В неизведанные края. Путешествия на Север 1917 – 1930 г.г.

        

      Якутский "бото" на первый взгляд очень ненадежен. Кажется, что после нескольких дней пути он развалится, — но нет, мы идем день за днем, а "бото" держатся, и только иногда приходится прибавить немного свежего сена и снова простегать их.
        

      17 июня, к шести часам вечера, все боковики связаны и разложены парами. Начинают ловить и распределять лошадей; каждый рабочий поведет за собой связку из четырех или пяти лошадей. Лошади, необъезженные, дикие, злые, храпят и бьются. Но якуты выбирают себе самых диких: они знают, что это самые сильные, эти лошади лучше вынесут тяжелую дорогу. Русские рабочие менее опытны в дальних переездах по горно-таежным местам и берут тех коней, которых легче вьючить.
        

      А это дело очень трудное — лошади совсем не хотят вьючиться. Несколько человек держат коня на растянутых ремнях, наваливают вьюк, опасливо стягивают подпругу; но как только вьючка закончена и коня собираются привязать к дереву, он делает дикий прыжок, ремни рвутся, конь мчится по кустам, сбрасывая вьюк и поддавая задом. Рабочие вска кивают на верховых лошадей, бросаются в погоню и ловят беглеца иногда за несколько километров от стана.
        

      К двенадцати часам ночи покоренных лошадей начинают связывать в связки по пяти. Но, испугавшись соседних вьюков, вся связка сбивается, лошади и кладь перепутываются, ремни рвутся, и обезумевшие животные вновь мчатся по лугам и кустам.
        

      Пришлось отправлять каждую связку отдельно, не ожидая остальных.
        

      Особенно много хлопот доставила связка якута Иннокентия. Он лучший наездник нашего каравана и выбрал себе самых диких коней. Красивее и сильнее всех Мышка — мышастый верхоянский конь, который впоследствии до самого последнего дня пути сохранил свои силы и начинал каждое утро несколькими прыжками с тяжелым вьюком. Хороша и Рыжка, худощавая, яркорыжая, злая и хитрая лошадь.
        

      И когда все связки уже ушли, мы все еще возились с Иннокентием и его лошадьми. Связка сбилась в кучу, разо рвала поводья, одна белая лошадь умчалась с вьюком вглубь берега, две лошади спутались и упали вместе. Наш техник Чернов бросается к ним и, лежа вместе с лошадьми, держит их за шеи. Убежавшую лошадь Иннокентий находит только в шести километрах; а за это время обрывается другая лошадь, и долгое время мы стараемся подманить и поймать ее.
        

      Только в пять часов утра, через полсуток после начала вьючки, выступает в путь последняя связка. В 16 километрах от берега на Охотском тракте у первого аласа находим наш караван на отдыхе.
        

      Страна между Леной и Алданом — плоская возвышенность, покрытая лесом. А в этом лесу бесчисленное множество ала сов — округлых полян, поросших травой. В середине некоторых аласов лежат озера; раньше они занимали все аласы, но теперь многие озера исчезли.
        

      Вокруг аласов, представляющих великолепные пастбища для скота, обычно и жили якуты. Их жилища были расположены далеко одно от другого, и лишь вокруг больших аласов встречались рядом три-четыре юрты.
        

      Чтобы скорее утомить наших лошадей и сделать их более покорными, мы простояли у первого аласа всего несколько часов и двинулись дальше по Охотскому тракту. Сухо, дождей нет, и дорога крепкая, почти похожая на парковую аллею.
        

      После переезда по тенистому лесу мы выезжаем на изумрудные свежие весенние луга следующего аласа, и потом дорога снова уводит нас в лес.
        

      Лошади после нескольких переходов понемногу начали успокаиваться, и связки идут стройно одна за другой, растя нувшись далеко по дороге. Мы также приходим понемногу в себя после страды первых дней, когда приходилось итти и днем и ночью. Слышится уже песенка, которую распевает тот или другой верховой, ведя за собой связку коней.
        

      Навстречу попадаются верховые якуты. Мохнатая коренастая лошаденка, большей частью белая, стремена короткие, седло высокое, похожее на казахское. Сзади через седло перекинуты дорожные вьючные сумы; поэтому приходится сидеть, высоко подняв колени. В сумах — все, что надо в дороге путнику.
        

