Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра

Олег Егоров

Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра

Исследование

2-е издание

Об авторе

Егоров Олег Георгиевич (р. 1957 г.) – кандидат филологических наук, доцент, член-корреспондент Международной академии наук педагогического образования, лауреат Премии губернатора Московской области для работников образования (2001 г.), научный руководитель инновационного образовательного комплекса «Лицей» г. Железнодорожного Московской области.

Автор более 40 научных трудов в области филологии, культурологии, педагогики, в том числе монографии об И.С. Тургеневе.

Введение

Литературный дневник имеет большую и богатую историю. Его истоки восходят к поздней античности. Прообразом дневника были «Размышления» Марка Аврелия («Мы имеем своеобразный дневник – не внешних событий, а мыслей и настроений, более важных в глазах автора, чем внешние события»[1], – писал С. Котляревский во «Вступительном очерке» к сочинению римского стоика). Последующие эпохи внесли значительные изменения в структуру жанра, но не изменили его сущности. Дневник остался разговором с самим собой, монологом, обращенным не к слушателю или читателю, а к себе, в расчете на чтение в будущем.

Во все времена сохранялся устойчивый интерес к дневнику, но пик его приходится на эпоху предромантизма и XIX в. В дневнике нашло отражение характерное для того времени стремление личности противопоставить жестким социально-сословным определениям события своей внутренней жизни и поднять их до уровня общественно значимых явлений. Не случайно М.Ю. Лермонтов в Предисловии к «Журналу Печорина» (дневнику) писал, что «история души человеческой <...> едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа»[2].

Дневник был распространен как в писательской среде, так и в кругах, далеких от профессиональной литературы. Дневники вели художники, музыканты, политические деятели, путешественники, актеры и даже грамотные крестьяне. На определенном социально-историческом этапе дневник становится элементом духовного быта и начинает соперничать с эпистолярным жанром.

В неоднозначных отношениях находится дневник с мемуарами. С историко-документальной точки зрения мемуары уступают дневнику. Синхронность дневниковых записей по отношению к изображаемым событиям придавала жанру те качества оперативности и достоверности, которые не покрывались глубиной и философичностью поздних оценок в мемуаристике.

Своеобразие дневника связано с его пограничным положением между рукописной и печатной литературой. Оставаясь по своей природе «камерным» жанром, дневник тяготел к чтению в узком – семейном или дружеском – кругу, что не предполагало тиражирования. В то же время у друзей, близких и литературных поклонников дневниковеда[3] нередко возникало желание сделать документ личной жизни автора достоянием общественности. И хотя в XIX в. число прижизненных публикаций дневников их авторами ничтожно мало, дневниковый жанр имел устойчивую тенденцию к выходу на столбовую дорогу печатной литературы, особенно в периоды больших общественных подъемов.

Бытование дневника в рукописной форме не мешало ему оставаться литературным жанром и участвовать с другими на равных в литературном процессе. Большинство авторов никогда не считало письменную форму дневника неким изъяном. Мало того, в начале XX в. В.В. Розанов расценивал рукописность как громадное эстетическое преимущество и пытался противопоставить допечатную литературу типографски набранной, а свои главные идеи сформулировал в дневниках («Уединенное», «Опавшие листья», «Мимолетное», «Последние листья»). Позиция Розанова была своеобразной реакцией на попытки исконно письменных, «камерных» жанров (писем, записок, дневников) занять место в ряду печатной литературы. И хотя Розанов опубликовал две книги дневников, этим он хотел привлечь к ним внимание читателя-друга, подобного тому, которому дневниковеды XIX в. доверяли чтение своих журналов.

Возросшая продуктивность дневника в XIX в. была связана с высоким уровнем письменной культуры, с ростом образованности в различных социальных слоях. Для непрофессионалов в литературе дневник служил способом выражения творческой потребности в объективации примечательных фактов личной жизни и общественных событий. Одновременно ведение дневника способствовало формированию литературного слога в практике естественного, а не условного письма (в том числе слога иностранного – в дневниках на французском языке). А.И. Тургенев по этому поводу писал в своем дневнике: «Но мне нужно обрабатывать мои мысли. А приобрести это искусство можно одной только практикой»[4].

Помимо выполнения психологических, социальных и литературных задач, дневник в XIX в. стал средством удовлетворения нравственно-интеллектуальных запросов личности. В моду вошло чтение дневников в дружеском кружке с целью апробации нравственных понятий, философских мыслей, жизненных правил, над которыми автор работал и размышлял в своей летописи. Подобная практика имела место в тургеневском кружке, на вечерах в доме Штакеншнейдеров, в семействах Бакуниных, Аксаковых, Толстых. Ознакомление близких и дорогих автору людей с собственным дневником служило установлению прочных и гармоничных межличностных отношений (Чернышевский и его невеста, Л. Толстой и его юная супруга).

Рост популярности дневника в образованной среде нашел отражение и в «большой» литературе, которая не только фиксировала ведение тем или иным героем дневника (как в повести И.И. Панаева «Белая горячка» или рассказе В.Г. Короленко «Нестрашное»), но и использовала дневник как повествовательную форму. В жанре дневника написаны как целые произведения («Дневник лишнего человека» И.С. Тургенева, «Дневник семинариста» И.С. Никитина, «Дневник Павлика Дольского» А.Н. Апухтина), так и отдельные части и главы («Журнал Печорина» в романе Лермонтова, «Дневник Левицкого» в «Прологе» Н.Г. Чернышевского, «Демикотоновая книга» в «Соборянах» Н.С. Лескова).

Взаимодействие дневника с художественной прозой и «большой» литературой в целом имело место и на более высоком уровне. Признание дневника составляющей литературного процесса выразилось в том, что некоторые писатели избрали его в качестве одного из продуктивных жанров своего творчества, уравняв, таким образом, в правах с другими жанрами («Дневник писателя» у Ф.М. Достоевского и Д.В. Аверкиева).

XIX в. был в истории развития дневника решающим в том смысле, что именно в это время завершилась дифференциация всех элементов его жанровой структуры, определились все основные жанровые разновидности, наметились наиболее продуктивные формы жанрового письма. Именно в XIX в. началась публикация основного массива дневников, т.е. к дневнику стали де-юре относиться как к литературному явлению. Последнее обстоятельство важно еще и потому, что дневник как самостоятельный жанр стал доступным для изучения филологическими методами. Однако ни историко-литературного анализа, ни теоретического обоснования жанру дневника XIX в. не дал. Автономизация самого жанра не повлекла за собой скорого научного осмысления данной проблемы. Одной из причин этого была многозначность жанрового определения дневника.

Дневник как жанровая форма представляет собой динамичную автохарактеристику, выражающую естество и бытие человека методом последовательных высказываний, группирующихся в устойчивый временной ряд. Литературный дневник отличается от других разновидностей подневных записей, например от дневника фенологических наблюдений и судового журнала. Но литературность является одним из возможных средств повествования. Вести дневник можно не только на литературном материале, но и посредством живописи, графики, музыкальной мелодии. Выбор языка дневника зависит от специфики мышления автора, если автор – художник в широком смысле этого слова. Дневниковость как психологическая автоповествовательная модель свойственна различным видам искусства.

Искусствоведы не раз обращали внимание на дневниковый принцип в построении серий произведений искусства. Так, Я.В. Брук следующим образом характеризует юношеский альбом художника О.А. Кипренского: «Это и альбом, и дневник: натурные наброски и графические эскизы перемежаются с записями, беглыми пометками, выписками из Сенеки и Климента Александрийского, ссылками на Хр. Вольфа и М.В. Лакроза <...> Несколько рисунков альбома представляют аллегорические изображения Пороков и Страстей <...> Эти аллегории – вряд ли подготовительные эскизы росписей <...> скорее, это своеобразные графические дневниковые размышления, обращенные к самому себе»[5]. Исследователь рисунков Пушкина A.M. Эфрос отмечает: «Это дневник в образах, зрительный комментарий Пушкина к самому себе»[6]. Музыковед О.Е. Левашова считает романсный жанр дневником М.И. Глинки: «Лирическое в своей сущности, вокально-камерное творчество Глинки <...> становится его «дневником», носителем жизненных впечатлений, дум и настроений художника»[7].

Эволюция дневника как литературного жанра не сводилась к дифференциации его структурных элементов. В XIX в. определились четыре формы бытования дневника. Наиболее продуктивной формой (которую можно назвать классической) был собственно дневник. Три другие в той или иной степени были связаны с двумя популярнейшими (наряду с дневником) жанрами нехудожественной прозы – письмом и воспоминаниями. Взаимодействие жанров открывало новые перспективы, прежде всего в плане литературного общения.

Самым распространенным после классического дневника был дневник в письмах. Продуктивность жанра была обусловлена его своеобразным положением между двумя формами бытового литературного письма – собственно дневником и эпистолярием. Дневник в письмах объединил признаки, свойственные двум жанрам по отдельности. В результате такого симбиоза и возник оригинальный гибрид.

Дневник в письмах органически соединил адресность письма с интимностью ежедневного описания жизни автора. Сочетание двух, на первый взгляд, не имеющих ничего общего функций – автохарактеристики для себя и передачи информации для другого, стало возможным по двум причинам.

