Коронка в пиках до валета

У многих даже глаза заблестели, щеки лосниться стали… Улыбались… Бобровые воротники, шапки, собольи манто, шубы на чернобурых лисицах! Увлеченные обольстительными картинами, пайщики плохо слушали скорбные цифры потерь компании. Столько-то из служащих умерло от оспы… столько-то убито туземцами, пропало без вести, убито в боях с пиратами… Это так скучно и неинтересно!..

Оживились и стали вслушиваться, когда дело дошло до жалованья служащих. Решительно восстали и отклонили предложение правления увеличить жалованье. Общая сумма прибавок — 34 — 40 рублей на человека показалась чудовищной, неимоверной, вызвала негодование! Отклонили…

Еще больше неудовольствия вызвал вопрос о повышении пенсий старым служащим, их вдовам и сиротам.

Но тогда с трудом встал совсем ветхий адмирал Загибин (у компании за какие-то услуги на пенсии состоял), влез на кафедру, кашляя и перхая, и стал доказывать, что увеличить пенсию надо, так как служба на севере — служба трудная. Он сам плавал. Знает… Вот нос отморозил (и адмирал показал всем пальцем на свой сизый нос). Потом он стал рассказывать о трудностях охоты на китов. Потом… потом он говорил, говорил что-то и никак не мог остановиться. Под конец в зале перестали слушать старика. Начались разговоры вслух. Звонки председателя. Наконец, адмирал закашлялся, закашлялся… потом махнул рукой и поплелся на место.

Однако прибавка пенсии прошла. «На мороженый нос», — сострил кто-то довольно громко. Постановлено было увеличить ее кругом по два рубля на человека и предоставить правлению распределение этой прибавки по своему усмотрению, — «по заслугам» пенсионеров.

Кто-то пожелал узнать, на какую сумму в год выдается пенсий. Оказалось на 80910 рублей…

— Многовато! — сказал вопрошавший, тяжко вздохнув.

Архиепископ тоже недовольно покрутил головой.

— Не умирают… Не хотят, — сострил краснощекий генерал Бутыркин, и сам первый захохотал.

— Мы живучи… Мы проморожены, — прохрипел адмирал Загибин.

В конце своего доклада секретарь сообщил, что за всеми расходами пайщики получат за истекший год дивиденда 25 рублей на сто.

После колоссальных цифр произведенных расходов никто, по-видимому, не ожидал такой высокой цифры дохода, и поэтому зал огласился шумными аплодисментами. Единогласно принято было чье-то предложение благодарить правление. Аплодисменты и крики: «Спасибо!» Шум и радостный гвалт. Заседание закрыли, и веселая толпа полилась рекой по широкой лестнице вниз. Поделилась на группы — сговаривались, куда поехать подзакусить и выпить за процветание Российско-Американской компании. Прекрасное, здоровое коммерческое предприятие!.. И патриотическое и выгодное!..

Закрытое заседание

Но не все торопились уйти — задержалось человек шесть. Из разных углов зала сошлись и стали таинственно шептаться… Дождались, пока утих последний шум, долетавший снизу из шинельной. Как заговорщики, сгрудились теснее, и адмирал Суходольский предложил всем шестерым ехать к нему на квартиру.

— Есть серьезный разговор, — сказал он.

На квартире адмирала собрались в его кабинете. Он приказал вестовому подать чаю, потом запретил ему входить в кабинет, «Никого не принимать!» — сказал он.

Когда чай, печенье и графин рома были принесены, адмирал сам проводил вестового, собственноручно запер на ключ обе двери и вполголоса стал говорить:

— Я буду краток, господа. Вот в чем дело. Оттуда (адмирал махнул рукой куда-то на запад) я получил предложение задерживать во что бы то ни стало нашу колонизацию в Америке. Угрожают репрессиями и укоряют нас в бездействии… Это первое. А второе, — он еще понизил голос, — нам предлагают… одну, по-видимому, очень выгодную комбинацию. — Все придвинулись ближе к адмиралу и насторожились. — Оказывается, есть основание думать, что Аляска — второе… Эльдорадо!.. Там найдены следы золота!..

