Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Корабль дураков

ModernLib.Net / Современная проза / Норминтон Грегори / Корабль дураков - Чтение (стр. 14)
Автор: Норминтон Грегори
Жанр: Современная проза

 

 


Я стоял на пороге и в бес­сильном отчаянии наблюдал, как эти маленькие дьяволята обезглавливают статуи, переворачивают скамьи и ломают ра­китниковый тоннель. Что же касается травяного сада, маль­чишки вырвали с корнем все травы, а ведь там было много полезных растений, каковые могли бы унять резь в их раздув­шихся животах и извести гнойники и прыщи на их лицах. Я смотрел на это опустошительное буйство, и думал, уж лучше б они продолжали воровать фрукты и рыбу, потому что в тех кражах хотя бы был смысл. То есть, конечно, лучше бы они вообще сюда не приходили, но из двух зол всегда выбираешь меньшее. Мне пришлось поменять тактику. Другого выхода у меня не было. Как дон Амадо, одержавший пиррову победу над Эметикусом, я прибег к последнему средству. Дабы спас­ти то немногое, что осталось, я пожертвовал тем, что уже было потеряно[58]. Я громко позвал мародеров, мол, идите, сюда. Ког­да они все собрались у входа, я уже был внутри. Заперся на все замки и переговаривался с ними через дверь. Ввиду нужды и лишений, сказал я, которые терпим мы все, я, так и быть, отдам им участок земли. И пусть сеют там, что хотят. Я от­крыл дверь и предстал перед ними во всем великолепии свое­го предельного истощения. Уязвимый и атаксический[59] я. Тря­сясь, как в лихорадке, и тяжело опираясь о палку, я обдал их дурным запахом изо рта. Идите за мной, сказал я. Слабый и беззащитный я потащился по лабиринту. Онемев от омерзе­ния, маленькие мародеры двинулись следом. У вас есть ко­мандир, спросил я, волоча свои хилые кости по направлению к травяному саду. Мальчишки заспорили между собой. Я коман­дир, сказал какой-то худосочный заморыш и предупреждающе поднял кулак, готовый подавить всякое сопротивление. Я за­помнил его лицо. Вот здесь, сказал я, вот этот участок и прилегающая вересковая поляна. Отдаю их вам. Пашите, сейте. А взамен прошу только, чтобы вы принесли мне растения, кото­рые вы тут повыдергали. Вам все понятно? Да, господин. Вы меня не подведете? Нет, господин. У вас есть семена? Вам их хватит? Да, господин. С тем я и вернулся в дом, и мешала мне только дрожь в ногах. Лицемерие, скажете? Капитуляция? Но вы вспомните, каким я был слабым. Я имею в виду физичес­ки. Слепой ничего не видит, зато у него острый слух. Также и мне, слабому телом, пришлось полагаться на силу ума. Отсту­пить, чтобы потом перейти в наступление. Пойти на уступки чтобы спасти, что еще сохранилось от пяти оставшихся садов! Очень скоро, как и было договорено, у дверей дома выросла куча трав из опустошенного травяного сада. Принес их тот самый заморыш, командир. Разумеется, он опять жульничал в лабиринте. Мальчишка, понятное дело, не различал растения и свалил все в одну кучу. Я разобрал ее и отложил семена, если где были семена. Наконец, я нашел, что искал. Чтобы удостовериться, что это именно то, что нужно, я сверился с книгой. Пятнистые, сморщенные листья. Зловонный грибко­вый запах. Я соскреб скальпелем на бумажку несколько об­разцов. Aplanobacter brassici. Sclerotina sclerotorium. Nectria leguminosa. He буду вдаваться в фармакологические подроб­ности. Достаточно будет сказать, что по окончании работы единственным препятствием на пути к окончательной моей победе стояла проблема распространения. Сквозь смотровую щель я наблюдал за возней моих, скажем так, арендаторов. Они копались в своем огороде и горланили песни. Замечу, кстати, что пели они отвратительно. Я открыл дверь и позвал их командира. Когда у них будет чего поесть, сказал я, изобра­жая униженное смирение, можно мне тоже кусочек? Я