      Встречный обязательно останавливается, и возле него за держиваются две-три связки из нашего каравана. Начинаются расспросы:
        

      "Капсе!" ("Рассказывай!") Это слово заменяет приветствие. Вопрошаемый обычно отвечает: "Нового ничего. Рассказывай ты".
        

      Еще недавно якуты были настоящими кочевниками, последние из них пришли с юга, из Монголии и байкальских степей, несколько сот лет назад. И это приветствие — пережиток кочевого быта, когда каждая новость о местах стоянок, о корме являлась чрезвычайно важной.
        

      И у якутов и у других народов Севера рассказать новости — обязанность каждого путешественника.
        

      Мы проезжаем два больших населенных центра, Чурапчу и Татту. В каждом из них по двадцать-тридцать юрт на про странстве в три-четыре квадратных километра.
        

      В Таттинском исполкоме нам дают проводника-комсомольца, который доводит нас до Уолбы — следующего крупного поселения, лежащего уже в стороне от Охотского тракта, по которому мы шли от Лены. Мы идем по долине реки Татты, занятой лугами, болотами и частью пашнями. Тогда, в 1926 го ду, пашен было еще очень мало, но в настоящее время пло щадь их в этой благодатной стране между Леной и Алданом сильно увеличилась. В этом небольшом клине между двумя великими реками Сибири живет около одной трети населения Якутии, и здесь расположена основная житница республики.
        

      От Уолбы мы должны свернуть через низкие лесистые горы к Алдану. На ночевке вокруг нашего стана собираются любо пытные и критикуют наших лошадей. Все находят, что они никуда не годятся: слишком "сухие", спины сбиты.
        

      Слышатся мрачные предсказания, подкрепляемые обычным: "Сами увидите".
        

      "От Уолбы до Алдана — очень плохая дорога, сплошь бадараны (болота), половина ваших лошадей останется. Где же в подковах через болота! Через Алдан мы только жирных лошадей плавим, из ваших половина потонет".
        

      В конце концов приводят жирных лошадей, с глубокой бороздой на широкой спине и предлагают менять на наших с придачей пяти или десяти рублей. Я отказываюсь: все наши лошади осмотрены в Якутске ветеринарами, а этих отдают что-то уж очень охотно.
        

      Но тяжелое впечатление от пересудов остается, и мы с опаской поглядываем на своих лошадей; у многих уже сбиты спины, некоторые выглядят утомленными после быстрых переходов.
        

      Дорога от Уолбы к Алдану значительно хуже, и мы получаем первое представление о бадаранах. По этой дороге они все покрыты гатями, но часто бревна совсем сгнили, и из осто рожности приходится объезжать гать стороной, прямо по болоту. Лошади падают, их надо развьючить, вынести вьюк на себе до сухого места, иногда пятьдесят-сто метров по болоту, помочь лошадям встать. Одна кроткая серопегая лошадь, Пегашка, не может сама подняться в болоте: лежит на боку, вся обмазанная грязью, и жалобно смотрит темными глазами; когда мы вытаскиваем ее из болота и ставим на ноги, у нее дрожат бедра.
       Через Верхоянский хребет
      В ясный день 27 июня мы спускаемся в долину Алдана. Среди лесов и лугов находим несколько юрт — урочище Хад жима. Старик якут, который выходит к нам навстречу, говорит, что большая лодка есть только на устье Амги, в сорока километрах южнее. У них же на берегу нет ни лодок, ни веток.
        

      "А на том берегу Алдана, в Крест-Хальджае?"
        

      "Также нет ничего".
        

      "Если переплыть самим на складной лодке, которую мы везем, то найдем ли Крест-Хальджай?"
        

      "Нет, он километрах в трех от реки, и с берега его не видно".
        

      "Есть ли здесь проводник через Верхоянский хребет?"
        

      "Нет, был один — уехал".
        

      Алдан здесь шириной в несколько километров, разделен на отдельные протоки множеством островов, от самых маленьких до огромных; острова покрыты лесом. По-видимому, нам не удастся построить плот и на нем перевезти лошадей: плот при быстром течении унесет между островами очень далеко. Надо лошадей "плавить".
        

      Выйдя на берег Алдана, к моему большому удивлению, я нахожу три ветки (лодки), и мне удается нанять неуклюжего и молчаливого якута, который перевозит меня на другой берег.
        

