисполнялся уверенности в том, что цель, которую он перед собой поставил, будет достигнута в третьем поколении.

Замыслы Авраама Локвуда были не просто замыслами, ибо замысел — это лишь способ достижения цели, и не просто честолюбивой мечтой, ибо мечта — это лишь стремление. Локвуд имел в виду «Дело» в квакерском значении этого слова. Сам он не был квакером, но термин «Дело» слышал. Так называлась увлекшая квакеров деятельность религиозного характера или идея или то и другое вместе. Квакер, заговаривающий на улице с незнакомцем, и квакер, тратящий свои деньги на специальные миссионерские цели, — оба они руководствуются интересами Дела. Делом Авраама Локвуда было создание собственной родовой династии, берущей начало от Мозеса Локвуда и существующей отдельно, независимо от рода Роберта Локвуда, прибывшего в Уотертаун в 1630 году (он приступит, вернее, уже приступил к созданию своего Дела, видя в нем смысл и стимул своей жизни и жизни членов своей семьи). Благовоспитанность его сыновей была не самоцелью, а только желаемым качеством. В деле Авраама Локвуда она, по всей вероятности, играла меньшую роль, чем те два смертельных выстрела Мозеса Локвуда. Допуская, что отец убил тех двух людей с заранее обдуманной целью, Авраам Локвуд не испытывал ни стыда, ни даже неловкости. Убийство как таковое никогда не мешало тому или иному семейству занять определенное место в истории: это был метод, с помощью которого короли оставались королями, а бароны становились герцогами, а в 2000-м году единственным Бэнди и единственным Лихтманном, заслуживающими упоминания, вполне могут быть те, что жили в начале девятнадцатого века и стали жертвами вспыльчивости Мозеса Локвуда.

Так или иначе будущие историки, по-видимому, воздадут должное храбрости, проявленной Мозесом Локвудом в первой битве на реке Булл-Ран; пока же, в представлении Авраама Локвуда, его отец и без того выглядел героем и человеком дела, да и сам Авраам намерен был удерживать за собой репутацию человека дела и знатного гражданина; что же касается более отдаленного будущего, то он добьется того, чтобы на его сыновей смотрели и как на джентльменов, и как на деловых людей, и как на покровителей искусств, и как на представителей третьего поколения лидеров своей общины, и как на первое поколение, которому общественность страны присвоила титул «Локвуды из Шведской Гавани». Иногда он жалел, что у него всего два сына, хотелось бы ему иметь их больше — тогда он мог бы направить их в разные сферы деятельности: в юриспруденцию, медицину, богословие, на военную службу. Но, с другой стороны, когда много детей, то, естественно, и больше шансов вырастить какого-нибудь подлеца — ведь не может же отец уделять пятерым или шестерым мальчуганам столько же внимания, сколько уделяет он сейчас Джорджу и Пенроузу.

Как уже отмечалось, Авраам Локвуд слыхал про Дело квакеров и знал, что и его замыслы можно назвать Делом, во вслух не упоминал ни квакеров, ни собственные замыслы. Да у них и не было определенного названия. Пусть это будет Дело, Программа, Кампания, Замысел, Стратегия, Навязчивая идея, Цель, Мания — неважно. Положение изменилось бы, если бы он дал своим замыслам конкретное определение: тогда ему пришлось бы ограничить свою деятельность рамками такого определения. Теперь же мысли о Деле преследовали его так неотступно, а деятельность его была столь многогранной, что за поступком, который можно было бы назвать благородным, следовал поступок, который можно было бы счесть жестоким, а затем он совершал нечто вообще не поддающееся какой бы то ни было оценке.

Пока Авраам хранил свои замыслы в тайне. Желание мужа сделать Джорджа юристом, а Пенроуза — банкиром было бы понятно Аделаиде, но как объяснишь дочери Леви Хоффнера Дело? Он даже не стал и пробовать. К тому же Аделаида могла и не согласиться с планами мужа в отношении детей, а он высоко ценил ее способность влиять на них. Мальчики любили мать — и не без основания. Она выглядела красивее большинства других женщин. Обращалась с сыновьями строго, но справедливо, всегда лечила их ссадины и ушибы, успокаивала, если они чего-нибудь пугались, и не была по своему интеллекту настолько выше их, чтобы не понимать их мелких повседневных забот. Она много делала для того, чтобы им было хорошо, и мягко, без нажима приучала их к дисциплине и безусловному повиновению приказам отца. Авраам мог рассчитывать на ее поддержку даже в тех случаях, когда она не была всецело на его стороне.