— Золота!? Золота?! — зашипели на разные лады сидевшие вокруг. И глаза у всех загорелись огнем алчности.

— Совершенно конфиденциально, — предупредил адмирал и поднял указательный палец и даже посмотрел поверх гостей на двери… Кое-кто из сидевших тоже с тревогой обернулся.

— Нам предлагают паи в обществе, в предприятии по добыче золота, организуемом пока негласно в Нью-Йорке. Но дело вот в чем: общество это не может приступить к работе, к изысканиям, пока… пока в Аляске будет хозяйничать Российско-Американская компания. Конечно, мы не сможем сразу сорвать всю работу компании, но нам предложено постепенно парализовать ее активность. Мы должны всеми мерами стремиться к тому, чтобы интересы к деятельности компании постепенно падали, чтобы правительству нашему в конце концов н а д о е л о возиться с этой Аляской. Вот, например, дурак Мериносов, — эту фамилию морского министра адмирал произнес с ненавистью, — хочет осенью послать туда к берегам Аляски целую эскадру. О н и, конечно, это уже знают и негодуют, — о н и считают это в ы з о в о м. — Адмирал понизил голос. — Мне пишут, что в крайнем случае они еще допускают посылку о д н о г о судна. — Адмирал криво усмехнулся. — Вот вам первая задача: не допустить посылки эскадры. Это — п р и к а з о т т у д а. Это — первая услуга, которой от нас требуют и которая будет о п л а ч е н а. Вы знаете прекрасно, что к обещаниям о т т у д а надо относиться с полным доверием…

— Мериносова надо заставить взять… абшид… отставка, — сухо сказал вице-адмирал барон фон-Фрейшютц.

— Но кого на его место? — воскликнул адмирал Суходольский.

— Ну… хоть вас? — процедил сквозь зубы барон и уставил в Суходольского свои бесцветные, немигающие глаза.

— Нет, нет! Только не меня… Увольте, барон! — воскликнул Суходольский. — Я против ответственных постов. Вот если бы вас, барон?

— О! Я тоже против ответственных постов, — сухо ответил барон.

— Нам нужен министр не из н а ш и х, — сказал какой-то штатский сановник, протирая золотые очки, — но такой… знаете… чтобы в наших руках был.

Помолвка в Галерной гавани

Илья, Елена и мать Ильи были против помолвки, но Марфа Петровна настояла.

— Люди осудят, — говорила она. — Обычаев старых нельзя ломать! Вы вон поженитесь, — говорила она Илье и дочери, — да и улетите, а нам с Марьей Кузьминишной с людьми жить. Хоть соседей, да позовем. Деньги, слава. Богу, имеются, — хвастливо добавила она.

Помолвку решили устроить в домике Марфы Петровны (побольше в нем места было). Кроме тех почетных гостей, которые присутствовали у Маклецовых на обеде по случаю производства Ильи, Марфа Петровна пригласила еще надворного советника Петра Петровича Козырева, столоначальника в каком-то департаменте, Ульяну Петровну Пышкину с двумя дочерьми — Любинькой и Машенькой. На случай, ежели будут танцы, позвала Марфа Петровна и трех кавалеров, самых элегантных гаванских молодых чиновников: Кожебякина, Алтынова и Левкоева.

Все они когда-то были теми «презренными собаками-сиуксами». Жан Кожебякин был в свое время вождем «сиуксов» — тем самым «Кровавым клювом», которому ловким ударом когда-то разбили его «клюв» в кровь на «острове Мести». Теперь это был длинный зеленый чиновник со впалой грудью и лошадиным профилем, большой сердцеед в Гавани и лучший танцор (один сезон он даже за плату в Шато де Флер отплясывал). Между прочими в числе его достоинств следует отметить, что он не прочь был «пофранцузить», то есть загнуть при случае французские словечки. У него была сестрица, засидевшаяся в девицах, но еще не потерявшая надежд. Ее звали мамзель Агат (попросту Агафьей Ивановной). Она тоже была приглашена.