такой же голодный, как вы. Я страдаю, как вы. Мальчишки на им­провизированном огороде прервали свою работу и слушали мои горестные причитания. У меня есть один порошок, сказал я. Удобрение. Чтобы земля была плодородной. Я погладил себя по животу, вернее, по впалому углублению под ребрами, изоб­ражая голодное предвкушение. Должно быть, зрелище полу­чилось и вправду забавным, поскольку моя бледная исхудалая пародия на обжорство вызвала дружный смех. Командир кив­нул, улыбнувшись. Улыбка предназначалась мне и означала согласие. В конце концов дураку все доверяют. Когда я вер­нулся со своим порошком, меня встретили веселенькими улы­бочками. Мне помогли пройти по лабиринту, и терпеливые руки поддерживали меня, пока я рассыпал грибковую пыль в распаханную землю. Чуть позже мне принесли аппетитный кусок зажаренной на костре белки. Я смаковал это горячее мясо, медленно пережевывая каждый кусочек. И это, любез­ный мой господин, есть сердцевина моей истории. Дальше все было просто, и примитивно, и непримечательно. Простая формальность, не требующая особого красноречия. Посевы маль­чишек взошли и созрели. С помощью моего удобрения они пожухли и сгнили на корню. Страх и смятение моих незваных соседей долго варились в собственном соку, пока не взбурли­ли жаждой мести. Толпа собралась у моих дверей, алча крови. Хотя я сомневаюсь, что из меня тогда можно было бы выжать достаточно, чтобы удовлетворить эту жажду. Я так ослаб, что почти не вставал с постели. Я больше не мог сосать свой ко­жаный ремень, потому что во мне не осталось слюны даже на один плевок. Не подозревая о столь плачевном моем состоя­нии, мальчишки вытоптали лабиринт. Это было последнее унижение. После чего они стали ломиться в дверь, и дверь поддалась. Я потянулся за книгой, но пальцы мои были слов­но травинки, что пытаются сдвинуть камень. Я еще успел уви­деть, как их командир, этот грязный заморыш, ворвался в зал и упал на пол с арбалетной стрелой в мозжечке, а потом я лишился чувств. О блаженное забытье! Его единственный не­достаток, что им нельзя насладиться. Когда я пришел в себя, никакого небесного хора я не услышал. Серафимов и херуви­мов поблизости не наблюдалось, а жемчужные врата, видимо, демонтировали для реставрации. Иными словами, я все еще пребывал в бренном теле на грешной земле. Спина ужасно болела, приветствуя мое возвращение к жизни, и вскоре я по­нял, что болела она потому, что лежал я на мягкой постели. В какой-то комнате. Я не узнал эту комнату. Я не помнил, как я туда попал. Я попытался заснуть, но, видимо, я хорошо вы­спался, потому что спать не хотелось. Чтобы хоть чем-то за­няться, я начал рассматривать очень красивые кожаные сапо­ги, что стояли возле кровати. Мой взгляд поднялся чуть выше и наткнулся на элегантные панталоны, расшитые шелком, восхитившись изящным узором, я поднял глаза еще выше и увидел не менее роскошный жилет, мантию, отделанную гор­ностаевым мехом, цепь с медальоном и гофрированный воротник. Кто ты, спросил незнакомец, и что ты делаешь в моем доме? Я ответил, что мог бы задать тот же вопрос. Незнакомец кажется, оскорбился. Я, правда, не понял, с чего бы. Я, может быть, воздух испортил? Это мой дом, сказал он, я уехал отсюда со всеми домашними, спасаясь от чумы. Теперь, когда эпиде­мия прошла, мы вернулись и обнаружили, что какие-то дети заняли поместье. Мы их прогнали. Там была кровь, на пороге. А во Внутреннем Кабинете мы обнаружили вас и мертвого мальчика. Он говорил что-то еще, но я не то чтобы не слушал, про­сто все плыло у меня в голове. Вот ваши вещи, сказал он и вывалил мне на колени ясеневую палку, плащ, камертон, ра­зодранный ремень, арбалет, веревку-привод для арбалета и об­глоданные беличьи кости. Ничего не пропало? – спросил он. Все на месте? Я перебрал