      Только через несколько часов мы достигаем противоположного, покрытого лесом берега; вытаскиваем ветку на берег, пересекаем прибрежную полосу леса и через десять минут достигаем юрт аласа Нахсыт, расположенного в стороне от реки. Мое появление вызывает здесь крайнее оживление — со всех сторон сбегаются жители. Проводник с гордостью пока зывает меня и рассказывает, кто я и зачем приехал; затем слушатели пытаются добиться от меня сведений о приходе парохода. Давно уже должны прийти два парохода из Якутска вверх по Алдану, один на Нелькан, другой на Алданские прииски, и привезти свежие товары в Крест-Хальджай.
        

      Собрав скудный запас якутских слов, которым я научился за две недели, стараюсь рассказать все новости о пароходах, об Уолбе и даже о Якутске. Якуты напряженно стараются понять мое сбивчивое объяснение, составленное из одних су ществительных и глаголов в неопределенном наклонении, и, наконец, уловив содержание, радостно улыбаются. Каждую мою фразу они повторяют друг другу, подкрепляя ее словом: "дийде" (говорит).
        

      Отсюда я иду с одним якутом, у которого есть большая лодка, в алас Эбе, где расположено селение Крест-Хальджай. Мне еще в Якутске рекомендовали найти здесь учителя-якута Савву Харитонова, который может помочь в найме провод ника.
        

      Харитонов принимает меня очень радушно, и с его помощью мне удается столковаться с перевозчиком. Последний берется на своей лодке перевезти весь груз, а лошадей перегнать вплавь. Но переправа займет три дня, что меня очень беспокоит: у нас мало времени, а надо пройти так далеко.
        

      Перевозчик и Савва говорят, что после переправы придется непременно дать лошадям отдохнуть целый день.
        

      С проводниками еще хуже: почти все, знающие дорогу, разъехались. Есть один старик, Иннокентий Сыромятников, живущий в 15 километрах, за которым Харитонов посылает нарочного.
        

      После ночевки в школе я утром, на заре, возвращаюсь в Нахсыт, чтобы переправиться на левый берег Алдана и успо коить своих спутников, которые с нетерпением ждут новостей о переправе и проводниках.
        

      В Нахсыте все еще спят. Надо подождать, пока приготовят чай, — уйти без чая не полагается. Хозяин юрты старается занять меня разговором, но за недостатком слов разговор скоро прерывается.
        

      Это мой первый визит в юрту, и я с любопытством осмат риваюсь. От кочевого быта у якутов остался еще обычай строить две юрты — летнюю и зимнюю. Иногда они строятся в двух-трех километрах одна от другой, иногда дверь к двери и отличаются только величиной: зимняя меньше и утеплена. Я в летней юрте. Она покоится на четырех вертикальных бревнах, поставленных по углам квадрата; сверху на них лежит венец из четырех балок с одной или двумя поперечными матицами. К этому остову прислонены наклонно тонкие бревна, образующие стены. В стенах прорублены маленькие оконца, в которых вставлены рамы с обломками стекол, нередко вшитыми между двумя кусками бересты. Крыша сделана из жердей с очень слабым наклоном. В одной стороне или, чаще, в центре очаг — камин с прямой трубой из жердей, обмазанных глиной. Пол земляной; вдоль стен кругом юрты, между вертикальными столбами и наклонными стенами — ши рокие нары, "орон". Снаружи юрта покрыта землей, смешанной с навозом.
        

      Хозяйка вынимает из деревянного шкафчика, когда-то раскрашенного ярким геометрическим узором, фарфоровые чашки. На стол ставят самовар (на Алдане я его видел в каж дой юрте) и угощенье: лепешки и сливочное масло кусками. Трое смуглых детей, с темным румянцем на щеках, с блестящими черными глазами, жмутся к коленям хозяина юрты и с любопытством, открыв ротики, рассматривают меня.
        

      Хозяин очень внимателен к ним, сажает их на колени и угощает кусками масла.
        

      После чаепития мы едем на тот берег, и вскоре начинается переправа.
        