Несмотря на монологизм как главный жанровый признак, дневник у многих авторов всегда тяготел к отстраненности, к передаче своего содержания другому, чаще всего близкому или родственному душой человеку. Дневник в письмах стал таким же дневником, только рассчитанным на чтение на расстоянии. Вторым свойством, определившим популярность жанра, стала оперативная информативность, присущая как дневнику, так и письму. И дневник, и письмо передавали сведения за короткий, строго определенный промежуток времени в форме своего рода отчета. Часто письмо к близким представляло собой хронику событий повседневной бытовой или духовной жизни его автора и таким образом перекликалось с дневником как сводом упорядоченных фактов одного дня или более длительного отрезка времени.

Однако между обычным дневником и письмом имелось принципиальное отличие. Дневник мог фиксировать подневные события пунктирно, т.е. не передавал их в подробностях, ограничиваясь намеками, по которым впоследствии автор легко восстанавливал в памяти пережитое и виденное. Письмо не допускало никаких сокращений и умолчаний. Адресат должен был иметь точную и по возможности полную информацию о событиях от своего корреспондента.

В дневнике в письмах подобное расхождение преодолевается выбором адресата. Человек, которому посвящается дневник, должен иметь у корреспондента полное доверие по всем самым деликатным вопросам, а при необходимости и уметь читать «между строк». На почве этого психологического компромисса и происходит объединение этих двух разных жанров.

Характерной особенностью дневника в письмах была его временная ограниченность. Если классический дневник мог вестись годами и десятилетиями, нередко всю сознательную жизнь, то эпистолярный дневник, как правило, был рассчитан на определенный, знаменательный период в жизни автора. По прошествии какого-то важного события дневник прекращался навсегда. К числу таких событий преимущественно относились путешествия (Е.С. Телепнева), длительные служебные командировки (И.С. Аксаков), пребывание на театре боевых действий (В.А. Соллогуб), судьбоносные для автора события личной жизни (А.П. Керн). Реже содержанием эпистолярного дневника могли стать факты повседневной жизни, не отмеченные большой значимостью для автора (И.Н. Крамской). В этом последнем случае дневник отражал процесс индивидуации (психологического самоосуществления) автора. Лишь в исключительных случаях ведение такого дневника продолжалось долгие годы (СП. Жихарев).

Отличие эпистолярного дневника от обычного информативного письма заключалось в строгой регулярности и в отсутствии установки на ответ. Хотя ответные письма и получались авторами таких дневников, изначально они (ответы) не входили в замысел авторов. Содержание ответных писем адресатов никак не влияло на ход событий, описываемых автором дневника. Дневник имел адресата, но сам адресат оставался пассивным получателем информации. Те сведения, которые были ответом на полученные странички дневника автора, лишь формально входили в событийный ряд дневника. Их отсутствие нисколько не повлияло бы на его србытийную структуру. В этом – существенное отличие дневника в письмах от обычной двусторонней переписки. Цель переписки – взаимный обмен информацией. Задача дневника в письмах – давать преимущественно одностороннюю информацию о себе, без учета сведений, полученных от адресата.

Второй, менее продуктивной формой дневника был дневник в письме. От эпистолярного дневника он отличался тем, что его автор предварял дневниковую часть корреспонденции информацией, свойственной обычному письму. Дневник встраивался в текст письма так, что иногда один жанр чередовался с другим. Например, отроческий дневник И.С. Тургенева имеет следующую композицию:

«Милый дядя! Как я обрадовался, когда получил твое письмо <...> Пора начать мой журнал.

Журнал.

Вторник, 7-е декабря <...> колокольчик разбудил меня; я встал и, одевшись, пошел вниз. Начал готовиться г-ну Дубле.

Теперь я опишу класс весь, каким был <...>.

(Тут пришла мамаша и сказала: «Дядя приедет к Святой!» Дядя, я был обрадован так, что прыгнул бы до потолка. Привези, пожалуйста, верховые лошади; моя была бы росту среднего.

После был Платон Николаевич: он не давал уроку и все был при мамаше <...>.

Я бы еще написал, да почта дожидается: я опоздал <...>»[8].

Наконец, третьей жанровой формой был дневник, встроенный в мемуары. Причем он выполнял не функцию материала для более поздних воспоминаний, а воспринимался как оригинальное жанровое образование в тексте последних. Дневниковая часть в таком своеобразном сочетании и соотносилась, и противопоставлялась основному тексту по принципу синхронии – диахронии, что создавало исключительный эстетический эффект. Дневник в мемуарах в своей первооснове мог быть в форме писем, как, например, у Н.В. Шелгунова, впоследствии введенный его женой Л.П. Шелгуновой в воспоминания «Из далекого прошлого»: «Весь журнал Шелгунова у меня сохранился. Вот выписки из него <...>»; «Николай Васильевич и в этот год продолжал писать мне письма в виде дневника. Считаю не лишним поместить тут несколько его писем <...>»[9].

Л.М. Жемчужников вводит в текст «Моих воспоминаний из прошлого» странички своего путевого дневника, которые в контексте мемуаров воспринимаются органически, как составная часть жанра. Тем не менее графически эти части его повествования выделены и могут рассматриваться как обычный дневник путешествий: «14/2 февраля 1858 г. Под вечер мы отправились из Триеста на пароходе и после покойного шестичасового плавания входили в укрепления Венеции, выстроенные австрийцами против венецианцев»; «21 мая/2 июня. Выехав в среду из Константинополя на австрийском пароходе, я прибыл на следующий день в десятом часу утра в Варну»[10].

История изучения дневника существенно отличается от исследования других литературных жанров. На протяжении полутора веков среди критиков и литературоведов господствовало упрощенное представление о дневнике. Лаконично и прямолинейно его выразил В.Я. Лакшин в работе о дневниках Л.Н. Толстого: «<...> письмо, дневник <...> – самые повседневные и доступные любому жанры творчества»[11]. Вместе с тем в этой истории можно выделить несколько этапов.

Первоначально интерес к дневнику выразился в факте публикации этого исконно рукописного жанра. Ранние публикации дневников были единичными и не преследовали далеко идущих целей. Они предпринимались с тем, чтобы познакомить читателей толстых журналов с любопытными фактами внешней и внутренней жизни интересной личности, как, например, было с «памятной книгой чувств» (дневником) Е.С. Телепневой, изданной Н.И. Гречем в «Сыне отечества», или впечатлениями путешественника и ученого в путевом дневнике М.П. Погодина.

Литературно-художественные журналы периодически публиковали дневники, но подход к ним был избирательный. Он зависел от личных вкусов издателя и от случайных факторов. В то время (1810 – 1850-е гг.) дневник еще не осознавался как самостоятельный жанр. Он занимал средостийное положение между печатной и письменной литературой.

Систематическое издание дневников Начинается в эпоху «великих реформ», а точнее в 1860-е гг. Новые периодические издания исторического профиля («Исторический вестник», «Русский архив») выделяют целые разделы дневникам и мемуарам. Но издатели и критики в своих комментариях к публикациям не делают разграничений между дневником и воспоминаниями (записками). Они классифицируют эти самостоятельные жанры как мемуарную литературу. Смешение жанров приводит к тому, что дневники называли мемуарами, а мемуары – дневниками. Так, издатель дневника В.И. Аскоченского Ф. Булгаков в своих комментариях писал, что журнал Аскоченского – «это один из драгоценных исторических мемуаров, во многих отношениях замечательный и необыкновенный фактичностью и искренностью» и что он «проливает свет на провинциальную жизнь того времени, представляет интерес для истории русского просвещения и русской литературы» (Исторический вестник. 1882. Т. 7). Издатель воспоминаний некоего Протасьева, помещика Тамбовской губернии, Е. Опочинин называет их «старым дневником», «записками», «мемуарами» (там же, 1887, ноябрь).

Подобный подход к дневнику, несмотря на его явную архаичность, сохраняется у некоторых исследователей по сей день. Так, комментатор одного из последних изданий дневника Пушкина С.А. Фомичев относит этот жанр в творчестве поэта к «экспериментальным поискам <...> в мемуаристке»[12].

Не происходит коренного перелома в отношении к дневникам со стороны исследователей и в первой половине XX в. Дневники по-прежнему регулярно публикуются в различных журналах и сборниках («Русские Пропилеи», «Морской сборник», «Голос минувшего», «Звенья» и др.). Правда, в работах некоторых ученых дневники уже не смешиваются с мемуарами. Напротив, намечается тенденция к их разделению по некоторым признакам. Главным из них становится принцип синхронии – диахронии с вытекающими из него следствиями. За дневником признается большая фактическая достоверность, он считается более надежным документом, чем мемуары. Так, Е.И. Тарасов в «Предисловии» к изданию дневника Н.И. Тургенева пишет: «Правда, от декабристов осталось много мемуаров, записок, воспоминаний; но все это материал, который ни в каком отношении не может заменить дневника – исповеди сердца и души. Мемуары составлялись гораздо позже, в 40 – 50-х гг., в другую эпоху, с другим настроением и почти всегда с определенным намерением: в целях самооправдания или пропаганды своих идей. Следовательно, это материал тенденциозный. Таких недостатков дневник не имеет, и вот почему он должен быть особенно ценным для исследователя <...>»[13]. Исследовательница А.С. Грибоедова М.Н. Нечкина отмечает: «Дневник, как правило, является более ценным первоисточником, нежели позднейшие мемуары»[14].

Дневник по-прежнему рассматривается как вспомогательный, источниковедческий материал. Его используют для составления биографий писателей, исследования частных историко-литературных проблем. При этом литературоведы пользуются дневниками политических деятелей, представителей искусства, рядовых дневниковедов, а историки общественного движения, театра, музыки, живописи – дневниками писательскими для решения своих специфических задач.

