Школа насилия

— Вообще-то он симпатичный старый дед.

Вот так мы и трендим о том о сем. И все-таки я не могу отделаться от своей детской печали. И наконец с нервным смехом спрашиваю, неужто и меня ждет такое же будущее, то есть такая же смерть. Неужто это все неизбежно светит и мне? И может, я заблуждаюсь, думай что хочешь, любезный мой приятель, но, боюсь, она и в самом деле прониклась моим до смешного подавленным настроением. Потому что, уже открывая дверь, она еще раз решительно наклонилась и легко коснулась рукой моего лба.

— Ну, до завтра, — говорит Надя. И потом она исчезает.

— До завтра.

Ясное дело, что назавтра и вообще еще некоторое время мы избегаем друг друга. Ей-богу, я отнюдь не горел желанием попасть ей на глаза. Как бы я смог сохранить лицо и с чего бы это Надя стала продолжать столь неудачное наведение мостов, общаться с субъектом вроде меня? Сначала утомил болтовней, потом облапил. И все-таки она сказала «до завтра», как раз в тот момент, когда наконец с облегчением выходила из машины, можешь объяснить почему?

Нет. Разумеется, не можешь.

И зачем вообще я рассказываю все это тебе?

Ты здесь ни при чем. Рассказываю — и все. А ты не играешь ни малейшей роли. Вот так. Считай, что у меня такая скверная привычка иногда нечаянно заговаривать с тобой. Просто я пока от нее не избавился. Пока. Безобидная маленькая слабость, как ежедневная бутылка вина на сон грядущий. Но не бойся, никаких надежд я больше не питаю. По крайней мере что касается тебя. Даже легкое опьянение прежних времен вряд ли еще появится. Скорее, я безумно трезв.

Почему? Не притворяйся, причины, в общем, ясны. Потому что за это время из меня напрочь вышибли глупую надежду с твоей помощью хоть на шаг приблизиться к истине или, если угодно, к фактам, теперь мне это более чем понятно.

Зато непонятно, как я вообще мог из этого исходить. Считать это возможным. Надеяться, что узнаю что-то о современности. От тебя. Вот видишь сколько написано, какая гора набросков, фраз, страниц, что за нелепый проект. Безумие. Верить, что ты объяснишь суть дела лучше, чем кто-то другой. Что, найдя подход к тебе, можно понять, где болевые точки происходящего. Да это помрачение ума — думать, что ты позволишь загнать тебя в угол, послужишь мне на пользу, выложишь все, что намеренно, я всерьез допускал это, замалчиваешь. Замалчиваешь, чтобы держать меня в неведении обо всем существенном. Чтобы спровоцировать меня, мою инфантильность против меня же.

Но зачем? Тебе-то что с этого обломится? Не знаю, так и не смог разобраться.

Ничего не получается. Каждая попытка объяснить, разобрать по косточкам твой характер заходит в тупик. Только соберешься пригвоздить тебя, только замахнешься молотком, а ты уж растворился в воздухе и появился совсем в другом месте. Выныриваешь то сзади, то сверху, то рядом. Совращение, эксплуатация, манипуляция, оглупление, оглушение, наплевательство, отвлечение, ослепление — все это совершенно правильно, но едва успеешь поймать мысль, через какую-то ничтожную долю секунды все оказывается совершенно ложным, комическим, анекдотическим. Правда, ложь, ложь, правда, ум за разум заходит, в мозгах полный кавардак. Головокружение.

Правда лишь в том, что все это происходит с нами. А ложь — что ты знал это наперед. Правда, что мы бессильны, но твое всесилие — ложь.

Из чего отнюдь не следует, что я вдруг решил принизить твое значение в нашей жизни. Совсем наоборот, ты выиграл, слышишь, выиграл раз и навсегда. От тебя больше нечего защищать, тебе нечего противопоставить. Ты утвердился во всем своем величии и эффективности. Без чьего-либо на то согласия, ты в нем не нуждаешься. Ты победитель. А мы наконец усекли: ты можешь обойтись без любого из нас.