      Рабочие приводят пять лошадей и со страшными криками загоняют их в реку; лодка отъезжает, лошади плывут за ней пофыркивая. Рыжая лошадь начинает захлебываться. Михаил Перетолчин, один из русских рабочих, свешивается через борт, хватает ее за уши и держит голову над водой. Наконец лодка подходит к острову, лошади выскакивают на берег и, отряхи ваясь, убегают в лес. Лодка идет за новой партией.
        

      Мы с геодезистом К. А. Салищевым, взяв астрономические инструменты, переправляемся в якутской ветке на правый берег, чтобы возле Нахсыта определить астрономический пункт. Переправа продолжается часа два-три. На полянке у Нахсыта расставляем инструменты, палатку; Салищев, как только на темнеющем небе появляются первые звезды, начи нает наблюдения.
        

      Утром нас будит какая-то голова, просунувшаяся в палатку; я довольно нелюбезно огрызаюсь, но когда после ряда непонятных слов называется фамилия и имя посетителя, кото рые тоже сразу не поймешь, сон сразу проходит: это сам долгожданный проводник Сыромятников. Он довольно толстый, с длинным упитанным лицом, ласков, но, видимо, себе на уме. Он знает всего два-три русских слова; для переговоров придется ехать к Сабе (Савва — учитель; якуты называют людей по именам, фамилия употребляется в исключительных случаях, это "писаное имя").
        

      С Сыромятниковым приехал другой якут, и мне любезно дают его лошадь, а он сам идет пешком. Лошадь с якутским седлом, и вскакивать на него приходится спереди, описывая большой пируэт в воздухе правой ногой, чтобы не задеть переметные сумы. Сыромятникова на седло поднимает спутник — у него болит спина. В школе учитель угощает нас чаем. После того как выпито несколько чашек, начинается длинный разговор. Сыромятников сообщает, что прямых дорог отсюда на Чыбагалах никто не знает и никто никогда прямо туда не ездил. Единственный возможный путь — это пройти на Индигирку, к Оймякону, а там уже искать проводника на Чыбагалах.
        

      На Оймякон есть две тропы: одна — южная, по которой прошел в 1891 году геолог Черский, но на нее отсюда попасть трудно. Другая тропа, северная, идет от Крест-Хальджая прямо на восток, сначала вдоль реки Томпо, затем пересекает реку и поднимается по ее притоку Менкюле. По этой дороге можно выйти на Индигирку в 100 километрах ниже Оймякона, к устью реки Эльги и даже в факторию Тарын-Юрях, которая еще ниже. До Индигирки отсюда больше 75 якутских кёсов1 — 750 якутских верст; якуты делают этот путь в двадцать пять дней. Он думает, что мы пройдем не меньше тридцати дней: корма по дороге мало, придется иногда дневать на местах, где есть корм. Дорога тяжелая, очень много болот, и наши кова ные лошади не годятся.
        

      Эти сообщения меня поразили. Не только нельзя пройти прямо на Чыбагалах, но даже в верховья Индигирки, куда я вовсе не хотел заходить, мы доберемся только к началу августа. А я рассчитывал, что к половине июля смогу быть в Чыбагалахе.
        

      Очевидно, приходится теперь оставить надежду на возвра щение в Якутск к последнему пароходу.
        

      Скрепя сердце решаю итти сначала на Индигирку: надо попасть на Чыбагалах во что бы то ни стало, любым путем.
        

      Начинаю выяснять, сможет ли Сыромятников довести нас до Индигирки. Но он прежде всего ставит ряд условий, которые учитель передает мне со смущенным лицом:
        

      Наши лошади частью слишком "сухие", частью со сбитыми спинами и негодны для такого тяжелого пути, надо нанять здесь вместо них новых.
        

      На кованых лошадях нельзя итти, надо снять подковы.
        

      Наши русские вьючные седла и потники плохи, надо сменить их все на якутские.
        

      Наши брезентовые мешки и сумы не годятся, они издерутся в тайге, надо взять здесь кожаные якутские сумы.
        

      Надо сменить часть рабочих и взять здешних якутов, при вычных к горам. Проводник должен иметь для помощи двух своих рабочих.
        

      Наконец ввиду трудности пути Сыромятников ставит обя зательное условие: предоставить ему право распоряжаться всеми силами людей и животных и, если нужно, останавливаться, где захочет, и уезжать в сторону.
        