в руках свои земные богатства. Нет, сказал я, ничего не пропало. Я не смотрел на него, но я чув­ствовал на себе его пристальный взгляд. Его отвращение было как липкая слизь у меня на коже. Все не так, как вы думаете, сказал я. Я музыкант. Провидение послало меня сюда, чтобы спасти ваш сад от разорения. Хозяин дома громко расхохотал­ся. Вы видели, спросил он, что стало с садом? Я попытался ему объяснить. Попытка вышла не очень удачной, я то и дело терял сознание, а потом меня вообще перебили, пришел слуга, вста­вил мне в горло воронку и принялся вливать в меня жидкую овсяную кашу. Когда же я попытался возобновить свой рас­сказ, хозяин дома меня перебил. Но что я сделал? И почему? С какой целью? С тех пор прошло столько времени, а я все думаю над этими вопросами. Вот, скажем, вы, благочестивый монах, что побудило вас отказаться от мирской суеты и избрать жизнь созерцательную? Вино, пирушки, любовные похождения, вам это не нужно. Для вас поэзия уединенного созерцания важнее просодии низменных мирских радостей. Великий зверинец Искусства, многолистные цветы Философии приятнее вашему сердцу, нежели медвежья яма и самый роскошный бордель. И я, любезный мой господин, целиком и полностью разделяю ваше желание отвернуться от грубой и грязной vita activa[60], ваше стремление к Красоте. Сад для меня был таким же прибежи­щем духа, как для вас – монастырь. И все же, чтобы его защи­тить, мне пришлось снова прибегнуть к Действию. Я боролся не на жизнь, а на смерть, чтобы спасти его от вульгарной толпы И какова благодарность? Меня попросту вышвырнули отту­да, даже спасибо и то не сказали. Ну да, конечно, у нас, у арти­стов, такая судьба, бродить по дорогам и весям и не ждать благо­дарности за свой труд. Но все же мне было немного обидно, когда хозяин дома приказал мне убираться с его земли. Я возра­зил, дайте мне лютню, и я буду играть вам музыку. Дайте мне лопату, и я буду копаться в саду. Только позвольте остаться здесь. Но хозяин скривился, как будто лимон откусил, и развернулся, чтобы уйти. Я упал ему в ноги и, рыдая, вцепился в его роскош­ные панталоны. Ему пришлось звать на помощь слуг, чтобы они оторвали меня от него, как присосавшуюся пиявку. Мне дали с собой хлеба, воды и даже немного денег. Мне бы очень хотелось сказать, что я уходил с гордо поднятой головой, и мой гордый силуэт растворился в сумраке леса. Но я не склонен к преувели­чениям. Я просто ушел. Глядя в землю. Как тогда, на ржаном поле, после сражения. Мир раскинулся передо мной, облизыва­ясь и щелкая челюстями. И с тех пор, куда бы я ни пошел, меня всегда обгоняли Слухи, устилая мне путь шипами. Кое-кто из мальчишек, должно быть, вернулся домой и рассказал обо всем, что было, и беспристрастием эти рассказы явно не грешили. Послушать, что говорят люди, так я ни дать ни взять Вечный Скиталец, а Фландрия – земля Нод[61]. Я скрываю лицо, потому что оно у меня заметное, как вы сами уже убедились. Этот ог­ромный носище, он как каинова печать. Он постоянно маячит у меня перед глазами. Всякий час, когда я не сплю, я смотрю на него под своим капюшоном. А ведь когда-то я был способен видеть значительно дальше собственного носа. Там, в саду, я благодарил провидение, что у меня такой нос, ибо чем больше нос, тем он чувствительнее к ароматам, а ароматы там были бо­жественные. Но это было тогда. А теперь я не чувствую никаких запахов, кроме дерьма и помоев. Да, это все, что я чувствую. А все, что я слышу, когда играю, это глупая болтовня торговцев, которые убили бы меня на месте, если бы знали, кто я. Вот почему я вам так благодарен, господин монах. Вы единственный уло­вили суть. Наша жизнь – это не бренный мусор. Вы услышали мою музыку, вы ею прониклись. Ваша душа отозвалась сопере­живанием. И за это больше спасибо.