Отсутствие интереса у литературоведов к дневнику как самостоятельному литературному жанру отразилось на принципах публикации. Можно выделить по крайней мере шесть разновидностей изданий дневников. Первой является полный текст. Таких публикаций сравнительно немного, даже в научных изданиях. Чаще издатели печатали неполный текст. На это было несколько причин. Во-первых, ссылались на большой объем текста, как, например, при публикации дневника А.В. Дружинина. Второй причиной было наличие в дневнике большого количества выписок из сочинений других авторов с комментариями к ним дневниковеда. Издатели не считали такой материал достойным публикации, так как он, по их мнению, мало что давал в содержательном отношении. Такой подход имел место при подготовке дневников А.И. Тургенева, А.В. Никитенко и некоторых других авторов. Третьей разновидностью публикации дневников было издание иноязычного текста (в основном французского) без перевода. Так был опубликован дневник кн. Е. Курагиной и др. Данный подход был свойствен издательской практике конца XIX – начала XX в. Еще одним видом публикаций был купированный текст, причем купюры делались с целью удаления всего «личного», т.е. не относящегося к основной профессиональной деятельности дневниковеда. Так поступили с дневником русского дипломата В.Н. Ламздорфа, а ранее – Н.А. Полевого. Сын последнего, комментируя издание, прямо говорил, что в «Историческом вестнике» даются «выдержки из дневников»[15] его отца. Широкое распространение получила публикация извлечений из дневников в различных специальных изданиях от «Литературного наследства» до сборников, посвященных писателям. Например, «Выдержки из дневника В.П. Горчакова об А.С. Пушкине» в «Книге воспоминаний о Пушкине» и т.п. Наконец, шестой вид публикаций имел отличительной особенностью то, что при наличии полного печатного текста дневника в него не включали сопутствующие материалы – рисунки, чертежи, пометки на полях, сделанные в рукописи дневниковедом. Такая судьба постигла опубликованные дневники В.А. Жуковского, В.Г. Короленко и ряда других авторов. В своей основе подобная практика имеет место до сих пор (современные публикации дневников М.А. Волошина, М.М. Пришвина).

Во второй половине XX в. наметился поворот в сторону изучения некоторых аспектов дневниковой прозы. Главным событием в этом направлении было признание дневника литературным памятником фактом его публикации в серии «Литературные памятники» (СП. Жихарев, А.Г. Достоевская, А.И. Тургенев, А.В. Дружинин). Дневник перестал восприниматься только как вспомогательный, служебный материал для научных исследований в области литературы, истории и других общественных наук. Литературоведческая мысль вплотную подошла к осмыслению дневника как научной проблемы.

Исследователи все чаще указывают на недостаточность историографического подхода к дневнику. Например, Н.И. Кулакова в кандидатской диссертации о «Дневнике» и «Записках» А.В. Никитенко отмечает: «Его «Дневник», как правило, интересует исследователей в качестве историографического и фактографического документа.

<...> «Дневник» А.В. Никитенко практически не изучался в литературоведческом аспекте»[16].

Важным шагом в постижении специфики дневника явилось признание его оригинальной литературной организации, искусства построения. Так, Н.Ю. Донченко в диссертации «Поэтика антонимии в «Дневниках» М. Пришвина» говорит о наличии «поэтики дневникового текста»[17].

Первую попытку монографического исследования дневников предприняла Л.М. Розенблюм в монографии «Творческие дневники Достоевского». Исследователь правильно определила цель работы: «До сих пор, – писала она о записных книжках и тетрадях автора «Бедных людей», – они привлекали внимание главным образом потому, что содержат материалы творческой лаборатории Достоевского <...> Такой подход закономерен и безусловно плодотворен. Но важен и другой аспект изучения: взятые во всей совокупности, записи Достоевского, которые он делал в течение многих лет, могут быть рассмотрены как своего рода дневники, прежде всего дневники творческие <...>»[18].

Однако исследователь выполнила свою задачу лишь отчасти. Предметом ее изучения оказалось содержание «письменных книг» («дневников») Достоевского. Проблема жанровой формы этого оригинального произведения писателя осталась неизученной. Тем не менее важность работы Л.М. Розенблюм заключается в автономном изучении дневникового жанра. Кроме того, автор установила идейные и жанровые связи собственно дневника с «Дневником писателя»: «И все же Достоевский создал своеобразный дневник: не только известный журнал под названием «Дневник писателя», но и его далекий «прообраз» – дневник для себя <...>»[19].

Наметившиеся прогрессивные тенденции в изучении дневника не коснулись, однако, его жанровой структуры. Исследования, посвященные поэтике отдельных дневников, затрагивали частные проблемы конкретных образцов жанра и не имели под собой глубокой теоретической основы. Поэтика дневника как жанра не была разработана в ее историческом развитии.

Настоящая монография является продолжением серии исследований, посвященных литературным дневникам. Первая часть вышла под названием «Дневники русских писателей XIX в. Исследование» (М.: Флинта, Наука, 2002). Предлагаемая вниманию читателей книга имеет обобщающий характер и охватывает дневники разных авторов, в том числе и не литераторов. Этим самым подчеркивается универсальность дневникового жанра, его независимость от художественного таланта дневниковеда. Дневник служит показателем литературной образованности, но последнее качество не является определяющим при создании дневника. Как отмечает современный исследователь, «потребность и способность вести дневник не является привилегией писателя – это скорее свойство личности, ощущающей необходимость в одних случаях поверять бумаге интимные переживания, в других – записывать для памяти примечательные события»[20].

Глава первая

ФУНКЦИОНАЛЬНОСТЬ

1. Психологическая функция дневника

При определении жанрового своеобразия дневника первым встает вопрос о его предназначении: почему и для чего ведутся дневники? Несомненно, что эстетический мотив надо отвести сразу, поскольку дневники велись и литературно неодаренными людьми. Писательские же дневники в своем большинстве лишены художественной ценности. Правда, известно, что душевный и нравственный акты, рассчитанные на выражение, имеют эстетическое значение. Но эстетическое в дневнике не является конечной целью творческого акта. Оно – сопутствующий продукт неэстетических импульсов. Оно вытекает не из специфически художественного задания, а имеет более общую социальную природу. Достаточно взять те дневники – а их немало, – которые не только не предназначались для печати, но тщательно скрывались от самых близких людей и даже уничтожались в критический момент. Самовыражение их авторов не было рассчитано на общественную оценку и потому не имело эстетического смысла.

Ответ самих авторов на вопрос о функции дневника колеблется в интервале между субъективно-психологической и социально-исторической мотивировкой: «Наконец, и я начал писать свой журнал, – отмечает А.И. Тургенев в геттингенском дневнике 1803 г., – для других он не может быть интересен <...> довольно, если он для меня будет зеркалом души моей!»[21]; «В тех же видах, – начинает свой поздний дневник военный министр Александра II Д.А. Милютин, – буду и впредь заносить в свой дневник все последующие факты, могущие со временем пригодиться будущему историку для разъяснения закулисной стороны нашей общественной жизни»[22]. Все другие объяснения функциональной направленности дневника тяготеют к тому или иному полюсу.

Однако словам автора не всегда следует доверять в полной мере. Зачастую подлинный мотив ведения дневника скрыт для него. Началом работы над дневником может послужить случайный повод, за которым скрывается до конца не осознанная причина. Так, композитор СИ. Танеев начинает вести дневник с тем, чтобы (как он полагает) поупражняться в языке эсперанто. Через несколько месяцев переходит на русский язык и продолжает записи в течение 15 лет (весь дневник занимает три увесистых тома). Художник А.Н. Мокрицкий заводит дневник с тайной целью описать свои целомудренные отношения с женой старшего брата, к которой испытывает явную симпатию. Чувство скоро остывает, а дневник продолжается еще пять лет. Н.А. Добролюбов в семинарии ведет дневник-пародию «Летопись классических глупостей» от имени анонимного сатирика. Всего же в его короткой жизни работа над дневником заняла 9 лет.

Очевидно, что ускользающая от авторов подлинная причина обращения к дневнику лежит не на поверхности, не в бытовой, социальной или сугубо литературной сфере. Она коренится в глубинах сознания личности, а точнее – в бессознательном. Литературная традиция, жанровый фон являются лишь средой, в рамках которой осуществляются некие внутренние потребности души. Об этих потребностях глухо говорят некоторые дневниковеды, но, пытаясь сформулировать их, всегда искажают их подлинную природу. И неудивительно: они лежат в сфере неосознаваемых психических импульсов: «<...> приятно будет перебирать эту памятную книгу чувств моих, – пишет в начале своего дневника юная путешественница Е.С. Телепнева, – ибо журнал мой будет описание разнообразных моих ощущений <...> а не описанием городов и мест, через кои мы будем проезжать <...>»[23]; «Все, что тревожит и волнует, – начинает свой дневник Е.А. Штакеншнейдер, – буду передавать дневнику, ведь говорить все невозможно»[24]; «Принимаюсь вести свой дневник, – пишет Д.А. Милютин, – побуждаемый к тому пережитыми в первые три месяца текущего года неприятностями и душевными волнениями»[25]. Н.И. Тургенев, разделяя дневник на несколько разных по содержанию тетрадей и давая им соответствующие названия, отмечал в первой из них: «Желтая книга названа «Моя скука». Это правда: когда мне весело, то я верно в нее не заглядываю»[26].