      Совершенно подавленный, я в силах только спросить, откуда же он знает о состоянии нашего каравана. Сыромятников отвечает: "Люди говорят". Люди — это несколько досужих зрителей, которые видели наш караван. И вот у местных якутов, охотно передающих друг другу слухи, постепенно их искажая, создается убеждение в полной непригодности нашего каравана для предстоящего пути. Эти пересуды отразились и на нашем настроении. Поэтому во время пребывания в Крест- Хальджае рабочие наши были уверены, что караван — если не люди, то лошади, во всяком случае, — обречен на гибель в Верхоянском хребте.
        

      Что мне оставалось ответить Сыромятникову? Он един ственный здесь проводник. Мне хотелось спросить его, сохраняет ли он за мною место начальника экспедиции, или и эта должность перейдет к нему, но вместо этого я осведомился, что возьмет он, чтобы на перечисленных условиях вести нас. Ответ был достоин предыдущего: "Пока я сам не увижу каравана, я ничего не могу сказать; кроме того, я болен, и мне надо отдохнуть здесь некоторое время".
        

      Ясно, что все это — "политика", стремление выжать из экспедиции возможно больше в пользу кулака, крупного владельца лошадей — Сыромятникова. Положение чрезвычай но благоприятно для него и безвыходно для нас.
        

      В Крест-Хальджае Сыромятников единственный владелец большого количества лошадей. У него или у подставных лиц я должен буду нанимать лошадей, покупать седла и сумы. Его же батраки поедут с нами в качестве рабочих, и он по дороге займется своими торговыми операциями: повезет с собой товары на нанятых у него лошадях, будет задерживать караван, где захочет, и разъезжать по стойбищам своих долж ников-эвенов, собирать с них долги и продавать втридорога чай, табак и мануфактуру.
        

      А пока его помощники и прихлебатели распространяют слух, что лошади обречены на гибель в Верхоянском хребте.
        

      На всякий случай захожу к фельдшерице, которая осматривала Сыромятникова, узнать, что с ним. Оказывается, что у него растяжение связок спины.
        

      – Недели две ему нужно пролежать спокойно, но все рав но вы раньше и не уедете, у вас лошади очень плохи.
        

      – Но ведь вы не видели каравана!
        

      – Люди говорят.
        

      Я восклицаю с возмущением:
        

      – Мы выступаем через два дня!
        

      Вы представляете, какое было у нас настроение в палатке на берегу Алдана, куда я возвращаюсь после разговора! Пер спектива сидеть в Крест-Хальджае неопределенное время — недели или месяцы, — пока найдется другой проводник, или мы выполним все требования Сыромятникова, если только на это хватит остающихся у меня денег. Затем мы пойдем к неизвестным хребтам, где, наверно, погибнут лошади, а сами мы застрянем до зимы.
        

      К вечеру приходит якут, перевозящий наших лошадей через Алдан, и говорит: "Один конь пропал". Какой именно конь и почему, непонятно. Повидимому, потонул при переправе.
        

      Следующий день не приносит ничего хорошего. Я снова иду в школу. Учитель почти так же удручен, как и мы: он чувствует, что на его обязанности разрушить сеть, которую сплели вокруг нашей экспедиции местные кулаки, и помочь научному предприятию.
        

      За время экспедиции мы не раз удивлялись тому исключительному вниманию, с которым относилась к научной работе якутская сельская интеллигенция. Это внимание особенно ярко выделялось в сравнении с жестоким корыстолюбием кулаков, которые существовали в Якутии до создания колхозов, то есть до 1929—1930 годов.
        

      К вечеру кончается переправа каравана; коней переправляли сначала на остров, а затем на правый берег. Одна из лошадей действительно сдохла еще на острове: переплыв через первую протоку, она зашаталась и упала. Это была очень старая лошадь.
        

      В этом печальном происшествии мы были утешены удачной и быстрой переправой остальных лошадей. А павшую лошадь ободрали и мясо ее стали варить и есть; сегодня осталась от нее половина. Подковы сняли и спрятали, чтобы подковать других лошадей, а шкуру взял себе якут-перевозчик.
        

      Назавтра мы с учителем начали объезжать соседние аласы и опрашивать всех встречных, нет ли где-нибудь хотя и не такого знаменитого проводника, как Иннокентий Сыромятников, но знающего дорогу. Наконец мы узнаем, что бедняк старик Николай Сыромятников бывал на Индигирке и не прочь поехать с нами. Находим его в лесу на озерке, где он ловит рыбу. Это маленький седой человек с кротким морщинистым лицом. Сидя на пеньке, он обстоятельно и медленно отвечает на вопросы, которые переводит учитель.
        