Джордж просил купить ему собаку, и Аделаида почти уже согласилась приобрести рыжего сеттера, но Авраам Локвуд воспротивился, потому что видел бешеных собак, которые носились по улице, пока их не стреляли из дробовика.

Джорджу не хотелось переходить в гиббсвиллскую школу, несмотря на то что ежедневные поездки туда и обратно подразумевали катание по железной дороге.

— Понятно, почему ему не нравится частная школа, — сказал Авраам Локвуд. — Местная муниципальная школа, в которую он сейчас ходит, начинает занятия только в октябре, а заканчивает уже в апреле. Оставаясь в ней, он так онемечится, что довольно скоро мы с тобой перестанем понимать его.

Аделаида считала несправедливым, что Джорджу приходилось раз в неделю допоздна задерживаться в Гиббсвилле у профессора Фишера, который давал ему уроки фортепьяно.

— Он и так приходит домой не раньше двадцати пяти минут пятого, — жаловалась она. — С товарищами поиграть и то некогда.

— Все вечера, кроме одного, в его полном распоряжении, — возражал Авраам Локвуд. — И в субботние дни он свободен. Сами-то мы жалеем, что не умеем играть на пианино.

Так продолжалось еще несколько месяцев. Но однажды вечером, перед ужином, Аделаида сказала:

— Папа, Джордж хочет рассказать тебе кое-что.

Мальчик был явно взволнован.

— Ну, расскажи, — подбадривала его Аделаида. — Я оставлю вас одних. — С этими словами она вышла.

— Что случилось, сын?

— Папа, мне не нравится, что профессор все время меня целует. Сажает меня к себе на колени и целует.

— Профессор Фишер?

— Да, сэр.

— А что он еще делает?

— Он тискает меня. Я не люблю его. Я не хочу, чтобы он меня тискал. Папа, я должен ходить к нему на уроки?

— Можешь больше не ходить.

Музыкальные занятия Джорджа возобновились под руководством мисс Бесси Очмьюти, органистки из лютеранской церкви Шведской Гавани. Авраам Локвуд не счел себя обязанным известить гиббсвиллских родителей о поведении Фишера. То, что он и Питер Хофман затеяли совместное предприятие, отнюдь не влекло за собой каких-либо обязательств на этот счет. Гиббсвиллские родители могут и сами позаботиться о собственных детях, подобно тому как он, Авраам Локвуд, позаботился о своем сыне. Вполне могло быть, что гиббсвиллские родители нарочно не предупредили его о том, что Фишер — извращенный тип. Во всяком случае, планируя строительство большого моста, выгодного обоим городам, Авраам Локвуд не связывал себя обязательством блюсти интересы города, многие жители которого по-прежнему смотрели на него свысока. Если кто-нибудь из гиббсвиллских родителей поинтересуется, почему он заменил преподавателя музыки, он скажет правду; в противном случае он будет молчать. (Вышло так, что гиббсвиллские родители сами все узнали и выгнали Фишера из города; после этого обучение малышей музыке на несколько лет было прервано.)

Религиозное воспитание мальчиков было предоставлено заботам Аделаиды — сам Авраам Локвуд не чувствовал себя достаточно компетентным по этой части. Он не умел давать убедительные фундаменталистские ответы на их неизбежные вопросы, а его приверженность церкви ограничивалась посещением воскресных богослужений. Одно время у него возникала мысль субсидировать епископальную миссию в Шведской Гавани. Епископальная церковь была тогда в моде, ее популярность росла на Востоке, особенно в Филадельфии и Гиббсвилле. В Шведской Гавани потенциальных сторонников епископальной церкви было не так много, чтобы создавать приход, но гиббсвиллская церковь св.Троицы содержала миссию в Кольеривилле, который находится на таком же расстоянии от Гиббсвилла, что и Шведская Гавань. Викарий церкви св.Троицы совершал еженедельные службы в Доме Тайного Братства Кольеривилла, и Авраам Локвуд, еще раз обдумав свою идею с точки зрения выгод для Дела, решил, что лучше его сыновьям быть лютеранами; по крайней мере, пока не настанет пора определять их в школу-пансионат. Имена Авраама и его отца были навечно вписаны в книгу жертвователей лютеранской церкви Шведской Гавани, и было бы глупо вырывать такую славную страницу из семейной биографии («Мой дед построил лютеранскую церковь»). Как-никак дети представляли уже третье поколение лютеран, а ведь лютеранская вера значила для Шведской Гавани некоторым образом то же, что для Филадельфии — Общество друзей или для Нового Орлеана — католицизм. В конце концов, рассуждал Авраам Локвуд, бог един. Когда мальчики поют «Отче наш», они подтверждают исторический факт. Для Локвудов Шведской Гавани принадлежность к лютеранской церкви так же естественна, как для влиятельных гиббсвиллских пивоваров и мясопромышленников — принадлежность к церкви св.Троицы.