А я между тем тоже могу обойтись без тебя. Ты здесь, и я здесь, в одном и том же пространстве. Я принимаю тебя в расчет, а ты-то никогда не собирался принимать в расчет меня. Наверное, поэтому я прежде чувствовал себя таким оскорбленным. Сегодня, скажем так, плевал я на твои дурные манеры, ты — на мои, я — на твои. Н-да. Баш на баш.

К сожалению, нам ничего не поделать друг с другом, так? Но ты не огорчайся, приятель. Ты делаешь свою картинку, я составляю свою. Две картинки. Вот они, стоят рядышком, видишь? Бой закончен. А знаешь что, это великолепное ощущение. Я перевожу дух, занимаюсь своими делами. А какими, ты ведать не ведаешь. Занимаюсь, например, тобой, несмотря на тебя. И ты мне даже не мешаешь. Пожалуйста, делай что хочешь.

Ты же не можешь уняться!

Я буду рассказывать, а ты теперь помалкивай. Я буду говорить в последний раз, а ты можешь навострить уши, если хочешь. Хотя бы для разнообразия. Но честно говоря, мне, извини, до лампы, будешь ты слушать или нет.

Способен ли ты вообще что-то слышать?

Власть? Власть над людьми? Реальность? Смешно. Ни над чем ты не властен, ни над чем. Разве что производишь пустоту. Все притворяешься, что показываешь нам мир. Вероятно, не можешь иначе. Долгие годы я тратил энергию, пытаясь понять тебя, твое действо нон-стоп. Пытался читать по твоим жестам, стилистике, по твоей физиономии. Мне это не удалось. Вероятно, это невозможно.

Теперь мой ход, старый всезнайка. А ты заткнись, будь любезен. Теперь я объясню тебе, о чем именно ты не имеешь представления, конец — делу венец. Позволь уж мне запинаться, заикаться, подбирать слова или спокойно высказывать то, что, возможно, не поддается объяснению, в принципе не имеет ничего общего с объяснениями. С утверждениями, декларациями и даже с картинками, но, может быть, имеет отношение к жизни.

Например, к вопросам, мой милый. Например, к вопросу о том, почему Надя говорит «до завтра», а назавтра при виде меня бросается в какой-то закоулок, а я, конечно, не знаю, где она притаилась, поелику сам позорно бежал, разумеется, в другую сторону. Дабы спросить себя, что, собственно, случилось, во всяком случае прокричать вопрос в глубину собственного разума и вывести ответ на экран. Вот тебе буквы, слова, некий черный узор. Можно выбрать рукописный шрифт. Сделать какое-то другое кино. Можно распечатать. Страницу за страницей. Вот бумага, вот и вот.

Что происходит, да отвечай же наконец!

Вопросы так и сыплются. Вопросы, которых не ищешь, но непрерывно находишь. Они как удары кнута, они требуют ответов, которых не ищешь, но находишь, они гонят тебя все дальше. К следующему вопросу. И ты опять оступаешься и ощупью бредешь дальше, все дальше. Бесконечное число вопросов, тщетные поиски ответов — вот что происходит. Поток накрывает нас с головой, мы молчим, плывем, барахтаемся и вот-вот утонем. Мы едва успеваем вынырнуть на поверхность, чтобы набрать воздуха. Прежде чем нас снова затянет в омут. Рекомендуется дышать глубже… Вот такие вопросы, здесь, на этих страницах.

Или, к примеру, вопрос о том, почему я, несмотря ни на что, почувствовал такое облегчение, когда Надя опять появилась на занятиях драмкружка. Впервые я с самого начала задал им пьесу. «Сон в летнюю ночь» Шекспира. Ты считаешь, неоригинально, заткнись наконец. Хоть бы и так, сегодня же разберем, сказал я. Мне не нравится, не нравится продолжать в прежнем духе, я так им и сказал, не собираюсь продолжать эти физкультурные упражнения, как в последние годы. Я больше их не выдержу.

И Надя сразу попросила себе роль, ведь это здорово. Но она хочет играть Пука, проказника эльфа, который вносит сумятицу в чувства. Собственно говоря, роль мужская, и я не в восторге от этого выбора.