Весело было у Мишуриных. Вадим сумел овладеть сердцами всех гостей — был так внимателен к старым чинодралам, надворным советникам, что те от его почтительности совсем растаяли. «Примерный молодой человек, его сиятельство», — отозвался о нем Петр Петрович и даже подозвал легкомысленного Кожебякина и прочел ему короткую нотацию, поставив в пример скромность поведения князя Холмского.

Вадим до того был любезен с девицами, что те млели от восхищения.

— Душка и ангел, — вот блистательный аттестат, выданный гаванскими девицами князю Холмскому.

Зная, что князь будет на помолвке, они даже альбомы свои принесли в надежде, что он напишет на память стишки какие-нибудь.

И он всем написал что-то очень чувствительное.

Ох, эти альбомы гаванских девиц! Чего-чего в них не написали гаванские кавалеры! Но в особенности отличались сами девицы: вместо «взор грустный» писали: «взор гнусный», вместо «роз душистые кусты» — «раздушистые кусты».

В любинькином альбоме Жан Кожебякин четким канцелярским почерком намахал «экспромт»:

«Желаю вам я счастия земного,

Когда вы будете жена, —

И на штыке у часового

Горит полнощная луна!»

В альбом Машеньке тот же поэт размахнулся таким четверостишием:

«Взял листок и написал —

Верст сто тысяч отмахал!

И нигде не отдыхал!

Все о вас, Мари, мечтал!»

Вадим не претендовал на такое самостоятельное творчество — он хорошо знал Карамзина, Жуковского, оттуда и взял стишки для альбома, добросовестно отметив, откуда взяты его стихи.

С молодыми чиновниками Вадим исправно пил разноцветные настойки и своим простым свободным обращением совсем покорил их чернильные души. «Добрый малый», «Простыня-парень» — вот как характеризовали Вадима юные «рыцари гусиного пера».

Устроилась кадриль. Дирижировал, конечно, Кожебякин. Мамзель Агат Кожебякина оказалась без кавалера. Брат ее, заметив, что она сидит, надувшись, подлетел к ней и заговорил с ней «по-французски», озираясь победоносно на Вадима.

— Ма сер!

— Ке? — бросила она недовольно, обмахиваясь веером.

— Пуркуа нон дансе?

— Кавалер нон вуле, — отвечала вызывающе мамзель Агат, передернув сухими плечами.

Сказала нарочито громко и кинула «гнусный» взгляд на Вадима, который стоял около попа протоиерея и покорно слушал тягучую, но, по мнению попа, весьма для молодых людей назидательную речь. Князь поймал красноречивый взгляд тоскующей Агаты и протанцевал с ней кадриль, не имея даже визави.

Но «душой вечера» был Жан Кожебякин. Развязность его — результат публичного воспитания в Шато де Флер — довела его до самых рискованных фокусов ногами, или, как он сам называл эти фокусы, — «кренделей». Девицы хихикали, повизгивали, когда его длинные ноги, облаченные в клетчатые брюки, взлетали вверх. Молодые чиновники ржали и апплодировали. Вадим хохотал и искренне веселился. Илья хмурился и в то же время не мог сдержать улыбки. Петр Петрович Козырев, начальник Кожебякина, хотя и восхищался ловкостью подчиненного, но в то же время явно беспокоился и говорил протоиерею:

— Того и гляди брюки лопнут.

На что протоиерей отвечал успокоительно:

— Господь милостив, авось выдержат!

Восхищенная успехами брата, который в этот день, можно сказать, превзошел самого себя, Агат обратилась к Вадиму, указывая на брата:

— Биен дансе?

И Вадим, стараясь соблюсти гаванский прононс, отвечал:

— Тре бьен.

— Э же? — спросила она кокетливо.

— Осси, — отвечал Вадим.

После танцев был ужин. И здесь, за столом, Жан Кожебякин завладел общим вниманием: девицам направо и налево говорил комплименты, угощал Петра Петровича и старых дам, рассказывал анекдоты, произносил спичи, один остроумнее другого. Очаровал всех. Затмил князя. Под конец ужина предался детским воспоминаниям, рассказал, как под предводительством Ильи «делавары» украли у купавшихся «сиуксов» лодку и штаны. При слове «штаны» Устинья Прокловна зашипела и стала рассказчику глазами показывать на барышень, но Кожебякин несся уже дальше — повествовал о своем носе, разбитом в бою. Кончил свои воспоминания он патетическим обращением к Илье:

— Где же ваши «делавары», Илья Андреевич? Все на дно спустились, да там и пребывают! А мы, «сиуксы», — он сделал красивое движение рукой от своей груди к двум другим чиновникам, — мы, «сиуксы», в люди вышли.