* * *


Мнемозина, матерь всех муз[62], ты в своем простодушии позволяешь нам так легко забывать все, чему нас учили, и Знания словно испаряются из головы, но самые жестокие вос­поминания навсегда остаются с нами. Едва менестрель закон­чил свою историю – каковая наполнила мое сердце печалью и гневом, – нас вспугнули голоса с улицы. Они приближались к нашему укрытию. Менестрель укрыл лицо капюшоном до самого кончика носа, я последовал его примеру. Мы вжа­лись в стену за сырным ящиком.

Представьте себе весь наш ужас, когда голоса сделались громче, и четверо человек стали спускаться в подвал! В стене была небольшая ниша, где было темнее, и мы с менестрелем осторожно переползли туда. Четверо крепких рабочих остано­вились буквально в нескольких дюймах от нас. Зажимая рука­ми носы, они отпускали грубые шуточки насчет вони. Мы тоже затаили дыхание, хотя давно свыклись с запахом.

– Ладно, парни, взялись, – сказал кто-то из них.

Они подхватили ящик и потащили его вверх по ступеням. Дневной свет пролился в подвал.

Я не помню, кто из нас первым себя обнаружил – я или менестрель, – и выступил из укрытия, каковое, по сути, и не было никаким укрытием. Что-то бессвязно бормоча, мы поднялись из грязи – две скрюченные фигуры, словно двое вос­ставших покойников в темных саванах. Рабочие от испуга вы­ронили ящик. Сыры покатились по лестнице вниз, прямо на нас с менестрелем. Несмотря на загустевшую кровь в затек­ших членах[63], я довольно проворно выскочил на улицу. Ме­нестрель же, увы, едва успел передать мне свою лютню, преж­де чем исчезнуть под сырным обвалом.

Первые пару секунд ничего не происходило. Рабочие зас­тыли на месте, все еще сжимая руками воздух, как будто дер­жась за ящик, который давно уже грохнулся вниз. Они тарашились на меня. Я – на них. Потом они посмотрели вниз, на менестреля.

– Это он! – закричали все разом. – Детоубийца!

Не зная, что делать, я истово перекрестился, надеясь, что Бог ниспошлет мне озарение. Должно быть, крестное знаме­ние меня и спасло, потому что я вдруг почувствовал, что становлюсь как бы невидимым. Никто не обращал на меня вни­мания. Я стоял и смотрел, неприкосновенный, на сцену, что разыгрывалась у меня под ногами: ибо рабочие стряхнули с себя оцепенение и, прогнав всякую нерешительность, броси­лись на менестреля.

Совершенно беспомощный, я не мог вмешаться в историю, из которой меня так внезапно исключили. Я подобрал свою рясу и бросился наутек. Улицы полнились громкими воплями и слухами о вершащемся отмщении. Где-то по пути я выронил лютню; я не помню, где и как это случилось, – она просто пропала, как исчезает из памяти сон, когда мы просыпаемся. Да, пока я пробирался вперед сквозь толпу, что текла мне на­встречу, у меня было странное ощущение, будто я возвращаюсь к Реальности. Перед мысленным моим взором стоял лишь ма­нускрипт, что ожидал меня в библиотечной тишине.

Разумеется, я нашел книгу в точности, как оставил: откры­той на той же странице, в окружении других мудрых книг, ко­торые я отобрал для работы. Все еще не отдышавшись, я уселся на скамью и украдкой взглянул на своих собратьев-книжников. Никто не взглянул в мою сторону. Одни были заняты размыш­лениями, другие что-то писали в книгах своими гусиными пе­рьями. Постепенно дыхание восстановилось. Строгая библио­течная тишина уняла мое бешеное сердцебиение. Я окунул перо в чернильницу и возобновил прерванную работу. Стены в биб­лиотеке были достаточно толстыми, да и ряды книг поглощали все звуки с улицы. Я отложил перо и встал, чтобы закрыть окно. Ставни я тоже закрыл, от греха подальше.

Explicit liber hortorum culturis

ПРОЛОГ ПЕВЦОВ-ГОРЛОПАНОВ

– Отлично сработано, – говорит шут, когда монах замол­кает. – Ты действительно отличился.

М о н а х: Я был тогда молодым и невинным.

П е р в ы й п е в е ц-г о р л о п а н: Ты видел голову мене­стреля, насаженную на пику?

В т о р о й п е в е ц-г о р л о п а н: Его труп на веревке?

Т р е т и й п е в е ц-г о р л о п а н: Ты закончил свой трактат?