Но она мне нужна, странно, теперь я уж и не знаю, для чего собственно. Но это так. Вон она сидит на полу в репетиционном подвале, мы читаем первые сцены, вслух, по ролям. Последнее время она против обыкновения ведет себя пассивно, тихо, чуть ли не робко. И после репетиций немедленно исчезает. Вообще участников перекура после занятий становится все меньше. Дэни тут же отваливает вслед за своей подругой, это понятно. Да и другие куда-то торопятся. Я один стою там для проформы. Оставленные для них сигарки я выбросил еще на каникулах.

Тем больше я чувствую, что мне нужна Надя. То есть я не могу отделаться от ощущения, что нужно защищаться, чтобы она не стала мне действительно необходимой. Я избегаю ее как только могу.

Ну? Это все, что я выжимаю из себя, если уж вдруг приходится перекинуться словом.

Ну? Отвечает она, там, на лестнице, где мы случайно сталкиваемся, выскочив из-за угла с разных сторон. И мы застываем на месте, смотрим друг на друга и не знаем, что дальше. Надя смущенно проводит рукой по голове. Как быстро они отрастают, твои волосы, с ума сойти, говорю я. Хм, отвечает она и говорит, ей нужно бежать в химический кабинет.

Но и в других местах, например во дворе во время перемен, ее почти не слышно и не видно. Она обычно держится особняком, в зоне для курения, поблизости от газона с бетонным поребриком. Хоть и не слишком далеко от прочих, но все-таки особняком. Насколько я могу видеть в редкие дни моего дежурства и во время прогулок между орущими школьниками, а эти прогулки я совершаю все чаще. Я ведь тоже с трудом выношу общество коллег. Разумеется, кто-нибудь непременно ко мне присоединяется. Герта со стаканом школьного молока, которое она потягивает через соломинку. Или Ральф Отт, его вообще не встретишь в учительской. Даже этот занудный Лоренц с его напыщенной болтовней о чем-то, что он называет поп-литературой. Или стайка возбужденных шестиклассников, в этом году я их классный руководитель. К Наде тоже время от времени кто-нибудь подходит. Карин, Амелия, Марлон. Дэни, само собой, между прочим, он теперь довольно редко сидит у бетонного бордюра, но зато беспрерывно ходит там туда-сюда. Даже его неизменная улыбка, похоже, ему изменяет. Как бы то ни было, через несколько минут они ретируются. То ли сами отходят, то ли она их отсылает, откуда мне знать. Надя все равно каждый раз, выкурив сигарету, удаляется в здание. А Кевин, молчаливый Кевин Майер со скейтбордом, помнишь? Его бритая голова больше не мелькает во дворе. Может, они с Надей встречаются где-то в школе, например около вешалок в гардеробе, где всегда охотно прятались любовные парочки. Может, причина в этом.

Однажды Надя вдруг разражается криком. Было это всего неделю назад, с ума сойти, как медленно, а потом иногда опять ужасно быстро летит время, в один из этих последних по-настоящему теплых дней года, когда везде так много голой кожи. Она кричала, чтобы они отвалили, чтобы оставили ее наконец в покое. Черт побери, почти вся компашка собралась вокруг нее, сначала они наперебой убеждали ее в чем-то, а потом, получив от ворот поворот, словно растворились в синем жарком воздухе. Издалека это выглядело почти нереальным, такая умница и совсем не владеет собой, сжав кулаки, наблюдает за отступлением своей свиты. И тут же сама бежит в школу через весь двор, босиком, по своему обыкновению, сандалии болтаются на согнутом пальце руки. Конечно, в такой жаркий день на ней ее бежевое платье «спагетти» на тесемках. Не смотрит ни направо, ни налево, пытается подавить плач.

Так мне по крайней мере кажется, когда она стремительно проносится мимо. Лицо искажено, брови сведены, глаза сощурены, так оно и выглядит, если кто-то пытается сдержать слезы. А мне теперь только и остается, что испугаться за нее и броситься следом, искать, немедленно.

Сам не знаю, что я при этом думал, во всяком случае я нашел ее с ходу. Действительно в гардеробе, в этом всегда сумрачном, душном сарае на втором этаже, где действительно обжималось несколько парочек. Никакого Кевина нет и в помине. Значит, Надя без спутника. Она прячет лицо в ладонях. Я молча подсаживаюсь к ней.