После ужина сплясали еще польку-трамблян под аккомпанемент хоровой песни «Что танцуешь, Катенька» — и разошлись…

…Светало. И на бледном предутреннем небе уже меркла, склоняясь к горизонту, большая круглая луна. Гости разбрелись. Матери улеглись спать, утомленные суматохой. Илья же, Елена и Вадим долго еще сидели на скамеечке у ворот дома. Сидели до тех пор, пока розовым золотом не покрылась бледная лазурь неба. Они говорили о том, что ждет их в жизни. Для Ильи и Елены все было ясно: свадьба и служба на Дальнем Востоке, у берегов Камчатки и Аляски. Илья поедет морем, — ему обещали кругосветное плавание в этом году, причем эскадра зайдет в Берингово море, там он сойдет на другое судно. Елена приедет к нему сухим путем, через всю Сибирь, в город Охотск. А дальше, что бог даст!..

Вадим слушал их бодрые речи, в которых все было так ясно, и грустно молчал, — у него в будущем не было ничего определенного — ничего, кроме сознания, что жить так, как живут его родители и люди его круга, нельзя, и так жить он не станет. Он ненавидел монархический строй, презирал жизнь аристократии, особенно придворной. Крепостное право, на котором держалась вся тогдашняя жизнь, возмущало его до глубины души. Фантазия рисовала перед ним великолепный замок будущего человеческого счастья, основанного на началах свободы, равенства и братства. Но где пути к этому замку? Как до него добраться? И доберется ли он, князь Холмский? Вот какие мысли и сомнения волновали Вадима и грустью обволакивали его юношескую душу.

Судьба по-своему распорядилась его фантазиями и мечтами. По доносу одного из самых усердных и самых красноречивых посетителей его суббот в квартире его был произведен обыск, сам Вадим был арестован, — и «в виде особой милости и в воздаяние заслуг его отца перед престолом и отечеством» мичман князь Вадим Холмский был только разжалован в рядовые матросы и определен на службу в дальневосточную флотилию «впредь до усмотрения». Предварительно до этого решения Вадим отсидел две недели в Петропавловской крепости.

На свадьбе Ильи не он был шафером. Эту почетную обязанность с успехом исполнил Жан Кожебякин.

На другой день после помолвки около домика Марфы Петровны остановилась карета. Из кареты выскочил господин, на этот раз с деревянным сундуком в руках. Он вошел к Марфе Петровне, вручил ей сундучок и пакет и поспешно скрылся. В пакете было письмо, которое подтверждало прежние сообщения, что ее муж жив и, кроме того, было сказано, что сундучок, доставленный ей, принадлежит ее мужу и все, что в нем находится, — тоже его собственность.

Марфа Петровна дрожащими руками вскрыла сундучок и нашла там белье мужа, кое-что из его одежды, две книги, какие-то морские инструменты и больше ничего.

Посылка этих старых, по-видимому, никому ненужных вещей совершенно сбила с толку Марфу Петровну. Почему у кого-то в Петербурге оказались вещи ее мужа, который сидит на Аляске?.. Что обозначает присылка этих вещей?.. Наконец, к т о этот таинственный незнакомец, который знает какие-то т а й н ы об ее муже?.. Почему о н (а Марфа Петровна была уверена, что это все о н) посылает ей ежегодно крупные деньги?.. Марфа Петровна растерялась совершенно.

— Главное надо узнать, к т о прислал сундук, — сказал Илья. — Он, наверное, знает какие-нибудь подробности о Павле Ефимовиче. Может быть, знает точно, где он. Это нам с Леной знать необходимо!

— Но как это узнать — вот вопрос!

— А Кузьмич? — воскликнула Елена. — Может быть, он возьмется?

— В самом деле, — сказал Илья. — Надо обратиться к нему!