В т о р о й п е в е ц-г о р л о п а н: Теологический.

Т р е т и й п е в е ц-г о р л о п а н: В общем, трактат.

М о н а х: Э… мой «Pudendae»?

Ш у т: Я попросил бы! Соблюдайте приличия, господа. Здесь дамы.

Пьяная баба пускает ветры и громко хохочет. Монашка, избравшая путь покаяния, поднимает глаза к Небесам, наде­ясь на гром среди ясного неба. И тут вступает пловец (вы еще про него не забыли?), продолжая нападки.

П л о в е ц: А подскажи мне, святой отец, где эта знамени­тая библиотека в Брюгге. Просто мне любопытно.

М о н а х: Библиотека… э… Она… в городе.

П л о в е ц: Странно. Я прожил в Брюгге почти всю жизнь, но что-то не помню там библиотеки.

М о н а х: Ну, это было давно… тебя тогда и на свете не было.

Монах видит складочки недоверия на лицах слушателей. Его макушка покрывается испариной.

– Надеюсь, никто из вас не сомневается в правдивости моего рассказа, – взрывается он. – А если кто сомневается, то пусть так и скажет. Но все, что я рассказал, это чистая правда. До единого слова.

Ш у т: Слово само по себе – всегда правда. Важны не сло­ва, а их порядок.

П е в ц ы-г о р л о п а н ы: Правильно, это все относи­тельно.

М о н а х: Нет, не все.

П е в ц ы-г о р л о п а н ы: Это все субъективно.

М о н а х и м о н а ш к а: Нет!

Похоже, что назревает новое противостояние. Певцы-гор­лопаны о чем-то шепчутся, сбившись в тесный кружок, ни дать ни взять заговорщики. Все внутри у монаха дрожит и тре­пещет, и он хватается обеими руками за край стола, так что у него белеют костяшки пальцев.

П е в ц ы-г о р л о п а н ы: Слушайте. Теперь наша очередь.

РАССКАЗ ПЕВЦОВ-ГОРЛОПАНОВ

Давным-давно в славном городе Вормсе жил-был один лекарь по имени Ганс.

~ Его звали Горацио. Он был хирургом. И жил в Виттен­берге.

~ Иероним был знахарем-шарлатаном; и что хуже все­го, он был рыжим. И жил он в городе Вормсе, и кормил­ся за счет того, что дурачил невежд и простаков.

Известный в городе человек, ученый; честный и добропоря­дочный.

~ Его разум, испорченный образованием, не отличался ни бла­гочестием, ни набожностью.

~ Когда у него умерла жена – женщина, кстати ска­зать, богатая, – он похоронил ее на кладбище для ни­щих.

Если где-то случалась болезнь,

~ когда телесные жидкости пребывали в неуравновешенном состоянии,

~ или у кого-то ломило яйца,

Ганс всегда помогал больным. Он знал целебные свойства всех трав и растений. Он умел приготовить бодрящий напиток из спиртового настоя пырея ползучего, из окопника лекарствен­ного, пиретрума девичьего и чистотела. Он знал, как работает тело.

~ Он был сведущ во всем, что касается человеческого орга­низма.

~ и хорошо разбирался в болезнях мошонки.

Он свободно читал на греческом и на латыни. Изучал Гиппо­крата, Плиния и Плутарха.

~ Его испортили авторы с юга – язычники, забившие ему голову своими погаными идеями.

~ Он знал больше сотни застольных песен типа «Фрай­десвайд-Онанист» и «Гунда глушит эль хмельной».

Входе своих ученых штудий Ганс пришел к выводу, что Гос­подь, сотворив человека, заповедовал нам блюсти не только чистоту духа, но и здоровье и крепость тела. Иначе зачем он создал столько лекарственных трав и растений?

~ Горацио, как мог, боролся с недугами и болезнями, каковые Господь посыпает нам в испытание. Если б он жил в стране Уц, он, без сомнения, взялся бы пользовать Иова, схватив­шись за эту возможность помешать Всемогущему Господу на его неисповедимых путях.