Примеры можно было бы продолжить, но уже из приведенных видно, что все авторы признают приоритет душевной, психологической сферы, именно ее выделяют из всех возможных импульсов, подтолкнувших к писанию дневника. Можно с уверенностью утверждать, что и в основе функциональной направленности тех дневников, авторы которых так определенно не формулируют мотивы их ведения, также лежит психологический фактор.

Побудительные мотивы и предназначение дневника находятся, таким образом, в причинно-следственной связи. Как же в действительности происходит процесс зарождения замысла дневника и его функционирование в конкретной жанровой структуре? При всем многообразии психологических индивидуальностей авторов функциональный механизм их дневников един в своих основаниях. Его сущность можно раскрыть на нескольких характерных примерах.

В.А. Жуковский приступает к дневнику через год после смерти любимого друга Андрея Тургенева, который занимал в жизни юного поэта исключительное место. Не найдя замены прежней дружбе, Жуковский заводит дневник, в котором в образе воображаемого Наставника продолжает те нравственные беседы, что велись в тургеневском кружке. Фигура этого вымышленного персонажа замещает поэту дорогого покойного друга, а форма дневника – атмосферу задушевных бесед и наставительных рассуждений. Дневник возникает путем замещения определенного психологического содержания, не нашедшего выхода в иных формах.

В.Ф. Одоевский на закате своей литературной деятельности создает дневник, наполненный злободневным социально политическим материалом. На первый взгляд это кажется странным для человека, всегда далекого от политики и общественной борьбы. Но именно эта далекость, отягченная идейным и духовным одиночеством бывшего «любомудра», способствовала интенсивной работе над дневником. В нем писатель нашел средство психологической компенсации за ту ущербность, которую испытывал в эпоху, далекую от круга интересов его поколения.

А.И. Герцен начинает вести дневник на рубеже нового психологического возраста, подытоживая прожитое и сделанное. Дневник был призван частично возместить тот душевный урон, который писатель потерпел, не получив возможности исторического самоосуществления («Тридцать лет! Половина жизни. Двенадцать лет ребячества, четыре школьничества, шесть юности и восемь лет гонений, преследований, ссылок. И хорошо и грустно смотреть назад»[27]).

Во всех случаях мы видим, что дневник выполняет компенсаторно-заместительную функцию. Он замещает или компенсирует те содержания психики автора, которые не находят выхода в других формах. Литературный дневник с такими его свойствами, как интимность, камерность, более всего подходил для выражения скрытых (и скрываемых) душевных потребностей. Он сродни церковной исповеди или психоанализу.

Личности с невротической психикой испытывают особую потребность в дневнике как зеркале душевных надломов (Н.И. Тургенев, Л.Н. Толстой, П.И. Чайковский, М.А. Башкирцева). Объективация бессознательных психических импульсов в дневнике доводит их до стадии осознанивания[28]. Интегрированный сознанием, этот ранее скрытый душевный материал перестает травмировать автора. Как о человеке, который долго копил и удерживал в себе не дающие ему покоя мысли, а потом вдруг высказал их прилюдно, говорят, что он «выговорился», так о человеке применительно к его дневниковой исповеди можно сказать, что он «выписался». Это свойство дневника хорошо прочувствовал Н.И. Тургенев, передавая свои ощущения в стихотворной форме: «Когда в Отечестве и под родимым кровом // Я разверну мой «Бред» (название одного из ранних дневников – О.Е.) во время мрачных дней, // То вспоминание о скучных днях с сим словом // Меня утешат там и в горести моей»[29].

С точки зрения функциональности, понимаемой психологически, все дневники делятся на несколько групп. К первой, весьма многочисленной группе относятся дневники, начатые в юношеском возрасте. Часть из них заканчивается в момент вступления их авторов в самостоятельную жизнь (дневники А.Х. Востокова, А.Н. Вульфа, И.С. Аксакова, Н.Г. Чернышевского, А.Н. Мокрицкого, Н.А. Добролюбова), другие ведутся дальше, но имеют совершенно иную функциональную направленность (дневники В.А. Жуковского, Н.И. и А.И. Тургеневых, А.В. Дружинина, Л.Н. Толстого и др.).

Вторую группу составляют дневники, начатые в так называемом критическом возрасте, т.е. когда человек проживает вторую половину своей жизни. Их немного, но они резко выделяются своей функциональной направленностью среди других категорий (дневники Е.И. Поповой, Д.А. Милютина, В.Ф. Одоевского, П.И. Чайковского, П.Е. Чехова, СИ. Танеева).

Обе названные категории, хотя и отличаются по многим признакам, родственны тем, что их объединяет возрастная психология.

Особый отдел составляет небольшой ряд дневников, которые можно назвать тюремно-ссыльными. Они создавались в экстремальных условиях тюрьмы и ссылки и поэтому так же, как и дневники предыдущих групп, выполняли психологическую компенсаторную функцию (дневники В.К. Кюхельбекера, Т.Г. Шевченко, В.Г. Короленко).

Две другие категории дневников в свете названной функции не так явно выражают «психологию». Это путевые и культурно-исторические дневники. К первой относятся «Хроника русского» А.И. Тургенева, «Год в чужих краях» М.П. Погодина, сибирский дневник П.А. Кропоткина, «По Корее, Манчжурии и Ляодунскому полуострову» Н.Г. Гарина-Михайловского. Вторую составляют дневники-летописи жизни Л.Н. Толстого, написанные его приближенными (дневники А.Б. Гольденвейзера, Д.П. Маковицкого, Н.Н. Гусева, В.Ф. Булгакова).

Дневники путешествий обычно велись в познавательных и научно-исследовательских целях. Они, как правило, выделялись авторами в самостоятельные тетради и не включались в записи «классического» дневника (А.И. Тургенев, М.П. Погодин, Н.Г. Гарин-Михайловский). Таким образом подчеркивалась автономная функция подобных дневников. Нередко они были рассчитаны на публикацию, в отличие от классического дневника. Но психологическая функция тем не менее была свойственна и путевому дневнику. Только она была локализована в образе автора. Порой ее не было видно за массой изобразительного и аналитического материала.

Дневники-летописи так же имели психологическую подоплеку. Их авторы испытывали симпатию и душевную близость к великому человеку и учителю. И толчком к ведению дневника служила увлеченность личностью художника и человека. Здесь психологическая функция двигалась по обходному пути, поскольку на первом плане находилась не личность автора, а его кумир.

Среди перечисленных групп наибольший интерес в функциональном отношении представляют три первые (точнее две, поскольку первая и вторая являются разновидностями одного типа). В них назначение дневника как литературно-психологического феномена выразилось наиболее отчетливо. Такие дневники в дальнейшем мы будем называть классическими, и не потому, что они преобладают количественно, а потому, что в них особенности жанра выразились в чистом виде. И путевые дневники, и дневники-летописи являются «пограничным» жанром, включающим наряду с элементами классического дневника свойства других литературных жанров – путевого очерка, литературного портрета, хроники жизни и др.

2. Дневники периода индивидуации

Более половины всех известных дневников XIX в. начаты в юношеском возрасте (14 – 20 лет). Этот факт побуждает более обстоятельно рассмотреть проблему функциональности в ее психологическом аспекте. Какие психологические проблемы юношеского возраста нашли отражение в дневнике, а точнее – какие душевные запросы удовлетворял дневник?

Давно было замечено, что дневник является действенным психолого-педагогическим средством, способствующим становлению характера в период переходного юношеского возраста. Старшие, родители не только поощряли ведение дневников своими детьми и воспитанниками, но и постоянно рекомендовали эту процедуру. Дневник, по их понятиям, должен служить средством умственного и нравственного воспитания юноши или девушки. В дневник заносятся поступки, мысли о прочитанном, суждения о моральных понятиях, дается самооценка. Молодой человек пишет хронику своей внутренней жизни и социального поведения и на ее основе корректирует свои мысли и поступки.

А.И. Тургенев, отправляясь учиться за границу, получает наказ от отца вести дневник. В Геттингене он случайно в журнале находит заметку, в которой один отец рекомендует своей дочери то же самое: «Вот что добрый и умный отец вписал в белую книгу, – отмечает он в своем дневнике, – которую он подарил на Новый год своей дочери, желая, чтобы она от времени до времени вела журнал свой и записывала бы в нем свои мысли, чувства или старалась бы выразить на письме то, что она читала в авторе; таким образом, говорит он, они для тебя поясняются и превращаются в твою собственность; часто даже рождают в тебе самой другие и развивают способность мыслить. – Не то ли же самое советовал мне батюшка? Не просил ли он меня вести журнал во время своего вояжа, что я начал приводить в исполнение не прежде, как уже поживя месяца три в Геттингене»[30]. Старший брат А. Тургенева Николай четырьмя годами позднее прочел уже в российском журнале аналогичную заметку и сделал о ней запись в своем дневнике: «Тут де <в «Вестнике Европы»> я читал, что одна мать советует дочери своей выписывать в белую книгу, которую она ей дарит, всякий день по нескольку строк и т.д.»[31].

В немецкой заметке заботливый отец (как, впрочем, и опытный педагог И.О. Тургенев) точно уловил смысл педагогического эффекта от ведения дневника. Объективированные в дневнике и подвергшиеся анализу мысли, чувства, переживания и влечения становились фактом сознания молодого человека и тем самым выводились из темной сферы бессознательного, инстинктивного.