      – Да, я ездил по северной тропе и к устью Эльги и в Та- рын-Юрях.
        

      – А хорошо ли ты помнишь дорогу? Наверно, давно не бывал там?
        

      – Нет, последний раз по этой тропе ходил три года назад. И хотя я стар, а глаза хорошо видят.
        

      – Не устанешь с нами ехать?
        

      – Меня, старика, наверно не заставите вести вьючных лошадей, а со своей я сам справлюсь!
        

      – Один поедешь? Помощников не надо?
        

      – Зачем помощники? Моего коня разве пасти? Так ваши ребята за ним приглядят.
        

      Нетребовательность и скромность старика Николая по сравнению с его однофамильцем, кулаком Иннокентием, меня поразила; я был бесконечно счастлив, что нашел добросо вестного проводника, который соглашается через два дня выехать с нами.
        

      Еще два дня мы проводим на берегу Алдана в ожидании, пока Николай устроит свои домашние дела. Время это мы используем на ремонт вьюков.
        

      3 июля, потеряв на переправу через Алдан и поиски про водников шесть дней вместо одного-двух, как я предполагал, мы выступаем из Крест-Хальджая. У дверей юрт и домов стоят любопытные, и нам кажется, что они определяют, какая лошадь раньше сдохнет. Но как только мы покидаем селение и томительное ожидание сменяется движением вперед, настроение резко изменяется, мы снова верим в свои силы, и мрачные предсказания крестхальджайцев теряют власть над нами.
        

      Первые сорок километров дорога идет по местности того же характера, что и долина самого Алдана: сосновые, листвен ничные, березовые леса, прерываемые лугами. Вначале часто попадаются юрты, потом они становятся все реже, и последние уже на расстоянии двадцати километров одна от другой. Вблизи юрт через некоторые болота положены гати, и есть даже мосты через речки, но за последней юртой мы вступаем в область сплошных девственных болот. По этой тропе до подножия гор на 180 километров простирается приалданская низменность.
        

      Взобравшись перед отъездом на колокольню Крест-Хальджая, я увидал на востоке и северо-востоке низкие зубцы и гребни Верхоянского хребта, синеющие на горизонте. Потом все девять дней, пока мы брели по бесконечным болотам, я мечтал об этих синих горах. Только на пятый день сквозь опушку леса, наконец, начали мелькать вершины хребта, кото рые как будто оставались все так же далеки и недостижимы. Пока же вокруг нас были только болота!
        

      Болота здесь разнообразны: во-первых, чистые безлесные болота, с большими кочками, покрытыми травой, и с морем воды между ними. Вечная мерзлота близко, и поэтому, если тропа по болоту уже пробита, итти сравнительно хорошо, лошади бредут по брюхо в воде, но не проваливаются.
        

      Неприятнее болота с редким лесом, покрытые мхами: лошади проваливаются сквозь мох и могут повредить себе ноги, продираясь между упавшими деревьями.
        

      Еще хуже лес по болоту — здесь тропа превращается в ряд грязных топких ям между корнями деревьев, крайне опасных для лошадиных ног. Местами встречаются маленькие откры тые болота, где лошади вязнут уже совершенно.
        

      Лошадь, чтобы спастись из болота, прыгает на корни деревьев, стукается вьюком о дерево; а если на ней сидит всадник, она не обращает на него никакого внимания, и ему приходится во время этих прыжков оберегать свои колени от ударов о стволы деревьев, а глаза — от острых ветвей.
        

      Обходя наиболее глубокие болота, проводники нередко свертывают с тропы и уводят свои связки в чащу. Тут нещадно обдираются вьюки, и ящики; скоро на наших вьюках с мукой уже были разодраны в клочья простые мешки, которые мы надели сверху для предохранения брезентовых; якутские ящики, такие беленькие вначале и аккуратно обтянутые кожей, разбились и обтрепались.
        