— Ну, конечно, к нему! — воскликнули в один голос Марья Кузьминишна и Марфа Петровна.

Гаванский следопыт

Замечательный был человек этот Кузьмич, исконный гаванский обыватель.

Виду был он, правда, неказистого, — на крысу немного смахивал. И голова потешная: бороденка клочками, с боков вихрастая, а посреди — плешина.

Глаза у него были острые, пронзительные, можно сказать, всякого он насквозь видел, без различия пола и возраста. Голос словно придушенный, хриплый такой. Руки всегда в работе: то сапоги чинит, то кому-нибудь на штаны заплатку ставит, то табак трет, то лёску крутит… Сидит день-деньской на скамеечке у ворот и по сторонам все зыркает. Работать работает, а сам нет-нет да и зыркнет. А то и в землю смотрит, в грязь…

— Эге, — скажет и носом этак многозначительно шмыгнет, — а у Ивана-то Петровича каблук сбился, — (это он по следу узнал. Всех соседей следы знал. Такой примечательный был)!

— А вот это, — говорит, — Павлушка, должно, в кабак подрал. Гм… гм… сидит еще там. Подождем.

— Ну и почему это вы, Аким Кузьмич, все это знаете? — бывало спросят его.

— А по следу, — отвечает, — у всякого человека след свой, а поступь разная бывает… Душа евонная в поступи и скажется. Коли ты с благоговением в храм божий идешь, то след твой чистый будет, не сумнительный какой, ясный, от носка до каблука ровный и торопки в нем нет. А коли ты в кабак бежишь, след твой совсем ненормальный выходит. Вишь?.. Смотри… Бежал человек… павлушкин след… и скривил его… во! Озирался, значит, жена не видит ли. Опять же из кабака след совсем другой будет. Конечно, это опять же, смотря сколько человек в себя пропустит. А уж во всяком случае ровности не будет… и упор больше на каблук будет. Потому носок не держит пьяного. Да и линия ломаная выходит всему следу… потому его в стороны бросает.

Проходит мимо Кузьмича Иван Петрович.

— Здрасьте, Иван Петрович!

— Ну, здрасьте.

— Позвольте, — говорит Кузьмич, — я вам каблучок освежу, а то обувь спортите.

— Какой тебе черт нашептал, что у меня каблук сбился? Ах ты, хрыч старый!

— А это, — говорит Кузьмич, — мой секрет! — а сам подхихикивает. — Зайти за сапожком? К утру готов будет.

…Возвращается из кабака Павлушка… Идет гордо, прямую диверсию изо всех сил соблюдает.

Увидал Кузьмича, бодрости еще больше напускает, будто ничего… дескать м и м о кабака шел… А сам что-то к сердцу прижимает (косушку под пальто пронести хотел. Да куды, к черту, мимо Кузьмича пронесешь!)

— А, Павел Андреевич! — Кузьмич ему. — Ну, как там в Капернауме дела? (А Капернаумом в Гавани кабак прозывался).

— А мне и ни к чему, — отвечает Павлушка этак равнодушно, а у самого глаза бегают и голос словно прерывается, — я там сегодня не был.

— Не были? — ехидничает Кузьмич. — Хе-хе… Нут-ка угостите шкаликом. А то неровен час супруга о вашем вояже осведомится.

Скрипнет зубами Павлушка и угостит.

— Опять, молодой человек, на свиданье к Серафиме Петровне стремитесь? — останавливает Кузьмич пробегающего во все лопатки мимо чиновника Эраста Капитоныча («купидонычем» его в Гавани звали. Уж очень ухажор был).

«Купидоныч» останавливается и даже рот разевает от изумления.

— Удивляетесь моему всеведению? — усмехается Кузьмич. — По следку вашему узнал. От любовного жару на носок уж оченно упираете. На бегу, можно сказать, землю роете. Обратите сами внимание… Не след, а колдобинки какие-то-с! Опять же бергамотным маслицем от вас разит. Напомадились. Хе-хе! И галстучек вон небесного цвета.

Купидоныч возвращается к Кузьмичу, присаживается и нежно говорит ему:

— Ты, Кузьмич, ужо зайди. Штаны там возьмешь. Заплату надо поставить. Зад просидел.