В трех приведенных примерах педагогически грамотные родители были заинтересованы в том, чтобы процесс нравственно-психологического созревания юного существа был поставлен под определенный контроль и чтобы в критических обстоятельствах его можно было регулировать. Там же, где он протекал самостоятельно, могли иметь место явления невротического характера. Примером этого служит дневник М.К. Башкирцевой.

Начав вести дневник в двенадцатилетнем возрасте, Башкирцева не расставалась с ним до своей смерти в 24 года. Из текста дневника видно, что она хорошо осознавала его психологическую функцию – функцию объективации фактов душевной жизни. Но, запечатленные в дневнике, факты эти не были интегрированы сознанием и продолжали травмировать и без того болезненную психику девушки: «Женщина, которая пишет, и женщина, которую описываю, – две вещи разные. Что мне до ее страданий? Я записываю, анализирую! Я изображаю ежедневную жизнь моей особы, но мне, мне самой все это весьма безразлично. Страдают, плачут, радуются моя гордость, мое самолюбие, мои интересы, моя кожа, мои глаза, но я при этом только наблюдаю, чтобы записать, рассказать и холодно обсудить все эти ужасные несчастия <...>»[32].

Коррекционная психолого-педагогическая функция дневника не утрачивала своего значения и во второй половине века. Чтение юношеских дневников родителям их авторов было распространено в просвещенной среде еще в 1850-е гг. Так, Е.А. Штакеншнейдер отмечает: «За ужином завязался оживленный разговор... Не помню как, коснулись дневников. Шелгунова ведет дневник: мама рассказала о моем и вдруг потребовала его»[33].

Особую роль в этой практике имел дневник в письмах. Он специально предназначался для конкретного адресата – родителей, уважаемого родственника или старшего товарища. Такой дневник выполнял ту же функцию, что и интимный, с той лишь разницей, что у его автора была психологическая потребность получить от адресата прямое или косвенное одобрение своих поступков и мыслей или выслушать замечания на их счет. Порой для сохранения душевного равновесия был достаточен сам факт наличия такого адресата, безотносительно к тому, ответит он или нет. Для любимой бабушки ведет свой дневник юная путешественница Елена Телепнева: «Журнал этот я предприняла писать для бабушки и, главное, для себя самой; я знаю, что бабушка не будет требовать от меня красноречивых описаний»[34]. Юноша Иван Тургенев шлет любимому дяде Николаю Николаевичу свой дневник в письмах, несмотря на то, что не получает ответов: «Я буду тебе писать <...> вроде журнала»; «<...> Каждый раз получаешь письма и не отвечаешь»[35]. И.С. Аксаков из первой служебной командировки шлет родителям подробнейший дневник в письмах о своих делах и заботах: «Мои письма заменят мне дневник»[36]. Дневники в письмах составляют СП. Жихарев («Дневник студента») и А.П. Керн (к Феодосии Полторацкой). Будущий художник И.Н. Крамской в шестнадцатилетнем возрасте посылает дневник в письмах своему другу: «Я тебе хочу писать, но только не письмо, а целый ряд событий – дневник»[37].

В дневниках подобного типа отсутствует та психологическая напряженность, которая свойственна журналу М. Башкирцевой или, к примеру, Н. Тургенева. Заочный диалог с душевно близким человеком, наставником гасит противоречия и конфликты юношеской души. Не случайно Жуковский замещает в своем дневнике умершего старшего товарища воображаемым Наставником и ведет с ним диалог как автор дневника в письмах.

До сих пор, однако, психологическая функция дневника была сформулирована слишком общо. Рассмотрим подробнее, какую роль играл дневник в юношеском возрасте.

Потребность в объективации душевной жизни была составной частью процесса индивидуации, свойственного юношескому возрасту. Индивидуация – «это процесс, порождающий психологического «индивида», т.е. обособленное, нечленимое единство, некую целостность»[38]. Короче, это процесс психологического самоосуществления личности. Он свойствен каждому человеку и протекает в интервале между 16 и 25 годами. Именно в этот период многие авторы начинают и заканчивают вести дневник. Дневник в литературной форме отражает этот сложный период в становлении человеческой личности.

По мере своего развития дневник выработал общие закономерности в отражении стадий роста сознания. Они свойственны всем дневникам рассматриваемой группы.

Юный автор использует дневник не только в качестве словесного средства объективации своей душевной жизни. В нем он формулирует ближайшие жизненные задачи и перспективы духовно-нравственного развития, а также осуществляет контроль за их выполнением. В этом отношении можно выделить шесть позиций, шесть составляющих процесса психологического самоосуществления, зафиксированных в ранних дневниках. Не во всех образцах жанра они имеются в полном наборе; бывает, что речь идет об одном-двух. Но практически все юношеские дневники в том или ином варианте содержат составляющие процесса.

Первым и центральным пунктом в психологическом развитии личности автора дневника является составление жизненного плана. Подобный план мог представлять собой как развернутую программу с детальной рубрикацией в виде тезисов, так и краткое резюме, вытекающее из анализа прошлой жизни. «С завтрашнего дня, – пишет А.В. Дружинин в дневнике 1845 г., – начинаю готовиться к деятельной и трудолюбивой жизни, а с 29 сентября начну трудиться, как в прошлый год»[39]. Когда же эти намерения не осуществились, он через четыре месяца, после тщательного анализа причин неудачи, предпринимает новую попытку сформулировать ближайшие задачи: «Вытекала тут общая причина: недостаточность прежде разработанного порядка жизни и недостаток твердости для следования новому плану <...> Теперь я живу так: встаю в 9 часов <...> Я решаюсь вставать в 7 или 7 1/2 и ходить по улицам до усталости <...> Правило мое будет: не быть праздным ни одной минуты в день»[40]. А.Н. Мокрицкий определяет жизненную перспективу на много лет вперед, включая сюда личное счастье и цели общественного служения, профессиональное совершенствование и нравственный рост: «<...> я хочу записать свое намерение и прямую цель для того, чтобы со временем поверить себя и увидеть, сколько время и обстоятельства сильнее над нашими лучшими желаниями <...> Вот мое желание: достигнуть в живописи значительного успеха и основать школу в Малороссии <...> если обстоятельства будут тому благоприятствовать, жениться и устроить жизнь для пользы отечеству <...> В Пирятине найти для себя счастье и утешение в утехах золотого юношества»[41].

Часто план ограничивался программой умственного развития, самообразования. Тогда в него входил простой перечень научных дисциплин с логическим обоснованием необходимости их изучения. В юношеском дневнике Д.А. Милютин делает следующую запись: «Чем заняться по возвращении в Петербург: 1) Политическая экономия, в особенности следующие части: а) внешняя и внутренняя торговля, б) военные и морские силы, в) подати и налоги. 2) Народное право <...> 8) Изучение военной и политической истории»[42]. «Три темы для упорных и длительных занятий сейчас привлекают меня, – отмечает в дневнике И.С. Гагарин, – я хочу их здесь изложить с тем, чтобы посвятить себя их изучению, когда у меня будет больше времени и сил»[43].

Программа самообразования порой предшествовала перспективному плану и служила условием его осуществления. Содержание программы определяло весь смысл дальнейшей общественной деятельности автора. Н.Г. Чернышевский так писал об этом в студенческом дневнике: «Должен написать что-нибудь о своих мнениях и отношениях. 1. Религия. 2. Политика. 3. Наука. 4. Литература. Надежды и желания <...> через несколько лет я журналист и предводитель или одно из главных лиц крайней левой стороны, нечто вроде Луи Блана, и женат, и люблю жену, как свою душу <...>»[44]. С той же уверенностью и ясным представлением будущего излагает свой план Н.А. Добролюбов: «Я чувствую, что реформатором я не призван быть... Не прогремит мое имя, не осенит слава дерзкого предпринимателя и совершителя великого переворота... Тихо и медленно буду я действовать, незаметно стану подготовлять умы; именье <...> жизнь, безопасность личную я отдам на жертву великому делу <...>»[45].

Для невротических характеров такой план всегда составлял главную жизненную проблему. Его невыполнение приводило к пересмотру позиций и выбору более оптимального варианта. Максимализм уступал объективной необходимости, и в дневнике появлялись новые расчеты. «Хотелось бы привыкнуть определять свой образ жизни вперед, – пишет Л. Толстой в возрасте 21 года, – не на день, а на год, на несколько лет, на всю жизнь даже; слишком трудно, почти невозможно; однако попробую, сначала на один день, потом на два дня – сколько дней я буду верен определениям, на столько дней буду задавать себе вперед»[46].

План самообразования и воспитания мог попасть в дневник уже после того, как он был намечен вне его. В таких случаях дневник был своеобразным протоколом подведения промежуточных итогов или контроля за исполнением. Перенесение творческих заданий в дневник повышало их статус, так как теперь по ним можно было судить о собственных волевых качествах, поверять написанное делами. «В двенадцать лет я попросила дать мне учителей, – пишет шестнадцатилетняя М. Башкирцева, – я сама составила программу»[47]. Через полтора года она уже решительнее и конкретнее ставит перед собой задачи: «<...> в один год надо сделать работу трех лет <...> Возьмем от 24-х часов семь часов на сон, два часа на то, чтобы раздеться, помолиться, несколько раз вымыть руки, одеться, причесаться, одним словом, все это; два часа на то, чтобы есть и отдыхать немного, – это составит одиннадцать часов»[48].

Обобщенный характер большинства жизненных планов связан с тем, что в них намечается общая цель. Конкретные задачи решаются другими средствами, о которых повествуют соответствующие разделы дневника.