В этом возрасте мальчики выбирали товарищей среди своих сверстников без учета материального или социального положения их родителей. В дни школьных занятий Джордж, а потом и Пенроуз проводили время в обществе мальчиков, родители которых имели средства на оплату частной школы; дома, в Шведской Гавани, товарищами Джорджа были сыновья священника, врача, бакалейщика, тормозного кондуктора и швейцара-негра из Биржевой гостиницы, а товарищами Пенроуза — мальчики из семей врача и бакалейщика, а также ювелира-часовщика, овдовевшего школьного учителя и троюродного брата печально известных братьев Бэнди. Были места, куда ребятам запрещалось ходить: станция железной дороги, озеро на месте каменоломни и лес к северу от города, изобиловавший змеями и предательскими ямами, наполненными водой.

Мальчики научились плавать и кататься на коньках по льду канала, драли в сарае кошек, воровали в садах сливы и вишню, пробовали курить дешевые сигары и нюхать табак, пытались совершать половой акт с дочерью бакалейщика, хулиганили в канун дня всех святых и пробовали скакать на двух пони одновременно. Джордж, ныряя на дно озера в каменоломне, разбил себе лоб и нос, а Пенроуз упал с каштана и сломал левую руку. Когда они были совсем маленькими, их наказывала шлепками по мягкому месту Аделаида, а когда подросли, наказывать стал отец с помощью багажного ремня.

Все годы обучения в начальной школе мальчики вели образ жизни, не отличавшийся от образа жизни их сверстников. Это не значило, что Авраам Локвуд стремился привить сыновьям чувство равенства с другими людьми — напротив: он хотел как можно раньше отправить их в частную школу-пансионат и так спланировать их каникулярное время, чтобы им некогда было общаться с сыновьями тормозного кондуктора, носильщика, учителя и племянником братьев Бэнди. Но он не желал, чтобы его сыновья росли этакими учеными уродцами, неженками, привыкшими цепляться за материнскую юбку. Он считал, что детей следует с раннего возраста знакомить с представителями разных социальных слоев города, чтобы, когда подойдет время и они займут отведенное им место в Деле, они никому не показались чужаками или пришельцами. Его отец, а еще больше дед располагали сведениями о каждом жителе города и поддерживали с ними деловое знакомство, так же как и он сам. Его сыновья не будут помещиками, живущими вдали от своих земель, они последуют примеру тех землевладельцев — нетитулованных дворян, которые предпочитают жить в своих поместьях и знают окрестных жителей. Словом, Джордж и Пенроуз неплохо вступали в жизнь.

Дело Авраама Локвуда ему мало докучало и почти совершенно не мешало его текущим финансовым делам. Мысль о Деле, как хороший ориентир, лишь облегчала ему принятие решений — больших и малых — относительно воспитания детей, несмотря на протесты, которые время от времени заявляла его озадаченная жена. Почти все касавшееся настоящего сыновей могло иметь отношение к будущему Делу: их образование, манеры, одежда, внешность и качества менее явные, такие, как достоинство, гордость, независимость суждений, честность, способность к самоконтролю, сдержанность и честолюбие. Как ни странно, мальчики с возрастом воспылали к отцу, неожиданно для него самого, такой сыновьей любовью, что любовь эта показалась их матери даже несколько болезненной. У нее они искали тепла и ласки, а у него — одобрения своим поступкам. Этот худой раздражительный человек, много раз отказывавший им в их просьбах, был, однако, тем позитивным фактором в их повседневной жизни, действие которого они ощущали на себе даже когда втайне нарушали его приказы. Любовь детей служила Аврааму наградой за тот интерес, который он к ним проявлял и который они, по молодости лет, воспринимали как должное, не раздумывая о причинах.