Как бы я реагировал, застань я Надю с Кевином, это ты хочешь знать? Боже правый, да что мне за дело, что мне за дело до Кевина и его отношений с Надей. Она одна, и я рад, что это так. Рядом с ней, страницами вниз, лежит толстая книжка карманного формата с загнутыми углами и наполовину оборванной серебряной обложкой, я поднимаю ее, Достоевский, «Преступление и наказание». «Не хочу, чтобы вы принимали меня за какое-то пугало, тем паче что имею к вам искреннюю склонность, верите вы мне или нет», — читаю я. И кладу книгу обратно. Надя выпрямляется. Ее глаза и в самом деле полны слез, щеки распухли, а ей и это идет, какая хорошенькая, — сразу приходит непрошеная мысль, — подавлена, несчастна, и все равно такая милая.

Как у меня дела в школе, как мои занятия, спрашивает она наконец дрожащим голосом и улыбается. Все еще так же ужасно? Нет-нет, отвечаю я вполголоса, все в порядке. Только два младших класса, немного девятнадцатого века и средневековье в трех старших. Реставрация, крестовые походы, Бисмарк. Зато в данный момент кое-кто из десятого класса проходит Бюхнера, а? Про нервы в черепе, ха-ха. Видишь, в этом году я изворачиваюсь как могу, чтобы свести нагрузку к минимуму. И это я говорю ей, то есть что поклялся избегать всего, что для меня слишком тяжело, буквально это я ей и говорю. И что мне это даже удается. И что, например, для драмкружка у меня вряд ли найдется время, это мне на пользу. Помогает немного снять напряжение, понимаешь, Надя, говорю я, в общем-то я совсем успокоился. Это не означает, что вы меня не интересуете, напротив. Но одно дело интересоваться, а другое — биться головой о стену, это безумно напрягает, со временем доводит до изнеможения. И утомляет, конечно, добавляю я, ясное дело, ведь это так бессмысленно.

И как раз на этом месте, признаю без всяких колебаний, Надя вдруг разражается, так сказать, безудержным потоком слез, на это в самом деле страшно смотреть. Сначала она сидит неподвижно. Руки безвольно повисают. А глаза, из которых теперь по щекам, губам, подбородку непрерывно двумя ручьями текут слезы, чтобы собраться во впадине между ключицами, прежде чем убежать под платье и просочиться между грудями, эти глаза все время широко открыты, устремлены в какую-то точку на мне. Это длится вечность, и я, конечно, становлюсь все беспомощней. Плохо дело. Она уже плачет навзрыд. Так душераздирающе, из такой глубины, буквально из таких кишок и печенок, что сразу снова начинает задыхаться, и все ее нежное тело — поверь, здесь это действительно подходящее слово, — трепещет. И я, черт, я тоже выдавливаю из себя еле слышно «Идем, Надя, полно, Надя», и вот, значит, я — а что мне остается? — делаю этот крохотный жест, пожалуй, даже намек, что мог бы чисто теоретически обнять ее, и больше ничего. И вот она уже лежит в моих объятиях, положив голову на грудь, почти усевшись мне на колени.

И я укачиваю ее, это бедное создание, сотрясаемое болью. Болью, которая успела стать настолько сильной, что разрушила все пороги торможения. Ибо Надины пальцы ощупывают теперь мое лицо, неловко двигаются по глазам, носу, рту, даже ушам, снова и снова. А я в это время, в известной мере инстинктивно, готов баюкать ее, лишь бы успокоить. В самом деле, она как малыш, который плачет среди ночи, когда ему снится страшный сон или болит живот. Настолько мало я понимаю, в чем, собственно, состоит эта боль. Что общего у нее со мной. Со мной, Боже правый! И пока я пытаюсь ее утешить, все более превращаясь в какую-то заботливую мамашу, она бормочет невнятные обрывки, бессвязную ерунду, что-то вроде: я виновата, непростительно, мне так жаль, и тому подобное. Пока не раздается гонг, извещающий о конце перемены.