Вторым по значимости элементом процесса индивидуации, отраженным в дневнике, является круг чтения, цитаты из любимых книг с комментариями к ним. В европейской литературной традиции этот этап в духовном развитии молодого человека получил название «годы учения». В ранних дневниках он представлен своей теоретической стороной, книжной культурой.

У некоторых авторов этот раздел занимает такое большое место, что из него вполне можно было бы составить особый дневник. На этом основании издатели, не считая данный материал ценным, опускали его. Так получилось с ранними дневниками А.И. Тургенева и А.В. Никитенко: обширные выписки из книг и комментарии к ним никогда не публиковались.

Насколько большое значение придавали авторы комментированным выпискам из книг, говорит тот факт, что у многих они помещались в отдельных тетрадях или занимали автономный ряд в подневных записях. В психологическом отношении эта работа была составной частью процесса индивидуации, так как ее результатом было расширение сознания.

Н. Тургенев предназначает для выписок из книг и переводов «Белую книгу» и в течение длительного времени пополняет ее разнообразным материалом. «Собираю в тетрадь места из лучших авторов»[49], – признается в дневнике А.Х. Востоков. Около 15% дневника И. Гагарина занимают рассуждения о прочитанных книгах, которым чаще всего целиком посвящается подневная запись. Некоторые из таких записей озаглавливаются именем автора или названием избираемого труда: «Les Memoires du diable», сочинение Фред. Сулье. 25 марта 1838 г.», «Le livre du peuple». – Ламенне, февраль 1838 г.», «5 июля 1835 г. «De la demokratie en Amerique», сочинение Алексиса де Токвиля <...>»[50]. Как более рационалистически мыслящий из всех авторов юношеских дневников, И. Гагарин дает пространное объяснение необходимости подобной практики после анализа книги В. Гюго «Литературная и философская смесь»: «Ученые занятия, умственное развитие суть вещи незаменимые, и он <молодой человек> должен посвятить им большую часть своего времени и самое серьезное свое внимание. Но легко может случиться, что наука, оставленная на саму себя в пустой голове, будет лишь паром; следует поместить ее в котел и управлять ее силами»[51].

У А.В. Дружинина разбор прочитанных сочинений тесно связан с корректировкой жизненного плана. Будущий критик проводит в дневнике селекцию книг и ограничивает круг чтения глубокой по содержанию литературой. После качественного анализа прочитанного он делает вывод о своем духовном развитии за последний год: «В год много перешло мыслей через мою голову, и эгоистический оптимизм <...> потерял для меня великую часть своей цены. Основательные исторические и экономические занятия раскрыли передо мною картину современного общества <...>»[52].

В дневнике Л. Толстого (1847 г.) помимо обычных подневних записей содержится разбор тех произведений, которыми он был увлечен в данный период, – «Наказ» Екатерины II и «Дух законов» Монтескье. Интерес к правовой литературе был связан с учебными замыслами будущего писателя и входил как в его жизненный план, так в круг размышлений на этические темы.

Оригинальным образом проблема литературного самообразования воплощается в дневнике Н.Г. Чернышевского. В нем нет достаточно объемных цитаций, а приводятся лишь результаты чтения и размышлений о прочитанном. Это объясняется тем, что Чернышевский выступает в дневнике более действенной, более практической личностью. Для него важен поиск решений, а не теоретические рассуждения. Кроме того, сказывается и выбор литературы: это в основном сочинения французских социалистов и историков эпохи Реставрации, Фейербах, зарубежная журнал ьно-газетная периодика. Однако Чернышевскому свойственно и то, что он соизмеряет свое духовное развитие с идейным уровнем прочитанного. В этом смысле он не просто делает анализ произведения, а оценивает свою способность, его постигнуть: «<...> Читаю «Мертвые души» и не совсем еще понимаю характеры, не совершенно дорос до них, поэтому мало пишу <...> Чувствую, что до этого я дорос менее, чем до «Шинели» его и «Героя нашего времени»: это требует большего развития»[53].

Иными путями шел процесс духовного становления П.А. Кропоткина, отраженный в его путевом дневнике. Дневник зафиксировал лишь последний этап индивидуации, который в литературной традиции имел название «годы странствий». Все предшествующие этапы и конструктивные элементы этого процесса остались за пределами дневника, поскольку к началу его ведения автор, видимо, их преодолел. Но две составные части духовного становления Кропоткина нашли в нем отражение.

Что касается литературно-интеллектуального самообразования, то оно имело место урывками. И лишь в конце долгого и опасного путешествия молодой офицер нашел возможность продолжить его. К этому времени определился круг научных интересов будущего политического мыслителя, и на страницах своего дневника он делает выписки из книг по социологии и позитивной философии, заполняет страницы рассуждениями на нравственные темы. Здесь наблюдается резкий переход от географии, статистики и этнографии, занимавших его внимание в течение всего путешествия, к теоретическим вопросам и отношению к ним автора.

Такая перемена интересов знаменовала собой завершение процесса индивидуации и вступление молодого человека на стезю практической деятельности, к которой его интенсивно готовило опасное путешествие. Дневник и отразил этот завершающий этап психологического процесса.

Столь же сложные, но иные пути освоения книжной культуры запечатлел дневник М. Башкирцевой. В нем нет многословных рассуждений о прочитанном, как нет и пространных выписок из понравившихся книг. Свой интерес к наукам и литературе юная художница выражает суммарно. Но тема эта постоянно присутствует на страницах ее летописи. Проблема осложнялась тем, что по социальному статусу девушке ее круга не полагалось проявлять повышенный интерес к серьезным умственным занятиям. Поэтому в ее дневнике, вместо цитат из классиков и разбора новых книг, делаются записи, в которых она отстаивает это право: «Неужели моя бедная молодая жизнь ограничится столовой и домашними сплетнями? Женщина живет от шестнадцати до сорока лет. Я дрожу при мысли, что могу потерять хоть месяц моей жизни. Я имею понятие обо всем, но изучила глубже только историю, литературу и физику, чтобы быть в состоянии читать все, что интересно»; «Чем больше я читаю, тем более чувствую потребность читать, и чем больше я учусь, тем более открывается передо мной ряд вещей, которые хотелось бы изучить <...> и вот я в роли Фауста! Старинное немецкое бюро, перед которым я сижу, книги, тетради, свертки бумаги...»[54]. Функция этой записи аналогична выпискам. Она психологически замещает их. Как не найдется в дневнике художницы М. Башкирцевой рассуждений о живописи, которые заменяют строки о труде и творчестве, так нет в нем и цитат из любимых книг, взамен которых автор приводит мысли о месте чтения в ее жизни.

Третьей составляющей литературного отражения процесса индивидуации является создание образа наставника, собеседника, старшего товарища, который служит для автора дневника нравственным эталоном, образцом для подражания или мудрым советчиком. Такой образ может быть как вымышленным, так и реальным. Он играет роль морального ориентира для автора.

Как уже отмечалось, форма дневника в письмах предполагала адресата. Им часто был кто-то из родителей или родственников автора, пользующийся высоким нравственным авторитетом (у Телепневой – бабушка, у И. Тургенева – дядя, у И. Аксакова – родители). Монологическая форма записи побуждала иных юных дневниковедов создавать средствами фантазии на страницах своей летописи образ друга или мудрого собеседника. Он был свойствен в основном романтически настроенным авторам.

В дневнике Н. Тургенева воображаемый собеседник выведен в образе Минево. Ему посвящены строки о священной дружбе и любви к человечеству: «Сердце даровано благим Творцом на то, чтоб им любить его ближних <...> Чувство даровано на то, чтобы чувствовать его бесконечную благость и милосердие; на то, чтоб наслаждаться жизнею <...> Минево, ты пришло мне на мысль, но дружба и любовь – вот жертвенник, тебе сооруженный в моем сердце!»[55].

В дневнике А.В. Дружинина за образом безымянного старшего товарища и наставника скрывается рано умерший художник П.А. Федотов. Ему посвящена одна из так называемых «психологических заметок». Молодой критик описывает образ жизни и духовный облик дорогого ему человека, характер и силу того нравственного влияния, которое он оказал на него («благородное влияние человека этого на мой образ мыслей»[56]). Еще раз этот образ появляется на страницах дневника после преждевременной смерти благородного учителя как своеобразный скорбный френ по нем и по ушедшей с ним юности автора (запись под 11 июня 1853 г.).

В более сложных отношениях к автору находится образ старшего товарища в дневнике Н.Г. Чернышевского. В отличие от других образов подобного типа, которые даны статично, Чернышевский изображает динамику своих отношений с Наставником. Им является реальное лицо, университетский товарищ писателя В.П. Лободовский. В начале дневника он представлен безупречным авторитетом для юного студента. И даже отраженный свет его интеллекта распространяется на жену его кумира, ничем в сущности не выделяющуюся из круга знакомых Чернышевского («Я нашел, что привязан к нему больше, чем думал <...>»; «Великий человек! <...> Боже, какой человек!)[57]. Чернышевский соотносит оценку и значимость старшего товарища с развитием собственного сознания и личности. Он соизмеряет свой духовный рост с масштабами характера своего кумира: «Что касается до него <Лободовского>, я думаю, что я еще решительно вполне не могу оценить его ума, потому что сам не развился до этого <...>»[58].