Закончив в 1887 году восьмой класс, Джордж без разговоров отправился в школу св.Варфоломея. Этот шаг, имевший для Дела его отца большое значение, потребовал тщательной подготовки. Школа, о которой идет речь, к тому времени была уже достаточно старой — она существовала около тридцати лет, и почти все выпускники ее поступили в Гарвард, Йель, Принстон, в Пенсильванский университет, в университеты Дармута, Уильямса, Виргинский или в духовные семинарии. Она находилась в ведении епископальной церкви и была расположена в восточной части штата Массачусетс. Все учащиеся, за исключением небольшой группы южан, были выходцами из штатов Массачусетс, Род-Айленд, Коннектикут, Нью-Йорк, Нью-Джерси, Пенсильвания, Мэриленд и Делавэр. Гарри Пенн Даунс и Моррис Хомстед тоже устраивали своих детей в школу св.Варфоломея, хотя сами не были ее питомцами. Это обстоятельство в какой-то мере повлияло на Авраама Локвуда, но оно не было главным при выборе учебного заведения. Главным было то, что эта школа находилась в одном из штатов Новой Англии, а также то, что ее выпускники поступали потом в солидные университеты. Авраам Локвуд уже решил, что его сыновья пойдут в Принстон, он хотел, чтобы у них были друзья также в Гарварде, в Йельском и Пенсильванском университетах. Поскольку большинство оканчивавших школу св.Варфоломея поступало в Гарвард и Йель, то возможность таких дружеских связей обеспечивалась сама собою. Авраам Локвуд постарался избежать какого-либо намека на то, что он подражает Даунсу и Хомстеду, поэтому не стал просить их о помощи при устройстве сыновей в школу св.Варфоломея, а обратился к Габриелу Бромли, заместителю ректора школы при церкви св.Троицы в Гиббсвилле, и к Джо Кэлторпу, своему однокурснику, — оба они были личными друзьями ректора школы св.Варфоломея. Авраам Локвуд предусмотрительно решил не пытаться произвести на школу впечатление своей скромной претензией на вес в обществе и не напирать на свои филадельфийские связи. В письмах к директору школы Артуру Фрэнсису Феррису и при личной встрече с ним он заявлял, что рассчитывает на зачисление сыновей в школу св.Варфоломея, поскольку их предки как по мужской, так и по женской линии уже сто лет как считаются коренными пенсильванцами. Будучи человеком состоятельным, он, Авраам Локвуд, хотел бы, чтобы его дети воспользовались возможностью получить образование в Новой Англии. Сославшись мимоходом на свое родство с предками из Новой Англии, Авраам Локвуд в то же время откровенно заявил, что ни он сам, ни его отец, ни дед не были лично знакомы с теми Локвудами. Он хорошо знал, что его тактика вполне отвечает робкому, медленно реализуемому замыслу Артура Фрэнсиса Ферриса принять несколько мальчиков, которые отличались бы от обычного для школы св.Варфоломея контингента учащихся. Осуществляя исподволь свою программу борьбы с тенденцией, которую он именовал инбридингом[14], Феррис уже принял одного мальчика из Чикаго и одного из Буффало; принял и Джорджа Локвуда, не дав, однако, никаких обещаний в отношении его младшего брата Пенроуза. Он убедился в прочности финансового настоящего и будущего семьи Локвудов и если испытывал какие-то сомнения насчет личности Авраама Локвуда, то Джо Кэлторп и Габриел Бромли рассеяли их. Они заверили Ферриса, что Локвуд проявил излишнюю скромность, когда говорил о своих успехах на общественном и деловом поприще. Джо Кэлторп, не состоявший в клубе «Козыри», упомянул Феррису эту организацию, и тот с удовлетворением отметил про себя, что сам Авраам Локвуд ничего ему не сказал. Бромли же сообщил про лютеранскую церковь, которую Локвуд и его отец построили в своем родном городе, — и опять Фрэнсис вспомнил, что Локвуд об этом факте умолчал.

К слову сказать, Авраам Локвуд, разумеется, знал, что у Артура Фрэнсиса Ферриса было свое Дело — школа св.Варфоломея.