…Боялись Кузьмича в Гавани все, у кого совесть была нечиста. Дамы особенно на него злобствовали, ворчали:

«И что это за чума проклятая, старик этот несчастный! Жить не дает».

И сколько раз эти дамы даже кое-кого подговаривали, чтобы Кузьмичу шею намять как следует. Да Кузьмич умел с такими «бойцами» разговаривать и так дело оборачивал, что всегда уходили они от него, хвост поджавши.

И при всем том скучал Кузьмич в Гавани до ужасти. Все-то он про всех знал. Всех-то насквозь понимал. Для него в Гавани круговорота подходящего не было! И друзей-то у него настоящих здесь не было. Из страха его кормили да в «Капернауме» поили. Старые бабы колдуном его считали, лопотали, что с чертом де Кузьмич ведается. Только, конечно, ерунда все это было. Просто такой уж у него талант был, глаз такой примечательный. Простой, обыкновенный человек тысячу раз мимо забора пройдет и ничегошеньки не приметит, а Кузьмич посмотрит.

— Эге, — скажет и носом шмыгнет (привычка такая уж у него была), — эге, гвоздь-то на заборе скривился… А вчера ровно стоял (все, черт старый, помнил). — Ммм, — мычит, — а это что? — и тащит с гвоздя кусок нанковой материи приличного цвета. Ясно, от мужских панталон модного рисунка!

— Чьи бы это штаны? — Думает, думает, припоминает, припоминает и вспомнит: — Володькины! Ей-богу, Володьки Свистоплясова!.. Гм… А почему Володька Свистоплясов через забор лазил? — И пойдет, и пойдет… Тьфу!.. даже самому, под конец, тяжко сделается. А с Володьки за починку штанов сдерет.

…Вот к этому Кузьмичу и обратилась Марфа Петровна за помощью. К себе его пригласила, графинчик водочки воздвигла со всеми принадлежностями: селедочку там с гарниром, редисочки в сметанке, груздочков поставила. Ну, одно слово все, как следует, и чай с крендельками.

Пришел Кузьмич, взором все окинул, носом шмыгнул этак многозначительно, а сам думает: «Дело сурьезное. Целкачом пахнет». Однако виду не показал. Видит — Илья с Еленой являются.

— Здравствуйте, — говорит Илья, и обе руки Кузьмичу протянул.

Кузьмич, конечно, руки ему пожал и говорит:

— Здрасьте, гордость наша гаванская, краса гаванских палестин! Скоро плавать вокруг света отправитесь? Слышал я, что вы уж на ходу, так сказать?

— Скоро, скоро! — ответил Илья, улыбаясь.

— Милости прошу, Петр Кузьмич, к столу. Закусите, чем бог послал.

Марфа Петровна так ласково приглашала, что Кузьмич стал изумляться все больше и больше: к почету он приучен не был.

«Чего она меня так обхаживает? — думает. — В чем дело? — в догадках путается. — Этак по милости господней, пожалуй, и трешницу с них сорву», — думает.

Закусил, чаю выпил. Ждет, в чем дело. Приготовился, табаку нюхнул. Носом шмыгнул. Все, как следует.

— Вот в чем дело, — тянет Марфа Петровна. — Совет ваш нужен и помощь. Дело выходит казусное.

— Внимаю, — говорит Кузьмич и голову набок скривил (всегда так слушал, ежели что важное было). А потом и говорит: — Ежели дело сурьезное, лучше бы с глазу на глаз?

— Ничего, — говорит Марфа Петровна, — все свои!

«Нну, — думает Кузьмич, — коли здесь столько народу интерес имеют, сорву и красненькую».

И рассказала ему Марфа Петровна все, как было: как карета приезжала, как из кареты господин вынес сундучок ее покойного мужа, ей вручил и укатил. Рассказала и про то, как в письме сказано было, что муж ее Павел Ефимыч жив и в плену томится.

Перекрестился Кузьмич, — знал он Павла Ефимыча прекрасно.

— Ну, и слава богу, что жив, — говорит. — Где же он?