«Ты справишься», — подбадриваю я ее, когда она встает. Мы смотрим друг на друга. Надя действительно берет себя в руки. Вытирает слезы со щек, с шеи, даже оборачивается ко мне с вымученной улыбкой, прежде чем уйти по направлению к классам.

С тех пор она больше не приходила в школу. Освобождена от занятий по состоянию здоровья, я узнавал.

А я терзаюсь вопросом: почему? Почему я делаю такие вещи. Она сидит, совершенно невменяемая, не важно по каким причинам, а я не нахожу ничего лучшего, чем приставать к ней со своими смешными проблемами. Обременять ее. Даже косвенно упрекать. Если уж говорить о каких-то невидимых стенах между нами, то в конце концов возвожу их я сам, в собственной голове. Мне бы надо принимать всю эту проклятую школу с ее сплошь банальными и сплошь загадочными учениками такими, как они есть. Ну и что, если я почти ничего в этом не понимаю? Как будто кто-то когда-то лучше понимал чужой мир! А тот, кто понял хоть фрагмент собственного мира, был бы абсолютным исключением. Кто скажет, почему я вожусь с этим непотребством? Почему просто не принять их и столь чуждую мне жизнь, которую они ведут? Почему, например, неожиданно найдя Надю в таком состоянии, не побеседовать с ней, соблюдая благожелательную, участливую, но непременную дистанцию? Как учитель, как человек, к которому она может обратиться? Который ее поддержит? А не оттолкнет, обрекая на новое, еще большее несчастье?

Чего, собственно, я хочу от Нади? От них всех? И вообще, хочу я от них чего-то?

По крайней мере я не хочу, чтобы Надя страдала из-за меня, уж этого никто не поставит мне в вину. А может, у меня очередная навязчивая идея? Почему из-за меня? Откуда я взял? Что это? Тщеславие? Сумасшествие? Паранойя? Она страдает. Точка. Из-за себя, из-за несчастной любви, мало ли из-за чего!

По крайней мере я хочу быть уверен, что она страдает не из-за меня. И поэтому несколько дней подряд пытался выяснить, как у нее дела, что с ней происходит. С ней и со всей компанией. Вот и все.

Или это отговорка, которую я сочинил про запас, прежде чем наконец решился спросить кого-то из учеников. Карин Кирш и Амелию Кляйнкнехт, кого же еще. Они хорошо знают Надю, они самые нормальные из всех. С ними я меньше всего опасаюсь, что мой интерес будет ложно истолкован. Кроме того, с девочками легче говорить о таких вещах, верно ведь, о таких сложных и обезоруживающих вещах, как чувства, отношения и так далее. Кроме того, позавчера, когда я заговорил с ними, со стороны было похоже, будто встретил их случайно. Напротив школы, наискосок от школьных ворот, перед входом в кафе «Бреннер», где ученики старших классов убивают свободные часы. В тот день я совершенно случайно проходил мимо и столкнулся с девицами по дороге в метро. Совершенно случайно они обе, завидев меня издалека, остановились на тротуаре перед кафе и начали точить лясы.

Обе классно смотрелись на фоне огромных тонированных окон кафе «Бреннер». Cool, стойка свободная, губы накрашены, курят, ясное дело. И в самом деле, чувствуешь себя как-то привлекательней, даже немного секси, когда тебя приветствуют на улице столь прекрасные юные девы, а? Карин носит короткие кремовые шорты, подбирает розовый лак для педикюра в тон розовым босоножкам на платформе. Амелия в темно-зеленых бархатных брюках и красной, трепещущей на ветру блузе из индийского шелка с маленькими зеркальными бляшками. Я подозреваю, что этот роскошный прикид она раскопала в сундуках на чердаке, где хранятся старые шмотки ее матери. Словно мимоходом обменявшись насмешливым «Как жизнь?» мы вступаем в светскую беседу, напрочь забыл о чем, представь себе. И совсем случайно разговор касается Нади. Да-да, болеет, странно, понятия не имеем, и так далее — несколько тактов бодрого вступления. И понятно, я, как человек импульсивный, приглашаю их на чашку «капучино» или порцию мороженого. Или чего хотите, добавляю я, после того как мы уселись и нелюбезная официантка в этом, если присмотреться, супермещанском кафе «Бреннер» принесла меню. Итак, Амелия заказывает «санрайз», мексиканский коктейль с текилой, или что-то такое, я в этом не разбираюсь, а Карин какой-то кубинский коктейль.