И вот осенью 1887 года старые друзья — Моррис Хомстед, Гарри Пени Даунс и Авраам Локвуд — оказались в спальном вагоне поезда, который отправлялся в Бостон. Сыновья Хомстеда и Даунса, впервые увидевшие сына Локвуда, встретили незнакомца с нескрываемой враждебностью, чем ввергли в немалое замешательство всех трех отцов. Это был первый случай, когда Дело Локвуда натолкнулось на препятствие, и первый случай, когда он ощутил прилив любви к сыну и ненависти к обидчикам — чувства, какие испытывает родитель при виде оскорбленного ребенка. И за эту глупую жестокость сына Гарри Пенну Даунсу суждено было впоследствии заплатить жизнью.

Но несмотря на столь малоприятное начало своей карьеры в школе-пансионате, Джордж Локвуд оказался у ректора на отличном счету. В первый же год мальчик быстро выдвинулся в число наиболее успевающих по алгебре и латыни и стал одним из лучших бегунов в классе. Его комната содержалась в порядке, он был опрятен, а по дому скучал лишь до тех пор, пока администрация не признала публично его успехов в науке.

Артур Фрэнсис Феррис поздравил себя с правильным решением: несмотря на сомнения относительно отца мальчика, Артур Фрэнсис Феррис не дал предубеждению возобладать над тем хорошим, что было заложено в его плане; интуиция не подвела его.

Каждому мальчику в школе св.Варфоломея выдавали за пятьдесят центов (эта сумма включалась в их счета среди расходов на учебники и мелкие нужды) по небольшой деревянной шкатулке четыре дюйма высотой, двенадцать дюймов шириной и шестнадцать дюймов длиной. К шкатулке была приделана накладка, и за отдельную плату — пятнадцать центов — мальчику выдавали замочек и два ключа. Один ключ оставался у него, а другой он отдавал старшему наставнику. Неприкосновенность шкатулки уважалась. Никто из учеников не имел права вскрывать шкатулку товарища, равно как и учитель не мог открыть ее без разрешения владельца.

В шкатулках мальчики хранили свои личные сокровища: письма, перочинные ножи, сладости (хотя это было запрещено), запасной воротничок, запасные запонки, шнурки для ботинок, семейные фотографии, каштаны, наконечники к индейским стрелам, медали за академические и спортивные достижения, дневники, часы, цепочки для часов, марки, деньги (хотя это было запрещено), прядь волос приглянувшейся девочки, выходные галстуки. Со слов старших учеников мальчики знали, что учителя время от времени открывают шкатулки в их отсутствие, если возникают подозрения, что там хранятся трубки, табак и непристойные фотографии. Хотя сладости и деньги держать в шкатулках запрещалось, за это нарушение правил никто не наказывал: учителя делали вид, будто они не заглядывают в шкатулки, поэтому мелкие деньги — меньше доллара — и сливочные конфеты не считались серьезной контрабандой. У каждого из мальчиков было для своего ключа особое потайное местечко, а некоторые даже вешали его себе на шею. И никто не осудил бы мальчика, отошедшего со своей шкатулкой в уголок, чтобы соседи по комнате не увидели ее содержимого; зато насильственное вскрытие шкатулки товарища рассматривалось как оскорбление действием и нарушение морального кодекса, принятого самими учениками. Почти все мальчики ставили свои шкатулки в определенном месте, поэтому, если у кого-то ее трогали, то это сразу же замечалось. «Кто передвинул мою шкатулку?» — громко спрашивал мальчик, и уже в этом его тоне слышалась угроза, что нередко приводило к ссоре, а то и к драке. Высшим проявлением доверия со стороны мальчика было показать своему другу хранящиеся у него в шкатулке сувениры и безделушки, однако бывали случаи, что даже закадычные друзья на протяжении всех лет совместного обучения ни разу не показывали друг другу своих шкатулок.

Каждый обладатель шкатулки вырезал или выжигал на ее крышке свою фамилию; даже если ничего интересного в этой шкатулке не хранилось, все равно она была его собственной священной и неприкосновенной драгоценностью. Замков в дверях ребячьих комнат не было, поэтому наличие шкатулки предоставляло мальчикам единственную возможность (кроме возможности совершить самостоятельную прогулку по берегу озера) уединяться на какое-то время от школьных товарищей и воспитателей. Мальчик, вскрывавший чужую шкатулку, не только напрашивался на драку с потерпевшим, но и рисковал быть побитым друзьями этого потерпевшего.