По мере развития характера и приобретения жизненного опыта апологетическое отношение автора к Лободовскому ослабевает. Заключительный этап ведения дневника демонстрирует новый взгляд Чернышевского на кумира его юности. Обретение душевной целостности дает основание юному литератору смотреть на прежний авторитет уже как на равный себе: «<На Лободовского> смотрю как на равного себе по уму»[59].

Образ старшего товарища, Наставника в юношеском дневнике мог иметь место и не актуально, а как потребность души. У Башкирцевой он выражен в классическом типе старого ученого, знакомого художнице, очевидно, по литературе и семейным преданиям: «Я завидую ученым – желтым, сухим и противным. У меня лихорадочная потребность учиться, а руководить мною некому»[60].

Четвертым структурным элементом функциональности дневника является система нравственных правил и требований, которых автор стремится придерживаться с целью достижения морального совершенства. Если образ Наставника был реальным путеводителем по жизни, то набор этических постулатов имел императивную функцию.

В.А. Жуковский начинает нравственное самовоспитание с анализа отдельных понятий: долг, честь, зависть, дружба, ложь – и посвящает им отдельные параграфы дневника. Все это понадобилось поэту для того, чтобы через частные суждения прийти к обобщению, к пониманию такой сложной категории, как счастье.

У большинства юных дневниковедов создание системы нравственных норм сочеталось с беспощадной критикой собственных недостатков, и программа нравственного усовершенствования служила средством для их искоренения. «Нравственное образование необходимо для человека, который должен сделаться полезным гражданином»[61], – резюмирует А.Н. Вульф в раннем дневнике. А через некоторое время он признает несоответствие между высоким гражданским призванием человека и собственными недостатками: «Много размышлений раздается при взгляде на прожитые годы – и мало утешительных. Каким добром, чем полезным себе или рбществу ознаменовал я половину, может быть, и более, данных мне лет? Со стыдом и сожалением должен я сознаться, что не могу дать удовлетворительный ответ на этот вопрос. Но гордо позабыл бы я мои потерянные годы, если бы мог отныне посвящать мои годы трудам добрым, если бы с каждым прожитым годом я бы мог насчитывать хотя по одному полезному подвигу»[62].

Л.Н. Толстой пытается создать универсальную систему нравственных правил и строить на ее основе свою ежедневную жизнь. Для этого он параллельно ведет два вида дневниковых записей: для моральных постулатов «Правила в жизни» и т.п. заметки, а для ежедневных нужд – собственно дневник.

Критике собственных недостатков посвящена значительная часть дневника Н.Г. Чернышевского. Но нравственным критерием у него служит не набор правил, а динамика человеческого характера, способность человека переживать возвышенные чувства или быть ниже их: «<...> всегда я склонен – может быть, потому, что дурен сам <...> – судить о других не по тому, каков я сам, а по тому, каковым бы мне хотелось быть и каковым быть было бы легко, если бы не мерзкая слабость воли <...> Я не хочу оскорблять человечество, судя о нем по себе вообще, а сужу о нем не по цепи всей своей жизни, а только не некоторым моментам ее, когда бываю доступен чувствованиям высшим»[63].

В дневнике А. В. Дружинина проблеме нравственного самовоспитания посвящен особый отдел – «Психологические заметки». Здесь наряду с критикой недостатков предпринимается попытка дать научное обоснование работе над собой. Он отбрасывает отвлеченные моральные принципы как не отвечающие сложной и противоречивой природе человека. В своих рассуждениях будущий критик стремится соединить психологию, физиологию и мораль и на основе триединого критерия определяет перспективу для нравственного роста: «Мое эпикурейское, бессовестное, насмешливое равнодушие к внешним обстоятельствам моей жизни укоренилось в душе до такой степени, что истребить его нет возможности, если б я даже захотел этого <...> Строить реформы в самом себе хорошо в том только случае, когда у нас станет способности на реформу, без этого, что толку обрекать себя на терзания и бессильные усилия к достижению недосягаемого идеала?»; «Пора работать, работать не над книгами, а над собою»[64].

Поиски нравственных оснований для дальнейшей жизни отражены и в юношеском дневнике великого князя К.К. Романова. Его искания во многом близки толстовским. Их так же отличает сочетание острой самокритики с проблемами надежды на возможное духовное очищение: «Большею частью у меня есть стремление или к самому крайнему благочестию или к необузданному разврату <...> Как мне досадно, что на вид я всем нравлюсь <...> а я как грибы крашеные, внутри которых гниль и всякая нечистота. Впрочем <...> я не теряю надежды сделаться порядочным человеком»[65].

Случалось, что дневник начинали вести в тот период, когда процесс индивидуации близился к завершению и психологические проблемы возраста не были такими актуальными, как прежде. Тогда в дневнике происходили структурные изменения качественного характера. Но отголоски проблем пережитого периода еще звучали на его страницах. Так обстояло дело с дневником Аполлинарии Сусловой, в котором встречается один из рассматриваемых функциональных элементов, но в свернутом виде. Это система нравственных правил, которую Суслова называет катехизисом и которой она следовала до недавнего времени. Дневник отражает новый этап в духовном развитии писательницы, который намечен в общих чертах в самом начале: «Вообще тот катехизис, который я прежде составила и исполнением которого гордилась, кажется мне очень узким <...> Но есть ли, однако, это переход к тому совершенно новому и противоположному пути <...> Я замечаю, что в мыслях у меня совершается переворот»[66].

Все перечисленные выше функциональные составляющие дневника естественно соединяются в пятом конструктивном элементе. Он представляет собой фиксацию стадий роста сознания автора. И жизненный план, и выписки из книг, и программа самовоспитания составлялись для того, чтобы достигнуть определенной цели, чтобы получить ожидаемый результат. Для этого авторы дневников периодически подводили промежуточные итоги своего духовного развития. Дневник становился своеобразной шкалой, на которой делались отметки. Как не совсем гладко выразился на этот счет Н. Тургенев, дневник – это «термометр препровождения времени»[67]. У некоторых авторов задача ведения дневника сводилась именно к таким отметкам, и по достижении некоей условной точки роста работа над ним завершалась.

А.Х. Востоков вел дневник с 13 лет и делал только помесячные записи. В нем отчетливо прослеживаются лишь этапные события, имевшие решающее значение для его духовного роста: «Апрель. Свожу знакомство с Ермоловым <...> Май. Приятные мечты с Ермоловым. Июнь. Продолжение того же. – Обстоятельства чувствительно увеличивают круг моих познаний. Июль. В последний день инаугурации академической последовал разрыв мой с Ермоловым. Я очень печалился. <...> Октябрь. Переход в 4-й возраст»[68]. Кончается юношеский дневник записью, которая знаменует завершение индивидуации и вступление автора в новый жизненный этап: «Сентябрь. Выпуск из Академии. Революция в сознании моем <...>»[69].

Менее схематично отслеживает этапы своего духовного роста И.С. Гагарин. Уже в первой записи дневника он ставит цель – регулярно наблюдать за динамикой своего интеллектуально-психологического развития: «Я <...> расставлю в нем <дневнике> вехи, для того чтобы я мог время от времени обращать мой взор назад и обозревать путь, мною пройденный»[70].

Много интересного материала для размышлений о собственном характере находит А.Н. Вульф, периодически перечитывая старые записи и следя за изменениями в своих взглядах. Он называет дневник «ежедневным отчетом о самом себе»: «<...> петербургский дневник мой остановил меня, и я его до тех пор не пустил из рук, пока всего не пробежал. Очень много принес он мне удовольствия: теперь узнал я всю цену дневным записям»; «Вот прошел год, что я продолжаю почти непрерывно мой дневник <...> Перечитывая их <листы дневника> через несколько лет, буду я себя предохранять от обольщений самолюбия, от неумеренных надежд»[71].

В тех дневниках, где психологическое время – пространство преобладает над локальным или континуальным, проживаемые жизненные этапы отмечаются не по календарной датировке, а в соответствии с внутренним ощущением автора каких-то важных событий и перемен. Так, А.В. Дружинин в раннем дневнике не всегда датирует записи. Он мерит события в соответствии с законами психологического возраста: «В год много перешло мыслей через мою голову, и эгоистический оптимизм, которому я обязан целым годом спокойствия и счастия, потерял для меня великую часть своей цены»; «Рассматривая и тщательно анализируя прошлое время, я должен согласиться, что в жизни моей была одна эпоха, в высшей степени для меня благотворная»; «А между тем время идет, – близко подходит ко мне пора зрелости <...>»[72].

Очень отчетливо, с мельчайшей детализацией представлены этапы духовного становления автора в дневнике М. Башкирцевой. Юная художница постоянно ощущает в себе перемены. Ее развитие проходит настолько динамично, что порой она неосознанно отмечает в дневнике стадии роста. Все новые планы и сроки, которые она намечает, порой заставляют ее забыть прежние. И не прекращающее развиваться сознание преодолевает новые и новые рубежи: «Как странно, что прежнее создание так славно уснуло! Ничего почти от него не осталось, только воспоминание, мелькающее время от времени и пробуждающее прошедшие горести <...>»; «Я дала себе четыре года сроку, семь месяцев уже прошло. Я думаю, что трех лет будет довольно, так что мне остается еще два года пять месяцев»[73].