И в следующий же момент обе мамзели однозначно хмелеют. Потому что теперь они несут чушь, хихикают и уже не могут затормозить. Так что я молча сижу и гляжу, как верхняя губа Карин, которую она, когда дурачится, забавно выпячивает и кривит, как, значит, ее рот просто уже не может захлопнуться и встать на место. И как раскачиваются косички-дреды Амелии, которые она спускает на лицо, чтобы время от времени стрелять из-под них своими водянистыми глазками. Ведь ей приходится то и дело трясти головой в ответ на достаточно фривольные шуточки Карин. Какие шуточки? Увы, я и это забыл.

Но точно помню, что Карин сидела нога на ногу и этак покачивала голой ногой. И что я уже снова смотрел в окно кафе, держа под прицелом комплекс школьных зданий, три уродливых серых куба, оцепленных зелеными насаждениями. И не мог избавиться от ощущения, что юные леди в самом деле собираются со мной флиртовать. Приручают меня. То-то мой взгляд как раз зацепился за прозрачную нейлоновую рубашку Карин. Точнее говоря, за татуировку под правой грудью, просвечивающей из-под рубашки, поскольку ее владелица, я абсолютно уверен, нарочно, ловким движением плечей умудрилась так сдвинуть и одновременно распахнуть небесного цвета безрукавку, что мне ничего другого не оставалось, как запустить туда глазенапа. И я, старый осел, не успев оглянуться, уперся, так сказать, в декольте, а мои красотки, кажется, уже втихаря хихикают, а Карин продолжает травить свои пошлые байки. Не могу даже припомнить узор татуировки, не то цветок, не то насекомое или слово с неразличимо переплетенными буквами. Да мне все равно, я все думаю, как бы перейти к делу посреди этой экзальтированной трепотни. И наконец просто выкладываю карты на стол.

— Скажите-ка, что же, собственно, произошло с вашей подругой? — говорю я, опрокинув в себя единым духом стакан красного.

Вряд ли мне показалось. Амелия реагирует немедленно. Рывком отбрасывает волосы назад, выпячивает подбородок и испускает этакий нервозный вопль: «А-а-а, Надя!». Черт возьми, она прямо исходит злобой. Выдерживает паузу, встает, придвигает стул, опирается на локти и, уставясь на меня, еще раз выдает протяжное, полное ненависти «На-а-дя». После чего демонстративно умолкает, сверля меня взглядом, Господи, как будто перед ней самый презренный на свете предмет. Что за сериал тут показывают? — думаю я. Но к счастью — я бы не выдержал ее взгляд и был готов прервать представление, можешь мне поверить, — к счастью, здесь еще и Карин. Теперь она двигает плечами, чтобы вернуть безрукавку на место. Понимаешь, это одновременно и прикольно, и комично. Дескать, мы пошутили, вот что это означает. Вроде как мне рассказали анекдот, а в чем соль, я, увы, не уловил. И пока она медленно и равнодушно застегивает кнопки, в самом деле, под горло, что выглядит уж совсем смешно, какой послушный сладкий зайчик, весь из себя голубой и розовый, начинает она без всякого перехода, не отрывая взгляда от суетливых пальчиков.