~ Методы Иеронима были, скажем прямо, нетрадици­онны, но иногда пациент выздоравливал. К примеру, он знал верное средство от бесплодия. До того как сифи­лис и ранняя лысина изрядно подпортили ему внешность, он как-то провел одну зиму в Веймаре и излечил многих бездетных жен, использовав способ необременительный и даже приятный. В апреле он поспешно бежал на юг, в Вормс – а осенью в городе был обильный урожай рыже­волосых младенцев.


Однажды вечером Ганс сидел дома над книгами, и вдруг в дверь настойчиво постучали, Он взял со стола свечу, чтобы осветить себе путь, и пошел отворять дверь.

~ На пороге стоял монах, фыркая и отдуваясь. Сутана вся забрызгана грязью, лицокак кусок сырого мяса с прожил­ками жира.

«Господин доктор, – сказал монах, – нужна ваша помощь».

~ Я бежал всю дорогу из монастыря Святого Симониака. Один из братьев тяжело болен. Мы опасаемся, что он одер­жим дьяволом.

~ Нет! – воскликнул Иероним.Монах? Одержимый дьяволом? Здесь? В Вормсе?

«Увы, вы пришли не по адресу, – сказал Ганс. – Я не зани­маюсь изгнанием бесов». Но монах твердо стоял на своем «И аббат, как назло, в отъезде! – воскликнул он. – Наш священный долг – бороться с Сатаной, если это Сатана. Но чтобы в этом удостовериться, нам нужен диагноз мирянина. Для объективности.

~ Горацио расхохотался. «Одержим дьяволом, говорите? А дьявол, случайно, явился не в облике бочонка с элем ?»

~ «Да, у бесов сейчас самый сезон, так и кишат, ока­янные. Буквально на прошлой неделе мне пришлось ехать в Вимпфенизгонять суккуба. Я сейчас только возьму свою сумку, и мы пойдем. Не волнуйтесь: вместе мы его одолеем».

Ганс крепко задумался. Ему, безусловно, было любопытно взглянуть на больного: случай мог быть интересным. Да и сло­ва монаха были как вызов его талантам.

~ Почитая себя лучшим в городе медиком, Горацио согласил­ся пойти к больному и всю дорогу божился, что Современная Медицина найдет способ, как его исцелить.

Когда они прибыли в монастырь, там все кипело от возбуж­дения. Не тратя времени даром, Ганс прошел в келью к боль­ному.

~ Монахи тащились за ним по пятам, словно стая серо-бу­рых крыс.

~ Они пришли в келью, что рядом с часовней. Вонь сто­яла ужасная – Иероним узнал ее сразу.

Тесная келья была набита битком. Монахи стояли, сжавшись, и бормотали молитвы.

~ Горацио остановился в дверях со скептическим и гордели­вым видом.

~ Монахи отодвинули занавеску. Больной – тучный, дородный мужчина – сидел, крепко привязанный к стулу.

Несчастный – его звали брат Лемпик – озирался по сторонам с совершенно безумным видом. Дикий взгляд, волосы все ра­стрепаны. Лицо – сплошь прыщи и гноящиеся нарывы. «Мы не решаемся к нему приближаться, – сказал кто-то из монахов. – Он шарахается от бритвы и не пьет воду. Верный знак Зверя».

~ Его звали брат Ламберт. И дьявол был тут ни при чем, ибо брат Ламберт был орудием Бога.

~ Брат Лабберт сидел, крепко привязанный к стулу и с кляпом во рту. Иероним взглянул на него украдкой, так чтобы никто не заметил: это был заговорщический взгляд. Ибо брат Лабберт был Лаббертом-лицедеем. Будучи у Иеронима в долгу, он вызвался сыграть роль безумного монаха. И теперь он исправно пускал слюну и хрипел, завывал, как бешеный барсук, и ревел, как мед­ведь. Как только к нему приближался кто-нибудь из монахов, он начинал нести всякий бессвязный бред или громко пускать ветры. Время от времени он дергался, вперивал взгляд в пространство и обращался по имени к пустым местам: «Абадон» и «Астарот», «Мамон» и «Мефистофель».

Ганс осторожно осмотрел пациента. Монахи, столпившиеся вокруг, говорили ужасные вещи про своего недужного собра­та – как он читал «Отче наш» задом наперед и ползал по ке­лье, будто краб; как кровь сочилась у него из глаз, и как он пытался содрать с себя кожу ногтями. Но Ганс ласково заго­ворил с братом Лемпиком, и тот, похоже, слегка успокоился.