Переход от детства к юности и вступление в период взросления, изменение взглядов и становление характера подробно и психологически достоверно зафиксировано в дневнике Т.Л. Сухотиной: «На днях читала свой дневник 1878 г., и мне так стало жалко, что я до этого не писала и потом бросила, что я решилась опять начать. Мне грустно делается, когда я думаю, что мое детство прошло»; «Я знала, что в Москве я не так часто буду писать свой дневник, и мне это жалко, потому что мне кажется, что это для меня очень полезно: я стала за последний год гораздо серьезнее и стала более здраво смотреть на жизнь, чем прежде»[74].

Осознание стадиального характера развития психики приводит авторов дневников к мысли о необходимости предпринять на заключительном этапе периода индивидуации решительные действия по закреплению результатов духовного процесса. Таким шагом обычно является путешествие, отражение которого в дневнике является его шестой функциональной составляющей. В европейской литературной традиции этот этап в духовном созревании героя назывался «годы странствий». Необходимость такого путешествия вытекала из самого замысла дневника как психолого-педагогического средства воспитания юной души.

Некоторые авторы заводили дневник только на время путешествия (Е.С. Телепнева, А.К. Толстой, А; Суслова, П.А. Кропоткин) или, как А.Н. Тургенев, замышляли издать путевой журнал отдельной тетрадью («Для чего не написать мне своего путешествия в письмах? Пусть составят они небольшой, но отобранный томик <...> Но что, если бы когда-нибудь исполнилось теперешнее мое желание – путешествовать?»Архив братьев Тургеневых. Вып. 2. – СПб., 1913. С. 232.[75]).

Примечания

1

Котляревский С. Вступительный очерк. – Марк Аврелий. Размышления. – Магнитогорск, 1994. С. LIU – LIV.

2

Лермонтов М.Ю. Собр. соч.: В 4 т. – М., 1969. Т. 4. С. 241.

3

Дневниковедом мы называем автора дневника, – того, кто ведет дневник.

4

Тургенев А.И. Дневник. – Архив братьев Тургеневых. Вып. 2. – СПб.; 1913. С. 178.

5

Брук Я.В. «...Безрассудный Орест». – Орест Кипренский. Переписка. Документы. Свидетельства современников. – СПб., 1994. С. 71, 72.

6

Эфрос A.M. Рисунки поэта. – Б. М., 1933. С. 5.

7

Левашова О.Е. Михаил Иванович Глинка: В 2 т. – М., 1987. Кн. 1. С. 153.

8

Тургенев И.С. ПСС и П: В 28 т. – М.; Л., 1960-1968. Письма. Т. 1. С. 159-160.

9

Шелгуиов Н.В., Шелгунова Л.П., Михайлов М.Л. Воспоминания: В 2 т. – М., 1965. Т. 2. С. 34, 41.

10

Жемчужников Л.М. Мои воспоминания из прошлого. – Л., 1971. С. 292, 319.

11

Лакшин В.Я. К «духовному солнцу» (Дневник Льва Толстого). – Лакшин В.Я. Пять великих имен. – М., 1988. С. 313.

12

Фомичев С.А. «Несколько раз принимался я за ежедневные записки». – Пушкин А.С. Автобиографическая проза. – М., 1989. С. 7.

13

Тарасов Е.И. Предисловие к дневнику Н.И. Тургенева. – Архив братьев Тургеневых. Вып. 1. – СПб., 1911. С. 19 – 20.

14

Нечкина М.Н. Грибоедов и декабристы. – М., 1977. С. 67.

15

Исторический вестник, 1888, март.

16

Кулакова И.И. Мемуарно-автобиографическая проза А.В. Никитенко. Автореф. дис. ... канд. наук. – Орел, 2000. С. 4.

17

Донченко Н.Ю. Поэтика антонимии в «Дневниках» М. Пришвина. Автореф. дис. ... канд. наук. – М., 1999. С. 6.

18

Розенблюм Л.М. Творческие дневники Достоевского. – М., 1981. С. 11.

19

Розенблюм Л.М. Творческие дневники Достоевского. – М., 1981. С. 15.

20

Иванова Е.В. Путеводитель по судьбе поэта. – В.Я. Брюсов Дневники. Автобиографическая проза. Письма – М., 2002. С. 3.

21

Тургенев А.И. Дневник. – Архив братьев Тургеневых. Вып. 2. – СПб., 1913. С. 178.

22

Милютин Д.А. Дневник: В 4 т. – М., 1947-1948. Т. 1. С. 77.

23

Ежедневные записки русской путешественницы в 1827 и 1828 годах (дневник Е.С. Телепневой). – Сын отечества. 1831. Т. XVII. С. 66.

24

Штакеншнейдер Е.А. Дневник и записки. – М.; Л., 1934. С. 70.

25

Милютин Д.А. Дневник: В 4 т. – М., 1947 – 1948. Т. 1. С. 77.

26

Архив братьев Тургеневых. Вып. 1. – СПб., 1911. С. 19.

27

Герцен А.И. Дневник. – А.И. Герцен. ПСС: В 30 т. – М., 1954-1964. Т. 2. С. 201.

28

Осознанивание – термин аналитической психологии, означающий перевод в сознание ранее бессознательных импульсов, инстинктивных движений души.

29

Архив братьев Тургеневых. Вып. 1. – СПб., 1911. С. 193.

30

Архив братьев Тургеневых. Вып. 2. – СПб., 1913. С. 252.

31

Там же. Вып. 1. – СПб., 1913. С. 95.

32

Башкирцева М. Дневник. – М., 1991. С. 159.

33

Штакеншнейдер Е.А. Дневник и записки. – М.; Л., 1934. С. 110.

34

Ежедневные записки русской путешественницы в 1827 и 1828 годах (дневник Е.С. Телепневой). – Сын отечества, 1931. Т. 17. С. 66.

35

Тургенев И.С. ПСС и П: В 28 т. – М.; Л., 1960-1968. Письма. Т. 1. С. 147.

36

Аксаков И. С. Письма к родным. – М., 1988. С. 42.

37

Крамской И.Н. Дневник. – И.Н. Крамской.

38

Юнг К.Г. Сознание, бессознательное и индивидуация. – К.Г. Юнг. Структура психики и процесс индивидуации. – М., 1996. С. 197.

39

Дружинин А.В. Повести. Дневник. – М, 1986. С. 146.

40

Там же. С. 148-149.

41

Мокрицкий А.H. Дневник. – М., 1975. С. 56 – 57.

42

Милютин Д.А. Дневник: В 4 т. – М., 1947-1948. Т. 1. С. 12.

43

Гагарин И. Дневник. Записки о моей жизни. Переписка. – М, 1996. С. 182.

44

Чернышевский Н.Г Дневник. – Н.Г. Чернышевский. Собр. соч.: В 16 т. – М., 1939-1953. Т. 1. С. 297, 298.

45

Добролюбов Н.А. Дневник. – Н.А. Добролюбов. Собр. соч.: В 9 т. – М.; Л., 1964. Т. 8. С. 463.

46

Толстой Л.Н. Дневник. – Л.Н. Толстой. ПСС: В 90 т. – М.; Л., 1928-1958. Т. 46. С. 34.

47

Башкирцева М. Дневник. – М., 1991. С. 90.

48

Там же. С. 168.

49

Востоков А.Х. Летопись моя. – Сборник ОРЯС императорской Академии наук. Т. 70, № 6. – СПб., 1902.

50

Гагарин И. Дневник. Записки о моей жизни. Переписка. – М., 1996. С. 155, 138-139.

51

Там же. С. 81.

52

Дружинин А.В. Повести. Дневник. – М., 1986. С. 147.

53

Чернышевский Н.Г. Дневник. – Н.Г. Чернышевский. Собр. соч.: В 16 т. – М., 1939-1953. Т. 1. С. 68.

54

Башкирцева М. Дневник. – М., 1991. С. 95, 107.

55

Архив братьев Тургеневых. Вып. 1. – СПб., 1911. С. 70.

56

Дружинин А.В. Повести. Дневник. – М., 1986. С. 165.

57

Чернышевский Н.Г. Дневник. – Чернышевский Н.Г. Собр. соч.: В 16 т. – М., 1939-1953. Т. 1. С. 34,95.

58

Там же. С. 135.

59

Там же. С. 399.

60

Башкирцева М. Дневник. – М., 1991. С. 152.

61

Вульф А.Н. Дневник. – Пг., 1915. С. 74.

62

Вульф А.Н. Дневник. – Пг., 1915. С. 100.

63

Чернышевский Н.Г. Дневник. – Н.Г. Чернышевский. Собр. соч.: В 16 т. – М., 1939-1953. Т. 1. С. 38.

64

Дружинин А.В. Повести. Дневник. – М., 1986. С. 155 – 156, 160.

65

Романов К.К. Дневник. Воспоминания. Стихи. Письма. – М., 1998. С. 94.

66

Суслова А. Годы близости с Достоевским. – М., 1991. С. 59.

67

Архив братьев Тургеневых. Вып. 1. – СПб., 1911. С. 301.

68

Востоков А.Х. Летопись моя. – Сборник ОРЯС императоской Академии наук., Т. 70, № 6. – СПб., 1902. С. 11-12.

69

Там же. С. 17.

70

Гагарин И. Дневник. Записки о моей жизни. Переписка. – М., 1996. С. 53.

71

Вульф А.Н. Дневник. – Пг., 1915. С. 183, 127.

72

Дружинин А В. Повести. Дневник. – М., 1986. С. 147, 155, 170.

73

Башкирцева М. Дневник. – М., 1991. С. 178, 187.

74

Сухотина Т.Л. Дневник. – М., 1987. С. 26, 60.

75

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.