Таким образом, обыкновенная шкатулка, предназначавшаяся для хранения предметов первой необходимости — сапожного крема, щеток, расчесок, носовых платков, — превратилась в школе св.Варфоломея в уставный предмет, освященный традицией. Выпускники всегда увозили шкатулки домой и иногда пользовались ими даже в университетах. Среди учащихся уже были такие, которые пользовались шкатулками отцов. И вот тут-то Фрэнсису Хомстеду и Стерлингу Даунсу, чувствовавшим себя достаточно уверенно в родном городе, пришлось довольно скоро узнать, что такое унижение: кое-кто напомнил им, что у них-то шкатулки новые, а не отцовские.

Содержимое шкатулки, а иногда и отсутствие такового постоянно подвергались тайному и скрупулезному исследованию воспитателей, особенно новеньких, более молодых по возрасту, начитавшихся Артура Конан Дойля. Но когда какой-нибудь мальчик, охваченный чувством одиночества и грусти, удалялся от людей в укромный уголок читального зала и, вскрыв шкатулку, любовно перебирал свои сокровища, то они не могли при этом присутствовать. Неведомо им было и то, что среди их подопечных встречались мальчики, которым, в каком бы настроении они ни пребывали, общение со шкатулкой и ее содержимым никогда не заменяло общение с людьми. Некоторые ребята пользовались шкатулками только для хранения вещей.

Шкатулка Джорджа Бингхема Локвуда, с выжженными на крышке при помощи каминной кочерги инициалами и фамилией, была, пожалуй, единственной в своем роде. В отличие от других шкатулок, она не походила на свалку множества разных вещей, а была разделена на четыре отделения, в каждом из которых аккуратно складывались более или менее однородные предметы. Для этого Джордж велел вырезать в длинных стенках шкатулки поперечные пазы, в которые были вставлены три перегородки, образовавшие четыре отделения. В первом отделении помещались его серебряные часы с цепочкой, воротничок, запонки и булавки, во втором — платки и галстуки, в третьем — деньги и почтовые марки и в четвертом — письма от родных, мыло и одеколон. Если не считать перегородок, шкатулка и ее содержимое не открывали ничего необычного взору любопытных учителей. Несколько мелких монет — вот и вся контрабанда. Взглянув на все это, учитель тотчас захлопывал крышку.

Однако в шкатулке было еще кое-что — двойное дно. Внутренние перегородки не только делили ее на отсеки, но и скрывали секрет. Их можно было вынуть из пазов, выложить вещи на стол и, перевернув шкатулку вверх дном, слегка постучать по ней — «внутреннее дно» вылетало, а вместе с ним и тайные сокровища Джорджа: две золотые монеты достоинством по пять долларов каждая и десятидолларовая бумажка. Обладание такой большой суммой могло бы привести к исключению из школы, и никакое объяснение не удовлетворило бы ни учителей, ни ректора.

Джордж Локвуд (за годы обучения в школе св.Варфоломея ему так и не дали никакого прозвища) получил свою шкатулку во время общей раздачи через неделю после прибытия. Первые четыре месяца он прятал в ней то, что некоторые мальчики имели обыкновение брать у других: мыло, расчески, крем для обуви и так далее. Зная, что в шкатулке нет ничего интересного, он не искал в ней утешения в минуты меланхолии и, поскольку помнил наперечет все, что в ней находилось, развлекался лишь тем, что, уединившись от людей, запирал и отпирал замочек. Но спустя две-три недели он выяснил, что учителя иногда открывают шкатулки без ведома владельцев; это вторжение в личную жизнь возмутило его настолько, что, внимательно присмотревшись к своей шкатулке, он придумал план борьбы. На рождество он взял шкатулку домой и попросил местного столяра за пятьдесят центов соорудить в ней перегородки и второе дно. Столяр был мастером своего дела. Он соорудил уже немало таких тайников в письменных столах, комодах и сундуках своих заказчиков, так что заказ Джорджа пришелся ему весьма по душе («Што вы дершите там, Шорши? Любофные письма, да?»). Джордж положил в свой тайник рождественские подарки деда и бабушки Хоффнер (золотые монеты) и отца (десятидолларовую бумажку) и с чувством ликования возвратился в школу св.Варфоломея. Это был вызов ищейкам-учителям. Раз в неделю он открывал свою шкатулку и иногда замечал, что его вещи просматривали. Но недаром столяр славился своим мастерством: за все четыре года, что Джордж учился в школе, спрятанные деньги так и не были обнаружены.