~ Уж такая судьба у избранников Божьих – лицемерные праведники ненавидят их и боятся. Монахи из монастыря Святого Симониака видели ореол света, что сиял вокруг брата Ламберта, словно солнце за набежавшим на него об­лаком. Они видели, как он любил всякую Божью тварь, и как истово он молился – и за это они ненавидели его лютой ненавистью.

~ Наблюдая за тем, как брат Лабберт плюется, блю­ет и пердит, Иероним про себя восхищался такому ре­алистичному представлению. «Отвечай мне, враг рода человеческого! – закричал он. – Что тебе нужно от этого человека?» Глаза брата Лабберта закатились, так что были видны лишь белки. «Дерьмо! Мерзость! Смерть! Я сожру тебя с потрохами и насру тебе на голову!»

«Видите, – сказал Ганс монахам, – доброе обращение всегда успокоит больного».

~ «Но только не этого изверга, – отозвались монахи, глядя со злобой на брата Ламберта. – Видите, как он таращится и плюется». Но Горацио видел лишь седовласого старика, свя­занного, с кляпом во рту, который сидел, обратив кроткий взгляд к небесам.

~ «Я отымею всю вашу скотину! И ваших жен! Дерь­мо! Мерзость! Смерть!»

~ И тогда Горацио сказал: «Я не вижу, чтобы с ним было что-то не так». «Он притворяется, – завопили монахи. – Буквально час назад он изблевал гороховый суп».

~ «Да. Без сомнения, это бесы. Я бы даже сказал, це­лое полчище бесов. Простое изгнание тут не поможет, оно лишь возбудит нижнюю дорсальную гипотенузу. В общем, так. Давайте сюда долото».


«Его безумие вполне излечимо, – сказал Ганс, убирая мокрые волосы со лба брата Лемпика. Связанный монах умоляюще поглядел на него, кроткий, как агнец. – Мне нужно, чтобы его подержали. Скажем, трое человек».

~ Восемь добровольцев бросились на помощь Горацио.

~ Монахи, все как один, вдруг резко разучились ходить.

После долгих уговоров трое монахов все же вызвались помочь. Движимый состраданием к ближнему, Ганс вынул кляп изо рта брата Лемпика.

~ «Кляп лучше оставить», – сказали монахи.

~ «Кляп я, пожалуй, оставлю», – сказал Иероним.

«Я сделаю тут небольшой надрез, – сказал Ганс. – Больная кровь вытечет из мозга, и ваш брат снова будет здоров».

~ Ладно: если монахам хотелось получить от Горацио хирур­гическое вмешательство, он им его обеспечит. «Операция очень простая, – пояснил он, – быстрая и безболезненная. Наука не стоит на месте, любезные господа. И никакое зна­харское мракобесие не помешает ее прогрессу».

~ «Я полагаю, что все вы слышали об удалении мозго­вых камней, которые, собственно, и порождают безумие. Данная процедура по виду практически не отличается от удаления камней, но по сути она радикаль­но другая. Видите ли, когда мы вскрываем череп, дав­ление воздуха в мозге растет и выталкивает бесов наружу. Метод одинаково эффективен и против круп­ных бесов размером с ежа, и против мелких, размером с мошку. Процент выживания весьма высок. Работа, конечно, не самая чистаяно кто-то же должен этим заниматься».

Ганс открыл свою сумку.

~ Он достал медицинское долото для трепанации и приста­вил его ко лбу брата Ламберта.

~ Увидев сей устрашающий инструмент, брат Лаб­берт не на шутку перепугался. То есть по-настоящему. Он застонал и затрясся, как будто в припадке, изо рта потекла пена. Но чем больше он дергался, тем убеди­тельнее получалось его представление. Он пытался кри­чать сквозь кляп: «Остановитесь! Не надо! Я просто актер!» – но издавал только нечленораздельные звуки, и насильно отобранные помощники лупили его по щекам, чтобы он замолчал.

Ганс быстро измерил голову брата Лемпика. Пациент наблю­дал за его стараниями молча и с искренним интересом, словно умный смышленый пес.