— Вот мы и думаем, — говорит Марфа Петровна, — что тот, кто сундук прислал, должен это знать… В Америке, говорят, а где в точности — не знаем. Вот мы к вам, Петр Кузьмич, и обратились…

— Это что же? — говорит Кузьмич, — мне что ли в Америку ехать — супруга вашего искать? — Увольте, — говорит, — ни за какие коврижки не поеду!..

— Об этом мы вас и не просим, — говорит Марфа Петровна, — а вот вы узнайте, к т о сундук прислал. Может, через него узнать можно все доподлинно.

Посмотрел на нее Кузьмич и говорит:

— За это дело возьмусь. Но, — говорит, — предваряю: должен все знать, как на духу… Писем не присылали ли вам каких раньше? или посылок? — спросил, а сам смотрит в глаза ей в упор.

Замялась Марфа Петровна, потом под взором его и вовсе смутилась.

— А коли не хотите сказать, — говорит Кузьмич, а сам встает, — так я за это дело и браться не могу. — За шапку взялся. — За хлеб, за соль благодарствую, а помогать, — говорит, — извините, не берусь. До свиданья вам.

Повертелась, повертелась Марфа Петровна, однако все рассказала. Тут и Илья с Еленой в первый раз узнали, что Марфа Петровна два раза по тысяче рублей получала от неизвестных.

Задумался Кузьмич, а потом и говорит:

— А покажите-ка мне все записки и конверты, что у вас сохранились… Сохранили, чай?

Оказывается, все сохранила Марфа Петровна. Похвалил ее Кузьмич.

Взял конверты, старые с последним стал сравнивать. Мычит… носом шмыгает… Понюхал даже… Записки прочел.

— Почерк, — говорит, — меняли. Только узнать возможно… Та же рука… женская. По записке, видать, женщина хорошая, в вас участие принимает. И сундук, должно, от них же.

Расспросил Марфу Петровну насчет того, как тот господин из себя выглядел, который письма привозил и сундучок.

— Письма все седой привозил, а сундучок рыжий привез, — говорит Марфа Петровна. — Румяный такой… а росту одинакового.

— Ну, в парике, значит, и подкрасившись, — ответил Кузьмич. — Дело известное. Не надуешь.

Посидел, подумал, на Марфу Петровну посмотрел и говорит:

— Ну, что ж? За дело ваше возьмусь. Только дело ваше казусное… Сколько же с вас за хлопоты взять? — Сказал и смотрит. Ждет.

А Марфа Петровна опять растерялась.

— Да уж, право, я и не знаю.

— Катеньку, — меньше нельзя, — бабахнул Кузьмич и сам словно струхнул: уж очень сумму значительную ахнул.

Марфа Петровна руками всплеснула:

— Да, что ты, — говорит, — побойся бога!

— Меньше, — говорит, — нельзя. Потому дело ваше тысячное и хлопот с ним немало будет. Может, недели две сплошь повозиться придется. Да-с.

Марфа Петровна, конечно, думала, что дешевле будет стоить. Думала, на красненькой отъехать. На Илью смотрит, что тот скажет.

— Хорошо… Согласны, — говорит Илья, — действуй!

— Вы-то согласны, — говорит Кузьмич, — а вон хозяйка-то помалкивает. Как она?

— Да уж согласна, — говорит Марфа Петровна и рукой только махнула, известно, жаль ей сотни-то.

— Ну, коли и вы согласны, так значит все в порядке, — сказал Кузьмич. — Можно и за дело приниматься. Что в сундучке-то? Чай, смотрели?

— Да пустяковина разная, — ответила Марфа Петровна, — барахло всякое.

— Ну, ладно, — говорит Кузьмич. — Оставим сундук до завтра. На солнечном свету надо смотреть, а то при коптилке как тут разберешь? Да и работать на свежую голову лучше, а я три рюмочки пропустил. Завтра утром зайду.

— А вот насчет кареты… что скажете? Собственная?

— Наемная.

— Ну, а номер какой?

— Да не к чему было. Не посмотрели.

— Эх, вы! Ну, а лошади?

— Разноцветные. Одна белая, другая вороная.

— Гм… Ну, а карета какого цвета?

— Да синеватая такая, побитая.