Все как с ее младшим братом, небрежно сообщает она, делая постное лицо (я с этим Бенедиктом в общем-то знаком, он на полметра выше, чем она, хоть и младше на год), последнее время он тоже только и делает, что валяется в кровати, слушает пластинки, унылую классику, и пялится в потолок. Она тоже не знает, что с ним. Карин теперь прямо поет. Еще недавно такой был гиперактивный, прямо не удержать, мама все огорчалась. А теперь вот киснет. Она его спрашивала, какие проблемы. А зайчик только головой качает и продолжает пялиться в потолок. А потом пришел к ней в комнату и давай из себя философа корчить, ой-ой-ой. Жуткое занудство. Уж и расписал, — что придется ей когда-нибудь жить, как мама. Каждый день ходить в банк, выстукивать на компьютере бессмысленные цифры. А потом домой, в полном отупении от идиотской работы. Никакой охоты ни к чему, никаких друзей, даже никакого спорта. В разводе ты или нет, сказал он, везде одно и то же. Знаешь наперед, к чему все катится. Вот в принципе и вся философия, очень смело. Потом они вместе еще немножко молча печально поразмышляли об этом дурном, испорченном мире, о том, что именно им выпало на долю родиться в такое дерьмовое время. Но поскольку ей, Карин, к сожалению, тоже ничего не приходит в голову, дурацкие пластинки с классикой братец вроде все еще крутит. Н-да. Наверное, и с Надей происходит что-то похожее.

Амелия выслушивает эту историю, не меняя напряженной позы и не сводя с меня своего агрессивного взгляда. Теперь она вскакивает с места, да так неловко, что опрокидывает стул.

«А если он не умер, значит, он еще не убил себя». Амелия чертыхается, ее лицо багровеет. Да брось, издевается она, поднимая стул, уж эта ваша Надя. Она с силой грохает стулом об пол. Много о себе воображает, втюрилась по уши. Что она делает с Дэном. Со всеми нами. Крутит динамо. Осуществляет гнусную тактику сдерживания, она довела этим Кевина еще сколько лет назад. Ни с того ни с сего вдруг теряет к человеку интерес. Телка. Бек сказал то, Бек сказал это.

— Что такое? — говорю. — Что, говорят, я сказал? Я же, — говорю, — ничего не говорю.

— А пошел ты! — И она уносится прочь.

Разгневанный красно-зеленый хиппи-ангел. Вылетает в дверь. Бумс.

Как бы нечаянно Карин снова расстегивает верхние кнопки своей безрукавки, когда я, ошарашенный, оборачиваюсь к ней, и глядит на меня широко раскрытыми глазами. Она умеет смотреть так нежно и наивно, не поверишь. Только, кажется, я сам смотрел на нее не менее наивно, хотя без всякой нежности. В общем, с этого момента мне стало ясно, что пора прекратить это все, немедленно. Что они сели мне на шею и могут заездить до смерти. Тупые, пубертирующие дети, вот они кто. Все без исключения. Неспособные соблюдать простейших правил общения. Нет никакой надежды найти с ними общий язык.

И это открытие остается во мне. Уже четвертый день. Какая благодать. Что я могу это выговорить и знать, что так и будет. Слезайте с моей шеи. Не нужны вы мне. Никто. Никто.

А уж ты-то и вовсе не нужен. С этого времени я больше не занимаюсь тобой. Все. Хватит. Проехало. Какой смысл.

2

«Привет. Это я, Надя. Просто хочу поздороваться. Я тут немного почитала. И тебе, кто бы ты ни был и какую бы роль здесь, собственно, ни играл, что в общем-то вовсе не так сложно, как думает Франк, так вот, тебе я хочу сделать втык, чтобы ты знал, этот человек вполне о'кей. Я, во всяком случае, не знаю ни одного более симпатичного, а может, и ни одного лучшего учителя, чем он. Так что, пожалуйста, уясни это себе, если ты вообще способен что-то соображать. И объясни это ему. И кроме того, пусть он непременно продолжает свое дело. Я, правда, не могу объяснить почему, а тем более зачем, но я уверена, это важно. Вроде все. С наилучшими пожеланиями! P. S. Кстати, у меня все отлично».

Это действительно она набрала. Хоть верь, хоть не верь. Сидела за моим компьютером, накинув на плечи мою вязаную куртку, а мне было велено в это время смотреть в окно.

«Прочтешь через полчаса после того, как я уйду», — приказала она. И я честно выполнил обещание.

И я выполню, конечно, и вторую просьбу. То есть буду продолжать свое дело. Ты слышала, Надя?