~ Горацио на секунду заколебался. Добровольцам-помощни­кам, при всем их рвении, не было необходимости держать брата Ламберта, потому что старик даже не сопротивлялся. Он только крепко зажмурился, как будто там, под за­крытыми веками, был другой, лучший мир, смотреть на ко­торый было гораздо приятнее.

~ Иероним ухмыльнулся и прищелкнул языком. Жирный Лабберт слишком долго тянул с выплатой долга: надо его проучить.

~ Монахи замерли в предвкушении, пряча злобные взгляды и довольные улыбки. Горацио весь покрылся испариной. Он смотрел и не верил своим глазам: голова брата Ламберта купалась в сиянии янтарного света.


* * *


Ганс прошептал на ухо брату Лемпику: «Это поможет тебе друг мой». Он выбрал точку, откуда лучше всего начать, по­том приложил острый конец инструмента к коже и резко надавил на ручку. Череп брата Лемпика раскололся, как яич­ная скорлупа. Лоб осыпался крошкой раздробленной кос­ти – глазные яблоки прорвались, как водяные пузыри, и Ганс погрузился рукой в горячую жижу мозгов. Долото зацепи­лось за что-то, и его как будто всосало внутрь. Ганс попытал­ся спасти инструмент, но из пузырящейся массы мозгов вынырнула когтистая рука и вырвала долото у растерянного врача. «Сатана! – закричали монахи. – Сатана!» Тело брата Лемпика раздулось, как шар. Кожа трескалась, не выдерживая напряжения. Из разрывов валил черный дым. Потом раз­дался звук рвущейся плоти, и бесы брызнули, как пауки, из развороченного живота.

~ Нет, все было не так! Неправильно ты рассказываешь.

~Помолчи-ка ты в тряпочку. Вы оба рассказываете неправильно. На самом деле все было так:

~Горацио в своей гордыне…

~ Иероним, хитрая бестия…

~ Горацио в своей гордыне измерил голову брата Ламберта в сияющем нимбе и определил место, куда втыкать.

При трепанации не втыкают!

~ Определил место, куда втыкать, и сделал надрез. Монахи уже не скрывали радости, когда кровь брата Ламберта брыз­нула на занавеску. Горацио надавил долотом на кость. Еще буквально один нажим – и операция завершится. В общем, он надавил посильнее, и кость поддалась. Из раны хлынула яркая алая кровь и пролилась ливнем на каменный пол. При всем своем мастерстве Горацио не сумел остановить крово­течение. Брат Ламберт умирал. Охваченный ужасом, Гора­цио наблюдал за тем, как монахи попадали на колени в исступленном раскаянии. Добровольцы-помощники, которые еще пару мгновений назад скалились, как обезьяны, глумясь над страданиями брата Ламберта, теперь лили слезы. «Черт побери! – чертыхнулся в сердцах Горацио. – Вы что, не ви­дите, он истекает кровью!» Но монахи не слышали. Они наблюдали за мученичеством святого. «Ангелы! – шептали они в благоговении. – Силы небесные! Тебя, Господи, славим!»

~Иероним прищурился, наметил место и со всей дури вломил Лабберту долотом по черепу. Лабберт завопил: «Караул! Убивают!» – но из-под кляпа вырвалось толь­ко: «ААА АААУУ! УУУ ИИИ АЙ!» Монахи нервно заер­зали, готовясь спасаться от полчища бесов. «Господа,сказал Иероним, – это всего лишь лечебная процедура». Но монахи застыли в ужасе, бормоча молитвы, Лаб­берт дернул ногами и завалился вместе со стулом на­зад, пуская ветры и бранясь на чем свет стоит. Кровь текла из разбитой головы. «Операция прошла успеш­но»,прошептал Иероним и принялся потихонечку пробираться к выходу. А обезумевшим от страха мона­хам уже виделись всякие ужасти: рогатые бесы и чуди­ща, рожденные их воспаленным воображением, вырва­лись наконец наружу с явным намерением разорить монастырь. «Ну, я пошел», – объявил Иероним. Никто не обратил на него внимания. То есть никто, кроме Лабберта. В своей бурной ярости он сумел как-то выб­раться из веревок и теперь вставал на ноги. «Спокой­ствие, только спокойствие», – пробормотал Иероним и бросился прочь со всех ног.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16