— Ну, а извозчик?

— Да обыкновенный, борода рыжая…

Кузьмич помолчал.

— Ну, а кто еще, окромя вас, карету видал?

— Да ребятишки соседские вертелись. Ванька да Сонька Доброписцевы.

— А-а! вот это хорошо!.. Ну-с, покедова, досвиданьица. До завтрева, значит.

Пошел Кузьмич домой, по дороге к будочнику Евстигнею Акимычу Громову завернул.

Будочник у будки сидел и смеялся так, что слезы у старого по мохнатым щекам текли. Алебарду свою ржавую наземь кинул. Сам сидит, а между ног у него головенка Петькина торчит, — зажал Петьку коленками и заскорузлыми пальцами своими нюхательный табак Петьке в нос сует. Петька благим матом орет, ногами дрыгает, головенкой вертит!.. А Евстигней только крепче его коленками тискает:

— Вре… сукин сын… Не уйдешь, — хрипит.

— Дяденька, пусти! — орет Петька благим матом.

— Пусти? А зачем в мою курицу камнями лукал! Попался озорник! Нна!.. Нюхай, паршивец!

Петька ревел, чихал. Слезы, сопли, табак, — все это смешалось на его физиономии в какую-то омерзительную слякоть.

Подошел Кузьмич, посмотрел, укоризненно покачал головой и говорит Громову:

— Эх, ты, старый барбос… Чего ты над ребенком озоруешь?.. А еще будочник!.. Страж благочиния!.. Для порядка поставлен.

Евстигней устыдился и выпустил Петьку. Дал ему на прощанье леща по заду.

— Вот это правильно, — одобрил Кузьмич. — Вот это по закону! На то и зад сотворен… А в глаза дрянь сыпать — это безобразие.

Петька отбежал на приличную дистанцию и принялся чихать.

— Спичка в нос! — флегматично пожелал ему Евстигней. Петька издали показал будочнику грязный кукиш.

Кузьмич уселся рядом с Евстигнеем. Оба закурили трубки, и скоро облака сизого махорочного дыма покрыли обоих.

— Карету, вчерась к обеду приезжала, видал, чай? — спросил Кузьмич.

— Ну, видал, — ответил, не торопясь, Евстигней.

— Номер помнишь? — спросил Кузьмич.

— Не к чему было — не смотрел, — ответил тот.

— Ээх, ты! Тетерка ты, а не будочник! — сказал Кузьмич и сплюнул.

— Сам ты — тетерка, — отвечал Евстигней спокойно.

Помолчали.

— Какая из себя карета была?

— Старая… Зеленая.

— Може, синяя? — спросил Кузьмич.

— А, може, и синяя. Что синяя, что зеленая — это все одно. Разницы нет! — протянул Евстигней, выпуская клуб дыма.

— Эх, ты — тюря! — с презрением сказал Кузьмич. — Тысяча цветов синего есть, да тысяча зеленого.

— Разговаривай, тожа… тысяча! — Евстигней даже усмехнулся. — Тысяча!

— Куда карета поехала? — спросил Кузьмич.

— Ваньку Доброписцева спроси, он сзади прицепимшись ехал!

Кузьмич искренне обрадовался.

— А, Ванька! Вот это хорошо, — говорит, — Ваньку и спросим. Ну, прощай, кум, — обратился Кузьмич к Евстигнею, — тебе, брат, не будочником быть, а чучелом на огороде торчать!

— Поговори еще, — равнодушно ответил Евстигней. — Я те дам!

Кузьмич отправился искать Ваньку.

Испугался Ванька, когда его Кузьмич за шиворот схватил и к себе потянул. Шкодлив был Ванька, а потому всегда за собой вину чувствовал.

Стал его Кузьмич насчет кареты выспрашивать — молчит, быком смотрит.

Успокоил его Кузьмич, даже грош ему дал. Наконец, добился своего — все, что мог, вымотал у мальца.

Ну, да. Ванька висел «прицепимшись»… Номера не посмотрел, — не к чему было. А вот пукет на карете сзади нарисован был, так он, Ванька, пока ехал, куском стекла весь пукет испоганил — всю краску соскреб.