Ну, что ты на это скажешь? Тут возникает совсем другая интонация, игра сразу вызывает какое-то новое чувство, а? Я могу обращаться к Наде напрямую: дорогая Надя, у тебя все в порядке? И не нужно больше брюзжать в пустоту, натыкаясь на твое непробиваемое молчание. Наконец-то ты отодвинешься на задний план. Я уже поставил тебя в угол. Нечего дуться, успокойся, я не злобствую, я смеюсь. Видишь, я все-таки забочусь о тебе.

Просто теперь царит другая атмосфера, придется тебе к ней привыкать. Может, такому, как ты, слишком жарко, наверное, поэтому ты и сидишь там в тени. Но я чувствую себя великолепно здесь, так сказать, на ослепительном солнце. Окна распахнуты настежь, в комнату вливается свет, я в нем буквально купаюсь, зная, что с сегодняшнего дня опыты продолжаются, прежде всего для Нади. Из соображений выживаемости, чтобы уж говорить совсем прямо и совсем откровенно, даже немного высокопарно, если угодно. Я трачу силы не напрасно, не ради себя, я-то случай безнадежный и наконец это понял, но ради человека, которого некоторым образом люблю. Так точно, люблю, видишь, написал, с подлинным верно, назло твоим всегдашним ложным толкованиям, они меня больше не запугают. В отличие от тебя Надя как раз понимает все совершенно правильно. Кроме того, и, собственно, это самое прекрасное, в последнее время мне доставляет удовольствие сидеть здесь перед экраном. Дополнительный источник света и тепла, черт возьми. Нога еще болит, но я уложил ее повыше, пальцы летают над клавиатурой, во мне все так и кипит. Сейчас взорвусь и выплесну это варево.

Каково было мне вдруг увидеть ее перед дверью? Я как раз собрался на пробежку, в трикотажном костюме для джоггинга, а Надя принесла цветы, кажется хризантемы, астры и среди них красные розы, во всяком случае огромный осенний букет, очень яркий. Тем более яркий, что сама она как бы создавала однотонный задний план картины: голубые вельветовые брюки, темно-синий просторный спортивный свитер с чуть более светлой надписью. Надпись «Bodytalk», если не ошибаюсь. С этой все еще короткой стрижкой она смотрелась прямо-таки очаровательным мальчуганом. Приму ли я цветы? — это были ее первые слова после бесконечной минуты молчания, учащенного дыхания, покашливания. В знак благодарности, за помощь, да, я ей помог недавно, перед тем как ее положили в больницу; пожалуйста, вот. И она проскользнула мимо меня и оказалась в моей безбожно запущенной квартире. Обошла комнату, оглянулась, я смотрел на нее с порога, держа цветы в руке. Повсюду разбросано грязное белье, десятки пустых винных бутылок, о боже, немытая посуда во всех углах, стол завален газетными вырезками и страницами рукописи. Больница, как, что, почему больница, бормотал я, с трудом обретая дар речи и следуя за ней в комнату.

Вот, значит, как ты живешь, указала Надя на бумажный завал, а едва я приблизился, спросила, чем я тут занимаюсь. Ты пишешь? Что-то серьезное? Я хочу сказать, роман или сборник рассказов или что-то такое? Упаси Бог, возразил я, отмахиваясь свободной рукой, чисто личные заметки, просто для души, пусть она наконец сядет где-нибудь.

Надя выбрала рабочее кресло, недолго думая, смахнула с сиденья носки и трусы, после чего плюхнулась на него, привалилась к спинке и положила ноги на низкий журнальный столик, поверх раскрытых книжек, пестрых картонных папок с материалом, листков с заметками и разрозненных газетных вырезок. Она в самом деле уселась точно так же, как часто сижу я, и улыбнулась, как всегда слегка приподняв левую бровь. Потрясное место, вид на улицу, небо видно, сказала она. А я, все еще совершенно ошалевший, стоя перед ней с этим огромным букетом, не переводя дыхания, спросил ее, не хочет ли она что-нибудь выпить, по какой причине пришла сюда и откуда, собственно, узнала, где я живу. Кофе с молоком, если у тебя есть, пришла просто так, узнать адрес не проблема, ответила она с подчеркнутой небрежностью. И в такт сказанному даже легонько покачалась во вращающемся кресле туда-сюда. Поэтому я быстро распахнул окна и для начала исчез в кухне.