      Передвижение по болотам очень утомило и людей и животных. Не говоря уже о постоянном вытаскивании лошадей и груза из болот, одно пребывание в седле в течение десяти-две надцати часов, на лошади, которая судорожно бьется под вами, вытаскивая из трясины то передние, то задние ноги, чрезвычайно утомительно; поэтому мы вздохнули с облегче нием, выйдя к берегу реки Томпо и увидав в десятке километров к востоку Окраинную цепь Верхоянского хребта.
        

      Томпо — это большая река, которую здесь даже нельзя перейти вброд. Она вытекает из ущелья в хребте и рассы пается на протоки. Между ними — галечные острова, покрытые тальниками, по берегам заросли тополей и елей.
        

      В лесу мы нашли спрятанную ветку, сделанную специально для переправы каким-то заботливым путником. Но она мала для перевозки груза, и приходится привязать к ней два бревна. Кроме того, у нас с собой складная брезентовая лодка, которая помогла уже на Алдане. Она очень короткая, плохо управляется, но на нее можно нагрузить очень много.
        

      На следующий день переправляют лошадей: прижав весь табун к утесу, страшными криками пытаются согнать его в воду вслед за несколькими лошадьми, привязанными к лод ке. Но лошади убегают, взбираются на крутые осыпи, чтобы избежать воды, и после нескольких неудачных попыток удается заставить только двадцать пять лошадей войти в воду и переплыть реку. Они выходят дрожащие, унылые и покор но стоят на отмели. Остальных переправляют в поводу за лодкой.
        

      Лошадям надо дать отдохнуть после тяжелых переходов по болотам с плохим и скудным кормом, и я отправляю их за три километра, на устье притока Томпо, Куранаха, где хорошая трава. Заодно их там подкуют — уже не меньше сорока подков сорвано в болотах. Мы сами остаемся у переправы, чтобы сделать экскурсию к окраине хребта и дать возможность Салищеву закончить наблюдения, необходимые, чтобы опре делить здесь астрономический пункт. Такие пункты он будет определять вдоль всего пути на расстоянии нескольких сотен километров один от другого. Астрономические пункты будут точно нанесены на карту, и между ними расположатся участ ки дороги, снятые маршрутно-глазомерной съемкой, то есть по часам и компасу. Такая съемка дает ошибки в определении длины пути и направления, а астрономические пункты позволяют сделать карту более точной. Особенно важна проверка съемки по астрономическим пунктам при путешествии по лесам, где определения направления и длины пути очень неточны.
        

      Хребет совсем близко, и нам не терпится попасть туда скорее. Что лежит за первой грядой? Может быть, мы увидим главную снежную цепь?
        

      С моим помощником, горным инженером Протопоповым, мы идем пешком в горы вдоль Томпо. С трудом пробираемся по берегу под обрывами и нависшими кустами. Но вскоре утесы преграждают путь, и приходится влезать на склон. Лишь к вечеру мы достигаем устья большого левого притока, почти равного главной реке. Как мы позже узнали, это была река Менкюле.
        

      На отмели мы увидели следы молодых и взрослых лосей, приходивших к водопою, но самих животных не видно. Решаем заночевать километрах в пяти от устья Менкюле; уже поздно, а дальше обрывы окончательно преграждают путь. Менкюле течет здесь в понижении, тянущемся за первой, Окраинной цепью, а Томпо идет навстречу Менкюле с севера. Это было первое географическое открытие нашего путешествия, так как на картах река Томпо была показана текущей прямо с востока. Мы устраиваемся на ночь у громадной кучи плавника — леса, принесенного рекой, — и зажигаем его: отчасти, чтобы погреть ся, отчасти, чтобы отогнать комаров, которые сегодня нам изрядно досаждали.
        

      Всякий опытный таежник, чтобы переночевать с удобством, устроил бы навес из ветвей и перед ним "надью" — два или три бревна, сложенных вместе. "Надья" горит всю ночь и хо рошо согревает спящих под навесом. Но у нас не было топора, и мы устроили костер на площади в 200 квадратных метров! Костер горит на славу. Мы согреваем на нем консервы и затем ложимся с краю на горячую золу.
        

      Утром приходится возвращаться: хотя впереди и неизвестная страна, но завтра караван должен выступать. На обратном пути мы взбираемся на Кюрынью — высокую гору в первой цепи к югу от Томпо. На этой горе, по поверьям якутов, образуются дожди; вчера весь день действительно вокруг горы клубились грозовые тучи.